Очевидно, сам внешний облик Блока внушал всем, что именно таким должен быть собою "известный писатель", и что это человек, во многом отличный от других.
Покуда А. А. дремал, я оставался героем всей камеры. Но вот он очнулся и подошел к нам. Немедленно завязался диспут. Затеял его бывший кавалерийский офицер С., и вот по какому поводу.
С. прославился на войне необыкновенно лихим набегом в глубокий тыл германского расположения. Об этом подвиге в свое время писали во всех газетах, а фотография героя обошла все иллюстрированные приложения. С. считал себя поэтому большой знаменитостью и, знакомясь с кем-нибудь из арестованных, он произносил свою фамилию с гордостью, ожидая как будто немедленного изъявления преклонения и восторга. Но, конечно, мало кто знал так точно хронику войны, и в большинстве случаев лихому кавалеристу приходилось самому как-нибудь заводить разговор о войне и о ее героях. Внимание, которое привлекал к себе Блок, пришлось ему не совсем по вкусу. Когда Блок подошел к нашему столу, С. немедленно представился:
- Какова ирония судьбы!-сказал он.-Моя фамилия С.- повторил он. Блок промолчал.
- Вы может быть слышали о деле... и он назвал какое-то число 15-ro года, и тут же еще раз рассказал про блестящий подвиг, им совершенный.
- Так вот я говорю: как будто бы нам с Вами место не здесь, а на самом деле-как раз наоборот, и я всем это объясняю, хотя и никто не хочет согласиться. Ведь социализм- это что? Равенство, так?-Равенство! Ну, так значит ни у кого никаких знаков отличия быть не должно. Вот у меня забрали полученного мною, не скажу, чтоб не по заслугам, Георгия и совершенно справедливо! Вот Вы пишете стихи и пользуетесь заслуженной известностью-это тоже своего рода Георгий, значит забрать Вас!
Блок спросил его:
- А Вас разве за то арестовали, что Вы отличились на войне?
- За то или не за то-моя фамилия С., и в этом все дело.
- Ну, батенька,-сказал один из моряков социалистов-революционеров.-И мнение же у Вас про социализм...-и он энергично начал характеризовать прежнее офицерство, войну и ее прославленные подвиги. Блок заступился за кавалериста, на которого начали уже наседать со всех сторон:
- Вы к нему несправедливы,-сказал он,-существует и такое представление о социализме. Еще большой вопрос, какое представление о нем победит в жизни. Он повторяет не только белогвардейские слова, но и слова некоторых из социалистов.
- Такой социализм наш худший враг,-сказал моряк Ш.
- Однако,-возразил А. А.-вот же Вы говорите это не на свободе, а в тюрьме.
- Верно, Александр Александрович, Вы правы. Товарищ С. не так уж глупо рассуждает!
- Однако,-обратился ко мне А. А.:-Шигалевщина действует: и прямо, и навыворот.
Приближался час обеда; все разбрелись к своим койкам составлять "пятерки". Дело в том, что обед заключенные получали не каждый в отдельности, а сразу пять человек в одной большой деревянной миске. Заключенным самим предоставлялось разбиваться для этого на партии по пяти человек. Приходилось отказываться от "буржуазных" привычек. В Блоке, только что узнавшем про обеденные порядки, боролись привычная брезгливость с сильным аппетитом.
- А Вы будете обедать?-спросил он меня.
- Да, я думаю, как все.
- А знаете, было бы хорошо с этими настоящими товарищами,-сказал А. А.:-они все какие-то чистые.
Это, действительно, было так. Среди пестрой массы арестованных политические отличались не только выражением своего липа, но и поразительной чистоплотностью. Арестованные моряки и рабочие, между тем, уже взяли нас, неопытных "интеллигентов", под свое покровительство. К нам подошел моряк Ш.
- А Вы все еще ни к кому не пристроились? Хотите к нам, А. А.?
- Если можно...
Мы стали в очередь, и Ш. начал подробно объяснять Блоку, почему он рад видеть его здесь:
- Писатели все должны видеть своими глазами. Кто сможет сказать, что он пережил русскую революцию, если он ни разу не побывал в Чрезвычайке. Вот теперь Вы и с этой стороны увидели дело.
- Но с этой стороны я никогда не хотел видеть революцию,-возразил Блок.
- Значит, Вас интересует только парад!
- Нет, не парад, - снова возразил Блок:-а настоящая правда, здесь разве она есть?
Они явно не понимали друг друга и говорили о двух разных правдах. Блок с усмешкой обратился ко мне:
- Вот Вам случай пофилософствовать по-настоящему. Но философствовать нам в данную минуту уже не пришлось. Уже суп был налит в нашу миску, мы получили каждый по куску хлеба и по деревянной ложке и вернулись к нашему столу. У всех нас были кое-какие собственные запасы, и мы выложили их тут же на стол. Затем мы приступили к исполнению обряда: каждый по очереди опускал ложку в миску, на дне которой плавали кусочки конины, и, проглотив свою ложку супу, дожидался, пока очередь снова дойдет до него. Все мы, очевидно, были одинаково "деликатны", и, когда миска опорожнилась, вся конина оказалась в неприкосновенности на дне.
- Эх, деликатные вы!-сказал рабочий П. и тут же взял газетный лист, оторвал от него пять лоскутов бумаги, достал свой перочинный нож и стал накладывать каждому по равному числу кусочков мяса.
Блок раскраснелся от горячей похлебки; вся обеденная церемония, видимо, привела его в хорошее расположение и, с трудом разжевывая жесткую конину, он начал шутить:
- Зачем же Вы, товарищ П., себе тоже положили на бумажку, могли бы свою порцию оставить в миске.
- Нет, это уже оставьте! По-товарищески, так по-товарищески, чтоб всем было одинаково...
Обед кончился. Большинство арестованных растянулось на койках. К Блоку подошел хорошо одетый господин и, поклонившись, торжественно произнес:
- Позвольте представиться! Ваш искреннейший почитатель!-Начала их разговора я не слышал; А. А. убедил меня расположиться посвободнее на койке, и я задремал.
Когда я, приблизительно через час, проснулся, господин с хорошими манерами, прислонившись к столу, все еще беседовал вполголоса с Блоком, сидевшим на краю койки у моих ног, или правильнее, господин все еще продолжал говорить, а Блок молча его слушал.
- Понимаете, Александр Александрович,-говорил искреннейший почитатель Блока:-для меня между внешним видом книги и ее внутренним содержанием дисгармония немыслима: переплет-это как бы аккомпанимент к стихам. Ну вот, например, "Ночные часы"-Вы понимаете, как трудно подобрать тон кожи; иль решить вопрос: одноцветный корешок или же под цвет обреза. Совершенно ясно, например, что "Ночные часы" не допускают золотого обреза. Да, но какой же? Наконец я, остановился на голубовато-синем. Знаете, такого цвета, как плащ; у Мадонны Леонардо. Вы согласны со мной, Александр Александрович?.
- Да, разумеется.
- Ах, Александр Александрович, если б Вы знали, что для меня значит:
"Не жаль мне дней, ни радостных, ни знойных,
ни лета зрелого, ни молодой весны"!
И он почти шепотом декламировал одно стихотворение за другим.-Или это например:
"Она ждала и билась в смертной муке".
- Как Вы много знаете наизусть,-сказал А. А.-пожалуй, больше моего.
А искреннейший почитатель, ободренный похвалой Блока, то вполголоса, то снова совсем шепотом, продолжал читать и читать стихи, перемежая их отрывками из своей собственной биографии. Когда он, наконец, растроганный и утомленный, отошел к одному из своих ближайших товарищей по несчастью (он с двумя спутниками был задержан при попытке переправиться через финляндскую границу), Блок, повернувшись ко мне, сказал:
- А Вы знаете, за такое добродушие невольно прощаешь все! И притом они все теперь в такой беде. Жалко, что ему не удалось перебраться за границу.
Наступили сумерки. В первой камере уже зажгли электричество. Кое-где играли в карты. Распивали чай. Много курили. Некоторые из политических, к которым за это время успели прибавиться еще два правых эс-эра-интеллигента, вели разговоры на злобу дня. В их углу было наиболее шумно, и внимание Блока невольно обратилось в ту сторону. Среди споривших выделялась высокая видная фигура стройного старика в военной форме. Он молча и внимательно прислушивался к спору, от поры до времени снисходительно и иронически улыбаясь. Его строгое лицо, бритое, с коротко остриженными усами, казалось удивительно знакомыми.
- Вы не знаете, кто это такой?-спросил меня Блок. Я как будто где-то видел его. Это как будто кто-то из видных жандармских генералов.
В это время свет подали и в нашу камеру, и при ярком освещении фигура казавшегося столь знакомым незнакомца еще резче выделилась среди болезненного вида рабочих и изможденных лиц интеллигентов.