Особенно резко осуждал главнокомандующего Пирогов.
- Меншиков был недоверчив и скуп, - говорил Пирогов, - но при нем хоть что-нибудь делалось. Теперь здесь единственный, кто мог бы поправить дело, это Тотлебен; но посмотрите, как все против него интригуют!
Хрулев жаловался, что ему дают приказания, которые одно другому противоречат.
- Знаете, - прибавил он, - почему мне не дают дивизии? Только потому, что я артиллерист... Бестолковщина у нас полнейшая...
Утром двадцать пятого мая Шульц опять посетил Хрулева. Тот был в крайне раздраженном состоянии, бранил Горчакова и наконец сказал:
- По-моему, только немедленная атака неприятеля всеми нашими силами на один пункт может привести к чему-нибудь.
- Но у неприятеля теперь войска чуть не вдвое более, чем у нас, возразил Шульц. - И где вы видите, позвольте спросить, такой стратегический пункт?
Хрулев замялся.
- Ну, найти можно! - сказал он.
Шульц был приглашен обедать к Пирогову, у которого всегда было большое общество. Только что кончили обед, как послышался рев орудий.
Секретарь Пирогова, доктор Обермиллер, прискакал к дому и закричал с улицы:
- Канонада! Канонада! Врачи на главный фербант{138}!
Все обедавшие разбежались. Пирогов лег спать, зная, что всю ночь ему придется работать на перевязочном пункте; Шульц послал денщика к князю Васильчикову - просить лошади. Ему привели лошадь, но без казака, и генерал поскакал на четвертый бастион по Морской. По всей длине улицы ложились снаряды.
Подъехав к траншее и отдав лошадь саперам, Шульц пошел пешком. Ядра взрывали песок и камни. Множество артиллеристов спешили из города, от обеда, занять свои посты на батареях; в числе их был и граф Татищев, только что обедавший дома и простившийся с княгиней, которая уже вполне примирилась с ним и отпустила его, рыдая, благословив его.
На самом бастионе было немного офицеров: остальные попрятались в блиндажах. Матросы работали у орудий молодецки. Орудийная прислуга суетилась, из землянок сыпались матросы, на бегу надевая куртки. С ревом, визгом и шипением неслись на бастион неприятельские снаряды. Налево уже слышался гром наших орудий с других бастионов. Четвертый бастион также спешно готовился принять участие в борьбе. Банники работали, на платформах слышалось мирное: раз-два-а, раз-два-а!
- Твое куда наведено? - спросил одного из комендоров стоявший подле флотский офицер.
- Туда.
- Валяй!..
- Товсь! - гаркнул комендор, отскакивая от орудия, и дернул шнурок.
Пушка, визжа, отпрыгнула, и граната понеслась. Один из матросов вскочил посмотреть.
- Не донесло!
Офицер сам навел орудие, но неудачно. Третий снаряд попал хорошо, комендор отметил мелом на подъемном клине.
Но несколько погодя уже трудно было думать о прицеле. Наши и неприятельские выстрелы - все слилось в непрерывный рев.
Промежутков между выстрелами не было, и только сила рева то возрастала, то понижалась. В воздухе и в земле слышалось что-то вроде стона.
Дым так сгустился, что орудия направляли наугад. Огонь неприятеля становился все губительнее. Бомбы рвались над головами, уже была убыль в прислуге, но комендоры живо отстреливались. Поджарый мальчуган, босой и засаленный, с виду лет пятнадцати, метался как сумасшедший, поднося картузы{139} и снаряды.
- Гранату! - кричат комендоры. - Ядро!
При крике "ядро" он нес заряды, так как самые ядра лежали у орудий. В этом хаосе звуков он как-то различал, откуда и кто что требует.
Шульц, впервые видевший подобное зрелище, невольно подивился и крикнул:
- Я назначен вашим начальником. Рад служить с такими молодцами!
- Рады стараться!
- Все посторонние, укройтесь в блиндажах, но артиллерийским офицерам быть на своих постах.
Прятавшиеся офицеры вышли из блиндажей. Прятались из трусости весьма немногие, а большею частью просто из лени и небрежности.
"Успею еще", - думал каждый.
Шульц с несколькими офицерами пошел осматривать бастион. Что эти офицеры были не трусы, видно из следующего. Идя к самому опасному месту, они даже не предупредили генерала, боясь его обидеть. Только один из них, когда генерал хотел повернуть вправо, сказал:
- Я иду с вами, но дорога эта ведет к смерти!
- Извольте, идем влево, - сказал генерал.
Едва они сделали два шага, как ядро ударилось в землю, разбрасывая камни. Один из камней ушиб генерала в кисть руки, другой хватил в лицо офицера, который лишился чувств. В то же время убило ядром одного мичмана, а удачно пущенные неприятелем две бомбы переранили более пятидесяти человек.
К тому же времени началась пальба и с Корниловского бастиона, это имя в честь убитого здесь Корнилова получил Малахов курган. Здесь же был в марте убит Истомин: ему ядром оторвало голову, и кости его черепа контузили нескольких офицеров.
Теперь здесь командовал уже другой начальник, и каждый день приходил сюда Павел Степанович Нахимов.
Вот сложенный из ядер крест - это памятник, положенный на том самом месте, где погиб Корнилов.
Может показаться невероятным, но это исторический факт, что в то время на Малаховом кургане, против которого неприятель вел теперь свои главные работы, у нас почти не было войска. Десятка три-четыре пластунов да матросы, составлявшие орудийную прислугу, - вот и все. Остальные войска, которым следовало быть здесь, находились на Корабельной слободке: так распорядился новый начальник левого фланга генерал Жабокритский, один из тех бестолковых генералов, которыми, к сожалению, изобиловала наша армия. На Камчатке, самом передовом из наших укреплений, где ежеминутно можно было ждать штурма, находилось всего триста пятьдесят человек Полтавского полка.
Но жарче всего было на передовых редутах. Еще с утра здесь засвистели пули. Утром на Селенгинском редуте можно было видеть воплощенную картину русской беспечности. Большинство орудийной прислуги спало около орудий. Некоторые матросы свернулись, другие растянулись на платформах, не чувствуя, что через них шагали и наступали им на ноги. По случаю вчерашней попойки многие из матросов представляли различные стадии состояния невменяемости. Старый, рыжеватый и рябой комендор Фоменчук, считавший своей обязанностью напиться в праздник, а иногда и в будни до бесчувствия, сидел уже на лафете. Проснувшись с похмелья, он был всегда в самом свирепом настроении духа. Двое матросов сидели на "медведке", то есть на пушечном станке. Опершись о винград, стоял рекрутик, недавно поступивший в экипаж и совсем еще не похожий на матроса.
Вдруг к трем часам в цепи, залегавшей в ложементах{140}, впереди Камчатки, и состоявшей всего из сотни штуцерных Владимирского полка, послышалось несколько отдельных выстрелов, и вслед за тем затрещала стрельба по всей цепи.
Офицеры, большею частью пившие чай, поспешно высыпали из землянок. Раздалась команда: "К орудиям!" Впереди уже гремела канонада. Из амбразуры Волынского редута вырвался огонь, грянул выстрел, и редут заговорил всеми орудиями переднего и правого фасов. По гребню бруствера бегло засверкал огонь.
С Селенгинского редута палили картечью. С шипением выносилась картечь из передних амбразур. Но вот засверкал и левый фас Камчатки и вслед за тем заревели орудия оборонительной линии от первого бастиона до Малахова кургана.
Снаряды неслись и с фронта и с тылу через "Трех отроков".
Наши бомбы взвивались из-за Килен-балки, останавливались над Волынским редутом, и казалось, вот-вот упадут на него, а между тем падали больше в Георгиевскую балку. Одна из бомб, брошенная со второго бастиона, начала было опускаться на передний левый угол Волынского редута, но лопнула в воздухе, и осколки разлетелись за валы. Несмотря на треск и грохот, можно было разобрать, что неприятельские полки не приближаются и что штурма ,еще бояться нечего.
Вскоре канонада гремела по всему левому флангу. Белые, наклоненные в одну сторону столбы дыма протянулись по отлогим холмам Корабельной и вдоль оборонительной линии, от Волынского редута до четвертого бастиона. Местами они сливались в густой туман, который покрывал все: батареи, горы, здания, но вдруг на фоне этого тумана снова появилось, как исполинский парус, белое облако, и долго плывет, не рассеиваясь. Сверкают едва заметные огни, перекатываются выстрелы, взвизгивают ядра, мерно звякают двухпудовые бомбы, глухо рокочут чудовищные шести- и двенадцатипудовые, бросаемые неприятелем. Ударится бомба, брызнет фонтаном взброшенная земля, и послышится глухой взрыв; а иной раз слышно гудение осколка.
Жестоко пострадали наши передовые редуты. На них падало до пятнадцати бомб разом. Бруствера пронизывало ядрами насквозь. Редуты Селенгинский и Волынский, отрезанные от ближайших бастионов широкой балкой, казались жертвой, брошенной в огненную печь, вполне оправдывая свое прозвище "Трех отроков в пещи". Раненых приходилось носить отсюда за три версты на ближайший перевязочный пункт, в Доковую балку, через горы и овраги и под градом выстрелов.