Утром двадцать третьего августа мне вручили телеграмму из Коряжмы:
«ЗАВТРА НАШЕМ ПРОИЗВОДСТВЕ БУДЕТ СВАРЕНА МИЛЛИОННАЯ ТОННА ЦЕЛЛЮЛОЗЫ ДУМАЮ ВАМ ИНТЕРЕСНО ПРИСУТСТВОВАТЬ ЭТОМ СОБЫТИИ ЖМУ РУКУ СЕМЕН»
Я собирался в Коряжму в первой декаде сентября; одиннадцатого там открывалось всесоюзное совещание с участием бумажников, лесозаготовителей и железнодорожников. Было интересно побывать на этом представительном собрании, узнать, кто же все-таки повинен в том, что весь год Котласский комбинат, да и не только Котласский — всю Союзцеллюлозу лихорадило из-за нехватки сырья и транспорта. Лесозаготовители требовали вагоны, железнодорожники отвечали, что на нижних складах леспромхозов нет древесины, нечего грузить. В итоге страдали бумажники. Были дни и недели, когда целым производствам угрожала остановка, а тысячи тонн готовой продукции заполнили не только склады, но и цеховые пролеты. Поставщиков и потребителей «резал» пресловутый вагон.
Теперь Министерство лесной и деревообрабатывающей промышленности собиралось докопаться до истины и сделать выводы из уроков трудного года. Программа трехдневного совещания обещала серьезный разговор…
И вот телеграмма: у молодого коллектива производства беленой сульфатной целлюлозы праздник — варка миллионной тонны!
Для достоверности позвонил на комбинат. Инструктор парткома Александр Александрович Ржанников подтвердил. Да. Завтра Геннадий Иванович Голубев — именинник. По учетным данным и прогнозу юбилейная тонна будет сварена примерно в девять утра. Уже издан приказ генерального директора о награждении и премировании передовиков, партком, заводской комитет и комсомол готовят свои подарки. Торжественное событие доверено бригаде старшего варщика Эдуарда Веричева…
Молодец Семен! Обещал держать в курсе всех важных событий и вот не забыл. Телеграмма отправлена в семь пятнадцать. Забегал на телеграф до начала смены…
Событие действительно знаменательное. Даже на таких мощных производствах миллионную тонну целлюлозы выдают не каждый год. К ней идут упорно, терпеливо, от первой пробной варки, сквозь многочисленные срывы и трудности, идут, надеясь и веруя, когда существуют видимые причины неудач и когда, кажется, все выверено и отлажено до последнего винтика, а гигантская машина вертится на холостом ходу и каждый час простоя усиливает напряжение людей, гак или иначе привязанных к этой машине, ставшей частью их жизни, их судьбы.
В течение года — от сентября до сентября — я многие недели провел в Коряжме, ежедневно бывал на комбинате, заводил новые знакомства и укреплял старые. Со мной уже здоровались в цехах, на улицах, в автобусах, строгие дежурные на проходной перестали требовать пропуск: я стал как бы своим человеком. От сознания такой причастности одновременно росло и чувство неудовлетворенности собой: рядовые встречи и разговоры, никаких существенных записей в блокнотах и дневниках. Что-то похожее на простой производства с потерей времени, которое придется догонять. В такие минуты успокаивал себя мыслью мудрого писателя о том, что материал для книг не собирают, в материал вживаются. Значит, если я провел время в бригаде, где не ладилось дело, то для меня это время не пропало зря. Скорее наоборот. Можно наблюдать людей в критической обстановке, когда, как на войне, проявляются самые возвышенные и самые низменные качества.
Может быть, я трудно вживался в материал именно по той причине, что во время моего пребывания на комбинате было недостаточно критических ситуаций, все производства работали хорошо, хотя среди работников управления ощущалась постоянная тревога, неуверенность в завтрашнем дне, потому что отставали транспортные и сырьевые тылы…
Но бывало и так, что люди выбивались из сил, а дело не шло.
Однажды утром я заглянул в диспетчерскую. Кроме дежурного персонала, там находились главный инженер комбината Павел Николаевич Балакшин и главный технолог Василий Васильевич Попов. Настроение у людей было подавленное. Все выжидательно смотрели на пульт, где панель производства беленой сульфатной целлюлозы была сплошь усеяна красными лампочками тревоги.
— Что случилось? — поинтересовался я.
— То потухнет, то погаснет. Никак не можем отладить машину, — тяжело вздохнул главный инженер; лицо его было вялым, под глазами — сиреневые ободки, возможно, со вчерашнего дня не был дома, не отдыхал, не ел.
— Серьезная поломка?
— В том-то и обида, что все крутится нормально, но только вхолостую; сушильное отделение пресспата не принимает целлюлозу — хоть умри… — Балакшин хотел сказать еще что-то, но взгляд его вдруг прикипел к пульту; на щите вспыхивали одна за другой зеленые лампочки. В не выспавшихся глазах главного инженера вспыхнули искорки надежды. Заметно повеселели и стали переговариваться диспетчеры. Попов, изучавший ленты, исписанные осциллографом, сказал Балакшину:
— Полагаю, беда в приводе. Надо капитально останавливаться и менять…
— Останавливаться и менять… — проговорил Балакшин, — Хорошо бы, Василий Васильевич… Но ведь… заморский… Проблема…
— А что, к импортному оборудованию запасных узлов не полагается? — спросил я.
— Полагается то, что прилагается, — ответил главный инженер. — Тут наши умельцы-ремонтники такое другой раз приспособят к закордонному оборудованию — хоть в патентное бюро подавай! Но им тоже не все по силам, — Он пододвинул к себе микрофон, вызвал Голубева и сказал: — Геннадий Иванович, езжай-ка ты домой, поспи… Олейник у тебя?.. Вот и прекрасно… Андрей Тимофеевич понаблюдает… А ты езжай…
И в этот миг мне показалось, что диспетчерскую прошило электрическим током, все снова устремили взгляды на пульт, где вспыхивали те же красные лампочки.
Балакшин молча оделся и вышел из диспетчерской. А я отправился к Голубеву.
Вторые сутки Геннадий Иванович не покидал цех, вторые сутки барахлил пресспат — почти стометровая громадина, которая прессует и сушит непрерывно идущую из варочного котла сульфатную целлюлозу. Сбились с ног технологи, механики, слесари, сбился с ног он сам — начальник огромного производства, составляющего гордость не только Котласского ЦБК, но и всей отрасли. За подразделениями такого класса и масштаба пристально следят в главке и на самых высоких ступеньках министерской лестницы. И о нынешнем срыве, естественно, уже знали там, «наверху», потому что пятьдесят процентов голубевской продукции идет на мировой рынок, вторые пятьдесят с нетерпением ждут десятки предприятий-смежников во многих городах страны. А это как-никак 35 тонн в час, 250 — в смену, 750 — в сутки, 250 тысяч тонн — в год. Производство, руководимое Голубевым, находится под неослабным вниманием руководителей отрасли (от момента пуска в эксплуатацию до нынешних дней) не только потому, что объем выпускаемой им продукции занимает солидное место в целлюлозном балансе страны. Дело в том, что здесь был задуман и осуществлен дерзкий эксперимент, сотворивший своеобразный технический переворот в целлюлозно-бумажной промышленности мира. Если бы пять лет назад (всего лишь пять лет!) кто-нибудь из специалистов заикнулся о том, что целлюлозу можно делать из лиственной древесины четвертого сорта, из дров с гнилью, из вершняков с сучками и корой, то такого человека назвали бы безумцем. Однако в правительственных учреждениях все острее ставился вопрос использования лиственной древесины. Проектировщики третьей очереди ЦБК предусмотрели использование высокосортной «листвы» для получения беленой сульфатной целлюлозы. Планировалось к каждому кубометру хвойной древесины добавлять кубометр лиственной, то есть один к одному.
Дирекция и партком комбината мыслили еще шире, более хозяйственно, по-государственному. Они задумали своими силами разработать технологию и перевести производство беленой сульфатной целлюлозы исключительно на лиственное сырье. Сложная техническая проблема привлекла многих ведущих специалистов комбината, а основная тяжесть легла, естественно, на плечи коллектива только что сданной в эксплуатацию третьей очереди, всех ее подразделений вообще, а варочного цеха— особенно. Руководил им инженер Голубев.
К тому времени послужной список Геннадия Ивановича выглядел солидно: слесарь, старший диффузорщик, мастер, сменный инженер, заместитель начальника картонно-бумажного производства, начальник цеха каустизации и, наконец, начальник нового варочного цеха. Нового не только но возрасту, но и по уникальному оборудованию, по технологии…
Аналогичное производство на год раньше было запущено в Братске. Голубев отправился к сибирским коллегам за опытом, целый месяц приглядывался к их работе.
Возвратись в Коряжму, Геннадий Иванович заявил генеральному директору, что авторитет нового оборудования должен быть утвержден сразу. Это могут сделать только очень опытные специалисты, которых необходимо перевести из действующих цехов. Первым из списка кандидатов Голубев назвал старшего варщика Веричева, с которым долго работал на картонно-бумажпой фабрике. Перевод ведущих специалистов почти всегда вызывает возражения и осложнения. С Геннадием Ивановичем перестали здороваться некоторые начальники. Однако Голубев сумел убедить генерального директора и партком, что такое перемещение будет оправдано в ближайшем будущем. Ему поверили.
9 декабря 1975 года сварили первую товарную целлюлозу. Этот день считается днем рождения коллектива. И все же рождение — только начало жизни. Новорожденного надо еще вырастить и воспитать.
Для производства беленой сульфатной целлюлозы, которое в то время возглавлял Василий Васильевич Попов, сложность была возведена в степень, поскольку люди, собранные из разных коллективов, не только приспосабливались друг к другу, по одновременно и осваивали незнакомое оборудование и неведомую доселе технологию — выработку сульфатной целлюлозы с добавлением пятидесяти процентов лиственной древесины.
С муками, с огромным напряжением моральных и физических сил поток начал работать нормально. Через полгода Голубева назначили заместителем Попова. Александр Александрович Дыбцын сделал это со свойственной ему решительностью на одной из планерок. Очередной приказ о назначении Голубева начальником производства генеральный директор подписал в 1977 году. Это случилось в то время, когда главный технолог комбината Тамара Ивановна Михалева собиралась стать матерью и покидала свой трудный пост.
Всего два года понадобилось коллективу, чтобы освоить сложнейшую технику и технологию варки сульфатной целлюлозы из древесины только лиственных пород, получить государственный Знак качества и завоевать авторитет на мировом рынке…
Я вошел в сушильный цех, где на холостом ходу крутились огненные барабаны, а лента спрессованной целлюлозы шумно падала вниз, смешивалась с потоком воды, превращалась в бесформенную массу, уходила в технологическое кольцо. Вся смена при участии механиков, технологов и слесарей пыталась найти причину неисправности. Это была уже четвертая смена с начала необъяснимого срыва. Люди отрабатывали свои часы, безрезультатно тратили дорогое время, уступали свои посты другим и огорченные уходили домой. Голубев — оставался.
Теперь Геннадий Иванович стоял у пресспата и наблюдал, как рабочие пытались заправить в сушильные барабаны шестиметровую ленту целлюлозы, похожую на спрессованную вату. Я увидел осунувшееся лицо начальника производства, воспаленные глаза за стеклами очков, вспомнил о том, что за истекшие сутки уже пять или десять раз делались попытки заправить в барабаны целлюлозное полотно, которое начинало двигаться и рождало надежду, но через несколько минут вновь обрывалось. Я представил себе все это, и мне на какое-то мгновение показалось, что Голубев в отчаянии и думает сейчас, что никакой он не специалист, что все знания, двадцатилетний труд, опыт, уважение людей ровным счетом ничего не значили; все это у него было, а теперь рвалось и падало вниз, как рвалась и падала спрессованная целлюлоза.
Геннадий Иванович устало улыбнулся, поздоровался.
— Вы бы разделись у меня в кабинете…
— Пожалуй, — согласился я. Жарковато…
— Жарче некуда, — двусмысленно обронил Голубев, — А тут еще одолевает фотокорреспондент из «Огонька». Хочет, чтобы я ему позировал.
— И это надо.
Геннадий Иванович беззвучно рассмеялся:
— Слишком не фотогеничная у меня поза… Еще сутки такой позы и толкачи будут встречать у проходной с палками…
Голубев позволял себе шутить. И вообще я удивлялся, что в этой сложной обстановке, когда люди понимали, что каждый час простоя уносит тридцать пять тонн целлюлозы, а наверстать потери будет не так-то легко, никто не раздражался. Ни окриков, ни перебранки, ни взаимных упреков и оскорблений — этих почти обязательных спутников подобных ситуаций на самых разнородных производствах.
Причину такого доброжелательного отношения людей в трудные часы мне посчастливилось выяснить очень скоро из первоисточника, хотя я хорошо помнил слова Семена о том, что Геннадий Иванович никогда не повышает голос и требует того же от подчиненных.
— Если вы надолго, то пойдемте в кабинет. Разденетесь, и покурим в тишине, — предложил он.
Когда мы вошли в кабинет, на письменном столе Голубева отчаянно дребезжал телефон. Геннадий Иванович поднял трубку.
— Да-да… Здравствуй, мама… Ничего… Нет, не приду… Перекушу в буфете, в одиннадцать откроется… Не знаю… Возможно, к вечеру… Не волнуйся, пожалуйста, все хорошо… Пока…
Голубев опустил трубку на рычаг, закурил.
— Дома беспокоятся?
— Такая у них судьба, у матерей, — вздохнул Голубев. — Когда нам год — беспокоятся, и когда сорок — то же самое…
В кабинет шумно вошел крепыш средних лет, вразвалку направился к столу, на ходу спросил:
— Вызывали, Геннадий Иванович? — Он без приглашения сел, закинул ногу на ногу.
— Вызывал. — Голубев потыкал сигаретой в переполненную пепельницу. — И все по тому же вопросу, Василий Петрович…
— Так и знал, — проговорил мужчина, иронически скривив тонкие губы. — Понять не могу: производство здесь или пансион благородных девиц?.. Что я ей такого сказал?! Ну, вырвалось невзначай… У кого не бывает?..
— У меня! — отрезал Голубев. — Что вы знаете об этой девушке?
— Хе!.. Де-ву-ш-ка… — Мужчина заерзал на стуле.
— Я спрашиваю: что вы о ней знаете? — спокойно повторил Голубев.
— А зачем мне о ней знать?! Ее половина поселка знает…
— Насчет половины поселка не уверен… А вот вам, как мастеру и воспитателю, надо бы знать, что девушка сирота, из детдома, для нее семья — цех, производство…
— Значит, сиротам делать замечания запрещается? Понятно! — съехидничал мастер. — Теперь буду знать…
На скулах Голубева заходили желваки, но он сдержал себя и продолжал все тем же ровным голосом:
— Между замечанием и сквернословием — огромная дистанция… Вы работаете у нас полгода…
— Семь месяцев, — уточнил мужчина.
— Тем более должны были разобраться в наших порядках. Я говорю вам об этом, по-моему, четвертый раз. Вы уже успели оскорбить слесаря, заслуженного человека, фронтовика, затем нахамили технологу, потом выставили за дверь лаборантку, теперь…
— Производство есть производство, — громко возразил мужчина. — Я за жизнь, слава богу, объездил всю страну, навидался обстановочек, а такой, Геннадий Иванович, стиль встречаю впервые…
— А мы, Василий Петрович, живем по закону, когда не обстановка определяет стиль, а стиль обстановку. Если вы не поймете этого, не перестроитесь, нам придется расстаться. — Голубев поднялся.
Мужчина продолжал сидеть с застывшей на лице пренебрежительной гримасой. Затем направился к выходу, но у двери задержался и сказал:
— Между прочим, Геннадий Иванович, за сто метров отсюда меня с руками оторвут при моем опыте…
— Опыт оскорблять людей, — заметил Голубев. — Пусть вас отрывают с руками. Я не против. Но только не думайте, что за сто и за пятьсот метров отсюда другие порядки… Надо искать не новое место, а нового себя…
Мужчина захлопнул дверь. Мы несколько минут молчали. Мне стало понятно, почему люди, с которыми приходилось встречаться, с таким уважением говорили о Голубеве и почему в напряженнейшей производственной обстановке в двадцати шагах от этого кабинета существовал удивительный климат, насквозь пронизанный людской добротой.
— Жаль, — сказал наконец Геннадий Иванович, — отличный мастер, но дремучий хам. Приехал с Урала. Работал чуть ли не на всех комбинатах страны. Видимо, из-за характера не уживается. Боюсь, что нам тоже придется с ним распрощаться…
Да, правила у вас строгие.
Иначе мы не смогли бы нормально трудиться, — начал он. — Понимаете, у нас очень рентабельное производство и колоссальная психическая нагрузка на каждого рабочего. Перерабатываем полтора миллиона кубометров древесины из пяти, которые потребляет комбинат. А по списочному составу у нас всего 360 человек, из них 35 итээровцев. К примеру, отбельную установку обслуживают всего пять человек и дают эти пятеро 750 тони целлюлозы, по 150 тонн на брата. Рядом же, на картонно-бумажном производстве, пять человек дают только 160 тонн. То есть у нас выработка в пять раз выше. Поэтому так дорога каждая минута…
— В чем же секрет?
— В производительности оборудования. Люди делают все, чтобы не было остановок на потоке, который связывает всех мертвым узлом. И если один человек пришел в плохом настроении или ему испортили его во время работы, может быть сорвана вся смена. Такие случаи бывали, и пе раз. Поэтому психологический климат надо ставить во главу угла. А сегодняшний срыв — это не авария. Это… — Он стал подбирать нужное слово. — Если говорить не просто о случае, а глобально, то беде в том, что отрасль пока еще страдает из-за отсутствия отечественного оборудования. — Голубев глянул на часы и встал. — Пора в цех…
Пресспат запустили только перед началом новой смены, но Голубев домой не уходил. Мне казалось, что он боится нового срыва.
Комбинат мы покидали в сумерках. Было сыро и неуютно: моросил весенний дождь. На автобусной остановке за проходной дожидался пассажиров рейсовый автобус. Мы побежали, чтобы успеть, но на полпути Геннадий Иванович остановился.
— Ой, бля! — воскликнул он. — Поедем комфортабельно. Елизавета Викторовна изменила нашему закону, пожалела мужика…
— Какому закону? — спросил я.
— Кто раньше… Кто раньше выйдет за проходную, тот едет домой с комфортом. Опоздавший — довольствуется автобусом… Признаться, мне чаше достается последний. — Голубев указал влево, где между зданием управления и столовой сиротливо поила его машина, забрызганная грязью.
По дороге Геннадий Иванович вспомнил:
— Нас перебили, и я не ответил на вопрос о своем отношении к планам строительства четвертой очереди ЦБК. Если откровенно, то отношусь к этой идее настороженно. Собственно говоря, планируется строительство еще одного почти такого же комбината сметной стоимостью в сто с лишним миллионов рублей… Но дело не в больших капитальных затратах; при высокой рентабельности они быстро окупятся. Вопрос в сырье! На новом производстве хотят установить две машины, которые должны вырабатывать ежегодно семьсот пятьдесят тысяч тонн бумаги. Представляете обьемчики?!
— Смутно, но представляю…
— Нынешнюю зиму мы пережили с большим трудом. Впервые не справились с годовым планом. Да и сегодня хвалиться нечем, живем без аварийного запаса древесины, работаем «с колес». А если еще четвертая очередь…
— Но ведь проектировщики думают об этом, — сказал я.
Геннадий Иванович затормозил и аккуратно прижался к бетонной бровке у входа в гостиницу.
— Жизнь вносит поправки в самые совершенные проекты, — ответил он. — А проекты и прогнозы наших лесников слишком далеки от совершенства. Сегодня ни для кого не секрет, что допущена случайная, а может быть, и не совсем случайная ошибка в оценке сырьевых запасов нашего края. Теперь уже не говорят о безбрежных возможностях северной тайги. Оказалось, что она с берегами. И довольно обозримыми… Как ни странно, но, выходит, ваши собратья, журналисты, дальновиднее плановиков. Помните, лет двенадцать назад была по этому поводу тревожная статья в «Литературке». Высказанные там предостережения оказались пророческими. Теперь мы ощущаем это на собственной шкуре…
— Но ведь противоестественно, если комбинат не будет расти, — заметил я. — Стране нужна бумага…
— Строительство новых мощностей — не единственный и, надо сказать, не самый лучший способ решения проблемы, — возразил Голубев. — Курите. — Он протянул мне сигареты. — На комбинате так много сделано для совершенствования буквально всех производств, что постороннему человеку даже трудно представить плоды этой работы. Но еще больше можно и необходимо сделать. Резервы просто огромны…
Голубев помолчал, прикрыв глаза. Я смотрел на него выжидательно. Мне показалось, что он уснул. Но Геннадий Иванович думал.
— Да, резервы огромны, — повторил он. — Ведь смогли же мы за счет внедрения щекинского метода почти полностью укомплектовать людьми третью очередь комбината. Смогли! И если с такой же настойчивостью искать и находить способы экономии сырья на действующих производствах, то тогда я двумя руками голосую за строительство четвертой очереди. — Голубев заметно оживился и повернулся ко мне. — Надо из каждого кубометра древесины получать как можно больше целлюлозы, из каждой тонны целлюлозы — максимум бумаги. Убежден: создание совершенной технологии позволит сократить расход леса наполовину. Если, скажем, сегодня квадратный метр офсетной бумаги весит восемьдесят граммов, то за счет понижения плотности надо довести этот вес хотя бы до шестидесяти, при условии сохранения достигнутого качества. Вот вам экономия двадцати пяти процентов потребляемого ныне сырья. В масштабе комбината это сохранит ежегодно не менее миллиона кубометров древесины. Есть и другие резервы… Например, вторичное сырье. Быть богатыми, не значит быть расточительными. Не побоюсь громких слов: у нас в стране использование макулатуры, мягко говоря, недооценивают. А ведь это изумительный исходный материал для производства хорошей бумаги и сохранения колоссальных лесных массивов… Надо думать, потомки будут судить о нас не по тому, сколько мы извели тайги, а сколько оставили… Даже печально известный Пентагон не сжигает свои секретные бумаги, а перерабатывает их специальным способом и сдает на переплавку. Об этом рассказывает Смеляков в «Деловой Америке». Надо в каждом районе, в каждой области и республике создать мощные заготовительные организации, хотя бы такие, как Вторчермет. И спрашивать с руководителей организаций за выполнение планов поставки макулатуры с такой же строгостью, как спрашивают за металлолом. Кто-то не хочет или не может понять, что перевозка макулатуры к местам переработки потребует в десятки раз меньше транспорта, чем перевозка древесного сырья. И КПД макулатуры несравненно выше, ведь отходов практически никаких. Отсюда улучшение еще одного важнейшего показателя — охраны природы… — Голубев снял очки и потер покрасневшие глаза. — Об этом можно говорить долго. Давайте оставим до следующего раза. Вы долго еще пробудете у нас?
— Завтра — в Архангельск.
— Тогда желаю летной погоды, — он протянул мне руку. — Приезжайте в разгар лета, на ягодно-грибную страду…
— Спасибо. Постараюсь приехать. Поклон Елизавете Викторовне.
Он кивнул.
— Простите, если был недостаточно внимателен… Просто такая у нас нынче запарка… Счастливо!
Побывать в Коряжме в разгар лета не удалось. А лето на Севере выдалось доброе. И даже последние августовские дни радовали и волновали безоблачной погодой, как радует и волнует эпилог хорошей книги, которую, к сожалению, вот-вот пора закрывать.
Я перечитал телеграмму Семена, мысленно увидел многочисленных коряжемских друзей, представил встречи с ними, вообразил торжества на производстве беленой сульфатной целлюлозы и мне почему-то захотелось хоть ненадолго вернуться к жизни газетного корреспондента, с ее высокой мобильностью, постоянной готовностью бросить все и лететь за сотни километров ради репортажа в сто газетных строк…
В Котлас прилетел последним рейсом. В Коряжму добрался после полуночи. Хорошо знакомая гостиница, хорошо знакомая дежурная. Во многих номерах идет ремонт. Но место нашли, устроили.
Утром — на комбинат. Несмотря на ранний час, командный состав уже на месте: и генеральный директор с первыми заместителями, и секретарь парткома, и председатель заводского комитета, и комсомольский вожак. Здороваюсь со всеми и тут же с некоторым огорчением узнаю, что миллионная тонна была сварена ночью. Но какое это имеет значение — двумя часами раньше или позже?! Главное — есть!
После окончания смены прямо в цеховом пролете — митинг. Именинники во главе с Эдуардом Константиновичем Веричевым — в центре. Алые ленты через плечо, на груди специально изготовленные памятные значки. Здесь же представители подготовительных потоков, без которых невозможно было бы сварить не только миллионную, но и самую первую топну целлюлозы, здесь же коллеги из других варочных цехов, с которыми соревнуется производство Голубева.
Все удивительно просто и вместе с тем необычайно торжественно. Подумалось вдруг о том, что на Котласском ЦБК умеют не только отлично работать, но и по-деловому, без натяжек и притворства отмечать знаменательные события.
Выступает генеральный директор, благодарит коллектив за добросовестный труд, желает всего, что желают хорошим людям в подобных случаях. В числе других достижений Александр Александрович называет интересную цифру:
— Картонно-бумажному производству при таких же мощностях и заданиях для выработки миллионной тонны понадобилось пять лет, два месяца и пятнадцать дней, — Дыбцын делает многозначительную паузу и сообщает: — Ваш коллектив преодолел этот высокий рубеж за четыре года, восемь месяцев и четырнадцать дней, вы обогнали время ровно на четыре месяца, а это значит, что страна получила дополнительно более восьмидесяти тысяч тонн целлюлозы со Знаком качества…
Вот и отличное начало для газетного репортажа с места события. Надо только побеседовать с варщиками, особенно с бригадиром. Ему как раз вручают памятный подарок и талон на мотоцикл «Днепр». Невысокого роста, худощавый, сутуловатый, очень подвижный, Эдуард Константинович Веричев кажется мне свойским человеком, этаким рубахой-парнем, с которым легко работать и просто договориться о самых сложных вещах.
После митинга подхожу к бригадиру, представляюсь, говорю о том, что пишу книгу о людях комбината и хотел бы подробно побеседовать с ним. Но книга книгой, она увидит свет не так-то скоро, а сейчас хотелось написать оперативный материал для газеты о варке миллионной тонны.
Веричев заметно настораживается. Он берет лист бумаги, переспрашивает и тщательно записывает мою фамилию, имя, отчество, место жительства…
— Насчет капитального разговора пока ничего не обещаю, — говорит бригадир. — Ведь я вас совсем не знаю. Надо подумать, в какой плоскости беседовать. Да и некогда сегодня. Разве что завтра. Завтра у меня смена с шестнадцати до нуля, времени хватит.
— Согласен. Приду к вам на пульт после шестнадцати часов. Договорились? — Я протягиваю ему руку, но Веричев не торопится с рукопожатием и уже не кажется мне рубахой-парнем, с которым можно быстро договориться обо всем.
— Я хотел предупредить насчет миллионной тонны в газете, — строго замечает он. — Можете, конечно, писать. Дело ваше. Но чтоб обо мне пе было там никакой «тюльки»…
— Как это понимать?
— Очень просто… Вы болельщик хоккея?
— Болею, в основном, во время международных чемпионатов.
— Тогда тем более должны знать, как хвалились американцы своими «звездами». А наши ребята взялись и дружной игрой расколотили их. «Звезды» потухли и погасли. Тут и призадумались американские тренеры над силой коллектива. Согласны?
— Согласен. Но при чем здесь наш разговор?
— А я не хочу, чтоб из меня делали «звезду». Поймите: сегодняшний праздник готовили сотни людей, весь комбинат на это работал. Мне повезло, как миллионному жителю города или миллионному посетителю выставки… Я просто — участник. Счастливый билет мог достаться другой бригаде. К примеру, Николая Веричева…
— Это ваш брат?
— Нет. Сменщик и друг. У нас похожие фамилии. — Эдуард Константинович взял тот же лист бумаги и написал: «Вирачев Николай Александрович». — Вот. Чтоб не путали… Нас частенько путают…
— Но почему вы все-таки не хотите видеть свое имя в газете? — спросил я. — Если бы все передовики так относились к печати, то журналистам пришлось бы туго…
— Вот именно! — покачал он головой с буйной шевелюрой. — Пришлось бы туго!.. А порой туго приходится передовикам…
— В каком смысле?
— А вот в каком… Я четыре года был депутатом областного Совета. Ко мне избиратели обращались с разными вопросами. Были жалобы и на неправильную информацию в печати. Приходилось разбираться… А потом приехал ко мне одни шустрый корреспондент. Мы поговорили с ним в цехе и дома. Недели через две читаю в газете статью, соображаю: про меня это или не про меня? Если не про меня, то откуда взялась моя фамилия? А если про меня — ужас! По пути на работу встречаю знакомых людей и все время об одном думаю: читали пли не читали? Если читали, то хоть сквозь землю провались, такого наворочал корреспондент. Яне выдержал, письмо ему написал. Не редактору, а ему лично. Спрашиваю: ты, дорогой товарищ, всегда такую «тюльку» гонишь в своих статейках? Если всегда, то быстренько и без шума меняй работу, иначе твои красивые герои когда-нибудь выдернут тебе ноги. И вам скажу без обиды: почему некоторые журналисты и писатели думают, что можно шпарить отсебятину? Вот и получается, что прочитает человек о себе в газете, а потом месяц прячется от знакомых, стыдно… Вот так, дорогой товарищ…
На следующий день я пришел к Веричеву в условленное время. Бригадир был чем-то возбужден, даже взвинчен. Сегодня он не в легкой спецовке, как обычно, а в свитере грубой вязки, в слишком светлых для работы брюках. Поздоровался, достал из ящика стола вчерашнюю бумажку, заглянув в нее, назвал меня по имени-отчеству. Движения его были резкими и говорил он, как рубил: коротко, властно.
— Ладно. Пойдемте…
Мы прошли через весь цех, по узенькой металлической лестнице поднялись на балкон, где располагаются комнаты руководителей цеха. Эдуард Константинович открыл дверь с табличкой «мастера», жестом пригласил в кабинет.
— У вас что-то не ладится? — спросил я. — Может, мой визит некстати?
— Ничего. Все ладится. Если бы не ладилось, я бы здесь не сидел. Просто один хам испортил настроение. Не мне одному, человекам тридцати, не меньше…
— Кто же это, если не секрет?
— Черт его знает!.. Водитель автобуса… Я с утра поехал с женой в Котлас за саженцами малины…
— У вас есть дача?
— Есть. Про дачу потом… В общем, объездили весь город, искали частника, потому что в питомнике — ноль. А ведь приглашали садоводов, объявление в газете печатали: продаются саженцы. Вот вам тоже авторитет… Ладно. Нашли бабку. Купили. Привезли. Но поезд пришел в Низовку с опозданием на четыре минуты. Трудно было автобусу подождать четыре минуты?! Ведь не раз говорилось на собраниях, и поселковый Совет принял решение: опаздывает поезд — автобусам ждать. Нет же, самовольничают! А людям, как и мне, — на смену к шестнадцати. Хорошо, знакомый подвернулся на машине, кое-как довез с мешками. Даже переодеться не успел… А ведь другие опоздали… Спрашивается: есть рабочая совесть у этого шофера, душа у него или..?
— Это, конечно, плохо, — пытался успокоить я Веричева, — но ведь у водителя автобуса график. За нарушение графика его наказывают, лишают премиальных…
— Если человек работает за премиальные и не думает о людях, то его надо гнать из сферы обслуживания, — возбужденно выпалил бригадир. — Все должно делаться для удобства людей, тогда будет хорошее настроение. Какой из меня сегодня работник, когда каждая жилочка дрожит?! — Он налил из графина полный стакан воды, залпом выпил и немного успокоился. — О чем же вам рассказать? О работе или о личной жизни?
— Обо всем.
— Обо всем рассказывал, — недели не хватит.
— Что вас смущает?
— Вчера забыл спросить: в вашей книге будут настоящие фамилии или выдуманные?
— Фамилии будут подлинные.
— Тогда боюсь, что разговора у нас не получится.
— Почему же?
— Не обижайтесь, я же говорил — почему. Я вас вижу второй раз, книг ваших не читал… Откуда знать, что вы обо мне напишете?
И я дал слово: напишу только то, что услышу. Потому почти стенографически передаю РАССКАЗ БРИГАДИРА ВЕРИЧЕВА (без «тюльки», но с некоторыми сокращениями).
— Вы слыхали песенку «Начни сначала, все начни с нуля…»? Мне она нравится. Я советский человек и меня волнует все, что происходит в стране, в нашей отрасли, на моем комбинате. Страна многое начинает с нуля. И в моей жизни было столько нулей, что если нанизать их на шпагат, как баранки, да перекинуть через плечо — достанет до пяток…
В шестидесятом окончил Сокольский техникум. А до того — десятилетку. Мать тянула меня и сестру из последних сил. Работала техничкой, получала сорок рублей. Отца не помню. Родился я в сороковом. Через год отец ушел на фронт и пропал без вести. Правда, после войны нашелся. Мы случайно узнали, что батя жив и здоров, у него другая жена и двое детишек… Это был первый нуль — душевный. Какие были до того — на завтрак голый кипяток и ячменные лепешки наполовину с опилками, на обед — щи из крапивы, — я не считаю. То был общенародный нуль военных и послевоенных годов…
Приехал в Коряжму с дипломом техника-технолога. Думал, меня тут же поставят мастером к варочному котлу. Была у меня большая тяга к варке. Да беда в том — котла не оказалось. Комбинат только строился. Направили в Буммонтаж монтировать насосную. Начинал с нуля: к механике особой тяги не испытывал. Но раз надо — значит надо. Ставку дали мизерную — пятьдесят девять рублей. Осваивал новое дело и одновременно осваивал отношения с Настеной, Анастасией Ильиничной, моей нынешней супругой. Через полгода поженились. Жить негде: она в одном общежитии, я в другом. 134
Попросились к хорошим людям в сарайчик. Прожили там весело три месяца, до конца лета. А как лето проводили — пришла пора провожать меня в армию… Служу, живу на всем готовом, а мысли в Коряжме: не сегодня-завтра ребенок появится. В общежитии с детьми жить запрещено. Кто ж Насте даст квартиру? Но дали восьмиметровую комнатку. Военкомат побеспокоился…
В эту комнатку я и возвратился через три года. Тесно, душно, пеленки-распашонки… Но жить можно. Хуже было другое. Когда ехал домой, думал: первая очередь комбината уже работает, вот сейчас заявлюсь молодцом-гвардейцем, меня тут же подхватят и на руках понесут к варочному котлу. Мечта сбудется. Жизнь, однако, оказалась посложнее. В отделе кадров узнаю: штаты укомплектованы, мест нет и в ближайшее время не предвидится. Идет строительство второй очереди, там нужны люди. Опять строительство! Я ж технолог! Мне охота не землю копать, не гайки крутить! Мне целлюлозу варить охота! «А ты варил се, дорогой товарищ? Нет, не варил. Этому делу надо еще поучиться. Тем более — на второй очереди оборудование будет новейшее, котлы непрерывного действия. Знаешь ты их? В глаза не видал?! Нет! Тогда оформляйся и мотай на Марийский бумажный комбинат, там осваивают первый котел такого типа…»
Отправился я на полгода в город Волжск, осмотрел новый котел и повесил на плечо еще один громадный пуль. То был нуль всей нашей целлюлозно-бумажной промышленности. До сорок седьмого года в мире применялись котлы периодического действия: сварили целлюлозу, отлили из нее бумагу, начинай кухарить по новой. Долгая и нудная песня. Шведы первыми сконструировали, испытали и начали продавать котлы непрерывного действия. В нашу страну такой котел дошел через пятнадцать лет. Теперь полмира пишет на нашей бумаге. А тогда, после войны, было нам не до того. Приходилось из пепла возрождать страну, писать на бумаге восьмого сорта и делать атомную бомбу, потому что от американской бомбы бумажным листком не прикроешься. Все было правильно. Это теперь и коню понятно. А тогда понимали не все…
…На Марбумкомбинат съехались учиться варщики со всей страны. Короче говоря, ребята впервые увидели «паровоз». Но по сравнению с теперешними «Камюрами» то был, конечно, «чемодан», который давно разрезали и выбросили на свалку. Когда-то я первый раз смотрел телевизор — экран с ладошку. Но ведь дивился! Теперь ни меня, ни даже моих пацанов цветным не удивишь. Так и с тем «чемоданом»: взирали на него, как богомольцы на образ Христа, трудно постигали технологию. Через полгода я почувствовал, что от нуля сдвинулся на десять процентов. В общем, понял принцип. С тем и вернулся в Коряжму.
А тут новый нуль. Заканчивали строительство картонно-бумажного производства, где установили котлы, которые отличались от марбумовского первенца непрерывного действия, как первый телевизор от нынешнего цветного. И надо было их запускать. Между прочим, котлы доставили в Коряжму хитрым способом. Это ж такая громадина — никакой транспорт ее на борт не возьмет. Нашлись светлые головы, додумались: заполнили балластом и буксировали из Швеции по морю, а потом по реке. От воды на площадку тащили десять тракторов, по сто метров в сутки…
Смонтировали, вроде бы отладили, приготовили к пуску. Народу, как обычно в такое время, — повернуться негде. Одним надо сдать, подписать акты и получить премии, другим — принять и раскручивать производство. Тогда я еще не понимал железного закона: как примешь, так и будешь работать. Примешь путем — дело пойдет, дашь слабинку — намаешься.
В декабре шестьдесят четвертого пригласили шведских спецов. Значит, главные люди у котла: швед, пускач и я — старший варщик. Шведу что? В контракте сказано: котел семьдесят два часа отработал — до свидания, будьте здоровы и не кашляйте… Слыхали байку про печника? Нет?.. Сложил мужик печку, прислонился к ней спиной и говорит хозяину: давай, мол, гроши за работу. Хозяин отвечает: к столу бы надо, как положено. Да нет, говорит, поднеси сюда. Тот и поднес. Печник деньги в карман — и вперед! А печка следом рухнула… Так случается и с нашими монтажниками-наладчиками. Плохо мы приняли вторую очередь, опыта не было. Директор вчера говорил насчет того, что мы сварили миллионную топну на четыре месяца раньше, чем на картонно-бумажном. Ведь я ее и там варил, миллионную. А раскручивались трудно, это точно: остановки, аварии.
Зарабатывали мало. Зато когда уж отладили, погнали во всю мощь.
Десять лет отработал на «Камюре» и числился в классных специалистах. Ходил — кум королю! К нам повалили учиться варщики с других комбинатов, как я когда-то учился в Волжске. Теперь люди присматривались ко мне. Приметили меня и руководители. Особенно Голубев. И когда его назначили начальником варочного цеха на третью очередь, он стал ходить к Дыбцыну и уговаривать, чтоб меня — к нему. Честно говоря, переходить не хотелось. Здесь за десять лет все было отлажено. А тут начинай заново.
Но совесть подсказывает: надо переходить. Опять же поджимали пусковые сроки. Монтажники-наладчики торопились сдать, но мы, наученные горьким опытом, с приемкой особо не спешили. Закон-то помните: как примешь, так и будешь работать. Теперь уже мы были не новичками, кое-что кумекали. Я лично считал себя пятидесятппроцентным специалистом по «Камюрам». Десять процентов знаний получил на Марбуме, сорок — на своем комбинате. И хотя котлы на третьей очереди отличались от котлов картонно-бумажного производства как марийский «чемодан» от них, я уже не чувствовал себя таким беспомощным рядом со шведами, которые опять же прибыли на пуск, как десять лет назад. Но что шведам?! Они привыкли работать от звонка до звонка. Днем покрутились у котла, покалякали по-своему, в пять часов — ветром сдуло. А мы, бывало, по двое суток не уходили из цеха, доводили до ума оборудование…
Девятого декабря 1974 года сварили первую целлюлозу. Радости побольше, чем при миллионной. Были, конечно, после этого доводки, но я почувствовал сразу — дело пойдет. И пошло-поехало! Если на картонно-бумажном на полную раскатку понадобились годы, то здесь — считанные месяцы. А ведь совершенно новая технология варки: «хвоя» с «листвой». Потом одна «листва». Неслыханное дело! Целый переворот в сознании варщиков!.. Многие сначала не верили, что такое возможно. Глаза страшатся — руки делают… И через два года после пуска — Знак качества, уровень мировых стандартов!..
Личная жизнь тоже входила в берега. Мне дали квартиру: вначале двух-, а потом трехкомнатную. Стали помаленьку принаряжаться. Пошли премии, грамоты, ордена-медали, почет… Случается, в праздник выйду с сыновьями на улицу при регалиях, чувствую, гордятся отцом. Старшин у меня окончил школу, поступил в медицинское училище, младший — в восьмом. Смотрю на них и думаю: только бы не было войны, только бы не узнали они того, что пришлось пережить нам — людям старших поколений. Пускай у них будут свои нули. Личные. Это ничего. Это полезно. Без преодоления нулей не преодолеешь себя…
Теперь давайте оглянемся на события двадцатилетней давности и увидим себя тогдашних. Что у нас было? Одни парадные штаны, одна рубаха, один галстук на все общежитие и желание работать — поднимать страну и подниматься самим. Сказать бы: слава богу, подняли и поднялись. Но в бога я не верю. Потому говорю: слава труду! Все необходимое есть у страны, все нужное есть у меня. Когда-то с премии купил велосипед — радовался. Нынче ребята мои мопедами не довольствуются. Давай им мотоцикл, да и о машине помышляют. Ноя до машины еще не дорос. Мать надо поддерживать. Сестре помогать: у нее дети, а семейная жизнь не сложилась. Да и не в машинах счастье. Если б у меня спросили, чего я больше всего хочу, ответил бы: хочу, чтоб люди были добрыми, чтоб перевелись болтуны и приспособленцы. И вообще: хочу, чтоб жизнь была красивой'
Вы спрашивали насчет дач. Что и говорить, времени и сил садики-огородики забирают довольно много. Но занятие стоящее. Особенно для нас, работников лесохимии. Как бы там ни было, но химия есть химия и уйти от нее в лесную тишину на два выходных дня не только приятно для души, по и полезно для здоровья. Мы на своем производстве бревна теперь не ворочаем. Это делают машины, потому что степень автоматизации на наших установках превышает 70 процентов, и другие операции тоже не требуют больших затрат ручного труда. Вы же видели, мы сидим на пульте, а котел варит. Но это только в том случае, когда хорошо варят котелки у людей. А то, бывает, и в горячую «кашу» приходится нырять. Не думайте, что вот Веричев передовик, у него все идет по потам. Были и у меня ошибки. Однажды по моей милости случилась авария, двое суток стояло производство. Виновник после того месяц ходит с метлой… Да… Так вот, человек тысячи лег добывал себе пропитание руками. Теперь мы больше устаем от мигания сигнальных ламп, переживаний за дело и друг за друга. Потому что поток — это как бы одна многоликая душа. Допустим, придет на смену с похмелья, нет, не варщик, а сеточник или сушильщик из соседнего цеха, с больной головой погонит «тюльку» — и я на мели. Котел-то варит непрерывно, целлюлозу надо доводить до ума. А ум остался в стакане. Правда, у нас таких ЧП почти не бывает. В первый год пришлось не только котел раскочегаривать и пресспат разгонять, но и подразогнать порядочно балласта, который нам подкинули с других производств. Сами понимаете: какой начальник отдаст хорошего человека? Настоящего работягу держат зубами. Так же н рабочего от дельного начальника краном не оторвешь. Вообще, скажу вам, за последние годы произошла крепкая спайка итээровцев и рабочих. Раньше существовала какая-то стеночка: начальники сами по себе, работяги — тоже особнячком. Вроде интересы разные. Но ведь интересы одни! Теперь самые высокие руководители в цеха за советами ходят, ближе к коллективу держатся. А раз в год мы участвуем во всесоюзных планерках на коллегии министерства. И правильно! Нам-то снизу виднее. Можно и министру кое-что важное подсказать…
В такой обстановке хочется больше сделать, лучше силы приложить. Люди любят работать, когда видят и понимают, что их ценят, уважают, и труд их идет на благо страны…
Так и живем. Завтра чуть свет малину поеду сажать. Потом еще до смены надо поспеть на курсы мотоциклистов. Мотоцикл взял, а прав нет. Надо было загодя обзавестись. А так опять же— начинай с нуля. И нет этим нулям конца и края, покуда жив человек…