— Смотрите, мальчики, не заблудитесь. Ты, Славик, не отставай от Виталия, лучше держите один другого за руку.
Дальнейшие ее слова относились уже прямо ко мне: — " У тебя, Таля, в бумажнике половина наших денег. Ехать нам придется долго, недели две. Купи, пожалуйста, побольше булочек, банок десять консервов, сахару, пачки три чая… Вот вам мешочек, сложите него аккуратно…
Я заверил мать, что все будет в порядке. Мы вышли с Ростиславом на привокзальную площадь. Огляделись. В огромных валенках, в лохматых шапках и в каких-то бурых деревенских армяках, надетых поверх полушубков, мы робко вошли в один из трамваев, но по пути ничего не мидели, потому что окна были покрыты толстым слоем инея. Участливая кондукторша, глядя на наше одеяние, подсказала, где надо выйти.
И нот мы в центре столицы. Взявшись за руки, чтобы не потерять друг друга в толпе, походили по Красной площади, постояли у Мавзолея Ленина, потом стали бродить по улицам. У какой-то высокой кирпичной стены вдруг увидели сотни лотков со старыми книгами, целый книжный город. У нас глаза разбежались при виде такого несметного богатства. Перелистывая старинные и новые книги, ходили мы с Ростиславом от лотка к лотку, от лавчонки к лавчонке и замирали от восторга.
Вдруг в одной из книжных лавок я увидел роскошное, в тисненном золотом переплете, шеститомное собрание сочинений Пушкина. Это ныло известное в свое время издание Брокгауза — Ефрона с обширными комментариями, со множеством иллюстраций. Сердце мое дрогнуло. Старый букинист, притопывая от холода ногами, подозрительно посматривал на меня из-под очков. Маскируя робость, я довольно небрежно спросил:
— Сколько стоит это собрание?
— У вас, молодой человек, вряд ли хватит денег, — ответил старик.
— А все же? — настаивал я.
Букинист назвал цену и усмехнулся. Мы с братом испуганно переглянулись — цена была сумасшедшая. Но я справился с волнением и довольно бодро сказал:
— Получите деньги и свяжите, пожалуйста.
Ростислав больно сжал мне плечо, зашипел в ухо:
— Ты что? Спятил? А что в дороге жрать? Пушкина твоего жевать будем?
Я отмахнулся от него и, хотя на душе у меня кошки скребли, уплатил старику-букинисту деньги, подхватил тяжелую связку книг и собрался уходить, но в эту минуту Ростислав взбеленился.
— Нет, братец! — бледнея, сказал он, — так не пойдет! В поле мы гнули горб одинаково, значит, и денежки давай будем делить поровну.
— Что же ты хочешь? — спросил я.
Брат вызывающе пожал плечами и отчеканил:
— Вот там, на третьей полке, стоит собрание сочинений Лермонтова. Плати за Лермонтова и пошли.
Делать было нечего. Памятуя о высшей справедливости, мы, хотя и предвидели слезные упреки матери, уплатили изрядную сумму за Лермонтова и отправились на Ярославский вокзал…
Зимний день короток. Пока мы возились в книжных лавках, быстро потемнело, всюду засветились фонари. Вечерний город не был похож на дневной. Убоявшись исполосованной электрическими лучами темноты, мы не зашли ни в один из гастрономических магазинов, прибежали на вокзал без заказанных матерью продуктов и, вытирая обильный пот, молча положили перед ней связки книг…
Забегая вперед, я хочу сказать, что купленные нами сочинения Пушкина и Лермонтова стали для нас с братом предопределением, знаком судьбы. Хотя мы ни разу в жизни не изменили Сергею Есенину, великие русские поэты открыли перед нами вершины родной литературы, красоту языка, заставили работать над словом по-настоящему. Именно от них, двух поэтов, чьи сочинения были случайно добыты нами у московских букинистов, начался наш путь в науку. Позже брат Ростислав и я, окончив аспирантуру и защитив в Ленинграде диссертации, были удостоены ученой степени кандидата филологических наук, звания доцента и стали руководить кафедрами литературы: Ростислав в Калининграде, а я — в Ростове-на-Дону.
Но до этого в тот морозный декабрьский день было еще очень далеко.
Медленно полз наш товарно-пассажирский поезд на Дальний Восток. Ехали мы в общем вагоне, на плацкартный не хватило денег. Проводники топили печь от случая к случаю. На каждой остановке — а их было множество — люди с ведрами и чайниками бегали за кипятком, мужики согревались самогоном. Кто-то играл в карты, кто-то в лото. Так и коротали время. Как только стекла в окнах оттаивали, каждый из нас старался пробраться поближе, чтобы разглядеть новые места. Мы уже проехали бесконечные вятские леса, Свердловск, Новосибирск, Красноярск. С каждым днем становилось все холоднее, мороз крепчал. Минован Иркутск, поезд долго стоял на станции Слюдянка. Пассажиры вышли из вагонов. Все любовались величественной гладью зимнего Байкала. Лед в Байкале был хрустальной прозрачности и отсвечивал нежной голубизной. Вокруг огромного, покрытого льдом озера высились угрюмые, запорошенные снегом лесистые скалы.
Но вот остались позади Улан-Удэ, Чита, Могоча, какая-то станция со странным названием Ерофей Павлович, Сковородино, Невер, Бочкирово, и, наконец, наш медленный поезд подошел к долгожданной Завитой. Отец с братом встречали нас. Быстро выгрузили все наши узлы, корзины, ящики, мешки. Пуще всего мы с Ростиславом оберегали Пушкина и Лермонтова.
И 1930 году Завитая представляла собой небольшой поселок, районный центр, окруженный тайгой. В поселке были две школы — железнодорожная и поселковая, сельскохозяйственный рабфак и примыкавший к станции клуб. Все дома в Завитой были деревянные.
Людей на Дальнем Востоке было в ту пору мало, каждый человек ценился, как говорится, на вес золота, и потому вскоре удалось устроиться на учительскую работу и матери, и мне. Братья и сестра стали учиться на рабфаке, Ростислав — на старшем курсе, а Евгений и Ангелина — на первом. Вся наша семья поселилась в домишке рядом с рабфаком…
На Дальнем Востоке мы прожили три года. За это время многое довелось повидать, и я до сих пор преклоняюсь перед замечательным краем с его величественной природой, обширностью, прекрасными людьми. Вскоре после приезда у меня завязалась дружба с товарищами по работе, заядлыми охотниками. Мы часто уезжали в тайгу, бродили но сопкам и падям, стреляя коз, тетеревов, фазанов. В одну из зим нас, группу молодых работников, вызвал председатель райисполкома и предложил выехать в командировку для описания таежных стойбищ, переписи населения и составления карт нашего пути. Нам дали пару саней, лошадей, продукты. Ехать пришлось по льду реки Бурея более пятисот километров. Нас было шесть человек: четверо парней и две девушки — комсомолки Ася Алешина и Ната Панина. Одеты мы были тепло, в оленьи дохи и унты. Мороз в ту зиму доходил до сорока градусов, но ветра не было, и светило солнце
Ночевали мы в охотничьих избушках, пили разведенный снегом спирт, ели соленую кету, вяленую оленину и посетили места, которые мне никогда и не снились. Мы встречали семьи тигроловов и медвежатников, охотников на белку и соболя, староверов, молокан, контрабандистов-спиртоносов, лесорубов…
Тайга очаровала меня, постоянно тянула к себе великим своим молчанием, девственной красотой, сиянием снегов, судьбами суровых, мужественных людей. Долгими зимними вечерами я стал писать большую поэму «Тай, тайга» — о том новом, что несла огромному краю на востоке Советская власть. Хотя что-то в этой поэме — в стиле, в манере, в поэтических ритмах — определялось есенинским «Пугачевым», я, проверяя себя, заметил, что уже не так рабски копирую Есенина, что в стихах моих стало пробиваться что-то совсем иное. Видимо, чтение пушкинских стихов и повестей давало себя знать.
Поэму «Тай, тайга» я не решался никуда посылать, с годами охладел к ней и не уничтожил только потому, что она была памятью юности и мне жалко было сжечь свое детище. Это сделали за меня люди господина оберста фон Риделя, гитлеровского офицера, поселившегося в моей покинутой ростовской квартире летом 1942 года.
На Дальнем Востоке мне волей судьбы довелось стать режиссером и драматургом. Дело в том, что завитинский клуб, довольно вместительное деревянное здание с залом человек на триста, просторной сценой и комнатами для занятий различных кружков, как правило, пустовал или использовался только киномеханиками. Вскоре после нашего приезда в Завитую мне и моим новым друзьям удалось сколотить большую группу любителей, которую мы вначале скромно именовали драмкружком, а потом по праву стали называть Завитинским драмколлективом. В группу вошли учителя, телеграфисты, агрономы, работники военкомата, райкома комсомола, машинисты и кочегары железной дороги, домашние хозяйки. Меня, как одного из наиболее активных «учредителей», единодушно избрали художественным руководителем и главным режиссером труппы.
В завитинской книжной лавке я нашел книги Бориса Лавренева, которые купил и прочитал. Тогда же по «Рассказу о простой вещи» я написал пьесу. Она легла в основу нашего первого представления, которое сразу стало сенсацией. Районные руководители пошли нам навстречу, стали выделять деньги на декорации, костюмы, грим. Потом мы перешли на «самоокупаемость», стали ставить платные спектакли на разных станциях, у кивдинских шахтеров, в лесхозах, в таежных поселках. Дело было поставлено хорошо: афиши и программы печатались в типографии, нес роли заучивались назубок, декорациями и реквизитом ведали живописцы-любители, появился у нас и оркестр.
Через несколько месяцев о нас уже знали далеко за пределами Завитой. Дорпрофсож Уссурийской железной дороги премировал наш коллектив полным комплектом духовых и струнных инструментов, почетными грамотами, денежными премиями. Наши спектакли смотрели и высоко о них отзывались профессиональные актеры.
Но, наряду с работой в школе, на фабрике, в клубе, наряду с охотой и путешествиями по обширному таежному краю, я очень много работал и над собой, готовясь сдавать экзамены экстерном за факультет языка и литературы Благовещенского педагогического института. Из Благовещенска мне выслали необходимые программы, я часто ездил туда на консультации, сидел ночи напролет над учебниками и сдавал экзамены по мере подготовки того или иного предмета. Когда институтские профессора предложили мне подумать о теме дипломной работы, я снова обратился к приобретенному в Москве собранию сочинений Пушкина и сформулировал тему так: "Творчество Пушкина и наша современность". Все экзамены были сданы мной за два с половиной года, а после успешной защиты дипломной работы, признанной отличной, я был рекомендован Благовещенским институтом в аспирантуру.
Летом 1933 года мы покидали гостеприимный, полюбившийся нам Дальний Восток. Отца назначили заведующим учебной частью средней школы в Новгород на Волхове, Ростислав поступал на литературный факультет Новгородского пединститута, а я отправлялся в Ленинград сдавать конкурсные экзамены в аспирантуру известного в стране Педагогического института им А. И. Герцена.
К неизвестному будущему я ехал не один. В 1932 году я женился, а через год у нас родился сын.
Новгородский институт, куда вместе с Ростиславом поступила и моя жена, располагался в бывшем Антониевском монастыре, в стародавние времена построенном на реке Волхов. Почти к самому монастырю примыкал лес. В одной из угрюмых монашеских келий — комнатушке с низким сводчатым потолком — мне и жене институтское начальство дало временное пристанище. Там, в этой келье, я и готовился к экзаменам в аспирантуру.
Осенью экзамены были успешно сданы. Начался памятный трехлетний период моей ленинградской жизни. В тот же год в герценовский институт мне удалось перевести из Новгорода жену и Ростислава.
Прошли десятки лет, а я и сейчас, почтительно склонив голову, вспоминаю своих учителей, которые много дали мне в аспирантуре. Моим научным руководителем был профессор В. А. Десницкий, острый, широко и смело мыслящий ученый, которого хорошо знали В. И. Ленин, А. В. Луначарский, А. М. Горький. Несметные сокровища русского народного творчества открыл нам, аспирантам, профессор Н. П. Андреев, известный своими работами по фольклору далеко за пределами страны. Читали отдельные лекции С. А. Андрианов, Б. В. Томашевский, В. В. Гиппиус.
Священным местом для меня стал ИРЛИ — Институт русской литературы Академии наук СССР, или Пушкинский дом. Я присутствовал на многих заседаниях, докладах, дискуссиях в Пушкинском доме, слушал выступления известных ученых: В. М. Жирмунского, М. П. Алексеева, А. С. Орлова, Б. М. Эйхенбаума, Г. А. Гуковского, Л. В. Щербы, М. А. Цявловского и многих других. Слушал и, как говорится, мотал на ус…
Любил я бывать и в Доме писателей на улице Воинова. Там мне довелось видеть и слышать Алексея Толстого, Вячеслава Шишкова, Ольгу Форш, Алексея Чапыгина, Николая Тихонова, Юрия Тынянова, Всеволода Рождественского, Анну Ахматову и более молодых поэтов : Николая Брауна, Бориса Лихарева. Я был рад моему знакомству, позже перешедшему в дружбу, с большим русским поэтом, замечательным знатоком народного языка Александром Прокофьевым, о котором в сентябре 1934 года в журнале «Резец» была напечатана моя статья «Идущий с песней».
В Ленинграде я стал печататься довольно часто. Мой друг по аспирантуре Александр Львович Дымшиц, литератор широко образованный, начитанный, знающий европейские языки, основательно изучивший творчество классиков марксизма, ввел меня в редакции журналов «Резец» и «Звезда», где я в 1933 — 1936 годах опубликовал ряд статей: о Пушкине, о почти неизвестном романе Нарежного «Гаркуша», о классиках белорусской литературы, о С. М. Кирове, о сборниках молодых поэтов и другие. С Александром Дымшицем, который доблестно воевал в пору Отечественной войны, работал в Советской военной администрации в Германии и стал известным критиком, у меня долгие годы не прекращалась добрая дружба. Ее оборвала недавняя, неожиданная для меня смерть друга.
Когда В. А. Десницкий спросил, какая тема кандидатской диссертации избрана мной, я, конечно, сразу же назвал Пушкина. Вначале Василий Алексеевич с удивлением посмотрел на меня поверх очков, потом иронически усмехнулся: " Разве Пушкин плохо изучен?"
Робея под взглядом любимого учителя, я взволнованно заговорил о том, что меня давно интересует таинственная история уничтоженной Пушкиным поэмы «Братья-разбойники», ее истоки и корни, что привезенные А. В. Луначарским из Парижа страницы пушкинских рукописей, а также отдельные тетради поэта, хранящиеся в Институте русской литературы и в Московской публичной библиотеке, позволяют по-новому истолковать происхождение и причины уничтожения значительной части загадочной пушкинской поэмы.
Василий Алексеевич внимательно выслушал меня, подумал и решил:
— Ну что ж, попробуйте. Считайте, что тема ваша утверждена. Желаю успеха…
Так собрание сочинений Пушкина, случайно приобретенное мной у московских букинистов, еще раз послужило мне, натолкнув на изучение поэмы «Братья-разбойники». Кстати, позже, когда мой брат Ростислав по окончании института был принят в аспирантуру и причислен к кафедре Десницкого, склонный к юмору Василий Алексеевич добродушно именовал нас братьями-разбойниками.
Весной 1936 года работа над диссертацией была завершена. Она получила высокую оценку профессора Н. К. Гудзия, официальных оппонентов профессора Н. П. Андреева и профессора С. А. Андрианова. Главный редактор московского журнала «Красная новь» В. В. Ермилов напечатал значительную часть диссертации. Была она опубликована и в «Ученых записках» института им. А. И. Герцена.
В июне 1936 года я защитил диссертацию. Она была единогласно утверждена. Мне были присвоены ученая степень кандидата филологических наук по русской литературе и звание доцента. Этим же летом нарком Просвещения А. С. Бубнов направил меня заведующим кафедрой русской литературы в Ростовский-на-Дону педагогический институт. Ленинградский период моей жизни остался позади…
Еще до переезда в Ростов, летом 1935 года, я побывал в станице Усть-Медведицкой на Дону, куда из Новгорода был переведен мой отец. Там, в Усть-Медведицкой, мне посчастливилось познакомиться с А. С. Серафимовичем, у которого в станице был свой дом.