Летучка тронулась. Сегодня с полудня дождь перестал, и дороги с чуть подсохшей грязью были особенно скользкие. На рытвинах летучка, как утка, переваливалась с боку на бок, вылетала из колеи и подпрыгивала с треском, который болью отдавался в ушах Малышки. Она чувствовала, как в этот момент в кузове раненых приподнимало и ударяло о дно машины. Два или три раза она сама чуть не свалилась на ухабах, но, уцепившись за крыло и все-таки удержавшись, сама себе улыбалась той улыбкой, которая у нее всегда появлялась после пережитой опасности.
К хуторку, где располагался санбат, подъехали уже перед самой темнотой. Малышка, соскочив с крыла, подбежала к знакомой хате, но около хаты, к ее удивлению, не было ни одной машины, не было заметно обычной суеты. Она вошла в хату: там было пусто. В следующей было тоже пусто. Только хозяйка безучастно стояла у кровати, перевертывая то на одну, то на другую сторону промокший от крови тюфяк.
- Уехали? - спросила Малышка.
- Да, - сказала хозяйка. - Вот уже час, как уехали. Сообщение какое-то к ним пришло: они все сложили быстро и уехали.
Малышка вернулась к своей летучке и, откинув брезент, заглянула внутрь кузова.
- Что, выгружаемся, сестрица? - спросил усатый казак, раненный в голову и в лицо и перевязанный так, что из-под, бинтов торчали только одни его лохматые седые усы.
- Нет, милый, - ответила Малышка. - Нет, пока не выгружаемся. Уехал отсюда медсанбат. Мы прямо в госпиталь поедем.
- А далеко это, сестрица? - спросил раненный в живот, лежавший навзничь, и застонал.
- А ты зря языком не болтай, - сердито сказал ему усатый. - Сколько будет, столько и поедем.
И Малышка поняла, что усатый рассердился не на вопрос "далеко ли", а на то, что раненый стонет при ней, при Малышке. У нее дрожали руки не от холода, а от усталости, от того, что всю дорогу приходилось так крепко цепляться за крыло, чтобы не упасть.
- Замерзли, сестрица? - спросил усатый.
- Нет, - сказала Малышка.
- А то мы потеснимся, садитесь к нам в кузов.
- Нет, - сказала Малышка. - Я ничего... Поедем поскорей.
Она снова легла на крыло, и машина двинулась. Было уже совсем темно. До госпиталя осталось еще двадцать километров. Дорога становилась все хуже и хуже. Где-то далеко слева виднелись вспышки орудийных выстрелов. Мотор два раза глох, шофер вылезал и, чертыхаясь, возился с карбюратором. Малышка не слезала с крыла во время остановок: ей казалось, что вот так, как сейчас, она продержится, а если слезет, то ее онемевшие пальцы не смогут снова ухватиться за крыло. По ее расчетам, машина уже проехала километров пятнадцать, когда начался дождь. Ветер бил навстречу, и дождь валил сплошной косой стеной, заливая лицо и глаза. Крыло стало скользким, и ей много раз казалось, что вот-вот она свалится.
Наконец они добрались до села. Когда шофер выключил мотор. Малышке почудилось что-то недоброе в той тишине, которая стояла в селе. Она соскочила с машины и, по колено проваливаясь в грязь, побежала к дому, где она как-то была у начальника госпиталя. Около дома стояла доверху груженная полуторка, у которой возились двое красноармейцев, пытаясь еще что-то втиснуть в кузов.
- Здесь госпиталь? - спросила Малышка.
- Был здесь, - сказал красноармеец. - Уехал два часа назад. Вот последние медикаменты грузим.
- И никого, кроме вас, нет? - спросила Малышка.
- Никого.
- А куда уехали?
Красноармеец назвал село, отстоящее на сорок километров отсюда.
- Никого тут? Ни врача ни одного, никого? - еще раз спросила Малышка.
- Нет. Вот нас задержали тут, чтобы направляли мы, кто будет приезжать.
Малышка побрела к летучке. Пять минут назад ей казалось, что вот-вот сейчас все это кончится, сейчас они приедут. Еще вот пригорок, еще поворот, еще несколько домов - и раненые будут уже в госпитале. А теперь еще сорок километров, - еще столько же, сколько они проехали.
Она подошла к летучке, посветила внутрь фонариком и произнесла:
- Товарищи...
- Что, сестрица? - сказал старый казак тоном, в котором чувствовалось, что он понимает, что придется ехать дальше.
- Уехал госпиталь, - сказала Малышка упавшим голосом. - Еще сорок километров до него ехать. Ну, как вы? Ничего вам, а? Потерпите?
В ответ послышался стон. Теперь застонали сразу двое. На этот раз усатый не прикрикнул на них. Видимо, он почувствовал, что стонут оттого, что нет уже больше сил человеческих.
- Дотерпим, - сказал он. - Дотерпим. Ты откуда сама-то, дочка?
- Из-под Каменской, - сказала Малышка.
- Значит, песни казачьи знаешь?
- Знаю, - сказала Малышка, удивленная этим вопросом, который, казалось ей, не имел никакого отношения к тому, дотерпят они или не дотерпят.
- "Скакал казак через долину, через манджурские края..." знаешь песню? - спросил усатый.
- Знаю.
- Ну вот, ты вези нас, а мы ее петь будем, пока не довезешь. Чтобы стонов этих самых не слыхать было, песни играть будем. Поняла? А ты нам тоже подпевай.
- Хорошо, - сказала девушка.
Она легла на крыло, машина тронулась, и сквозь всплески воды и грязи и гудение мотора она услышала, как в кузове сначала один, потом два, потом три голоса затянули песню:
Скакал казак через долину,
Через манджурские края.
Скакал он, всадник одинокий,
Блестит колечко на руке...
Дорога становилась просто страшной. Машина подпрыгивала на каждом шагу. Казалось, что вот-вот она сейчас перевернется в какую-нибудь яму. Дождь превратился в ливень, перед фарами летела сплошная стена воды. Но в кузове продолжали петь:
Она дарила, говорила,
Что через год буду твоя.
...Вот год прошел. Казак стрелою
В село родное поскакал...
Незаметно для себя она начала подпевать. И когда она запела тоже, то почувствовала, что, наверное, им в кузове в самом деле легче оттого, что они поют, и, наверное, если кто-нибудь и стонет, то другие не слышат.