Макс сочувственно кивал.
— Да что ж это дамы наши не идут! — в сердцах прервал себя директор. — А вас что интересует, Максим… как по батюшке? Да, да, просто Максим! Может, особенное что-то хотите посмотреть?
— Выставку двадцатых годов с удовольствием, — сказал Макс. — А специализируюсь я на мирискусниках.
— Это нам известно, это мы знаем! У нас коллекция небольшая и не слишком приметная, но покажем, всё покажем!..
— А это кто писал? — Макс кивнул на стену.
— Что писал? — Бруно оглянулся и удивился, как будто увидел картину первый раз. — Это наш местный художник, молоденький совсем! А что? Почему вы спрашиваете? Неприличная, да?.. Плоховатая?
На картине были изображены осевшие сугробы, серые тени, белое небо, какое бывает только самой ранней весной в тихие и тёплые, неподвижные, словно затаившиеся дни, небольшая церковь за покосившимся штакетником, а на переднем плане возле штакетника поленница дров. Максу казалось, что из рамы тянет запахом талой воды и мокрого дерева.
— Отличная работа, — сказал Макс искренне. — Просто превосходная!
— Ну, спасибо, похвалили! А я думал, ругать станете! Тут ведь… всё просто, понятно, а сейчас чем непонятней, тем лучше… Это Илья Кондратьев писал, нашенский, говорю же, коренной. У самого Матвея Вильховского, говорят, учился. Хотя Вильховский учеников не берёт. Он же величина!
— Величина, — согласился Макс. — Ещё какая.
— Пётр Сергеевич эту работу тоже выделял, — с особой доверительной интонацией проговорил Бруно. — Нравилась она ему. А художник совсем мальчишка!
В коридоре зазвучали шаги, заговорили голоса, и в кабинет ворвалось сразу несколько человек под предводительством дородной запыхавшейся тётки в зелёном платье.
— Не может быть! — задушенным голосом начала тётка с порога. — Мне говорят Шейнерман, а я не верю! Бог мой! Теперь я и глазам своим не верю! Девочки, это сам Максим Шейнерман! К нам!
Ворвавшиеся следом девочки тоже стали ахать и знакомиться, Елизавета Хвостова притащила поднос с чашками и печеньем в вазе. На тарелке лежали бутерброды, с одной стороны с сыром, а с другой с колбасой, и Макс подумал, что она так по привычке разложила — у её в доме всё поделено пополам, и у половин разное назначение.
…А у сыра и колбасы — разное назначение?..
Из шифра Цветаева следовало, что к Тамбовской художественной галерее нужно отнестись особенно внимательно. Макс Шейнерман, который никогда не игнорировал собственную интуицию, чувствовал, что напал на правильный след. Но где именно искать? И как, если за ним наблюдает целая толпа зевак!
Подвалы, запасники, архивы, чердаки, кабинеты — может быть всё, что угодно! Или… не может?..
Макс пробыл в галерее несколько часов. Он выпил чаю — от кофе отказался решительно, — немного порассуждал о европейских художественных течениях, многословно порассуждал о живописи начала двадцатого века, погулял по выставке, оценил работы местных молодых художников — ничего равного церкви со штабелем дров там не было, сделал вид, что не заметил, как ушла Елизавета Хвостова, обещал завтра зайти ещё раз и откланялся.
Ему нужно было подумать.
Даша крутилась вокруг салона красоты под названием «Офелия» довольно долго. Изучила все входы и выходы, пересчитала сотрудников, вернее сотрудниц, и посетителей — посетительниц, конечно! Сотрудниц было много, а посетительниц почти совсем не было. Салон явно из дорогих, никакого «бесплатного маникюра при заказе педикюра», а всё наоборот — при входе охранник и ваза с искусственными цветами размером с охранника, зеркальные стены, стеклянная стойка, чёрный плиточный пол, на стенах плакаты с красавицами. Плакатные красавицы были хорошо видны с улицы.
Вероника Гуськова, зазноба Паши-Суеты, ранее спасённого от смерти, прикатила на золотом кабриолете с поднятым верхом. Солнце нестерпимо сверкало в золотых боках. Кабриолет был неизвестной марки, Даша не смогла определить ни издали, ни вблизи.
Вероника приткнула кабриолет капотом к стене «Офелии», так что по тротуару теперь было не пройти, хотя места вокруг сколько угодно, долго выбиралась из салона, прикидывая, как бы поудобнее утвердить на выщербленном асфальте десятисантиметровые шпильки, а потом ещё дольше копалась в леопардовой сумочке, выуживая тёмные очки. Нацепив их, Вероника огляделась по сторонам, повесила сумочку на локоть, придерживаясь рукой за крышу машины, осторожно обошла кабриолет, взобралась на две ступеньки и вошла в салон.
Охранник поклонился, и там, внутри, сразу забегали.
Даша ещё немного покаталась на самокате вокруг. Ей нужно было знать, куда пойдёт дорогая гостья — к парикмахеру или на маникюр. С улицы всё было отлично видно.
Провожаемая поклонами, гостья прошествовала к парикмахерскому креслу, мастерица услужливо повернула его, чтобы было удобней сесть, и тут же другая мастерица подкатила столик со всякими маникюрными принадлежностями.
Значит, обслуживание по полной программе.
…Вот интересно, а разве Вероника сейчас не должна сидеть у постели любимого, подавать ему чай, читать вслух и менять повязку? Или у этих так не принято? Подстрелили — да и шут с ним, авось поправится как-нибудь!..
…Даже замороженная до состояния камня Джо сидела возле раненого Хабарова, и все об этом знали!.. Все знали, что она — рядом с ним, и никто не спрашивал, кто сегодня около него дежурит. Все знали, что дежурит Джахан, всегда.
…Даша никому и никогда не позволила бы сидеть возле себя, особенно после ранения. Ни за что на свете! Ранение — это ошибка, недосмотр, непрофессионализм! Она ненавидела себя, когда попадала в передряги. И слабость свою ненавидела! Эту слабость никто не должен наблюдать, особенно вблизи.
…Наверное, Хабарова его слабость не волновала. Даша никогда не слышала, чтобы он попросил Джо уйти. Впрочем, мужчины устроены совсем иначе, даже самые лучшие, самые умные и сильные. Им нужно, чтобы их жалели, окружали заботой, спрашивали, где болит. Чтобы утирали со лба пот и смотрели встревоженными глазами.
Даша никогда и ни на кого не смотрела «встревоженными глазами»!..
Она сделала ещё один круг на самокате, причалила к кабриолету, сердито пнула его ногой — так чтобы охранник из салона непременно увидел, — поднялась по ступеням и втащила за собой самокат.
— Хай, — сказала она охраннику, выскочившему на улицу и, очевидно, собиравшемуся её прогнать. — Хау ар ю? Файн? Отлично. Прими, милый, агрегат и поставь так, чтоб я его видела.
И она сунула ему резиновые уши-ручки. Охранник растерялся и принял самокат.
По-особенному ставя ноги, Даша подошла к стойке, облокотилась и сделала скучное лицо.
— Ну, я не записывалась, конечно, — выговорила она в лицо девушке, поднявшейся навстречу. — Но вам всё равно делать нечего, да-а?.. Значит, мне маникюр, только ничего не трогать, просто лаком покрыть и чуть-чуть массажик, да-а?.. И укладку. Ну, просто помыть волосы и посушить, вы справитесь. Да-а?.. Я вот там сяду, у окна. Да-а?..
Она обошла подругу Паши, плюхнулась в соседнее кресло, пристроила на стеклянный подзеркальник рюкзак, откинула голову и громко приказала принести кофе, капуччино, разумеется.
Вероника смотрела на неё, вытаращив глаза, и обе мастерицы тоже недоуменно смотрели.
— О, — сказала Даша, поворачиваясь в кресле. — А я вас знаю! Видела! В нашей гостиничке! Точно?
Вероника надменно пожала плечами и отвернулась.
Но не тут-то было!..
— Да бросьте, я вас видела! Точно! Ну, когда ко мне гопота пристала! Помните?
— Ну, помню, — процедила Вероника. — И что?
— И всё, — весело сказала Даша. — Тут можно маникюр-то сделать? Или лучше не связываться?
— Вообще-то, — возмутилась Вероника, — это лучший салон в городе. Мы работаем только на французских препаратах, я сама их привожу.
— Да ладно, — восхитилась Даша. — Это чего, твой салон, что ли? Нет, правда, твой?
Вероника кивнула величественно. Даша пришла в полный и окончательный восторг — она все свои роли играла с удовольствием и от души.
Через десять минут они пили капуччино, болтали, смеялись, а четыре мастерицы трудились над ними не покладая рук.
Даша была уверена, что Паша-Суета ни словом не обмолвился ни подельникам, ни любимой, что случилось во дворе его цитадели в момент нападения. Да и те, кто там был, болтать вряд ли станут!.. Болтать в таких случаях себе дороже. С этой стороны она ни о чём не волновалась.