- Кто там храпит, братцы? - спрашивает капрал солдат, слыша громкий храп, которого не заглушила даже продолжавшаяся в соседней батарее перестрелка с неприятелем.
Солдаты подошли и увидели человека, лежавшего в грязи посреди площади и совершенно укрытого косматою буркою.
- Тронь-ка его, ребята, авось очнется, - говорит капрал.
- Эй, земляк, вставай, чего лежишь посреди дороги?
Спавший лениво высовывает из-под бурки голову, на которой надета папаха.
- Чего? - спрашивает он на своем малороссийском наречии. Это, очевидно, пластун.
- Да ты нездоров, брат, али хмельной? - спрашивает капрал. - Посреди баксиона валяешься! Вставай, что ли?
- А бо дай вам таке лихо! - говорит пластун. - Сплю, тай годи!
- А неравно бомба накроет, земляк. На что ж даром губить христианскую душу?
- Сто чертив вашей матери! Тикайте сами! Мени и тут добре!
Пластун поворачивается на другой бок и снова храпит пуще прежнего.
- Чудной! - говорят солдаты.
- Уж это, братцы, все они такие отчаянные!
- Отпетый народ! Они, братцы, сызмала насобачились.
Два других пластуна сидят тут же: один - на неприятельской неразорвавшейся бомбе, из которой он успел вынуть порох, другой - на куче угольев и "куняют", то есть дремлют, покуривая трубки. Далее сидят на корточках матросы и играют в карты; проигравшего бьют картами по носу.
На батарее у исходящего угла бастиона, подле образа, также собралась группа матросов и солдат. Одни играют в карты и в кости, другие слушают рассказчика. Вот группа солдат сидит перед амбразурой, поставив перед собою котелок, и ест кашу. Матрос ест обед, принесенный женою, бабою в высоких сапогах, пестром ситцевом платье и платочке, повязанном по-мещански. Жена ждет, пока муж поест, а когда он кончит, берет посуду и идет домой под градом пуль. Вот на орудии сидит флотский офицер и свертывает из толстой желтой бумаги папиросу, поглядывая в амбразуру. Теперь на бастионе не видно особой суеты. Полное спокойствие и уверенность замечаются на всех лицах. Даже вновь прибывшие солдаты и те, глядя на других, скоро обживаются и на второй, на третий день смотрят совсем молодцами.
Нахимов и Тотлебен почти ежедневно посещали все бастионы. Нахимов, можно сказать, сам поступил на бастионы. Верхом на лошади, как всегда, в сюртуке и эполетах, с казацкой нагайкой в руке, с сбившейся на затылок фуражкой, из-под которой выглядывали пряди светлых, с проседью волос, Павел Степанович подъезжал к бастиону, слезал с коня и оправлял брюки, которые носил без штрипок, почему они всегда во время езды приподнимались до колен. Передав лошадей денщику или казаку, а не то первому попавшемуся матросу, Павел Степанович отправлялся на бастион и самолично осматривал всякую мелочь, разговаривая преимущественно с матросами, которых часто хвалил и поощрял. Казалось, более ничего не делал этот чудак, а между тем одно появление его ободряло матросов и солдат. Суровые лица радостно улыбались, и услышать похвалу самого Павла Степановича было величайшею наградой. Более же всего он действовал своим примером: Нахимов, казалось, не имел понятия о чувстве страха и даже простого самосохранения. Он не рвался на опасность, как делали многие молодые офицеры, но как бы не замечал ее. Под градом штуцерных пуль и ядер он прогуливался с таким видом, как будто вокруг него падают дождевые капли или снежинки. Подойдет Нахимов к группе матросов, сейчас послышится говор: "Павел Степанович, Павел Степанович".
- Что, брат, - скажет Нахимов какому-нибудь матросу, хлопнув его по плечу, - Синоп забыл?
- Как можно забыть, Павел Степанович! Чай, и теперь еще у турка почесывается!
- Молодец, брат. Ну что твое орудие?
- Ничего, слава Богу, Павел Степанович. Подойдет Нахимов к флотскому офицеру.
- Теперь у вас на бастионе порядок-с, блиндажи для всех сделали, и всем хорошо-с. Я -вижу, что для черноморца ничего невозможного нет-с!
Потом пригласит к себе кого-нибудь обедать, предупредив, что у него постное: офицеры и солдаты по особому разрешению Синода не соблюдали даже Великого поста, но Нахимов и в этом отличался от прочих.
Самые интересные и порою ужасные сцены происходили на бастионах по ночам. Как только смеркалось, обыкновенно и с нашей, и с неприятельской стороны начиналась потеха.
Смеркается. Глухо отдаются выстрелы во влажном воздухе. Как звезды, пролетают бомбы и, остановившись на мгновение, выбирают место падения. Затем, шатаясь из стороны в сторону, они падают все быстрее и быстрее, и наконец глаз не может более уследить за их полетом.
- Маркела! (мортира!) - слышится на нашем бастионе голос сигнальщиков.
Стоявшие на площадке припадают к земле.
- Не наша! - кричит сигнальщик. - Армейская!
По полету он знает, куда упадет бомба, и видит, что беречься нечего.
- Берегись, наша! - кричит он, предостерегая относительно следующей бомбы, и вскоре неприятельская гостья, со злобным шипением разбрасывая искры, вертится посреди лежащих на земле матросов и солдат.
- Не ховайсь, померла! - кричит пластун, заметивший, что трубка погасла и бомбу не разорвало.
Начальник батареи, услышав, что началась возня, выглядывает из своей конуры.
Конура эта помещается в небольшом погребе, или землянке. Потолок такого блиндажа устроен из толстых дубовых брусьев. С трех сторон и сверху землянка ограждена от выстрелов, с тыльной стороны набросаны куски плитняка, а к ним кое-как прилажена дверца. Маленькие кривые окна заклеены бумагой.
В конуре находится постель и небольшой столик - все убранство комнаты. У дверей шипит самовар. Землянки для солдат более поместительны, но зато и помещают там столько человек, что им тесно, как сельдям в бочке.
Выглянув из своей землянки, командир говорит:
- Что это там так расшумелись? Послать прислугу по орудиям!
- Есть! - отзывается комендор, и несколько матросов подбегают к орудию.
- Чем заряжено? - спрашивает батарейный командир.
- Бомбой.
- Ну, валяй!
Трехсотпудовое чугунное чудовище отпрыгивает назад, обдавая прислугу горячими клубами дыма. Грянул выстрел, и бомба несется туда, к каменистому валу, при лунном свете. Звук выстрела отдается в ушах и потрясает весь организм. Чувство довольства, соединенное с некоторою злобою и желанием насолить врагу, охватывает всех присутствующих.
Неприятель посылает в ответ не один, а десять выстрелов; сигнальщик едва успевает кричать:
- Бомба! Не наша! Пушка! Берегись, граната! Маркела! "Жеребец"!
- Не части, Митроха! - кричат ему матросы. Звук, напоминающий русское "ура", слышится со стороны неприятеля.
- Черт возьми, уж не думают ли они идти на штурм! Эх, раскутились, говорит офицер. - А ну-ка, ребята, угостите их картечью!
- Слышь, Михеич, валяй темную! - передают матросы приказание начальства.
- Пали через каждые десять минут! Когда надо будет прекратить, я скажу, - говорит командир батареи и уходит в свой блиндаж пить чай.
- Берегись, граната! - снова раздается крик сигнальщика.
Через минуту уже кричат: "Носилки!" - и двое матросов несут товарища, у которого нога перебита у живота и держится одной кожей.