За два десятилетия жизни в Заполярье поезд Москва — Воркута много раз провозил меня мимо маленькой станции Низовка. Несколько минут стоянки — и снова вперед, дальше, на Север. Я провожал глазами вокзальчик, оконтуренный с фасада аккуратно подстриженными кустами желтой акации, беспомощно голой в зимние месяцы и кудрявой, как мелкий каракуль, летом.
От Низовки, изгибаясь турецкой саблей, уходили в лес две параллельные дороги: железная и бетонная. Вдали, километрах в пяти, там, где эти дороги кончаются или, вернее сказать, начинаются, над лесным массивом торчат вершины мощных заводских труб. Я не знал, что эти трубы — малый атрибут самого большого в Европе Котласского целлюлозно-бумажного комбината, рядом с которым существует поселок с романтическим названием — Коряжма.
С востока — со стороны железной дороги — Коряжма надежно укрыта пятикилометровой стеной хвойного леса. С севера ее пределом служит малая речка Коряжемка, впадающая неподалеку в мощную Вычегду, которая в свою очередь ограничивает комбинат и поселок на западе.
Говорят, что, когда строился комбинат, да и значительно позже, многие заезжие журналисты, потрясенные размахом работ и мужеством работающих, начинали свои статьи и репортажи такой стереотипной фразой: «На берегу таежной реки, среди непроходимых болот вырос гигант целлюлозно-бумажной промышленности…» Рассказывают (и это действительно имело место), что один досужий заокеанский публицист спросил: «Неужели при ваших территориях для строительства такого огромного комбината не могли найти более подходящего места? Или это ваша извечная привычка бороться с трудностями?..» Знающие люди констатируют, что после этого «среди непроходимых болот…» исчезло со страниц периодических изданий. Однако болота остались — их росчерком пера не устранишь. Что же касается места строительства, то выбор был сделан исключительно правильно. Его определяло крайне выгодное географическое положение, надежные транспортные пути, а главное — сырьевая база…
Все это я узнал позже. И, многократно проплывая в спальном вагоне полярного экспресса мимо игрушечной станции Низовка, никогда не мог предположить, что однажды шагну на чистенький перрон, торопясь к автобусу, который за несколько минут домчит меня к комплексу сооружений, именуемых, по словам одного восторженного человека, Восьмым Чудом Света.
Встреча с Чудом несколько задерживалась: за вокзальчиком не оказалось автобуса, прибывающего сюда из Коряжмы только к проходящим поездам. Дальше Низовки благоустроенных дорог пока нет, а лесные — по силам вездеходу или трактору, и то не всякому. Я посмотрел на часы и понял, что автобус отсутствует из-за того, что поезд опоздал почти на сорок минут.
В стороне от автобусной остановки кого-то дожидались «Жигули» и «Москвич», разукрашенные шелковыми лентами, разноцветными шарами и живыми цветами. Двое мужчин и три женщины, сошедшие вместе со мной с поезда, направились к машинам. После шумных приветствий и целований встречающие усадили гостей в машины, прощально похлопали мне дверцами и весело укатили по бетонке, видимо, прямо к свадебному столу. Я остался на привокзальной площадке один на один с расписанием движения автобусов, которое сообщало, что ближайший поезд на север и, следовательно, приуроченный к нему автобус из Коряжмы будут в Низовке через полтора часа.
Ладно, подождем. Да и торопиться, собственно говоря, не хотелось. Было простое желание несуетно насладиться красками редкостно солнечного и теплого в том году сентябрьского дня, потребность остановиться-осмотреться, полюбоваться давно не виденным лесом, потому что в Низовку я приехал из Воркуты, а в Воркуту — с побережья Ледовитого океана, с Ямала. И только поистине лесной человек может понять, что означает встреча с деревьями после долгой разлуки.
Поставив на скамыо свою сумку, присел. На территории станции и, казалось, на многих километрах вокруг хозяйничала тишина; в воздухе смешались запахи шпальной смолы, болотной прели и нагретой солнцем хвои. Наверное, это и есть благодать, какую в торопливом калейдоскопе дел мы не всегда способны разглядеть, оценить и назвать своим именем…
Из лесу со стороны вокзала вышел коренастый парень с берестяным кузовом на плече. Он недолго постоял у края бетонки, глядя в мою сторону, затем опустил кузов на землю, снял и бросил на него зеленую штормовку, берет и, подойдя к кювету, заполненному дождевой водой, стал мыть бродни. Делал он это неторопливо, по-хозяйски, старательно. Мне подумалось, что и работает он так же без суеты, обстоятельно и добротно, и дома у него все на своих местах, под рукой, в полном порядке. Бывает, увидишь, как человек умывается, ест, чистит обувь или выбирает вещи в магазине, и пытаешься представить его на работе, в семье, с товарищами, вообще — с жизнью. Этот парень показался мне положительным по всем статьям.
— Опоздал? — еще издали спросил он меня, как старого знакомого. — Слышал, скорый простучал с опозданием. Автобус ждать не любит. У него свой план. — Парень поставил у скамейки явно пустой кузов, тщательно вытер носовым платком порозовевшие от холод-нон воды руки, достал из кармана штормовки сигареты и закурил. — На комбинат? — спросил, пристально глянув мне в лицо.
— На комбинат.
— Наладчик?
— Нет, не наладчик. А почему вы решили?..
— У нас постоянно работают наладчики из разных городов, особенно много из Прибалтики. Поголовно бородатые, вроде вас. К концу года собираются пускать химзавод, поэтому разнокалиберными начальниками, монтажниками и наладчиками хоть пруд пруди. Сколько лет мусолили этот «хим-дым», консервировали, вновь начинали строить, передавали из Бумпрома в Химпром. Теперь сроки сдачи на хвост наступают, а там еще и конь не валялся. Но тридцать первого декабря акт подпишут и рапорт отдадут. — Голос у пария был низким, сочным, слегка ироническим. Я понял, что мой случайный знакомый относится к той категории людей, которые любят критиковать непорядки, но по-хорошему, без злорадства.
— А вы с грибной охоты?
— Порожняком, — ответил парень, легонько толкнув сапогом кузов, будто тот был виноват в неудаче. — Специально взял отгул, решил проверить свои заветные угодья. Глухо. Даже местность узнать невозможно: все затоплено водой. Три месяца небо не просыхало. Ягоды нет и не будет. Если только где-нибудь на косогорах…
— Раз много воды, значит, должна быть дичь. Кажется, охота уже разрешена, — сказал я.
— Разрешена. Но я не могу убивать и не хочу, чтобы это делали другие.
— Не можете или не умеете?
— Убивать и дурак умеет. — Он иронически сощурил глаза и сообщил: — Я из тех, кого всерьез волнуют экологические проблемы, стоящие перед неосмотрительным человечеством.
Это было уже интересно. Я спросил:
— Вы, наверное, активист общества охраны природы?
— Нет. Только аккуратный плательщик членских взносов. Но внимательно слежу за некоторыми активистами, которые днем выступают с лекциями и докладами об охране природы, а ночью опутывают реку такой паутиной, что ни одна плотвичка не проскочит.
— В местных водоемах рыба водится?
— Хватит, как говорят, за глаза и за уши. Отчего бы ей не быть?
— Ну как же! Целлюлозно-бумажные производства, насколько я наслышан, не несут здоровья воде, земле и атмосфере…
— Не всегда, — возразил парень. — Вы знаете, какие у нас построены очистные сооружения?.. Точно не помню, но, по-моему, на это дело израсходовано пятьдесят миллионов рублей — одна десятая стоимости всего комбината. Звучит? Сточные воды проходят глубокую биологическую очистку, затем аэрируются на специальных установках и сбрасываются в реку, неся в себе более высокое содержание кислорода, чем в самом водоеме. Другими словами, происходит некоторое улучшение химического состава речной воды. Почему же в ней не водиться рыбе?.. Правда, есть много всяких «но»…
— Вы инженер? — спросил я, будучи уверенным, что знать такие топкости и говорить о них компетентно может только специалист.
— Я не инженер и не техник. Рядовой рабочий сульфатного производства. До пуска третьей очереди работал на сульфитном.
— А какая разница между сульфатным и сульфитным?
Парень косо посмотрел на меня:
— Вы что, на самом деле не знаете пли разыгрываете?
— Честное слово, ничего не смыслю. Всю жизнь имею дело с бумагой, а процесс ее производства для меня— темная ночь.
— Понятно, — улыбнулся парень снисходительно. — Тогда давайте сначала познакомимся: Семен, двадцати четырех лет от роду, один из первых коренных уроженцев новой Коряжмы, женат, политически выдержан, наград и взысканий не имею…
Семен посмотрел на часы и поднялся.
— До прихода автобуса еще час двадцать, — деловито произнес он. — К тому же люблю ходить пешком. Тем более в такую погоду… Не желаете составить компанию?
— А сколько здесь километров?
— До комбинатовской доски Почета — шесть тысяч триста семьдесят пять моих шагов. Представляется возможность проверить…
— У вас что, все отсчеты ведутся от доски Почета?
Он рассмеялся:
— Нет. Просто доска Почета — на развилке. Налево пойдешь — на комбинат придешь, направо — в поселок… Сумка у вас тяжелая? Давайте помогу.
— Ерунда. Две рубашки, три тельняшки… — Мне не хотелось расставаться с новым знакомым, и я торопливо встал. — Пойдемте. Я тоже люблю пешие прогулки. Когда-то работал в изыскательских экспедициях, приходилось много ходить по тайге и тундре.
— А теперь где работаете?
— Теперь не работаю… В привычном понимании этого слова.
— Занимаетесь туризмом?
— Да. И в свободное время пишу книги…
Семен остановился и посмотрел на меня вначале с недоверием, затем с интересом.
— Значит, мы с вами в некотором роде коллеги… Вернее, будущие коллеги, — проговорил он возбужденно. — Я учусь на факультете журналистики МГУ… Вот это сюрприз! А я еще раздумывал: подходить не подходить… Нет, все же профессиональное чутье…
Мы зашагали по бетонке, по «осевой»: опасаться было нечего.
— Так кем же все-таки работаете на комбинате? — спросил я, чтобы завязать новый разговор.
— У меня специальностей много, — похвастался Семен. — Начинал учеником слесаря на ремонтном заводе. Добрался до четвертого разряда. Потом служил в армии, пописывал в дивизионную газету. А когда вернулся на комбинат, захотелось познать всю технологию целлюлозно-бумажного производства. Пошел на лесобиржу бревна катать… Между прочим, Надежда чуть не отреклась от меня. Сказала, с тобой, мол, опасно связывать семейную жизнь, всегда будешь таким ветрогоном…
— Но не бросила?
— Нет. Дочка растет. Скоро три года… А я, поработав месяца четыре на бирже, запросился в древесно-подготовительный цех. Потом был размольщиком, миксовщиком, отбельщиком… И чуть не попал в списки «летунов»…
— Обошлось?
— Спас начальник отдела кадров. Умный мужик. Психолог! Владимир Семенович Шах. Он сам насмотрелся в жизни всякого и умеет разбираться в людях. Мальчишкой пережил в Ленинграде блокаду. Потом был эвакуирован в Котлас. Чистил на станции тротуары, кочегарил на паровозе, был помощником машиниста и машинистом. Однажды на медкомиссии у него обнаружили дальтонизм и сняли с паровоза. Мужик не пал духом: пошел весовщиком, поступил в железнодорожный техникум, стал начальником станции, чуть погодя— начальником грузовой службы. Его заметили. Вызвали в горком, предложили работать инструктором промышленно-транспортного отдела. Пошел. Проработал шесть лет. Затем его направили на укрепление железнодорожного цеха нашего комбината. У нас свои подъездные пути, сложное хозяйство с таким грузооборотом, что не всякая солидная станция может потягаться. Кабачок там был основательный. Владимир Семенович быстро навел порядок. И вот уже лет двенадцать — в кадрах. Представляете, сколько надо знать, чтобы комплектовать кадрами производство, где более двухсот рабочих профессий. Здесь надо кумекать, да еще как. Мне рассказывали, что в первые годы Владимир Семенович днем сидел в кабинете, а по ночам пропадал в цехах, присматривался к технологии и постигал основы ведущих специальностей… Между прочим, у нас текучесть кадров самая низкая в отрасли: семь с половиной процентов. Когда перед поступлением в университет я пришел к Шаху и попросился на сульфатное производство, он мне говорит: «Слушай, тебя уже хотят зачислить в искатели легкой жизни. Ты ведь хороший рабочий, а все время бегаешь. У тебя что, шило?.. Объясни, пожалуйста. Может, я тебя пойму и огражу от ненужных разговоров…» Тут я ему все и выложил. Владимир Семенович понял и подписал заявление на перевод. И выдал хорошую характеристик)' для университета. Ведь вы знаете: на журналистику, да еще в МГУ, «подмоченные» биографии не проходят…
— На каком вы курсе, Семен?
— Третий разменял.
— Трудно?
— Интересно, — ответил он, чуть подумав.
— Но ведь семья, работа…
— У всех семья, у всех работа… На комбинате постоянно учатся в вузах и техникумах семьсот-восемьсот человек, а около восьми тысяч ежегодно проходят различные курсы повышения квалификации. Это обходится в три миллиона рублей. Так предусмотрено планом социального развития. Людей надо учить, иначе новая техника возьмет и поставит нас, как баранов перед новыми воротами. Некоторые идут учиться с охотой, других заставляют, третьих заставляет жизнь. Правда, иногда наблюдаются странные случаи. — Семен немного помолчал, вспоминая пли обдумывая что-то, и стал рассказывать:
— Есть у нас знаменитый передовик производства. Ну, скажем, — Иванов, Петров, Сидоров. Когда-то он был варщиком. Заочно окончил институт. Перспективного Иванова — Петрова вырастили до начальника цеха. Стал чиновником, зазнался. Сняли с треском. Хотели вообще уволить с комбината, и законные основания были. Но начальник производства пошел к директору и упросил назначить выдвиженца на старое место, к варочному котлу… Недавно встречаю его, говорю: «Ты у нас самый почетный человек на комбинате, все время в президиумах сидишь». — «Да, — отвечает. — Я рабочий класс. Гегемон!» — «А как же, — спрашиваю, — твой инженерский диплом?» — «Что диплом? Такая нынче техника пошла, что рабочему надо не только инженером, кандидатом наук надо быть!» И крыть мне нечем… А интеллигентный мой коллега отработает смену — и ходит руки в брюки, при галстучке, и получает больше того же начальника производства, и не сообщает диспетчеру свои координаты, когда в выходной день уезжает в лес на пикник…
— Может быть, по этой причине и вы не пошли в институт по профильной специальности? — спросил я мягко, стараясь не обидеть своего спутника.
Он отрицательно покачал головой.
— Нет, не потому. Мне хочется грамотно вникать в социальные проблемы. Тут журналистика — незаменимый теоретический помощник. Жизненную практику вижу каждый день. Она очень разноречива, практика. Иногда не знаешь, где искать концы и оценки реальных явлений. Ведь они не всегда согласуются с теорией…
— А если конкретнее?
— Конкретных примеров только по нашему комбинату десятки, даже сотни. — Он помолчал и перебросил с плеча на плечо свой кузовок. — Будет желание, километра через полтора свернем на железную дорогу — вот она, рядом, — и выйдем прямо к комбинатовским складам готовой продукции. Склады складами, они, как положено, под крышей. А под открытым небом лежат тысячи тонн бумаги. Лежат и гибнут, потому что нечем укрыть: брезента не хватает. В то же время ребятишки ждут книг, читатели — новых изданий… Детишкам и читателям можно как-то объяснить перебои в издательском деле. Они-то не знают, что бумага, и не какая-нибудь серятина, а беленькая, офсетная, со Знаком качества, лежит и портится там, где ее сделали. Но, как объяснить рабочим, которые ее сделали? Старались, брали встречные планы, повышенные обязательства. Выполнили их и перевыполнили… Как им теперь смотреть на гибнущие плоды своего труда? А как дирекции объяснить такую дикую несогласованность идеальной теории, правильной пропаганды и порочной практики? Ведь люди у нас сознательные, они работают не только за деньги…
— Транспорт? — догадался я.
— Все он, проклятый вагон! — выпалил Семен в сердцах.
Навстречу нам на большой скорости несся «жигуленок», мягко подпрыгивая на неровностях дороги. Мы отступили к обочине.
— Похоже, Голуби летят, — сказал Семен. — Вроде их машина.
— Кто такие?
— Голубевы. Геннадий Иванович — начальник производства беленой сульфатной целлюлозы, а Елизавета Викторовна работает в службе качества. Она — за баранкой…
Машину действительно вела женщина, рядом сидел, пристегнувшись ремнем, ее муж, худощавый человек в массивных роговых очках.
— Лихо ездит, да? — восхитился мой спутник. — А ведь только недавно курсы окончила. Мужику в гору глянуть некогда, пропадает на производстве… Вот тут настоящий матриархат, автомобильный… Между прочим, Голубев — мой начальник. Дельный и справедливый человек. Иногда смотрю на Геннадия Ивановича и думаю: откуда у него столько сил и терпения. Если что-то не ладится, сутками не уходит из цеха. Другой бы направил механиков, слесарей, технологов — разбирайтесь, а сам отдыхать… И что удивительно: никто не помнит случая, чтобы Голубев на кого-нибудь хотя бы голос повысил. И от подчиненных требует такого же обхождения. А производство наше как-никак дает треть всей продукции комбината. Вот и крутится Геннадий Иванович. Машину купил, да кататься особо некогда…
— Для чего в Коряжме машина? — сказал я. — Дорог-то— только до станции и обратно.
— Ошибаетесь! — возразил Семен. По зимнику можно хоть до Вологды, хоть до Архангельска пробраться. Некоторые в отпуск ездят на платформах, опять же до Вологды, а там — во все концы. Но это нудно, на платформе, и довольно дорого. Зато несколько лет назад открылся такой маршрут, что все кинулись покупать транспорт. Сады стали разводить, дачки строить. Уже, по-моему, больше двух тысяч участков нарезали. Организовали общество «Садоводы Севера». Такую деятельность развили — только держись…
— Какие же сады здесь, на Севере?
— Несколько дней назад одна знакомая угощала меня яблоками из своего сада. Во! — Семен сжал кулак, глянул на него, широко улыбнулся и поправился: — Конечно, чуть поменьше моего молотка, но большие. И кисло-сладкие. А вообще-то, люди выращивают все: картошку, морковку, свеклу, помидоры. Ягод тоже тьма: малина, клубника, смородина… Особенно много черноплодной рябины развели; говорят, целебная ягода от кровяного давления. Уж о цветах не говорю. Какие хотите. Раньше перед праздниками залетали к нам поди в широкополых кепках, ломили иены, какие хотели. Сегодня у наших садоводов купишь самые лучшие куда дешевле… Мало того. На дачах люди круглогодично держат всякую мелкую животину: кур, кроликов, даже поросят. Почти в каждой семье есть дедушки и бабушки, для которых сельские заботы одно удовольствие. Вот они-то и занимаются этим производством, и молодым помогают, и заодно снабженцам обеспечить рабочий класс парным мяском… Будет время и желание — не поленитесь побывать на дачах, не пожалеете…
— Это далеко от поселка?
— Чепуха. Километров двадцать. Автобусы ходят регулярно. Да и автолюбители подвезут. Туда, на Борки, весь поток транспорта. Движение как на трассе Москва — Симферополь. Между прочим, для такого поселка семьсот с лишним личных автомобилей и около трех тысяч мотоциклов — немало. Если еще к этому прибавить две тысячи моторных лодок, то получается величина… (Позже при случае я специально проверил цифры, которыми всю дорогу от станции, вроде не задумываясь, оперировал Семен — они оказались очень близкими к истине).
За спиной послышался шум мотора. Мы обернулись. Это возвращались Голубевы. Теперь машина шла на средней скорости и по всем правилам дорожного движения — по своей, правой стороне.
— Ну вот, сразу видно, что хозяин взял вожжи, — сказал Семен, останавливаясь.
Водитель аккуратно затормозил возле нас, приспустил стекло, спросил:
— Что, Сеня, подбросить? Смотрю, кузов у тебя больно тяжелый, надорвешься, придется больничный оплачивать…
Семен вопросительно глянул мне в лицо: подъедем?
Мне не хотелось расставаться с ним так скоро, и я отрицательно мотнул головой. Семен, кажется, обрадовался моему решению.
— Езжайте, — сказал он Голубеву. — Мы пешочком дойдем. У нас тут интересная беседа с товарищем, интеллектуальная…
— Ну-ну, — улыбнулся Голубев. Глаза его за стеклами очков с любопытством стрельнули в мою сторону. — Желаю докопаться до сути…
— Постараемся, — пообещал Семен.
Машина легонько тронулась, а Елизавета Викторовна, высунувшись, бросила Семену огромную гроздь черноплодной рябины.
— От кровяного давления не страдаете?
— Иногда случается.
— Тогда возьмите. И если во время писательских трудов заболит голова, принимайте по ягодке… три раза в день…
— Вы говорите, что Голубев занят на производстве чуть ли не круглосуточно, а вот сегодня он среди бела дня катается на автомобиле?
Семен принялся яростно защищать своего начальника.
— Во-первых, уже кончилась смена, — сообщил он. — Но кончилась для рабочего класса, а начальники производств, цехов и служб долго еще не уйдут домой. И выходные для них понятие относительное. Ведь комбинат работает круглосуточно, непрерывный процесс. А раз непрерывный, то и ответственность за производство не знает праздников и выходных. В кино идет тот же Голубев — и то сообщает диспетчеру, где его искать в любой момент. У нас директор волевой человек. Герой труда. Дисциплину держит, как натянутую струну. Иначе, пожалуй, и нельзя. Если бы существовал другой порядок, не быть комбинату лучшим предприятием отрасли. У Александра Александровича Дыбцына закон для начальников всех рангов: хочешь руководить — безраздельно отдавайся делу. Это не всем по силам и вкусу.
Одни могут выдержать такую нагрузку, но не хотят, другие хотят, но не могут. Вот и происходит естественный отбор руководителей…
Семен замолчал. Кончился чахлый ельничек, затопленный озерками болотной воды. Дорога неожиданно повернула вправо — и взору предстало во всем своем величии Восьмое Чудо Света. Слева начинались громады железобетонных строений; они протянулись на несколько километров как горная гряда, в центре которой возвышались кратеры действующих вулканов — дымовые трубы. Я окинул взглядом комбинат и попытался умозрительно представить его мощь.
— Впечатляет? — спросил Семен, видимо, догадываясь о моих мыслях. — Промышленная площадка занимает около тысячи двухсот гектаров. Комбинат ежегодно перерабатывает почти пять миллионов кубометров древесины. А ведь намечается еще строительство четвертой очереди. Это будет новое сульфатное производство.
— Вы мне так и не объяснили, чем отличается сульфатное от сульфитного, — напомнил я.
— А в чем разница между елкой и осиной?
— Ну, вероятно, в том, что первая — хвойная порода, вторая — лиственная.
— Верно. В этом отличительный принцип наших производств. Для сульфитной целлюлозы требуется еловая древесина, а для сульфатной — хвойная и лиственная. Вы, вероятно, слышали, что осину, например, долгое время считали никудышным, бросовым деревом, хотя умные люди давно доказали, что по своей механической прочности и долговечности она не уступает дубу. Да-да, не удивляйтесь! Я перечитал много литературы на эту тему. Но ее не хотели признавать те, кому это положено по долгу службы. Вот и губили лесную Золушку, бросали в лесосеках, затаптывали тракторами в болото, оставляли недорубы, топили в реках при молевом сплаве, потому что она не может держаться на плаву. Пропадала, да и сейчас еще пропадает в немалых количествах не только ценная древесина, но и засоряются реки… В целлюлозной промышленности лиственные породы тоже считались непригодными. Однако нашлись дельные головы, разработали надежную технологию. Теперь даже больные стволы идут в дело. И наша сульфатная целлюлоза, и бумага из нее высоко котируются на мировом рынке. Некоторые виды продукции уже получили государственный Знак качества. Значит, листва, снабжающая нашу планету кислородом, получила право на разумное существование… после смерти. Но лучше бы она оставалась жить на корню…
— Это невозможно, Семен, — сказал я. — Леса стареют и умирают, как люди.
— Однако население планеты воспроизводится очень быстро, чего никак не скажешь о лесах… Вы не подумайте, что я какой-нибудь оторванный от жизни идеалист и помышляю о полном прекращении рубок. Это утопия! Но резко сократить расход древесины хотя бы на нашем комбинате, да и во всей отрасли, вполне возможно. Причем сократить при одновременном увеличении выпуска продукции.
— За счет чего вы мыслите это сделать?
— За счет утилизации отходов. Вы не можете представить, сколько добра выбрасывается вон, или в лучшем случае — сжигается. Мало того, что пропадает ценнейший продукт… пропадая, он наносит вред земле, воде и атмосфере…
— Неужели на комбинате никак не используются отходы? — удивился я, зная теоретически, насколько богата древесина разными полезными веществами.
— Что вы! Используются, — торопливо проговорил Семен, вроде испугавшись, что могло быть иначе. — Из «хвостов» целлюлозно-бумажных производств выпускают множество ценных промышленных продуктов: канифоль, клей канифольный и силикатный, таловое масло, литейные концентраты, пек, кормовые дрожжи, этиловый спирт… Всего не перечислишь. К сожалению, львиная доля отходов пока идет на свалку или вылетает в трубу. — Он указал рукой влево. — Видите, сколько их, труб?! И все дымят. Круг-ло-су-точ-но! И только две из них, самые мощные, тэцовские, выбрасывают угольный дым, остальные топятся ценнейшими отходами древесины. Ладно, хоть какую-то пользу приносят: греют воду и дают пар… Вы запомните, что наше производство это — древесина, вода, пар. И, естественно, химикаты. Остальное делают машины под руководством людей. А теперь уже многими процессами управляет электроника по автоматизированной системе…
Этот парень все больше и больше удивлял меня кругом и масштабностью интересов. Частенько в жизни и в литературе мы примитивно мыслим о современном рабочем, ограничивая зону его деятельности процентом выполнения плановых заданий, номинальным участием в общественной жизни, кругом семьи и традиционными увлечениями в свободное время: машина, мотоцикл, рыбалка, домино, охота… Мы редко знаем, какие глобальные проблемы волнуют рабочих людей, таких, например, как мой случайный попутчик от станции. И волнуют не абстрактно, а глубоко и конкретно.
Подумав об этом, я спросил:
— Вы не пытались высказать свои соображения через печать?
— В этом году у меня была курсовая работа на близкую тему. Частично я опубликовал ее в областной газете под рубрикой «Рабочий поднимает проблему». Это была, конечно, не очень глубокая вспашка. Чтобы копнуть поглубже, надо переходить на работу в отдел охраны природы, куда-нибудь на биологическую станцию…
— У вас есть специальный отдел охраны природы?
— Да. Создан несколько лет назад. Очень серьезная контора. И руководит ею талантливый инженер — Андрей Тимофеевич Олейник. Советую познакомиться, не пожалеете. Он расскажет вам много интересного. Между прочим, вы знаете, что сейчас в Ашхабаде проходит очередная ассамблея Международного союза охраны природы?
— Слышал информацию по радио.
— А я слежу за всеми материалами, какие дают в печати, — похвастался Семен. — Понимаете, приводятся такие цифры и факты, звучит такая тревога за сохранение среды обитания животных, растений и, следовательно, человека, что тут, пожалуй, призадумаешься… По данным виднейших ученых, целой тысяче видов животных и двадцати пяти тысячам растений угрожает полное исчезновение. Наша планета ощущает кислородный голод, потому что хищническое уничтожение тропических лесов ведется со скоростью двадцати гектаров в минуту; вдвое быстрее идет превращение суши в пустыню. Непомерные аппетиты людей, желание урвать от природы побольше ее запасов уже привели к тому, что ежегодно из недр нашего шарика извлекается сто миллиардов тонн различных минералов. А ведь запасы их не безграничны, как думают некоторые наивные люди.
Но самое обидное и страшное в том, что девяносто процентов этого головокружительного объема идет в отходы. Как это выглядит в жизни, вы увидите собственными глазами, посетив комбинатовские хранилища активного ила, шламо- и шлаконакопители…
Из-за поворота вынырнули два автобуса.
— На станцию идут, а мы уже дома. И свежим воздухом подышали, и поговорили, полагаю, по-хорошему. Я доволен. Спасибо за компанию… Шаги вы, конечно, не считали… Уверяю вас:.шесть тысяч триста семьдесят пять. Проверял много раз…
— Верю на слово.
Мы подошли к развилке и остановились у комбинатовской доски Почета.
— Вам — налево. Мне — направо. Если есть желание— запишите мои координаты. И заходите при случае в гости. Буду рад…