Дом на краю ночи - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Часть четвертаяДва брата1954–1989

Жили-были два брата-рыбака. Оба были очень красивы и так похожи друг на друга, что никто не мог различить их, но оба были очень бедны. За целый день они поймали одну маленькую сардинку, которую и есть-то не стоило.

— Давай все же съедим ее, — сказал старший брат. — На пару укусов хватит.

— Нет, — ответил младший. — Давай пощадим малышку. Не стоит ее убивать.

Они отпустили рыбку, и она отплатила им. Они получили двух белых коней и два мешка золота, чтобы отправиться путешествовать по свету, а также баночку волшебной мази, способной залечить любые раны. Так как мазь было сложно разделить, старший брат, который был храбрей и сильней, отдал ее младшему, чтобы мазь защитила его от беды.

Братья разъехались в разные стороны. С младшим братом ничего не произошло. По крайней мере, ничего такого, о чем стоило бы рассказать. Старший брат спас принцессу от морского змея, отрезав ему семь языков и отрубив семь голов. За свой подвиг он получил принцессу в невесты. Он спас долину от заклятья злого колдуна. Он опустился на дно океана на зачарованном корабле и поднял жемчуга. У него были длинные волосы, он женился на принцессе и больше не был похож на своего брата.

Не успокоившись, он решил разделаться с ведьмой, которая заколдовала целое государство и которую никто не мог победить. Он подъехал на коне к ее замку и стал угрожать отрубить ей голову. Но ведьма была коварной. Она набросила прядь своих волос ему на шею и взяла его в плен. «Теперь, — решила ведьма, — я сделаю его своим рабом, и он будет защищать меня от всех этих рыцарей, которые каждый день являются сюда, чтобы отрубить мне голову. А сама я буду сидеть и целыми днями лакомиться жареным мясом и сладостями».

Тем временем младший брат, затосковав, бродил по свету в поисках брата. Он ездил много лет, расспрашивая каждого встречного, не видели ли они мужчину на белом коне с таким же, как у него, лицом. Наконец он приехал в долину, где жила ведьма, и узнал про пленение брата.

— Настал момент, когда я должен спасти своего брата, — сказал младший брат.

По дороге он встретил старика, который спросил его, куда он направляется.

— Я еду освободить брата, которого заколдовала злая ведьма.

Старик подсказал ему, как победить ведьму. Так как ее сила была в волосах, он должен схватить ее за волосы и не отпускать, и так он сможет ее одолеть.

— Потом отруби ей голову, — сказал старик, — и освободи нас всех.

Молодой человек поскакал к ведьминому замку. Из ворот вышел грозный рыцарь с развевающимися волосами, он размахивал мечом и злобно кричал. Одним ударом младший брат отрубил ему голову. Потом, схватив ведьму за волосы, он пронзил ее своим мечом и убил.

Но когда заклятье спало, он увидел, что грозный рыцарь, которого он убил, раб ведьмы, кого-то ему напоминает. Он наклонился и узнал своего брата. И содеянное вызвало у него бесконечные рыдания.

И тут же он вспомнил про волшебную мазь. Он бросился к своему коню, а затем опустился подле обезглавленного брата и втер мазь в безжизненное тело, и страшная рана затянулась, и мертвец ожил. Братья обнялись, и младший брат попросил прощенья за страшное преступление, которое он совершил. Потом они вернулись во дворец к старшему брату и больше никогда, до конца своих дней, не разлучались.

Старая островная сказка, рассказанная мне вдовцом Маццу, похожая на сицилийскую сказку и, видимо, происходящая от нее. Впервые записана примерно в 1961 году.

I

Много лет спустя, когда оба повзрослели и каждый жил своей жизнью, Мария-Грация не могла припомнить, с чего началась их вражда.

Братья были, как это назвали английские двоюродные дедушка с бабушкой в своем сдержанном поздравительном письме, присланном после рождения второго внучатого племянника, «ирландскими близнецами». Они родились в течение одного года: Серджо — в январе 1954-го, а Джузеппино — в декабре. Появлению на свет Серджо предшествовали тяжелые сорокачасовые схватки. Около четырех часов утра вторых суток, когда ребенок выходил ногами вперед, измученная Мария-Грация вновь и вновь клялась Роберту, что больше детей у нее не будет.

Но в тот день, когда она везла Серджо из сиракузской больницы домой, кутаясь в шинель Роберта на сиденье парома Santa Maria della Luce, и муж нежно поглаживал ее измученное родами тело, она передумала.

— Нет, все же мы родим еще одного. Только надо спешить, иначе я передумаю.

Если это и встревожило Роберта, он виду не показал.

— Cara, мы сделаем так, как ты захочешь.

Еще до того, как Серджо мог самостоятельно сидеть и есть обычную пищу, посетители «Дома на краю ночи» получили повод обсуждать распухшие щиколотки Марии-Грации и ее внезапные отлучки из бара до туалета или помойного ведра.

— Этот твой англичанин не так прост, как кажется, — заявила Агата-рыбачка, пихнув Марию-Грацию в бок и вызвав хихиканье выпивох.

Но ничто не могло смутить Марию-Грацию.

— Да, местным мужчинам поучиться надо, — парировала она.

Рыбаки, сидевшие в углу, загоготали.

Джузеппино появился в срок, как и положено, головкой вперед. Схватки длились меньше часа. Впоследствии родственники и соседи не переставая указывали на разницу в родах, как будто в этом и крылась глубинная причина различия их характеров.

Первое, что сделал Серджо, когда второго младенца принесли домой, — подполз к люльке, подтянулся за прутья и заглянул внутрь.

— Ох, — растроганно воскликнула его бабушка Пина, — смотрите, он хочет поздороваться с братиком!

Но вместо этого Серджо заорал прямо в лицо младенцу и не переставал орать, пока Пина не унесла его прочь.

На радостях, что Мария-Грация согласилась выйти за него, Роберт пообещал, что будет сам заботиться о сыновьях, пока Мария-Грация станет управляться в баре.

Но присматривать за двумя мальчишками не под силу одному взрослому. Это суетливая и хлопотная работа, в которую вовлечены все имеющиеся родственники и которая лишает их всех сна. Детей нельзя было оставить одних и на минуту, и они быстро измотали обоих родителей. Как-то весной 1955 года в бар заглянула Кончетта. Мария-Грация спала за стойкой, а посетители сами наливали себе кофе и выпивку. Сон Марии-Грации прервали крики Роберта в ванной наверху. Он был на грани срыва, вымазанный в детских какашках и тальке, а в это время Серджо лупил Джузеппино кулачком по голове. Кончетта посмотрела на все это прищуренными глазами, потом присела, извлекла Серджо из лужи, вытерла грязную попу Джузеппино и протянула Роберту чистый платок.

— О, Кончетта! — расплакалась Мария-Грация, в ужасе наблюдавшая за бесчинством старшего. — Эти мальчишки ненавидят друг друга!

— Ничего, — сказала Кончетта тоном, который она переняла у Пины, — все образуется.

— Мы не справляемся, — вздохнула Мария-Грация. — Я не могу сосредоточиться в баре, Роберт не в состоянии один присматривать за ними обоими, а мои родители уже слишком старые.

И действительно, Амедео исполнилось восемьдесят, Пина была не многим моложе, ноги у нее отекали так, что она едва могла ковылять следом за детьми.

— Наше семейное дело прогорит, — сказала Мария-Грация. — А эти дети убьют друг друга еще до того, как им исполнится по десять лет.

— Да всего лишь подрались слегка, — заметила Кончетта. — Все дети дерутся. Я в детстве била все, что двигалось, — других детей, собак, ящериц. Твои братья, должно быть, тоже дрались, разве нет?

— Но не так, — всхлипнула Мария-Грация.

— Ну-ну, Мариуцца, — Роберт погладил ее по спине, — мы что-нибудь придумаем.

Безутешность матери повлияла даже на воинственность ее сыновей. Они перестали драться и уставились на нее одинаковыми опаловыми глазами из-под полуопущенных английских век. У Серджо были крупные черты лица, он походил то ли на лысого профессора, то ли на степенного дипломата из прошлого века. Джузеппино, напротив, был маленьким, юрким, с острым личиком, всегда настороже, всегда ищущий повод для стычки. Кончетта подхватила его, унесла за дверь, ловко надела на него подгузник и быстро угомонила.

Мария-Грация вдруг поняла, что с Кончеттой что-то не так. Плечи опущены, обычно улыбающееся лицо понуро. У девушки явно что-то стряслось.

На острове давно толковали про нее и ее отца, синьора Арканджело. Все знали, что Арканджело раздражала его непокорная младшая дочь. По мнению отца, Кончетта достигла уже того возраста, когда она должна носить длинные юбки и думать о замужестве, а вместо этого она носилась по острову с подростками из рыбацких семей, жгла костры и ныряла в море в обрезанных штанах. Эпилептические припадки остались в прошлом. Она больше не позволяла, чтобы над ней бормотали молитвы, и даже во время одного особо жаркого скандала, который слышал едва ли не весь остров, вышвырнула во двор четки и объявила себя безбожницей — как Агата-рыбачка.

Скандалы в семействе Арканджело продолжались от дня Богоявления и до Сретения. В праздничный вечер, во время особенно ожесточенной ссоры, Кончетта восстала против родителя. Она покинула лавку отца в разгар последнего зимнего проливного дождя и направилась с холщовой сумкой, в которой были все ее вещи, мимо покрытого тиной фонтана, через переулок, где жили Фаццоли, вверх по проходу с громким именем виа Кавур к дому своей двоюродной бабки Онофрии, куда прибыла в четверть первого ночи. За ней сквозь жалюзи наблюдал весь город, и каждый заметил красные полосы на тыльной стороне ее голых рук и синяк под глазом. Кончетта потом будет клясться, что следы те были стигматами, но любой дурак понимал, что когда на руках остаются такие красные следы, то между лопатками должно быть сплошное месиво от ударов ремня.

И теперь даже те жители острова, которые всегда были на стороне Арканджело, симпатизировали Кончетте. Выяснилось, что бакалейщик бил дочь с малых лет. И всплыло кое-что еще: девочку заставляли спать на полу и частенько запирали в чулане или уборной, чтобы она своим очередным припадком не распугала покупателей. Кончетта не опровергала, но и не подтверждала эти слухи. Она просто заперлась в одной из комнат в доме вдовы Онофрии и отказывалась возвращаться домой.

— Она опозорила меня, — лютовал Арканджело перед il conte. — Вы не можете что-нибудь сделать — заставить ее вернуться домой, прекратить эти враки, что распространяют обо мне?

Остальные дети Арканджело всегда были послушными. Филиппо все время ходил за ним по пятам и сейчас фактически заправлял всей торговлей в магазине, позволив отцу уйти на покой. Сантино работал земельным агентом у il conte, и сердце отца наполнялось гордостью, когда его сын ехал в авто рядом с самим графом.

Но il conte не желал вникать в затруднения своего старого приятеля. После отъезда Андреа граф потерял интерес ко всему.

— Но разве не все лупят упрямых детей? — взмолился Арканджело. — Разве наказать сына или дочь не долг каждого родителя? И что, меня надо упрекать и стыдить за то, что я наставлял своего ребенка — из любви, учтите, не из злобы — на путь истинный?

— Ни я, ни моя жена никогда не били Андреа, — сказал il conte. — Ты должен сам решать свои семейные дела. Но, — тут он перекинул мостик надежды, — я полагаю, Кончетта вернется, когда наголодается. Бог свидетель, вдова Онофрия не сможет содержать лишний рот.

Граф уволил Онофрию, батрачившую на него всю жизнь, и женщина была бедна как распаханное зимой поле. Выживала она, иной раз раскидывая желающим карты на судьбу, а то и благодаря милости соседей.

— Да, — сказал Арканджело, немного успокоившись, — да-да, Кончетта вернется, черт бы ее побрал, как раз к приезду ее кузена Чезаре. Он приезжает на Фестиваль святой Агаты и, если повезет, избавит меня от нее. Девчонке пора замуж.

— Не строй пустых планов, — посоветовал il conte. — А когда Кончетта вернется, разберись с ней.

Но у Кончетты были совсем другие мысли. И теперь, стоя на коленях около Марии-Грации и держа за шкирку Серджо одной рукой и вопящего Джузеппино — другой, она сказала:

— Я хотела попросить тебя.

— Да, cara, рассказывай.

Мария-Грация всегда любила эту девочку, смышленую и живую. Теперь же Кончетта, впервые в жизни нервничая и смущаясь, откашлялась и сказала скованно:

— Мне нужна работа, чтобы содержать себя и мою старенькую тетю Онофрию. Но кто даст мне работу после моего разлада с отцом? Люди не дураки. Они понимают, что он большой друг il conte.

— Работа? — спросила Мария-Грация. — А как же школа?

— Я закончила школу прошлым летом. Мне уже скоро восемнадцать.

Восемнадцать. Она и не заметила, как девочка повзрослела. Марию-Грацию обожгло чувство вины, когда она поняла, что синяки, которые она считала результатом похождений Кончетты, были следами побоев.

— Я хотела бы работать в баре, — сказала Кончетта. — Ты не можешь нанять меня?

— Конечно, могу!

Кончетта продолжила торопливо:

— Вам нужна помощь — вы сами только что говорили, и ты, и синьор Роберт, а я люблю бар и знаю, как тут все устроено. Я умею готовить кофе и горячий шоколад и знаю, как вести учет. Или же я могла бы присматривать за Серджо и Джузеппино. Я буду как Джезуина, которая присматривала за тобой и твоими братьями, когда вы были маленькими. Разница только в том, что мне не сто двадцать лет и я не слепая, как она, упокой Господь ее душу.

Мария-Грация не сомневалась, что от Кончетты будет сплошная польза. Лишняя пара рук, да еще каждый день!

— Пожалуйста, Мария-Грация, скажи «да». Ты же видела, как ловко я разобралась с попкой Серджо…

— Это был Джузеппино.

— Неважно. Я научусь их различать. Пожалуйста, скажи «да», Мария-Грация.

— Да, — сказала Мария-Грация.

А Роберт добавил:

— Конечно, Кончетта, ты должна работать у нас. Если Мария-Грация согласна, начинай прямо сейчас.

В следующий понедельник Кончетта в новом черном фартуке, подогнанном швеей Паскуалиной под ее тонкую талию, в свежевыглаженном единственном платье и опрысканная лавандовой водой, со щеками, пылавшими от гордости и волнения, ходила между столиками «Дома на краю ночи». Это был ее первый рабочий день в качестве помощницы в баре. Она с неожиданной грацией поднимала над головой тарелки и принимала заказы туристов, почтительно сложив руки.

— Чудеса, — повторяла Агата-рыбачка. — Эспозито приручили Кончетту, хотя прежде это никому не удавалось.

Арканджело же ходил мрачнее тучи, считая, что опозорен навеки.

С появлением Кончетты дела в доме пошли на лад. Она научилась успокаивать мальчишек криком Basta! — в точности, как это делала Джезуина. Она затевала с ними игры столь бурные, что оба уставали до такой степени, что забывали о своей вражде. Она гордо катала их коляски по городу. Роберт соединил две коляски шваброй, чтобы можно было катить их одновременно и при этом держать драчунов по отдельности, так как они заводились от одного вида друг друга под боком. Тем временем за баром никогда так хорошо не присматривали. Кончетта, которая выросла в баре, могла нести в одной руке поднос с напитками, другой — подобрать ревущего Серджо и не забыть передать Марии-Грации листок с заказом. Но важнее всего было то, что она любила «Дом на краю ночи». Оглядываясь назад, Мария-Грация не могла понять, как они управлялись со всем до нее. Теперь они с Робертом высыпались, а порой даже выкраивали часок, дабы уединиться в своей спальне с видом на пальмы и вновь ощутить себя беззаботными любовниками. Она посылала святой Агате благодарственные молитвы за девушку.

Отец Кончетты теперь редко появлялся за прилавком в своем магазине, оставив его на попечение своего сына Филиппо. Он проводил дни на пустующем участке земли около старой арабской tonnara. Там нанятые им молодые рыбаки ‘Нчилино и Тонино что-то копали.

— Новый дом будут строить, — предположила Агата-рыбачка. — А что, человек так устыдился разговоров о своей дочери, что решил уйти из города насовсем.

— Вторую лавку, — говорили другие. Всем было известно, что, с тех пор как появились туристы, дела у Арканджело шли хорошо, даже лучше, чем в «Доме на краю ночи».

Ясными летними ночами из бухты доносился визг пилы. Это ‘Нчилино и Тонино трудились при свете луны. Вскоре на берегу бухты выросло здание.

За день до фестиваля с материка на лодке прибыли рабочие и доставили большие ящики. Арканджело лично сопроводил их внутрь здания, отгоняя любопытствующих. Последним доставили продолговатый деревянный ящик, похожий на гроб. Было слышно, как приезжие рабочие сверлили что-то до самого утра. Пока женщины в вечернем сумраке собирали лепестки бугенвиллей и олеандра, чтобы наполнить корзинки для цветочного дождя, что-то вдруг вспыхнуло, озарив все вокруг пурпурным светом, подобным таинственному инфернальному огню.

Наутро стало понятно, что именно затеял Арканджело. На фасаде нового здания сияла первая на острове неоновая вывеска. Дети и взрослые останавливались поглазеть на нее, завороженные переливающимися буквами. У здания была новенькая красная крыша и замысловатой формы балкон. На чисто выметенной цементной террасе расставили дюжину столиков. Внутри гудели холодильники, радиоприемник вещал по-английски, а в глубине поблескивал аппарат для мороженого, словно священный ковчег. Неоновая вывеска в американском стиле провозглашала название заведения: «Прибрежный бар Арканджело».

Мария-Грация узнала о происходящем только после того, как, открывшись в День святой Агаты пораньше, еще до мессы, обнаружила, что посетители в бар не спешат. Обычно жители острова толпились на террасе, пропуская стаканчик arancello или limonata перед службой в честь Дня святой Агаты, но сегодня не было ни картежников, ни рыбаков с сигаретами за ухом, ни лавочников, собиравшихся в баре, чтобы почитать утренние газеты. Один лишь легкий бриз порхал по пустому помещению. Из-за занавески появился Роберт с ребенком на руках.

— Что случилось? — спросил он. — Кто-то умер?

— Я не знаю, caro.

Слегка встревоженный, он ласково поцеловал ее волосы.

— Уверена, этому есть какое-то объяснение.

Роберт отдал ей Джузеппино, чтобы она его покормила, и примостил Серджо между пустыми столами, где тот мог поучиться стоять.

Через полчаса прибыли Агата-рыбачка и Бепе.

— Вам нужно кое-что увидеть, — угрюмо сказала Агата и повела семейство Эспозито — Марию-Грацию, Роберта со сдвоенной детской коляской, только что появившуюся Кончетту, Пину и Амедео — по тропинке через опунции. Еще издалека Мария-Грация разглядела неоновую вывеску Арканджело и толпившихся на цементной террасе людей. С берега неслись музыка и звон бокалов. Кончетта едва не разрыдалась от злости:

— Будь проклят мой отец stronzo! Он хочет разорить «Дом на краю ночи».

Однако к вечеру в «Доме на краю ночи» опять было полно народу. Смущенные постоянные посетители парами и по одному входили в бар и занимали свои привычные места. И только танцующих на веранде было чуть меньше, чем всегда.

— Ты только посмотри, сколько этот синьор Арканджело просит за чашку кофе, — бормотала синьора Валерия. — И как мы на это попались?

Но кое-кто остался в новом баре на берегу. Когда Мария-Грация и Роберт незадолго до рассвета прогулялись к смотровой площадке, она различила у черного моря в свете неоновых огней танцующие фигуры.

Амедео, чувствуя, что отмечает некий знак свыше, записал в своей красной книге: «28 июня 1955 года, открытие “Прибрежного бара Арканджело”».

Появление конкурента стало вызовом, на который Эспозито обязаны были ответить.

— Мы должны наконец купить аппарат для мороженого, — сказал Амедео.

И машину тут же заказали, оплатив иностранными купюрами, которыми была забита касса «Дома на краю ночи». Туристы все еще приезжали посмотреть на археологические раскопки и занимали террасу бара с утра до ночи. Обладатели бледных коленок, они пугали вспышками своих фотоаппаратов маленьких детей и оставались сидеть на солнце даже в полдень, они носили специальную летнюю одежду — неприличные помятые шорты, белые носки и шляпы с полями, точно были не обыкновенными туристами, а исследователями Африки. Эти посетители, приезжавшие ради раскопок, могли оказаться спасением для острова шириной в пять миль, где было целых два бара.

С материка был доставлен каталог и внимательно изучен.

— Все, что делает он, должны делать и мы, — сказал Амедео.

Но Пина с ним не согласилась:

— Это старый бар с историей. Люди все равно будут к нам приходить.

Мария-Грация поддержала мать, и неоновая вывеска не появилась на фасаде «Дома на краю ночи». Но с тех пор, когда дела шли хуже обычного, или поток археологов редел, или какая-нибудь другая напасть грозила «Дому на краю ночи», не проходило и нескольких минут, чтобы кто-нибудь не поднимал глаза к небесам и не произносил проклятье в адрес синьора Арканджело. В первые годы брака Мария-Грация и Роберт завели обыкновение играть в слегка нелепую игру. Лежа ночью без сна — переживая из-за резавшихся зубов Джузеппино, или высокой температуры у Серджо, или плохих результатов бухгалтерских отчетов, — Мария-Грация яростно шептала, неизменно до слез смеша мужа: «Во всем виноват этот Арканджело и его прибрежный бар».

II

Серджо и Джузеппино родились в разгар эпохи процветания на острове. Мария-Грация нарадоваться не могла, что жизнь настолько изменилась. Для ее сыновей прибрежные пещеры были археологической достопримечательностью с небольшим навесом у входа, где Сальваторе Маццу продавал билеты. Они не помнили времена до парома Бепе или времена, когда на острове был только один автомобиль, и они бы не поверили, что на месте греческого амфитеатра некогда было заброшенное поле, где паслись козы. (Il conte раскопал его, поставил вокруг ограждение и посадил в будку Сантино Арканджело. Он тоже захотел получить свою долю от популярности Кастелламаре.) Для Серджо и Джузеппино «Дом на краю ночи» всегда был местом, где приезжие пили чай на террасе и щелкали фотоаппаратами. А для Марии-Грации остров стал местом новых возможностей. Роберт излечил все ее тревоги, — Роберт, для которого не было большего счастья, чем воскресным днем окунуться в море вместе с сыновьями, жаркими ночами лежать, прижавшись к жене и слушая, как шелестят пальмы под окнами, сидеть на террасе вечером, подсчитывая итоги дня, и расписывать блестящие перспективы. Мечты его были трогательно скромными.

— Мальчики могут закончить школу на материке, — говорил он Марии-Грации. — А ты могла бы установить в баре кондиционер и телевизор — лучше, чем у Арканджело.

За годы модернизации на Кастелламаре появилось много иностранных диковин, включая телевидение. Паромщик Бепе заработал столько денег на своем пароме, что не придумал ничего лучше, чем потратить их на телевизор, который он приобрел в магазине электротоваров в Сиракузе. Он перевез его через море в ящике, набитом смятыми газетами, словно археологическую реликвию. Рабочие, приехавшие с материка, установили антенну на крыше его голубого дома за церковью, и теперь жители острова собирались в старой гостиной матери Бепе среди бархатных занавесей и статуэток скорбных святых, дабы посмотреть, как черно-белые иностранцы мельтешат на экране, балаболя по-своему. («Я думала, они будут по-нашему говорить, — разочарованно протянула Агата-рыбачка. — Ну хоть парочка из них».)

Сидя на коленях у родителей перед телевизором Бепе, Серджо и Джузеппино наблюдали похороны американского президента синьора Кеннеди. Им обещали, что когда иностранцы, запустившие в космос ракеты, russi и americani, высадятся на Луне, это тоже покажут по телевизору. Мария-Грация дивилась, как на острове, где она собирала улиток и молола цикорий для «кофе», где Роберт явился из морской пучины и умирал без пенициллина, ее сыновья теперь увидят, как человека запускают в космос. Но видя мир только по телевизору Бепе и на газетных страницах, она изо всех сил старалась не представлять весь прочий мир, находившийся за пределами Кастелламаре, только в черно-белом цвете.

В баре теперь стоял аппарат для мороженого самой последней модели, холодильники прохладно гудели. Иногда туристы открывали дверцы холодильников и какое-то время стояли, наслаждаясь ледяными дуновениями их родного севера. Тем временем Бепе сменил свою моторку на большой современный паром Santa Maria del Mare грузоподъемностью в пять автомобилей.

Мечты жителей острова росли как миражи, становясь все безудержней и головокружительней.

— Может, нам открыть ночные клубы, как в Париже? — рассуждали молодые рыбаки, собравшись в углу бара. — Целый квартал, а не просто пару антикварных баров, где старичье стучит в домино. И настоящий магазин модной одежды, как в Милане.

Островитянам все сложнее было довольствоваться обычной одеждой, которую заказывали на материке и привозили в коричневой оберточной бумаге или покупали в хозяйственном магазине вдовы Валерии, где в витрине десятилетиями висели одни и те же выцветшие подштанники, пыльные носки и похоронные брюки.

Но что на острове в конце концов появилось, так это сберегательный банк.

Никто не помнил, чтобы на Кастелламаре когда-нибудь был свой банк. Обычно семья Арканджело давала соседям в долг деньги на починку крыши или покупку новой сети, а предки Пьерино установили в свое время систему своеобразного ростовщичества: одалживая суда и рыболовные сети рыбакам, потерявшим свои лодки, они забирали половину пойманной рыбы в уплату, ничем не рискуя. Родственники семейства Маццу, ныне покойные, давали напрокат похоронные костюмы по десять лир в час, зарабатывая на продолжительных поминках, принятых в девятнадцатом веке. Их затраты окупались двадцатикратно. И хотя все эти проявления капитализма бытовали на острове в прошлом, банк — совсем другое дело.

— Нам ничего такого не нужно, — сказала Агата-рыбачка. — Разве мы не обходились без всего этого?

Жители острова хранили сбережения в жестяных коробках (редко — под замком) и под матрасами. Расплатиться тунцом или оливковым маслом было в порядке вещей, даже обычнее, чем деньгами. У всех была крыша над головой и еда на столе. («Не то что у этих americani во время их Великой депрессии», — угрюмо заметила Агата-рыбачка.) Но теперь появился банк — со сверкающими окнами и золотыми дверными ручками, переделанный из старого дома Джезуины. С легким вызовом он сверкал на площади прямо напротив «Дома на краю ночи».

Все началось после смерти il conte. Старый враг Амедео тихо умер весной 1964-го, за рулем своего древнего авто. Восемь мужчин и три осла с трудом вытащили машину из канавы, в которую она съехала. Тело графа не пострадало, на нем не было ни единой царапины. Казалось, что он просто заснул за рулем.

Похоронили его со всеми почестями. Гроб несли герцоги и графы, прибывшие с материка, такие же, как и он, обломки уходящей эпохи. Его старый друг доктор произнес надгробную речь. У изголовья могилы одиноко, с сухими глазами, в старой траурной вуали стояла Кармела.

Андреа на похороны опоздал. Мария-Грация не видела его в первый день, так как он появился ночью и заперся с матерью на вилле. Но посетители бара донесли, что одет Андреа был в роскошный костюм и очки без оправы — вылитый иностранец. Престарелые крестьяне-батраки прямо на пристани вручили ему отцовский графский перстень с печаткой, но кое-кто выразил и недовольство приездом Андреа — раздались возгласы про призрак Пьерино. Встречавшая сына Кармела прильнула к нему и не отпускала. Поместье — вернее то, что от него осталось, — теперь перешло к Андреа. На следующее утро Кармела столь бурно радовалась возвращению сына («мой мальчик… мой красавец… хвала святой Агате и всем святым…»), что вдовы из Комитета святой Агаты сочли ее поведение непристойным в свете давешней кончины ее супруга.

— Он намеревается остаться, — сообщил Тонино на весь бар. — Заплатил нам с ‘Нчилино за ремонт половины пустующих домов. У нас теперь столько денег, что мы собираемся купить новые инструменты и стремянки.

Мария-Грация не понимала, почему ей стало не по себе и почему на вопрос Роберта: «Что это все говорят о возвращении сына il conte?» — она не нашлась что ответить. Муж знал, что сын графа когда-то был влюблен в нее, но его это ничуть не беспокоило. Но почему же она так растревожена приездом Андреа?

Вскоре над восстановлением графской собственности трудилась половина безработных батраков острова. И к концу лета Тонино и ‘Нчилино могли себе позволить не только новые инструменты и стремянки, но и микроавтобус, и три акра земли, чтобы было где его парковать. Новый il conte вернулся на остров богатым человеком с большими планами на будущее.

Банк с его белоснежными оконными рамами и солнечно-желтой с синим вывеской, прикрытой материей, возбудил в островитянах интерес и подозрительность. За день до Фестиваля святой Агаты, когда никто еще не догадывался о предназначении нового здания, Андреа д’Исанту объявил о торжественном открытии. Не решившись лично предстать перед жителями острова (по крайней мере, так посчитали старики в баре), он поручил эту почетную миссию своей матери. Стоя перед толпой в поблекшем, цвета баклажана костюме, она перерезала голубую ленточку. Земельный агент Сантино и его отец Арканджело стянули запылившуюся материю, прикрывавшую вывеску, и все увидели название: «Кредитно-сберегательная компания Кастелламаре».

— Вы все получили прибыль от туризма на нашем любимом острове, — объявила Кармела, подражая властным интонациям покойного мужа. — Теперь у вас есть безопасное место, куда вы можете вложить свои накопления. А также, если вы захотите переселиться из своих старых домов в новые, приходите к нам, и мы постараемся одолжить вам денег на строительство.

Первым в банк, явно нервничая, вошел Филиппо Арканджело, в руках он держал холщовую сумку. За ним последовали булочник и цветочница. А когда, впервые в жизни робея перед приехавшими с материка банковскими служащими в блестящих костюмах, Агата-рыбачка спросила, может ли она претендовать на небольшой заем на починку разрушенных землетрясением полов, Андреа д’Исанту предложил ей сумму, которой хватило бы, чтобы снести дом и построить на его месте виллу из бетона, — с небольшой, разумеется, комиссией. А поскольку Бепе убедил Агату войти в долю его паромного бизнеса, вести бухгалтерию, собирать заказы, а также водить четверть рейсов, она вскоре должна была разбогатеть.

— Как будто я захочу сносить дом, который построил мой прадедушка, — презрительно усмехнулась Агата. — Но я возьму денег на ремонт пола. Надоела сырость во время дождей.

Прошел слух, что компания Андреа д’Исанту давала в долг не только друзьям его отца, но всем желающим. В то время как Агата-рыбачка была счастлива в дедовом доме, где гуляли сквозняки, а по стенам шмыгали ящерицы, другие не упустили возможность выбраться из убогих развалюх, в которых жили многие поколения. На Кастелламаре дома всегда переходили по наследству. Это была своего рода лотерея: ты радовался, если окна большие и выходят на море, или страдал и переделывал все, если оконца узкие, да и глядят на какие-нибудь скалы — как в старом материнском доме Бепе за церковью. Если наследников не было или их, напротив, было слишком много и все они разъехались кто куда, то дом стоял пустой, безжизненный, жалюзи постепенно провисали, плющ пробирался внутрь, затягивая стены. Так было и с домом Джезуины, пока он не перешел к банку. Но теперь, объявил новый il conte, всякий, у кого есть работа и хоть немного сбережений, может подать заявление и взять заем на покупку участка неиспользуемой земли и построить там настоящую виллу из бетона.

— Не стоит ли нам положить наши накопления в новый банк? — спросил как-то вечером Роберт, поглаживая руку Марии-Грации. — А то я все время натыкаюсь на деньги в ящичках и конвертах, разложенных по всему дому. Мы становимся богатыми, cara. На прошлой неделе я нашел бутылку, заполненную купюрами.

Накопления, что она собирала годами для бегства с острова. Мария-Грация и забыла о них. Она достала бутылку и откупорила. Оттуда пахнуло кампари и пылью. Пошурудив разогнутой шпилькой, она извлекла из бутылки лира за лирой целую кучу слипшихся купюр.

— Как они там оказались? — удивился Роберт.

Улыбнувшись, она рассказала ему.

— Но, cara, — прошептал Роберт полушутя, полусерьезно, — неужели ты и вправду собиралась уехать отсюда? — И он привлек ее к себе, будто желая согреть. — Так что ты думаешь? Насчет банка?

— Нет, — ответила Мария-Грация. — Я не хочу класть туда деньги.

— А я бы ничего не имел против. Меня не волнуют твои отношения с д’Исанту. Я его не пугаюсь.

Иногда в его итальянском проскальзывали вот такие странные обороты. Ее муж — сильный, загорелый, с налитыми от постоянного таскания сыновей плечами, — с чего бы ему пугаться нового графа-калеку, такого болезненного с виду? Она поочередно поцеловала ладони Роберта и сказала:

— Lo so, caro. Я знаю.

Но все же отказалась класть деньги в банк.

— Эта компания не просто так называется кредитно-сберегательной, — сказал Амедео, пытаясь притушить жаркие дискуссии в баре. — Андреа д’Исанту одной рукой берет у вас деньги в долг, а другой дает вам взаймы. Если Арканджело кладет в банк свои сбережения за месяц, например, сто тысяч лир… — тут он достал две солонки для наглядности, — то все, что должен сделать синьор д’Исанту, это взять эти сто тысяч и одолжить их Агате-рыбачке на починку полов. Она вернет ему деньги с процентами, он выплатит Арканджело маленькую часть от полученных процентов, а остальное оставит себе. Вот что он делает.

— Что бы он ни делал, — сказала Агата-рыбачка, — но это работает. И, разъезжая по заграницам, он заработал больше денег, чем его отец.

На острове знали, что Андреа д’Исанту затеял реконструкцию отцовской виллы. Он полностью заменил электропроводку, снес дышавшие на ладан пристройки, навесил новые жалюзи. Старое авто он отправил на свалку, и Кармела теперь разъезжала на новеньком немецком седане, специально доставленном на пароме Бепе. Что касается самого молодого графа, то он по-прежнему не покидал виллу, и никто его не видел.

Пина тоже выступала против нововведений.

— Эти ряды бетонных вилл, — говорила она, — что в них хорошего, как их можно сравнивать со старыми домами? Любому понятно, что первое же землетрясение разрушит их. И не успеете оглянуться, они закроют вид на море и на бухту и не останется места, где смогут пастись козы, а туристов станет больше, чем местных жителей. И этот новый conte заграбастает все на острове.

Но Мария-Грация не могла отрицать, что бар приносил все больше денег, и касса, содержимое которой по-прежнему каждую пятницу перекочевывало в банку на книжной полке и под матрасы, а не на счет в банке il conte, наполнялась все быстрее. Они заново выкрасили дом, купили новую кофемашину, Кончетта, благодаря повысившейся зарплате, привела в порядок домик тети Онофрии и посадила во дворе апельсиновые деревья. Роберт по субботам допоздна перекрашивал комнаты Туллио и Аурелио, которые Амедео наконец согласился отдать Серджо и Джузеппино. Он обсуждал с плотником новую мебель, полировал дверные косяки и до блеска натирал воском полы.

Андреа вернулся на остров уже как несколько месяцев, но Мария-Грация его так ни разу и не видела. Но однажды ранним утром она подошла к воротам виллы и позвонила в колокольчик. Она и сама толком не понимала, зачем она здесь. Вскоре к старинным кованым воротам подошел агент Сантино Арканджело.

— Да? — спросил он. — Что вам угодно?

— Я хочу повидаться с синьором д’Исанту.

Сантино удалился. Он возвращался к дому не спеша, останавливаясь, чтобы сбить палкой высокую траву, демонстрируя, насколько ему безразлично, что она его ждет. Вернулся он почти через полчаса, и на его лице играла глумливая ухмылка.

— Он вас не примет, — объявил Сантино из-за ворот. — Вам следует уйти, Мария-Грация Эспозито, signor il conte не желает вас видеть.

На обратном пути она удивлялась, откуда вдруг взялась эта тяжесть. Да и что бы она сказала Андреа д’Исанту? Они не встречались пятнадцать лет. Она хотела, чтобы он узнал, что она не стала думать о нем хуже, после того как он признался в том, что это он избил Пьерино; что Флавио теперь живет в Англии и, судя по его посланиям, по-прежнему без знаков препинания, вполне счастлив; что призрак рыбака больше не тревожит остров, ну разве если кто-то переберет limettacello вдовы Валерии. Но смогла бы она найти слова, чтобы рассказать ему об этом?

— Я знаю, где ты была, — сказал отец. — Об этом уже вовсю судачат. Будь осторожна, cara. Твой муж слишком порядочный человек, чтобы расспрашивать тебя о таких вещах.

— К черту всех этих сплетников и шпионов — им что, нечем заняться? — ответила Мария-Грация. — Они не могут не совать нос в дела других людей?

И впервые в жизни она поругалась с отцом.

— Я не понимаю, о чем тебе с ним говорить, — сказал Амедео. — По какому такому делу ты могла отправиться к нему на рассвете, надев свое лучшее платье? В то время как твой муж заботится о твоих сыновьях, работает в баре…

— Он меня ни в чем не подозревает, папа. Может, и тебе стоит последовать его примеру?

— У Роберта, — заметил отец, — терпение, как у святой Агаты. Мы все это знаем.

Уязвленная Мария-Грация расплакалась.

— Cazzo[82], я что, должна отчитываться за каждый шаг? Ты, оказывается, не только мой отец, но и тюремщик?

Это было несправедливо, она сознавала. Но извиняться не стала, выскочила в бар и с яростью включила кофемашину.

Весь день в баре шушукались об утреннем происшествии. Все разрешилось, когда она увидела, как Роберт идет к ней через площадь, его фигура размывалась в знойном мареве, он вел за руки мальчиков. Мария-Грация кинулась ему навстречу, уткнулась мужу в шею и прошептала:

— Прости, прости меня. Все это ничего не значит.

— Я знаю, — ответил Роберт.

Амедео погладил дочь по руке, когда она вернулась за стойку бара. Мария-Грация была полна решимости больше никогда не вспоминать о сыне il conte.

Через несколько месяцев Андреа д’Исанту уехал. Мария-Грация так его и не повидала и в последующие годы вообще стала сомневаться в его существовании. Он затерялся в сумраке, стал призраком, подобно бедному Пьерино.

Однако изменения, которые затеял Андреа на острове, были совершенно не призрачными. Например, перемены, связанные с туристами. До сих пор всем, кто желал посетить остров, приходилось совершать изнурительное паломничество, подобно религиозным фанатикам. Чтобы попасть на Кастелламаре, сначала нужно было добраться до ближайших к острову крупных городов, Ното и Сиракузы, а туда можно было попасть только самолетом из аэропортов Катании или Палермо или же по морю на неспешных посудинах. Так что среднестатистический посетитель Кастелламаре был истинным путешественником, интересующимся историей некрополя и едва говорящим по-итальянски.

— Если бы только на острове или хотя бы в Сиракузе был аэродром, — мечтал Бепе.

Он слышал от других рыбаков, что как только авиаперелеты в кондиционированных самолетах стали обычным делом, из Лондона и Парижа на греческие острова хлынули тысячи и тысячи туристов.

Порой мимо острова, на самом горизонте, проплывал огромный белый лайнер, громко трубя и заставляя местных ребятишек приветственно вопить и скакать. В бинокль Флавио можно было разглядеть на палубе светловолосых дам и краснолицых синьоров, лежащих в глубоких креслах.

— Хорошо бы они остановились здесь, — мечтал Джузеппино.

Оба сына Марии-Грации обожали туристов, для мальчиков они были символом неведомых краев, им нравились резкие северные языки, связанные для них с городами, где все происходит очень быстро, поэтому и говорить тоже следует быстро. Не то что тягучий островный итальянский, неторопливый, к сути подбирающийся утомительными кругами.

Ходили слухи, что новый il conte выкупил старую ферму Маццу, которая превратилась в развалины за годы, минувшие после смерти старика и отъезда его последнего сына в Америку. От имени Андреа его мать наняла рабочих с материка, которые перекопали лучшее поле острова, самое ровное, с видом на бухту. Старая ферма Маццу была снесена.

— Думаю, они строят виллу, — жаловался Тонино, расстроенный тем, что его обошли с контрактом приезжие строители с бетономешалками. — Когда они закончат, я полагаю, туда переедет наш новый граф с матерью, а старую виллу снесут.

— Очень сомневаюсь, — сказала Пина. — Ведь половина туристов приезжает посмотреть на графскую виллу. Разве ты не знаешь, Тонино, что она норманнских времен, это одно из старейших зданий на острове?

Новое здание, как видение из розового бетона, вырастало постепенно. Рабочие трудились весь день под жаркими лучами солнца. У здания появились не только карнизы и балконы, но и плавательный бассейн в форме почки, голубой изнутри, сад с пальмами, обернутыми в коричневую бумагу, уберегавшую деревья от строительной пыли, а также асфальтовая площадка для автомобилей. Места на этой американской стоянке, как докладывала шпионившая за работами Кончетта, просторные, явно предназначены для заграничных авто, в два раза больше, чем малютки «Чинквеченто» или трехколесные фургончики «Апе», на которых ездили жители острова. И зачем гостям нового графа так много парковочных мест, ведь никто не навещает их с Кармелой, с тех пор как умер его отец? Здание возвышалось над рядами маленьких бетонных вилл, которые с веранды бара казались не больше спичечных коробков. К следующему лету новое грандиозное сооружение было готово.

Никто так точно и не понял, для чего оно предназначалось.

— Это новый летний дом для signora la contessa, — предполагала Агата-рыбачка. — В апреле она будет спускаться с холма к морю на своем авто и на этом каждый день экономить минут пятнадцать тряски по дорогам. — До сих пор Сантино Арканджело ежедневно возил Кармелу туда и обратно на немецком автомобиле к ее излюбленному месту в дальнем конце залива, где она сидела в одиночестве под зонтиком, втирая лосьон в свои высохшие руки.

— Никогда не поймешь, на что эти богачи решат потратить свои деньги, — сказал Бепе.

— Например, на телевизоры, — подколола его Агата-рыбачка.

— Это новый бар, — заключила Кончетта. — Il conte хочет нас разорить, как Арканджело.

На горизонте маячило розовое здание, его ворота были распахнуты, парковка пустовала.

— Это гостиница, — объявил Тонино, положив конец спорам в тот вечер. — Я видел вывеску и стойку регистрации с медным колокольчиком.

Никогда на острове не было столько работы, сколько ее появилось за несколько недель до торжественного открытия гостиницы. Нужно было прибираться в номерах, чистить и полировать все поверхности, поливать траву водой из шланга. («Бессовестная трата», — ворчала Пина.) Нужны были помощники заносить кровати, шкафы и столы, которые новый il conte заказал на материке; повара, чтобы готовить местные деликатесы и заморские блюда на огромной сверкающей кухне. Был нанят даже старый оркестр — для местного колорита. Проснувшись однажды утром, жители острова увидели, как над их бухтой навис, словно какое-то чудо, огромный белый лайнер, рассекавший спокойные воды залива. Дети со всех ног бросились на берег. Они скакали от восторга под островные мелодии, что нервно наигрывал оркестр. Гостей доставили на берег, они держались за свои чемоданы, сумки и коробки, словно потерпевшие кораблекрушение, и что-то бормотали на своих северных языках, неуверенные, стоит ли давать на чай паромщику или предложить мелочь детям.

Тут возникла реальная проблема. Новые туристы предпочитали кондиционированные салоны и залитую неоновым светом веранду «Прибрежного бара Арканджело» старомодному интерьеру «Дома на краю ночи». Компания il conte отгородила для них часть берега в заливе, где они могли лежать в пластмассовых шезлонгах. В прибрежном баре подавали американские коктейли и виски в хрустальных стаканах. Туристы нового поколения довольствовались роскошью гостиницы и кондиционированного бара Арканджело, им не было никакой нужды тащиться по жаре в город.

— Но я все-таки не понимаю, как можно предпочесть тот бар этому, — не успокаивался Бепе. — Арканджело берет сто пятьдесят лир за чашечку кофе, который на вкус как ослиная моча.

— Замани этих туристов, — убеждал Роберт Марию-Грацию, переживая за нее. — Пригласи их сюда. Они полюбят остров, как полюбил его я, когда впервые увидел. Только ты сможешь их убедить.

Однажды утром двое туристов из гостиницы все-таки отважились подняться в город. Их заметили на площади, вскоре после того как колокол отзвонил к мессе, они нервно топтались под пальмой. Мария-Грация, подбадриваемая близкими, подошла к двери.

— Добро пожаловать, — сказала она по-английски. — Заходите.

После довольно жаркого обсуждения пара переступила порог бара.

— Кофе? — предложила Мария-Грация. — Чай? Печенье?

Бледнокожие, светловолосые гости оглядели стариков-картежников, радиоприемник, настроенный на сицилийскую станцию, посмотрели на покрытые капельками влаги холодные шкафчики-витрины с рисовыми шариками и печеньем, на кофемашину. Мужчина сделал жест, как бы открывая книгу.

— Меню? — спросил он.

— Меню нет, — сказала Мария-Грация. — Мы приготовим, что вы захотите. Может быть, кофе? Рисовые шарики?

Мужчина покачал головой и в конце концов спросил, сколько стоит чай.

— Тридцать лир, — ответила Мария-Грация. — Три американских цента.

Но, еще раз напоследок изучив рисовые шарики, гости только переглянулись и вышли.

Цены в «Доме на краю ночи», как объяснил Бепе, были слишком низкие.

— У Арканджело двойные цены, — разъяснил Бепе. — Одна цена для туристов, другая — для рыбаков.

— Мы не можем так поступать, — сказал Роберт, возмутившись подобной попыткой поставить под сомнение честность жены. — «Дом на краю ночи» не такое заведение.

— Но туристы не любят, когда с них спрашивают меньше, чем они готовы заплатить. Вы сами видели, что делают все эти археологи, которые приезжают посмотреть на пещеры. Платят тридцать лир за кофе и восемьдесят лир оставляют сверху. Если вы просите меньше, чем они ожидают, они думают, что вы подаете им плохой кофе. Или они считают, что вы живете в бедности, как какие-нибудь козопасы дремучие, но в любом случае им от этого не по себе, Мариуцца.

— Но мы не можем объявлять две разные цены, — сказала Мария-Грация. — Это будет неправильно.

Арканджело, не испытывавший такого рода сомнений, процветал.

III

Амедео был прав, сказав, что у Роберта терпение, как у святой Агаты. Эта черта во всей своей очевидности проявилась, пока росли мальчики. Роберт, который три года провел в военной тюрьме, пять лет ждал возможности вернуться на остров и еще четыре года, чтобы стать мужем Марии-Грации, точно имел внутри стальной стержень, который было не сломать детскими потасовками. Когда его сыновья ссорились, он спокойно выслушивал каждую сторону, выносил справедливый вердикт и с полной невозмутимостью осуществлял наказание, непреклонный, как директриса школы Пина Велла, разрешавшая конфликты своих учеников. Даже после самого утомительного дня у него оставались силы обнять жену за стойкой бара и убирать со столов, напевая местные песенки, в то время как у Марии-Грации не было сил эти песенки даже слушать.

Возможно, в терпеливости Роберта и таилась проблема. Может, будь он менее терпим к дракам сыновей, менее невозмутим, они бы лучше себя вели. Хотя кто знает, все могло бы обстоять и хуже.

Амедео же крайне болезненно воспринимал вражду внуков, напрочь забыв о жестоких битвах, что вели его собственные сыновья во дворике и в коридорах «Дома на краю ночи». Он любил Серджо и Джузеппино сильнее, чем своих детей, за исключением, может быть, Марии-Грации, но они частенько ввергали его в бессильную ярость.

Четырехлетнего Серджо частенько можно было застать с дедушкиной красной книжкой. Его трехлетний брат тоже уже начинал разбирать буквы. Чтобы никого не выделять, Амедео читал им вслух на террасе, угощая мороженым и историями в равном количестве. Серджо слушал, устремив взгляд за горизонт, задумчиво поднося ложку с мороженым ко рту, иногда и мимо. Джузеппино, наоборот, пинал стул, отказываясь сидеть спокойно. Он продолжал сучить ногами, пока не доставал брата, и тогда рассказ деда прерывался воплями. Однако, когда после чтения Амедео расспрашивал Джузеппино, тот помнил все и мог воспроизвести большие отрывки: «Это было про попугая, он залетел в окно и поведал девушке про десять белых коней с десятью всадниками в черных доспехах, что направлялись на войну…»

— Этот Джузеппино — умный мальчик, — говорил Амедео.

— Они оба умные, — убежденно отвечала Мария-Грация. — Потому что одинаковые.

Сообразив, что задел материнские чувства, Амедео торопливо поправлялся:

— Si, si. Конечно, оба умные. Я не это имел в виду.

Но не крылась ли проблема в том, что с ними обращались одинаково? Временами казалось, что у них нет ничего общего и что братья они случайные, а вовсе не кровные.

Амедео старательно записывал все достижения мальчиков в свой блокнот. «Серджо — 65 сантиметров», — писал он и ставил дату. Или: «Джузеппино впервые ел твердую пищу — горошек и ложечку пюре из carciofo[83]». И позже, когда мальчики пошли в школу, где на братьев нарадоваться не могли: «Серджо получил 7 по арифметике (сложение и вычитание)», «Серджо назначен старостой в классе, 1961/62 год», «Джузеппино выиграл приз в соревнованиях по бегу». Во всем, кроме спорта, лидировал Серджо. Но именно Джузеппино, великолепный атлет, похожий в этом на своего отца, впечатлял интеллектом. Он добивался всего играючи, вполсилы, словно чтобы не затмить всех.

К первому причастию Амедео подарил внукам сицилийскую сказку «Два брата», которую он выписал из книжного магазина в Сиракузе и завернул в красную бумагу.

Серджо и Джузеппино полюбили эту историю, как Амедео и предвидел. Хотя им больше понравилось про морского змея и ведьму, чем про чудесное примирение братьев, Амедео надеялся, что сказка заставит их понять, насколько ссоры бессмысленны и бесплодны.

— Главный герой сказки — младший брат, — утверждал Джузеппино. — Это он проявил милосердие к рыбке и всех спас.

— Нет! — возражал Серджо. — Разве не старший брат с самого начала завоевал принцессу?

Как только дед дочитал сказку до конца, каждый из братьев пожелал владеть книжкой единолично. Они подрались, тащили книжку каждый в свою сторону, пока не разорвали ее на две половины. Амедео слишком поздно пожалел, что подарил им один экземпляр на двоих. Он заказал второй экземпляр, но было поздно — мальчики желали владеть «оригиналом» с дедушкиной надписью: «Серджо и Джузеппино по случаю вашего первого причастия. С любовью, дедушка Амедео».

Словом, воспитание протекало нелегко. И все же порой, в основном благодаря отцу, они подолгу вели себя вполне прилично, и Амедео удивлялся, почему он так всполошился. Пина соглашалась с ним.

— Подумаешь, дети немного подрались, — говорила она. — Я верю, что Мариуцца и Роберт правильно их воспитывают.

Как и люди в сказке о двух братьях, жители острова Кастелламаре с трудом различали Серджо и Джузеппино, несмотря на то что у Серджо черты лица были крупные, а у Джузеппино лицо более тонкое и подвижное. Однако мальчики засыпали и просыпались в одно время, у них была одна походка, они одинаково теребили челки, когда читали, и независимо друг от друга приняли решение поступать в один и тот же университет в Лондоне. Кто-то из них увидел его на картинке в энциклопедии Пины и загнул краешек страницы. По воскресеньям, погружаясь в море рядом с Робертом и оглядываясь на наблюдавших за ними мать и тетю Кончетту, они иногда снисходили до того, чтобы поиграть вместе. У Джузеппино, лучшего на острове бегуна и футболиста, не упускавшего случая унизить брата в спорте, имелся только один страх, крайне досадный, если учесть, что они жили на маленьком острове. Он боялся моря. Страх этот не отпускал Джузеппино никогда, хотя мальчик и тщательно скрывал его. Серджо, однажды все-таки заметивший неладное, когда они плескались в воде, взял брата за руку и осторожно вывел на берег. Видевшие это Амедео и Пина несколько дней обсуждали его поступок, считая, что это знак перемены в их отношениях.

К смятению Амедео, оба мальчика одинаково не любили остров. Как будто они родились не в том месте. Возможно, причиной тому был отец-англичанин, размышлял Амедео, но вслух никогда бы в этом не признался. Роберт — едва ли не ангел во плоти, сын, явившийся из морской пучины, когда их сыновья пропали, лучший муж, о каком только отец может мечтать для дочери. Но эта нелюбовь к родному острову должна иметь корни, терзался Амедео, начисто забыв о том, что именно неуспокоенность заставила его в свое время прибыть сюда. И что именно та же самая неуспокоенность отправила его сыновей на войну.

Внуки вечно на что-нибудь жаловались. Оба. Летом им было душно в баре, зимой в доме им мешали сквозняки, они ворчали, что не хватает книг, что на острове нет кинотеатра, а море вечно бушует и нет ему ни конца ни края. Кроме того, они оказались чувствительны к городским сплетням, их тревожили все эти курсировавшие по острову слухи, зачастую касавшиеся Эспозито. Например, люди болтали, что их дед был замешан в какой-то скандал с двумя женщинами, что отец их в войну повел себя неприглядно, что дядя Флавио сошел с ума и носился по острову в чем мать родила, с одной лишь боевой медалью на груди. Истории эти заплесневели за долгие годы, но они ранили Серджо и возмущали Джузеппино. Оба сгорали от жгучего желания поскорей покинуть остров. Серджо, повзрослев, стал говорить исключительно на литературном итальянском, а Джузеппино — только на английском. «Как будто, — сетовал Амедео, — наш диалект недостаточно хорош для них».

— Сейчас другие времена, — успокаивала мужа Пина. — Они постоянно видят автомобили и английских туристов. Они смотрели кино про то, как люди летали в космос. И совершенно нормально, что они хотят быть частью большого мира. Тебе не стоит принимать это так близко к сердцу, amore.

Но как же он мог остаться равнодушным, после того как его собственные сыновья покинули остров и больше не вернулись? И в голове Амедео начал складываться план.

— А что, если я обучу их управляться в баре? — предложил он. — Как научил наших сыновей. И сделаю их главными.

— Им это не понравится, — сказала Пина. — Кроме того, они хотят увидеть мир, и нам лучше позволить им сделать это, чем сопротивляться и оттолкнуть их навсегда.

Разумеется, как и во всем остальном, Пина была права.

Она уже почти не ходила и большую часть дня проводила на террасе, читая и перечитывая книги, которые полюбила, еще работая в школе, — Шекспир, Данте, Пиранделло. Теперь они могли заказывать на континенте и самые последние книжные новинки: роман Il Gattopardo и труд Данило Дольчи[84] о бедности в Палермо, читая который Пина цокала языком и радовалась, что они живут на маленьком острове в более благожелательной атмосфере. Ноги ее опухли и болели, так что прогулки остались в прошлом, зато книги уносили ее далеко-далеко, как Амедео уносили истории, которые он собирал. Ссоры Серджо и Джузеппино она пресекала одним лишь властным учительским взглядом, мигом приводившим их в чувство. Для внуков в детстве все могло сложиться гораздо хуже, если бы не пиетет, с которым все вокруг относились к бабушке Пине.

Тем не менее, когда старшему, Серджо, исполнилось одиннадцать лет, Амедео уже всерьез опасался, что между внуками зреет что-то по-настоящему недоброе.

Это проявилось во время Фестиваля святой Агаты в июне. Но на самом деле беда началась в феврале. Сразу после дня рождения Серджо мальчики впервые увидели снег. Когда они проснулись, вся площадь была припорошена белым. Подростки устроили сражения снежками, старики отказывались выходить даже во двор, а шесть автомобилей, съехав с холма, врезались в дома, стоявшие у его подножия. Зимний шторм затопил «Прибрежный бар Арканджело» — но с этой победой взрослые в «Доме на краю ночи» отказывались себя поздравлять.

Воздух был ледяной и колючий, словно в нем повисли мириады крошечных осколков. Амедео видел, насколько снег заворожил внуков. Как только солнце заглянуло во дворик, началась бурная капель — точно в какой-нибудь альпийской деревне. В газетах, разбухших от влаги, рассказывалось о непогоде в Англии, статьи сопровождались снимками английских домов, на крышах которых слоями, словно ricotta, лежал снег, а машины на дорогах занесло едва ли не целиком.

— Ну почему я не родился там? — воскликнул Серджо. — Почему я раньше не видел снега, ничего про него не знал!

Пока Мария-Грация разливала кофе к завтраку, Амедео, уязвленный словами внука, листал свою красную книгу в поисках историй про снег, выпавший на их острове. Но детям было не до историй. Они носились как угорелые, кидались снежками, забыв даже о завтраке. Роберт порылся в чулане, где хранились зимние вещи, и притащил охапку старых вязаных шапок, перчаток и муфт, уцелевших еще со времен молодости Пины и Амедео. Перед тем как выпустить сыновей на снежную улицу, он обрядил их в теплые одежки.

— Играйте мирно, не ссорьтесь, — крикнула им вдогонку Мария-Грация с оптимизмом, который Амедео находил удивительным, учитывая весь их предыдущий опыт.

И действительно, не прошло и получаса, как Джузеппино притащился в слезах, в сердцах сорвав с себя перчатки и шарф. Серджо шел следом за ним, пыхтя от возмущения, с разбитым носом. Как выяснилось, мальчики подрались из-за ведра со снегом.

— Он все забрал! — кричал Джузеппино. — Он пошел во двор и собрал весь снег вперед меня!

— Но ты собирался лепить из него снежки! — злился Серджо. — А я хотел слепить снеговика! Я собрал весь снег — со ступенек, с плитки, с листьев олеандра. А ты пришел и вырвал ведро, и оно упало в грязь!

— И где теперь этот снег? — спросил Роберт, вставая.

— Не-е-ету! — завопил Серджо.

— Ну и нечего реветь, как девчонка, — прошипел Джузеппино, пиная плинтус.

С трудом переставляя ноги, Пина ухватила внуков за уши, повела на место преступления и продемонстрировала, что драка из-за ведра снега разыгралась в окружении целых сугробов, по которым мальчишки катались, мутузя друг друга, пока не обратили в слякоть.

— Вот видите. Из-за своей драки вы и лишились снега.

— Ненавижу его, — прогундосил Серджо, шмыгая расквашенным носом. — Ненавижу! Я убью его.

Все то утро (уроки из-за непогоды были отменены) Амедео бродил по городу в поисках снега для своих безутешных внуков, которые сидели запертые у себя в комнатах. Но снег стремительно таял, растекаясь по улицам ручьями. После обеда Джузеппино уже позабыл про ссору, но в Серджо, заметил Амедео, что-то изменилось. Всю ту весну злость на брата кипела и пенилась внутри него, угрожая в любой миг прорваться наружу. Они дрались по любому поводу: из-за школьных оценок, места за столом, футбола. За всем этим, опасался Амедео, затаилось какое-то глубинное зло.

И дело было даже не в том, что Серджо ненавидел брата, нет, конечно же, это было не так. Просто им двоим не хватало места в скромном пространстве «Дома на краю ночи». Даже когда они были еще совсем малышами, в их первых стычках, из-за которых все так переживали, Амедео видел нечто куда более зловещее, чем просто детские ссоры. И его удивляло, почему никто из родных не замечает то, что очевидно ему. С самого начала было понятно, что братьев ждет то же, что ждало и всех прочих братьев и сестер, не покинувших остров, — совместное наследство, в их случае — в виде «Дома на краю ночи». Серджо любил бар, но если ему пришлось бы делить его с братом, то наверняка сошел бы с ума, как их дядя Флавио, и тоже метался бы по острову в одной ночной сорочке.

В тот год, накануне Дня святой Агаты, пришел scirocco. Ветер, принесший из Северной Африки гудящий песок, поднимал над городом красную пыль, от которой щипало глаза, а рот наполнялся саднящей сухостью. Песок проникал под одежду, мешал дышать, из-за него даже лестницу преодолеть становилось тяжкой задачей. Потолочный вентилятор в баре отказался работать, холодильники трудились с такой натугой, что из них вытекала вода, хромированные детали новой кофемашины потускнели. Мальчишек, не дававших взрослым покоя, отправили к морю, чтобы можно было спокойно закончить приготовления к празднику. Даже их неизменный союзник Роберт, занятый инвентаризацией запасов в кладовке, велел не мешаться под ногами.

Сев на одинаковые красные велосипеды, на которые Мария-Грация выделила деньги прошлым летом (как будто они какие-то чертовы близнецы, кипел про себя Серджо), они пустились по извилистой дороге к бухте. Ветер обдувал лица на каждом повороте, не принося облегчения.

Даже море было в тот день беспокойным, набрасываясь темными волнами на покрытые красным налетом скалы. У Серджо от грохота прибоя разболелась голова. Братья переоделись в самодельные купальные шорты, которые, намокнув, неприлично топорщились. Серджо прыгнул в воду недалеко от пещер. Немногочисленные туристы, отдыхавшие на пляже, подставляли солнцу свою белую кожу. Джузеппино сидел на берегу, со скукой глядя на неспокойное море, и швырял в волны камешки.

Серджо продефилировал мимо, демонстрируя идеальную технику.

— Эй! — крикнул он. — Давай ко мне! Кончай трусить, Джузеппино. Плыви ко мне, ну же!

Недалеко от них на песке расположилась группа туристов. И девочка с золотистыми волосами, неловкая и тощая, в малюсеньком розовом купальнике, обернулась в их сторону. Желая уязвить брата посильнее, Серджо говорил по-английски. Девочка отделилась от соплеменников и подошла поближе. Робко бросила в море камешек.

— Многие боятся воды, — проговорила она по-итальянски, глядя на Джузеппино. У нее был южный акцент, в то время как мальчики говорили на северный манер. Но для Серджо ее слова прозвучали прекраснейшими звуками на свете.

— Сколько тебе лет? — спросил Джузеппино, явно солидарный с братом.

— Девять.

— А мне одиннадцать, — сказал Джузеппино.

— Это мне одиннадцать, — сказал Серджо. — А ему еще нет.

— Вы близнецы?

— Просто братья.

— Хочешь, вместе сплаваем? — сказала девочка. — Я плаваю лучше всех в школе. Даже соревнования выиграла в прошлом году.

Джузеппино нехотя последовал за ней в неглубокую воду.

— Возьми меня за руку, — предложил он. Но девочка только засмеялась в ответ и кувыркнулась на мелководье, сверкнув светлой кожей.

— Поплыли в тоннель! — крикнул Серджо.

— Нет, — сказал Джузеппино. — Подождите, я еще не готов.

Серджо смотрел на девочку:

— Если ты хорошо плаваешь, я покажу тебе тоннель.

В тоннеле, естественном проходе в скале, всегда стояла темнота, в которой колыхались загадочные тени и сновали лупоглазые рыбы в сине-желтую полоску, кормившиеся водорослями, наросшими на стенах. Если нырнуть, то можно было проплыть по тоннелю и вынырнуть на другой стороне скалы. Серджо прекрасно знал, что Джузеппино до смерти боится этого места. Они с девочкой уплыли вперед, оставив Джузеппино бултыхаться на мелководье и кричать: «Подождите! Подождите!»

— Эй, Джузеппино, плыви, — оглянулся Серджо. — Хватит там барахтаться!

Они уже были довольно далеко в заводи, в центре которой Серджо мог встать на ноги.

— Подождите меня! — отчаянно закричал Джузеппино, погрузился в воду, сжался и оттолкнулся от камней.

Производя неимоверное количество брызг, он доплыл до подводной скалы и встал на нее, но Серджо, тряхнув мокрыми волосами, нырнул и исчез. Вскоре с другой стороны скалы донесся его искаженный, глухо звучавший голос:

— Плывите сюда! Здесь целый косяк рыбы!

Девочка нырнула, только ступни мелькнули на поверхности, разбрызгивая воду.

Оставшись один, Джузеппино балансировал на камне и прислушивался к голосам из-за скалы. У ног качалась грязноватая от сирокко пена, небо быстро затягивало тучами, волны становились все выше, так что он уже едва сохранял равновесие.

— Давай! — Эхо принесло голос Серджо с другой стороны тоннеля. — Плыви сюда, Джузеппино!

Большая волна, откатившись от скал Морте делле Барке, достигла Джузеппино и хлестко ударила его. В тени оказалось много холодней, чем он ожидал, и много глубже. Джузеппино не хотел нырять в тоннель, он не хотел к нему даже приближаться. Оттуда неслись странные хлюпающие и шлепающие звуки. Морские анемоны алыми медузами пульсировали в темноте под аркой. Джузеппино уже почти прибило к проходу, он коснулся арки над головой и в ужасе отпрянул. Камень был ледяным, как стенки морозильника в «Доме на краю ночи». Он вспомнил, что в этом месте у острова сильное течение. Именно тут отец чуть не утонул много лет назад.

Но он слышал, как его брат плещется на другой стороне, слышал голос английской девочки.

— Плыви сюда! — кричал Серджо. — Плыви сюда! Здесь дно можно почти достать!

— Серджо! — позвал Джузеппино. — Возвращайся!

— Плыви сюда! Здесь море спокойней, я обещаю.

Еще одна большая волна. Звонкий смех девочки. Когда Джузеппино попытался снова нащупать ногами скалу, ему это не удалось. Ноги дергались в пустоте, его затягивало дальше в заводь, вода накрыла с головой, он судорожно выскочил на поверхность и с силой ударился о своды тоннеля. Захлебнувшись, он забарахтался, пытаясь продвинуться под аркой. Он проплывет этот тоннель! Он им покажет! Волна, проникшая в проем, снова швырнула его о стену, острые ракушки оцарапали спину, он опять ушел под воду, он плакал, захлебывался, вокруг со всех сторон была лишь темная ледяная вода. Где его брат? Море свирепело все сильнее, Джузеппино оказался внутри своего самого ужасного кошмара.

Серджо обхватил его за пояс и потянул вверх. Джузеппино хрипел, судорожно втягивая воздух, его тошнило.

— Плыви! — приказал Серджо и потащил его по направлению к берегу. — Плыви, черт тебя побери! Если бы ты не испугался, то переплыл бы.

Серджо вытянул его из воды, толкнул на песок и встал над ним спиной к солнцу.

— Почему ты не постарался как следует?

Джузеппино поднялся и закашлял. Наконец он сумел выдавить:

— Ты бросил меня. Ты мне не помог.

— Я не виноват, что тебе десять лет и ты не умеешь плавать.

Джузеппино заплакал. Он умеет плавать. Разве он не плыл? У него горели легкие, слезы выедали глаза. Он с ненавистью посмотрел на Серджо и на английскую девчонку, которая прыгала, вытрясая воду из ушей, смущенная, что стала причиной стычки между братьями.

— Ты бросил меня, — повторил Джузеппино. — Я слышал, как ты там смеешься на другой стороне. Тебе было наплевать, тону я или нет.

Внезапно они услышали гул мотора. Окрик заставил их обернуться. Из-за скалы вынырнула лодка ‘Нчилино. Он выключил мотор, и лодка подпрыгивала на волнах. ‘Нчилино снял солнечные очки, на его лице читался испуг.

— Эй, парни! Эту девочку зовут Памела?

Девочка кивнула.

— Ее родители обыскались. А у вас, Эспозито, большие неприятности — ее ищет весь остров.

— Смотри, что ты наделал! — закричал Серджо. — Это из-за тебя мы застряли, разнылся тут! А теперь нам влетит.

Отряхнув песок жестким полотенцем, которое дала мать, Джузеппино подхватил за руль велосипед, повернулся и побежал к дороге, разбрасывая в стороны песок и брызги воды. Всхлипывая, он ожесточенно толкал велосипед в гору, а сзади торопился Серджо, слегка озадаченный отчаянием брата.

Ворвавшись в бар, Джузеппино бросился к матери, уткнулся ей в живот, прижался. Разумеется, Серджо опять оказался во всем виноват. Роберт долго выслушивал обе стороны, но он понимал, что больше не может рассудить их, словно братья вели войну не на жизнь, а на смерть, которая будет длиться, пока один из них не выйдет из нее победителем.

— Не надо было посылать их на море, — сокрушался позже Амедео в разговоре с Пиной.

— Есть вещи, с которыми дети должны разбираться сами, — ответила она, ничуть не успокоив его.

Тем вечером мальчикам предстояло исповедаться. Бабушка Пина, большая энтузиастка Фестиваля святой Агаты, считала, что небольшая порция божьего страха будет полезна.

— Отправляйтесь и побеседуйте с отцом Марко, как сказала бабушка, — велела им Мария-Грация. — И возвращайтесь готовые жить в мире. Разве в начале лета вы не согласились быть друзьями?

Братья с мрачными лицами побрели в церковь. Отец Игнацио к тому времени уже удалился на покой и редко покидал свой домик, окруженный кустами олеандра, в церкви его заменил отец Марко, недавний выпускник семинарии. Многие годы отец Игнацио, с вечным его легким лукавством в глазах, подбадривал грешников во время затяжных исповедей накануне Фестиваля святой Агаты. Его взгляд давал понять, что неискупаемых грехов не бывает, что главное — раскаяние. Взгляд отца Марко был благочестив и полон скорби. Ты еще не поведал ему о своих грехах, а он уже взирал на тебя с осуждением. Когда Серджо оказался за шелковой шторкой исповедальни, взгляд отца Марко тотчас пробудил в нем раскаяние, где-то в горле зародился спазм рыдания. Он выпалил свою путаную исповедь: «Но у меня не было желания, я не хотел его убивать, просто я был так зол на него, что на минутку я понадеялся, я действительно надеялся, что он уто-о-нет…»

Все вдовы святой Агаты как раз собрались в церкви — одни занимались ритуальной полировкой статуи, другие выбирали ветки олеандра для тернового венца. Следовательно, каждая слышала горестные признания Серджо, его рыдания. К вечеру весь остров знал, что Серджо Эспозито пытался убить своего брата.

Этот слух преследовал Серджо до конца его жизни, как в свое время его дядю Флавио донимали обвинениями в избиении Пьерино.

— Почему бы вам не учиться на Сицилии? — предложила Мария-Грация. — Бепе мог бы возить вас туда и обратно на своем пароме. Господь свидетель, в большом мире вам хватит места на двоих, если вы к тому времени еще останетесь вместе.

Ну почему, горевал Амедео, все так упорно уговаривают мальчиков покинуть остров?

После фестиваля Джузеппино сделался тихим и скрытным. Пообедав, он запирался в своей комнате, отказывался даже играть в футбол с друзьями, Пьетро и Калоджеро, и занимался с таким остервенением, что казалось, будто он и учебники ведут смертельную войну. В те месяцы Серджо то и дело жаловался, что у него пропадают книги, что их у него таскает Джузеппино, но это так и не было доказано, потому что книги всегда оказывались на своих местах, когда в доме начинался обыск. Джузеппино настолько погрузился в учебу, что покидал свою комнату, только чтобы поесть или сходить в туалет. В конце года он сдал экзамены до того блестяще, что восхищенная новая профессоресса Валенте порекомендовала перевести его на класс старше. Он был самым способным из всех ее учеников.

Родители решили отметить успехи сына фейерверком на террасе «Дома на краю ночи». Туристы, думая, что это некая местная традиция, приняли участие в празднике. И только Серджо держался в стороне от веселья. В его-то честь никаких торжеств не устраивали, салютов никаких не запускали.

Таким образом, младший Джузеппино отправился в лицей прежде старшего Серджо. Один, без брата, он сидел на скамье Santa Maria del Mare, держа на коленях аккуратный сверток с книгами.

— Я поступлю в университет, — объявил накануне Джузеппино под одобрительный хор голосов взрослых. — Теперь я понимаю, как важно хорошо учиться.

— А как же я? — возмущался Серджо, обращаясь к матери. — Это ведь я собирался учиться в университете, а Джузеппино обогнал меня. Он специально это сделал, чтобы меня уесть. Я знаю.

— Ну а почему вы оба не можете учиться? — спрашивала Мария-Грация. — Почему, если он учится, ты не можешь тоже хорошо учиться?

Но Серджо подспудно понимал, что его судьба связана с судьбой брата. Мария-Грация видела, что сыновья теперь по отдельности друг от друга. В то лето, когда Джузеппино чуть не утонул, они перешли некий рубеж и теперь просто сосуществовали под одной крышей, перестав быть братьями. Слишком поздно Серджо захотел вернуть Джузеппино. Безутешный, он нарезал круги вокруг брата, соблазняя рогатками да стеклянными шариками, уговаривая бросить дурацкие учебники и пойти поиграть на площадь.

— Что я сделала не так? — шептала Мария-Грация мужу в тот вечер, когда произошло это объяснение. — Мне следовало больше проводить с ними времени? Я ошиблась, занимаясь баром?

Но что еще она могла дать им? В первые годы их жизни она разрывалась между делами в баре и детьми, пока от нее не осталась лишь тень той девушки, которая хлопотала за стойкой «Дома на краю ночи», бесстрашно добивалась справедливости для Флавио и единственная на острове смогла завоевать сердце Роберта Эспозито.

— Но что изменилось бы, если бы не ты, а я пропадал в баре? — резонно возражал Роберт. — Допустим, это я откладывал бы деньги, чтобы купить им новые велосипеды, копил бы им на учебу в университете, а ты бы ухаживала за детьми. И что, разве что-то изменилось бы?

— Ну, матери полагается растить детей, — сказала Мария-Грация, немало выслушавшая нотаций от старух и недоуменных замечаний рыбаков, не понимавших, отчего это женщина командует в баре, тогда как мужчина вышагивает по городу с детскими колясками.

— Ты их любишь? — спросил Роберт серьезно.

— Si, caro. Конечно.

— Тогда в чем дело?

— Ты же знаешь, что болтают люди.

— Да черт с ними со всеми!

Она засмеялась и прижалась к нему всем телом, совсем как в молодости, в годы войны.

— Им нужна только любовь, — сказал Роберт. — У меня в свое время ее не было, так что я знаю, о чем говорю. Все остальное само прирастет.

И все же, хотя Мария-Грация не осмелилась бы признаться в том хоть кому-то, она никогда не любила сыновей больше, чем Роберта. Это ощущение возникло у нее, как только она увидела Серджо, пусть она и подозревала об этом всю беременность. Да, она любила сына, но новая эта любовь не потеснила Роберта в ее сердце. Ничто не могло это сделать — ни его исчезновение на долгие годы, ни унижение, с которым она жила. Ни рождение детей. По мере того как дети подрастали, секрет этот наливался все большей тяжестью. Мария-Грация не сомневалась, что дети знают его, что они все чувствуют и все их распри, их вечная неудовлетворенность лишь следствие того, что она любила их меньше, чем мужа.

— Все будет хорошо, — прошептал Роберт, будто догадавшись о ее смятении.

IV

В 1971-м, проснувшись однажды утром, Амедео обнаружил, что Пина еще в постели, лежит, отвернув от него лицо и сжимая край одеяла. Обычно к семи часам утра ее половина кровати пустовала, а из дальнего конца дома доносились нетвердые шаркающие шаги. Амедео дотронулся до руки жены, она была холодной. Крик его разбудил весь дом. Скоро все собрались в спальне Амедео и Пины. Мария-Грация поднесла к губам матери маленькое зеркальце, но стекло не замутилось.

Весь день в «Доме на краю ночи» не смолкали рыдания. Амедео безутешно бродил из комнаты в комнату, опустив голову и цепляясь за стены. По всему городу расклеили некролог в траурной рамке. На террасу тянулись люди, выразить соболезнования. Никого так не любили на острове, как Пину Веллу.

На похороны приехали и поэт Марио Ваццо, и профессор Винчо, и археологи, и даже кое-кто из бывших учеников Пины, давно покинувших Кастелламаре. Сыновья и дочери острова, они теперь были одеты в заграничную одежду ярких расцветок, ездили на иностранных машинах. В церкви яблоку было негде упасть, и отец Марко велел открыть обе створки двери и почти выкрикивал похоронную мессу, дабы слышали и те, кто стоял на улице. Пину похоронили рядом с Джезуиной, и скорбящие чуть не подрались за право красиво разложить цветы на ее могиле. Цветочница Джизелла не спала всю ночь, собирая похоронные венки из бегоний, бугенвиллей и синей свинчатки — любимых цветов Пины. Пина всегда любила цветы родного острова, на котором она прожила всю свою жизнь.

Мария-Грация в сумерках бродила по острову, прихрамывая из-за неудобных туфель, купленных специально для похорон в лавке Валерии. Она собирала цветы. Несмотря на то что могилу матери уже укрывал плотный цветочный ковер, ей хотелось добавить еще. Она не останавливалась до самой темноты, позволив себе всласть поплакать. Часам к восьми она вернулась на кладбище и, раскладывая собранные цветы свинчатки и олеандра, увидела, как в темноте кто-то идет к ней. Роберт встал напротив, большим пальцем стер слезы с ее щек. Молча наклонился и помог разложить цветы вокруг могилы Пины Веллы. Словно пестрое покрывало сбегало с могилы на землю.

— Теперь хорошо? — спросил он.

— Si, amore, — ответила Мария-Грация. — Теперь хорошо.

Она уже взяла себя в руки и, достав из кармана платок, вытерла мокрое от слез лицо, стерла пыльцу с ладоней. Роберт притянул ее к себе, и, обнявшись, они побрели к дому.

В тот вечер Марио Ваццо разыскал Амедео и сел рядом. Амедео сидел один, с бутылкой arancello. На следующий день поэт покидал остров.

— Не знаю, вернусь ли я когда-нибудь, — заговорил Марио Ваццо. — Я уже старик. Но я хотел быть здесь сегодня ради Пины, в ее честь. Великая женщина, другой такой я не встречал… — Марио Ваццо умолк, задумчиво потер подбородок.

Амедео обеими руками сжал бутылку. Он никогда не говорил жене о своих подозрениях насчет нее с поэтом. Набычившись, он в упор посмотрел на Ваццо:

— Ты ведь любил мою жену?

Поэт молча глядел на далекие огни лайнера, маневрировавшего у Сицилии.

Его молчание окончательно разозлило Амедео. Щуря опухшие от слез глаза, не выпуская бутылку, он принялся говорить о Пине — о том, сколь великодушной, благородной и сильной она была. По-прежнему молчавший поэт заплакал. На этом острове еще не рождалось женщины лучше Пины, сказал Амедео. И, ради святой Агаты и Иисуса Христа, почему она должна была уйти?

— И ты тоже любил ее, синьор Ваццо, — объявил Амедео. — Ты оплакиваешь ее, но отказываешься признавать свою любовь. Все эти стихи в твоей книге, про любовь с островитянкой в пещерах у моря, про остров, тонущий в черной воде, окруженный звездами… Это ты про Пину написал, ты это делал с ней, но у тебя не хватает чести признаться.

Резким жестом Марио Ваццо отмел обвинение, встал, покинул «Дом на краю ночи» и больше никогда уже не возвращался.

Наблюдавшая за этой сценой Мария-Грация поспешила к отцу:

— Мама рассказывала мне о своей дружбе с Марио Ваццо. Они и вправду любили гулять по острову. Сидели на утесе над пещерами и читали стихи. Ничего более. А ты, папа, старый глупец, если переживал из-за этого столько лет.

— Но они любили друг друга? — спросил Амедео.

— Не так, как вы с ней любили друг друга. Им не надо было укрываться в пещерах, если ты это имеешь в виду. Неудивительно, что синьор Ваццо оскорбился.

— Но почему ты не рассказала мне об этом? Если она тебе говорила, cara.

— Она попросила меня не рассказывать. Пока она жива.

Невинная связь, просто бродили по острову, читали стихи. Может, Пина желала, чтобы он верил в их роман все эти годы, верил, что и она его предала — как некогда предал ее он?

— И это все?

— Это все.

Пина была лучше его. Он всегда подозревал, что это так, а теперь лишь утвердился в том. Слезы раскаяния смешались со слезами горя.

— Мы можем все исправить, — сказала Мария-Грация. — У мамы был его адрес.

На следующей неделе Амедео написал Марио Ваццо письмо, прося прощения за оскорбление. Марио ответил, и несколько месяцев их связывала оживленная переписка, они писали друг другу каждые две недели, превознося достоинства Пины — ее красоту, силу характера, великодушие. Амедео, как ни странно, это успокаивало. После смерти жены он чувствовал себя неприкаянным и очень одиноким — будто перенесся в свое приютское детство подкидыша или в те проклятые дни, когда пришли извещения о пропавших без вести сыновьях. Каждое утро, прихватив детский складной стул внуков, он шел на кладбище и садился у могилы Пины. Его белые волосы ерошил бриз, руки крепко сжимали трость. Амедео разговаривал с Пиной, увещевал ее, шептал ласковые слова. После кладбища он целый день бродил по ее любимым местам, и Мария-Грация никак не могла уговорить отца посидеть дома. Тропинка, которой Пина каждое воскресенье ходила к мессе, школа, ее старый стул под стеной из бугенвиллеи, спальня с каменной кладкой, где она любила его, родила их детей, где умерла. Этот остров принадлежал ей, его воздух, его свет. Амедео непрестанно говорил с ней, блуждая по острову. А несколько недель спустя все переменилось — будто Пина услышала его и ответила.

В тот вечер Мария-Грация нашла отца сидящим над старым ящиком из-под кампари. Во время войны там хранились его медицинские инструменты. Она спросила, чем он занят, но отец раздраженно отмахнулся, хотя до этого постоянно искал ее общества.

— Навожу порядок, и только. Мариуцца, cara, возвращайся в бар.

И после закрытия бара она слышала, как он топчется за закрытой дверью своей чердачной каморки, что-то невнятно бормочет, явно рассуждая над каждой вещью, перед тем как отправить ее в ящик или отложить в сторону.

Разобравшись с ящиком, Амедео словно утратил интерес ко всему, ко всем прочим памятным вещицам, будто они не имели к нему никакого отношения. Иногда вдруг, наткнувшись на тот или иной предмет, принимался изучать его с интересом естествоиспытателя: статуэтку святой Агаты с кровоточащим сердцем или семейное фото, разглядывая так, будто видит впервые. И постоянно перелистывал красный блокнот, читая истории и прочие свои записи, вырывая и отбрасывая одни листы и что-то черкая на других, помечая детали: «История, рассказанная мне в доме вдовы Агаты осенью 1960 года», или «Любопытный, выявляющий правду рассказ времен моей практики medico condotto в Баньо-а-Риполи». Вырванные листы он отрешенно сжег в старом железном ведре во дворике. Амедео шурудил в ведре палкой, и казалось, что и сам он объят пламенем. Выглядел он при этом почти счастливым.

В эти недели его внуки, забыв о своем подростковом бездушии, вновь обратились в маленьких ребятишек и много времени проводили с дедом. Серджо даже склеил разорванных «Двух братьев».

— Почитай нам еще раз, nonno, — уговаривал Серджо деда.

Но Амедео молча укрывался в комнате на чердаке.

— Если ты хочешь заняться делом, Серджо, — сказал он однажды сурово, — то помоги мне переписать эти истории. Некоторые записи об острове я делал на отдельных листках, надо переписать в книгу.

И Серджо занялся переписыванием, сидел, склонясь над столом старого доктора, выводя свои каракули рядом с элегантным почерком деда. Пока Серджо трудился, Амедео снял с полок старые медицинские журналы и вынес во двор.

— Все, что писали раньше, уже неправильно, — объявил он. — Так что я могу избавиться от этого хлама.

На следующий вечер он вызвал Серджо и Джузеппино к себе в кабинет. Мальчики стояли перед ним на расстоянии локтя друг от друга. Серджо ссутулился, ощущая себя не в своей тарелке, Джузеппино пинал диванную ножку в виде львиной лапы и хмуро глядел в пол.

— Мальчики, — заговорил Амедео, — я хочу поговорить с вами о своем завещании.

Хотя план этот вызревал в нем с тех самых пор, как началась вражда братьев, он нервничал, почти задыхался, тянул с рассказом.

Джузеппино продолжал пялиться в пол. Серджо поднял голову в почтительном ожидании.

— Перед смертью, — сказал наконец Амедео, — я хочу оставить вам две вещи. Не говорите об этом ни маме, ни отцу. Это должны знать только вы. Во-первых, я оставляю вам свою книгу с историями, а во-вторых, бар. Вы должны хорошо позаботиться о том и другом. — Амедео поднялся со стула и ткнул тростью Джузеппино, все так же мерно пинавшего ножку дивана. — Джузеппино, ты слышишь меня?

Мальчик поднял голову, и Амедео увидел, что он едва сдерживает слезы.

— Ты не умрешь, — сказал Джузеппино. — Ты не умрешь, nonno. Не говори так.

Страх на время объединил братьев.

— Да, — подхватил Серджо, — ты не умрешь. И ты не должен говорить о смерти. Мы отвезем тебя на Сицилию в больницу.

Амедео поднял руку:

— Мне девяносто шесть лет. Я не собираюсь ехать в больницу. Что я им скажу? Что я умираю? Вот уж они там удивятся: человеку девяносто шесть лет, а он вдруг помирать собрался. Ха!

— Ты не умрешь, — настаивал Джузеппино, продолжая долбить львиную лапу, с которой уже что-то сыпалось.

— Я назначаю вас двоих ответственными за бар, — сказал Амедео. — Ваши родители не смогут вечно управлять им. Однажды они тоже состарятся. И что тогда произойдет с баром, которым наша семья владеет уже пятьдесят лет? Поэтому я оставляю его вам. Чтобы быть спокойным за его будущее. Вы понимаете?

— Кто из нас будет главный? — спросил Серджо.

— Вы оба будете главными. Я оставляю его вам обоим, поровну.

У Серджо закружилась голова, когда он представил, что они оба обречены до самой смерти торчать на разных концах барной стойки. Два толстяка, как Филиппо и Сантино Арканджело, навсегда прикованные друг к другу.

На следующий день ни один не упомянул о разговоре с дедом, но Джузеппино еще больше ушел в себя, а Серджо еще сильнее сгорбился и выглядел еще более виноватым.

К Фестивалю святой Агаты Амедео описал и разложил по полочкам всю свою жизнь. Ни с кем не простившись, он отправился спать на чердачный диван, где его и обнаружили тем же вечером. Он лежал на спине, скрестив руки на груди, словно хотел избавить семью от лишних хлопот. Он выждал всего четыре месяца, чтобы последовать за Пиной. Его похоронили рядом с Пиной, в гробу, специально изготовленном под его огромный рост.

Почти разом потеряв и отца и мать, Мария-Грация будто лишилась опоры. С «Дома на краю ночи» словно сорвали крышу, обнажив его нутро. Смерть отца нанесла ей и еще одну рану, но Мария-Грация призналась в этом только Роберту. Столько лет она трудилась в баре, прежде всего ради отца, а он ей его не оставил. Мальчикам бар был не нужен. Завещание отца грозило породить проблемы. Пина никогда бы такого не допустила. И теперь Мария-Грация снова оказалась за штурвалом корабля, потерявшего управление, вынужденная вести его от имени кого-то другого, а впереди собирался грозный шторм.

К ее изумлению, Роберт отчасти был согласен с решением Амедео.

— Он свел их лоб в лоб. Может, это к лучшему. Нам с тобой уже изрядно за сорок. За каждым семейным делом выстраиваются в ожидании молодые наследники. И разве мог твой отец выбрать между Серджо и Джузеппино? Разве мы с тобой смогли бы?

— Но почему, — рыдала Мария-Грация, чувствуя себя обиженной девочкой, — он не оставил бар мне?

Каждый вечер Мария-Грация ощущала незримое присутствие отца в баре — он стоял за ее спиной, когда она подсчитывала выручку, направлял ее руку, когда она опускала рычаг кофемашины, легонько покашливал, когда между картежниками и рыбаками разгорался особенно жаркий спор. В знак уважения перед этим домашним призраком Мария-Грация повесила над стойкой портрет Амедео. Она выбрала одну из ранних фотографий, сделанную его женой Пиной Веллой. Амедео стоял, держа саквояж с медицинскими инструментами в одной руке и красную книгу — в другой. Получалось, что и ее мать тоже здесь присутствует — во взгляде, полном нерешительной любви, что читалась в глазах молодого Амедео, прикрытых очками. Со снимка, на котором время оставило следы, он следил за Марией-Грацией, подобно Cristo Pantocrator[85]. Это был тот же полный любви взгляд, которым он когда-то смотрел на свою молодую жену. И Марии-Грации начало казаться, что она понимает его. Если бы он оставил бар ей, со временем пришлось бы решать, кому из сыновей передать его, а она никогда не смогла бы выбрать между ними. «Папа, — молилась она в раскаянии, — оберегай этот дом».

V

Братья выдержали до похорон деда. После этого они вступили в жестокую схватку — сначала за бар, владеть которым никто из них не хотел, а потом за книгу с историями, которой оба жаждали обладать. И теперь из-за нелепого, но благого дара деда вражда, что годами зрела за стенами «Дома на краю ночи», выплеснулась наружу. Поднимаясь как-то на чердак с ворохом высохшего постельного белья, Мария-Грация остановилась, чтобы утереть слезы краем наволочки (она позволяла себе лишь изредка оплакивать родителей, когда хлопотала по хозяйству и ее никто не видел, но никогда в баре), и услышала, как сыновья ругаются в комнате Серджо. Ее испугала ненависть, звучавшая в их голосах. Шли дни, а братья и не думали угомониться, они преследовали друг друга по дому, из которого еще не выветрился запах погребальных цветов после похорон Амедео. В конце концов красную книгу забрала Кончетта и унесла ее к себе на виа Кавур.

Следующей же ночью кто-то разбил выходившее на улицу окно Кончетты. Пропала только книга, которая лежала в старом кассовом аппарате на нижней полке шкафа. Земельный агент графа Сантино Арканджело, брат Кончетты, посетил место преступления и записал все в блокнот, как настоящий poliziotto. Кем бы ни был преступник (тут Сантино многозначительно поднял вверх осколок стекла, как это делал детектив в телевизоре), он хорошо знал Кончетту и понимал, где надо искать книгу. Это было первое ограбление в современной истории острова. Всем, кроме Марии-Грации и Роберта, было ясно, что это сделал младший сын Эспозито. А когда прибежал Серджо и сообщил, что брата нигде нет, Мария-Грация и Роберт закрыли бар и отправились на поиски.

В «Доме на краю ночи» никто не сомкнул глаз.

Джузеппино позвонил три дня спустя из дома своего дяди Флавио в Суррее. Марии-Грации всегда казалось, что этого места не существует, но когда она услышала металлический, бестелесный голос младшего сына в телефонной трубке, оно внезапной лавиной обрушилось на нее. Из трубки несся тонкий испуганный голос:

— Я у дяди Флавио. Да, да, со мной все в порядке. Мама, тебе не о чем беспокоиться. Но я пока не вернусь домой. (Пауза, треск.) Да, я найду работу в Лондоне. Или буду учиться в университете. Дядя Флавио поможет мне устроиться. Я ведь могу получить английский паспорт, школу я окончил, почему бы и нет? (Опять пауза.) Я приеду домой на Рождество, если смогу.

— А как же дедушкина книга? — спросила Мария-Грация, стараясь по примеру Роберта сохранять спокойствие.

Джузеппино долго не отвечал, а потом окрепшим голосом сказал:

— А, это. Не беспокойтесь, она в целости и сохранности. Я пришлю Серджо копию.

Серджо бросился на кровать и несколько часов рыдал от злости.

И действительно, вскоре на его имя пришла посылка с английской почтовой маркой. Джузеппино снял копию с дедушкиной книги историй. Страницы были смазаны, будто подернуты пленкой, как если бы их написали под водой. Мария-Грация понимала, что Джузеппино просто насмехается над братом, ведь они оба мечтали владеть оригиналом.

Она с тревогой наблюдала, как Серджо обуздывает себя. Отныне он был намерен одержать горькую победу, единственную, которая ему оставалась, — стать лучшим сыном.

— Ты тоже можешь уехать, если хочешь, — сказала она. — Ты всегда это знал. Мы готовы к тому, что вы оба покинете дом, а мы останемся одни работать в баре.

Жители острова никогда не симпатизировали Серджо, особенно с тех пор как он чуть не утопил своего брата, но сейчас общественное мнение качнулось в его сторону.

— Этот Джузеппино всегда был слишком хорош для Кастелламаре, — судачили картежники.

А Агата-рыбачка добавляла:

— Если Серджо и пытался утопить Джузеппино, когда они были маленькими, то теперь-то я смекаю почему.

Серджо удивил всех, отказавшись уезжать с острова. Он отправился в «Кредитно-сберегательную компанию Кастелламаре», чтобы осуществить честолюбивый план. Он надел костюм, который ему купили на похороны бабушки; узкие в бедрах и короткие брюки нелепо открывали щиколотки. Он держал в руке портфель своего деда, где лежали пять вырванных из ученической тетради листков с аккуратно переписанными карандашом отчетами из бара. Ожидая очереди в банке на укрытом ковром диване, он надеялся, что никто из знакомых не увидит его через огромные окна. Клерк, чужак с континента, пригласил его в маленький кабинет, где когда-то была кухня Джезуины, и налил ему континентального кофе.

— Мне нужен заем, — сказал Серджо, разъяснив бухгалтерию бара.

— Для развития бизнеса? — спросил служащий, изучая цифры и одобрительно кивая.

— Чтобы выкупить долю моего брата.

— Какой частью вы сейчас владеете?

— Половиной. Но я намерен стать единственным владельцем, брат уехал, и к тому же смотрите, как растет прибыль из года в год. — Серджо указал на нарисованный им график, отражавший доходы с 1960 по 1971 год, а стрелка, обозначенная «предполагаемый рост», устремлялась вверх, к сияющим перспективам.

Ассистент подсчитал что-то на листе бумаги с водяными знаками и удовлетворенно кивнул.

— Но мы не даем заем без обеспечения. Мой совет — заложите свою долю и на полученные деньги выкупите долю брата. Ваш бизнес можно оценить в шесть миллионов лир, так что мы готовы предложить вам кредит в половину этой суммы плюс еще немного на переоборудование или новую машину.

— Еще немного?

— Да. Три с половиной или четыре миллиона всего. Разве вам помешает новый фургон, как у других?

— И когда я смогу расплатиться?

— В следующие тридцать лет. Заем под семь процентов годовых.

Серджо подался вперед, прокашлялся и спросил:

— Если я это сделаю, кто будет владельцем бара?

— Вы, — сказал клерк. — Единственным владельцем.

Банковский служащий подготовил бумаги, и Серджо вернулся с ними в «Дом на краю ночи». От него не ускользнула ирония происходящего: он закладывает одну половину бара, чтобы выкупить другую. И все же при мысли о том, как вытянется лицо Джузеппино от этой новости, он испытывал мрачное удовлетворение.

Джузеппино действительно взорвался таким бурным негодованием, когда ему сообщили о плане, что казалось, он снова на острове и неистовствует в доме. Но Серджо говорил со спокойной уверенностью:

— Я оценил бизнес. Я сделал все честно, следуя инструкциям банка, — это половина стоимости дома и половина от прибыли за три года. Ты получишь много денег, Джузеппино. Миллионы лир. Ты сможешь поступить в университет, как и хотел. Ты сможешь делать что угодно с этими деньгами.

— Ты выживаешь меня из дома! — кричал Джузеппино. — Ты хочешь избавиться от меня! Уехав к дяде Флавио, я не говорил, что уезжаю навсегда!

— Но ты уехал! Ты украл книгу и сбежал, тебя не интересовал бар.

— Может, я захочу вернуться, — внезапно тоненьким голосом возразил Джузеппино. — Откуда я знаю?

— Так возвращайся, — сказал Серджо. — Если ты этого хочешь. — Неожиданно у него сжало грудь, он не сразу понял почему. И вдруг до него дошло, что ему не хватает брата. — Приезжай, — умоляюще добавил он.

Но Джузеппино уже бросил трубку.

Бар был заложен. Джузеппино подписал все бумаги и отослал их в банк. Узнав, Мария-Грация разрыдалась от злости, она вытянула из Серджо все скорбные детали того, что он натворил.

— Ты поставил под угрозу будущее «Дома на краю ночи»! — кричала она неистово, совсем как ее мать Пина. — Заложить «Дом» этим д’Исанту, врагам твоего деда! Из-за чего? Из-за детской вражды, из-за какой-то ссоры с братом? Семь процентов? Ты уверен, что это всегда будет семь процентов? Ты думаешь, они не изменятся за тридцать лет? Ты считаешь, что хороший бизнесмен взял бы такой заем?

Серджо, который, по правде сказать, и представления не имел ни о процентах, ни о хорошем бизнесе, склонился над стойкой бара и пробормотал:

— Я собираюсь расплатиться.

Обременив себя залогом, он еще прочнее оказался прикован к острову.

Джузеппино не вернулся. Окончив университет, он прислал фотографию, на которой выглядел сногсшибательно: в черной мантии и квадратной шапочке выпускника он стоял на лужайке, на фоне старого кирпичного здания и невозможно синего неба. И хотя старожилы все еще осуждали его поступок, достижение Джузеппино было занесено в книгу славы.

В то лето Серджо продлил часы работы бара, заменил кофемашину, а на прибыль от продажи мороженого, превышавшую ежегодную выплату банку, установил наконец неоновую вывеску. Строители Тонино и ‘Нчилино подняли ее на верх фасада с помощью веревок. Теперь террасу озарял таинственный зеленый свет, привлекавший самых разных представителей местной фауны. Ящерицы нежились в сиянии неоновых трубок как в лучах неземного солнца, а большие бархатистые мотыльки бились о лампы, вызывая снопы искр. Серджо заказал настольный футбол и всю ночь прикручивал отверткой 270 маленьких белых шурупов, натерев себе мозоли на пальцах. Отныне днем по субботам и вечерами по вторникам в баре проводились футбольные турниры.

Серджо заменил старый радиоприемник на цветной телевизор, подписался на спортивные каналы и одним движением, как его мать поколение назад, вернул бару статус сердца острова. Потому что теперь соседи собирались в баре, чтобы посмотреть футбольные матчи и дублированные кинофильмы на итальянских каналах, рекламу стиральных машин и средства для мытья окон и яркие цветные анонсы новостей Би-би-си. На деньги, которые банк выдал сверх залога, он купил трехколесный фургончик «Апе», такой же, как у Тонино, и перекрасил весь дом. Казалось, что бар вступает в эпоху процветания, как во времена, когда его открыл Амедео, но Мария-Грация считала, что в «Доме на краю ночи» ничего не меняется. Серджо вкалывал, чтобы выплатить долг, Джузеппино же в Лондоне пожинал плоды своего успеха, подтверждая каждый новый триумф фотографией: девушка, жена, дом, автомобили. К телефонным уговорам примириться с братом, которые родители вели под аккомпанемент шипения и треска помех, он оставался глух, не соглашаясь приехать домой даже погостить. Серджо ждал. Он все еще носил школьные рубашки и старые похоронные брюки, отказываясь от предложений Марии-Грации починить ему куртку или постричь волосы.

И снова ей начало казаться, что она теряет себя, как в первые дни своего материнства. Ведь она всегда была уверена, что бар принадлежит ей.

— Если бы только он женился, — сетовала Мария-Грация ночами, когда они с Робертом лежали в спальне с каменной кладкой над двориком, куда они теперь перебрались. — Или хотя бы Джузеппино привез свою английскую жену, чтобы познакомить ее с нами. Любые перемены хороши.

Но Серджо оказался даже упрямее брата, он не собирался жениться и мучеником проводил свои дни за барной стойкой — подобно тому как Флавио некогда проводил дни на коленях перед статуей святой Агаты.

Мария-Грация предчувствовала, что пока какое-нибудь потрясение не обрушится на бар, все так и останется безнадежно застывшим во времени — Джузеппино с ними нет, да и Серджо мыслями где-то далеко-далеко.

Время шло, но только не в «Доме на краю ночи», где ничего не происходило.

VI

Перемены в жизни бара и в судьбе Серджо Эспозито произошли с появлением девочки Маддалены. Она родилась так же, как и ее отец Серджо, — ногами вперед и сразу залившись безутешным плачем. Это произошло в тот самый день, когда все три телевизора в баре транслировали падение Берлинской стены.

Год тот выдался престранный. В январе между Днем святого Стефана и праздником Богоявления умерла Кармела д’Исанту. Ради ее похорон на Кастелламаре вернулся Андреа д’Исанту. Он не встречался с Марией-Грацией, но все равно кое-кто припомнил старые слухи о том, как он бросал камешки в ее окно, как маялся от любви и от нее же слег в постель на многие дни. Сорок лет спустя все это перестало наконец-то быть новостью, Мария-Грация находила все эти перешептывания по углам в баре утомительными и раздражающими. В этот раз она видела Андреа мельком в толпе — ветреным днем, когда хоронили signora la contessa. Невысокий мужчина с нависшими бровями, возраст которого был очевиден.

— Неужели это и есть Андреа д’Исанту? — удивлялась она, шагая домой под руку с Кончеттой.

— Все мы стареем, — ответила Кончетта. — Разве ты не замечаешь? Бепе, который всегда был таким красавчиком, отрастил пузо размером с винную бочку, Тото растерял все свои кудри, а Агата-рыбачка расхаживает в халате да тапочках и шаркает, как, бывало, шаркала синьора Джезуина.

Мария-Грация была вынуждена признать, что все так.

Но разве они с Робертом старики? Они по-прежнему спят в обнимку, как два подростка, разве что перебрались в спальню, которую она все еще считала родительской. И на Фестивале святой Агаты отплясывали с самозабвением не меньшим, чем в день свадьбы. Какая все же удивительная штука — жизнь. Еле тянулась, когда счастье было далеко-далеко, когда ноги ныли от ортезов, а вот теперь счастье при ней, зато жизнь летит столь стремительно, что опомниться не успеваешь.

Вот и Кончетте уже за пятьдесят. Замуж так и не вышла, но взяла ребенка под опеку. Ужасного мальчишку Энцо, пяти лет от роду, сына ее брата Филиппо. Мальчик рано лишился матери и, как только немного подрос, завел обыкновение слоняться по острову, ловить ящериц, бить все подряд палками и устраивать гонки на своем синем с красными колесами пластмассовом ослике по самым крутым каменистым склонам. К четырем годам он стал неуправляемым настолько, что вопли Филиппо Арканджело разносились по всей южной части города, когда он снимал ребенка с крыши, вытаскивал из шкафа или сгонял со штабеля коробок в кладовке магазина.

Узнав об этом, Кончетта, не разговаривавшая с братьями уже добрых тридцать лет, не на шутку разъярилась.

— Отправлюсь туда, — заявила она Марии-Грации, — и гляну, как они с ним обращаются.

Но, как выяснилось, Филиппо вовсе не третировал Энцо — как раз наоборот, Энцо измывался над родителем. Кончетта обнаружила своего немолодого брата на заднем крыльце магазина, тот сидел на ступеньках, а мальчишка нарезал круги по двору, весь в муке и сиропе.

— Значит, и до тебя дошли слухи, сестра, — пробормотал Филиппо, поднимая на нее глаза навыкате, — что я не справляюсь со своим ребенком, пришла меня осуждать, да?

— Я пришла сюда не осуждать, дурачок, — ответила Кончетта, — а предложить помощь. Господь свидетель, в его возрасте я тоже была бешеным ребенком. Так что хватит этих глупых разладов между нами. У мальчика нет матери, но у него есть тетка, пусть мы с тобой и в давней ссоре. Когда начнет особо шибко буйствовать, отправь ко мне. Может, он и бешеный, но я-то точно похуже была. Энцо! Подойди ко мне!

Озадаченный малыш подчинился.

— Будешь навещать меня, — сказала Кончетта. — Хочешь?

— Si, zia, — покорно ответил Энцо, слышавший немало историй про свою страшную тетку.

В следующие выходные, сложив свой скарб в небольшую хозяйственную сумку, мальчик оседлал пластмассового осла на колесиках и отправился в дом с голубыми стенами и апельсиновыми деревьями во дворе — в лучшем костюме, причесанный, застегнутый на все пуговицы. Маленький мальчик с темными волосами, такой же недорослик, как и она сама в детстве, с тонкими запястьями, голенастый, пробудил в Кончетте нежность, и она решила заняться его воспитанием.

Кончетта с годами не прибавила ни в росте, ни в весе, но во всех прочих отношениях она была внушительной особой. Жизнь из нее так и била, и горю и радости она отдавалась со страстью, и курчавые волосы ее по-прежнему непокорно торчали во все стороны, а щеки румянились как у девчонки. Тетка оказалась ровней мальчишке, и он это сразу почувствовал и принял ее.

В последние годы Кончетта увлеклась огородничеством. Сад окружал ее дом со всех сторон, такой ядовито-зеленый, что глазам было больно. Хитрая система шлангов орошала по утрам аккуратные грядки с цуккини, томатами и баклажанами, в больших горшках рос базилик — такими угрожающими темпами, был столь высокий и густой, что в нем мог спрятаться ребенок. Вдоль фасада дома по земле стелились спутанные побеги арбузов, их усы карабкались к окнам, оплетали дверные проемы. Среди апельсиновых деревьев росли спаржа, фенхель, мята, большие артишоки топорщились серебристыми побегами. Вот в эти огородные джунгли Кончетта и запустила Энцо.

— Ори и делай что угодно, — сказала она. — Мне все равно.

Водрузив на голову засаленную мужскую borsalino, Кончетта принялась безмятежно срезать помидоры «бычье сердце» с извилистых стеблей.

Вскоре Энцо приполз к ней. Ему надоело вопить, раз никто не обращал на это внимания.

— Cuori di bue поспели все одновременно, — сказала Кончетта, не оборачиваясь на мальчика, она знала, что он робкий, как ящерка, несмотря на всю его хулиганистость. — Мы приготовим отличный салат из помидоров, а также рисовые шарики с моцареллой. Поможешь мне?

— Si, zia, — ответил Энцо.

Все утро он трудился бок о бок с теткой, катал шарики из риса, месил тесто для хлеба и помогал держать большой дуршлаг, чтобы слить горькую жидкость из присоленных melanzane. Пока совершенно не выдохся.

— Ну вот, — удовлетворенно сказала Кончетта, доставив племянника в испачканном лучшем костюме обратно к отцу. — Угомонился. Присылай его ко мне в любое время.

С этого дня Энцо проводил половину времени с отцом, а когда начинал бузить, то с хозяйственной сумкой наперевес отправлялся на день-другой, а то и на неделю в дом к тете Кончетте. Но, полюбив Кончетту как собственную мать, он до конца так и не избавился от страха перед ней. Даже когда он впадал в раж, она все равно могла перебегать и переорать его, да еще толкнуть его синего ослика с такой силой, что у него дух захватывало от скорости. Встретив в лице своей грозной zia достойного соперника, мальчик решил — по крайней мере, в ее присутствии — вести себя потише.

Таким образом вражда между братьями Арканджело и их сестрой Кончеттой, которая длилась с того дня, как она переметнулась в «Дом на краю ночи», утратила остроту. По старой памяти кое-какие трения были, но судачить об этом перестали. В знак благодарности Филиппо Арканджело даже порой отправлял туристов из «Прибрежного бара Арканджело» на холм в «Дом на краю ночи». Пусть разъяренный Сантино Арканджело отлавливал их и возвращал обратно.

— Знаешь, брат, — объяснял он, — есть родственные чувства, а есть простая глупость.

В феврале Энцо исполнилось пять лет, сделался он куда спокойнее. Будучи последним потомком художника Винченцо по материнской линии, малыш открыл для себя карандаши и бумагу.

— Смотри, — сказала Кончетта подруге, глядя, как Энцо уплетает cassata за стойкой бара, попутно набрасывая мелком неприукрашенные портреты картежников. — Теперь у него будет все хорошо и он сможет выучиться — то, чего мне не удалось сделать.

— Чем ты его приручила? — спросила Мария-Грация; даже ее прежде пугала неистовость мальчика.

— Добром, Мариуцца, — ответила Кончетта, — тем же, чем ты приручила меня.

Мария-Грация подивилась, как из маленькой девчушки с вечно спутанными волосами, в белом летнем платьице, которая уплетала arancini, запивая их кислым limonata, выросла столь мудрая и сильная женщина, самая верная ее подруга.

В марте произошло еще одно большое событие. Когда все уже потеряли надежду, Серджо Эспозито привел в «Дом на краю ночи» девушку.

Серджо исполнилось уже тридцать пять, и последние семнадцать лет Мария-Грация и Роберт умоляли его покинуть остров и отправиться на поиски счастья, или жениться, или сделать хоть что-нибудь, а не сидеть с тоской во взоре за стойкой бара в выцветшей рубашке-поло, оставшейся со школьных времен. Если он делал это назло своему брату, думала Мария-Грация, то ирония заключалась в том, что его брат, погруженный в собственную жизнь за две тысячи миль от дома, этого даже не замечал. И вот Серджо привел девушку, представил родителям, а заодно и завсегдатаям бара: «Мама, папа, это Памела».

Ладная, стройная, одобрительно отметила про себя Мария-Грация, с плотной шапочкой ярко-рыжих волос, гостья стояла перед ними и произносила: «Buongiorno, piacere»[86] — снова и снова, так как это были единственные слова, которые она знала по-итальянски.

— Ты американка? — спросила Мария-Грация по-английски.

— Нет, нет, англичанка, — ответила девушка.

— Мы с Памелой уже некоторое время встречаемся, — объявил Серджо, как будто только что об этом вспомнил. — И у нас будет ребенок.

Эти слова вызвали у всех бурную радость. Мария-Грация понимала, что старики в баре готовы были приветствовать любое существо женского пола, включая козу или riccio di mare, но молодая женщина ведь и в самом деле была очаровательна. Немного смущенная, она позволила усадить себя за лучший столик, угостилась рисовыми шариками и приняла в подарок цветы. Наблюдавшая за сыном Мария-Грация видела, что он светится от счастья, что он больше не горбится и не выглядит виноватым — впервые с далекого уже детства.

Памела хотела рожать в Англии. Это была первая размолвка между молодыми. Потом последовали и другие: почему он не ищет работу в Лондоне, как обещал? почему он разговаривает с малышом только на итальянском? где деньги на авиабилеты до дома?

Под домом Памела подразумевала Англию. Мария-Грация слушала их приглушенные споры и беспокоилась за своего сына.

Серджо любил Памелу, в этом Мария-Грация не сомневалась. В тот мартовский день, когда они впервые переступили порог бара, от них исходило ощущение счастья, некоей особой привязанности, как когда-то от них с Робертом. Этот внутренний свет продолжал исходить от Серджо еще какое-то время, его удлиненное лицо налилось юношеским румянцем, он с энтузиазмом принялся вводить в баре новшества: купил большой телевизор, привел в порядок финансовые отчеты за полвека, заменил треснувшие плитки на террасе. Мария-Грация с Робертом поначалу нарадоваться не могли. Уж слишком надолго Серджо застрял в безвременье между детством и зрелостью (которое на Кастелламаре могло длиться неопределенно долго), для окружающих он все эти годы оставался мальчиком-переростком. Мария-Грация знала, что говорят за его спиной: парню за тридцать, а все спит в своей детской комнате, ест мамино risotto и печеные melanzane, носит школьные рубахи, а компанию водит с дружками детства — Нунцио, сыном булочника, Пеппе, сыном лавочницы Валерии Пеппе, да отпрыском адвоката Калоджеро. Все они, по меркам Кастелламаре, были детьми, заблудившимися за прилавками семейного бизнеса. Их осуждали даже собственные бабушки, а уж типы навроде стариков-картежников из бара просто проходу не давали. Так что английская девушка Памела поначалу стала решением проблемы. Мария-Грация понимала: чтобы избавиться от репутации переростка, прячущегося за материнской юбкой, надо или жениться, или разбогатеть, или уехать.

Однако ей стало не по себе, когда вскоре после свадьбы Серджо выложил историю их любви.

— Мы познакомились давно, — жизнерадостно кричал Серджо, подливая вина всем, кто находился в баре. — Совсем еще детьми. Я никогда не рассказывал вам, да? Мы встретились в шестьдесят пятом.

— Как это может быть? — удивился Роберт и обернулся к сияющей Памеле.

Но Серджо не дал ответить девушке:

— Памела приезжала сюда, когда была девочкой. Она была с родителями на каникулах.

Он рассказал, как они встретились вновь, прошлым летом, на песчаном пляже около большой гостиницы il conte.

У Серджо давно вошло в привычку по воскресеньям спускаться к большим валунам возле огороженного песчаного пляжа, чтобы искупаться. В то самое утро Серджо оказался на пляже раньше всех. Как обычно, бросил велосипед рядом с пристанью и запрыгал по теплым с прошлого вечера камням, на ходу снимая обувь, джинсы и выцветшую рубашку-поло с дырками под мышками, которую Мария-Грация все норовила выкинуть, пока наконец не остался в одних плавках. Только тогда он заметил, что стоящее по ту сторону ограды пляжное кресло вовсе не пустует, там сидела молодая женщина и плакала. Серджо смутился.

Посмеиваясь, Памела подтвердила:

— Мы с мужем только что развелись. Я приехала на остров отвлечься, развеяться. Понимаете, я была здесь в детстве вместе с родителями и навсегда запомнила остров.

Серджо поступил единственно достойным образом, учитывая ситуацию. Он быстро вернул на место рубашку, джинсы, застегнул ремень, перепрыгнул через оградку, сел рядом с незнакомкой и попытался ее утешить.

— Настоящий джентльмен, — сказала Памела по-английски. — Он спросил, когда я последний раз была на острове, и я ответила, что в шестьдесят пятом, с матерью и отцом.

— Мне тогда было одиннадцать, — пояснил Серджо. — Ей было на пару лет поменьше, а когда я спросил, как ее зовут, она ответила — Памела.

И в тот момент его озарило: девочка в розовом купальнике, Памела, что прыгала в волны, поднимая фонтаны брызг, scirocco, тоннель…

— Что еще за Памела? — удивилась Кончетта, почему-то не знавшая эту историю.

— Да ты помнишь, zia, — сказал Серджо. — Та самая девочка, с которой мы плавали в тот день, когда Джузеппино чуть не утонул.

Рассказ растревожил Марию-Грацию, хотя она и не могла понять почему. Ей казалось, что Серджо придает слишком большое значение давнему происшествию. Она даже позвонила младшему сыну.

— Что еще за Памела? — спросил, вторя Кончетте, Джузеппино и заявил, что не помнит никакого ангела в розовом купальнике.

Когда же Джузеппино узнал про беременность Памелы, он сник. Они с женой никак не могли зачать ребенка.

— Поздравляю, — произнес он по-английски. И больше ничего.

Сначала все шло хорошо. Пока однажды дождливым днем в начале весны Серджо опять не поднял тему scirocco, розового купальника и тоннеля в скале. Но Памела явно потеряла интерес к делам давно минувших лет. Более того, выяснилось, что и она не помнит той истории.

— Какое это вообще имеет значение?

— Но, Пам, разве ты сама не помнишь, как все было?

— Когда это произошло? — спросила Памела. — В начале или в конце лета?

Он всегда считал, что тот случай должен намертво врезаться в память, ведь то был миг чрезвычайной важности.

— За день до Фестиваля святой Агаты. В тысяча девятьсот шестьдесят пятом.

Памела едва слушала его.

— Ну не знаю. Мы весь тот год путешествовали по Средиземноморью. У меня все спуталось. Может, это и была я, — она пожала плечами, — какая разница?

Как он мог объяснить ей, что если она не та самая Памела, то разница колоссальная? Ее уже начинали раздражать его расспросы. В отчаянии он не мог связно изложить ей всю историю.

— Неужели ты не помнишь, как мы переплывали под тоннелем, ветер scirocco? И подумай, какова была вероятность, что я снова встречу тебя? Это как в историях моего отца.

— Ты и твои истории! — прошипела она с внезапной яростью. — Вы, Эспозито, уже достали со своими чертовыми историями! Конечно, это была не я!

Они лежали и смотрели друг на друга в темноте его детской спальни.

— Мне было не девять в шестьдесят пятом. Летом шестьдесят пятого мне было шесть, Серджо. И ты это знаешь! Не будь ребенком. Мы заполняли брачные анкеты и указывали дату рождения.

— Но почему ты подыгрывала мне? Если это так смехотворно в твоих глазах?

— Мне это льстило, Серджо. Бога ради! Я не предполагала, что ты сам верил в эту историю. Ты ведь не верил?

Серджо казалось, что сама земля уходит из-под ног. Он не находил слов. Скоро у них родится ребенок, об этом знают родители, да и весь остров тоже, и, в конце-то концов, какое имеет значение, та самая она Памела или другая?

В те дни Памела все еще любила его. На свадебной фотографии, сделанной сырым апрельским утром около сиракузского регистрационного офиса, где прошла двадцатидевятиминутная церемония бракосочетания, Мария-Грация и Роберт стоят чуть сзади (они были свидетелями), маленькая ярко-рыжая голова Памелы в облачке органзы покоится на плече Серджо. Она даже согласилась, чтобы Мария-Грация научила ее готовить limoncello, когда они вернулись после короткого медового месяца, проведенного на материке. Наблюдая, как из спирта, сахара и мешка лимонов, собранных с дерева во дворике, девушка готовит ликер, помешивая мутную жидкость, Мария-Грация позволила себе проникнуться нежностью к невесть откуда появившейся невестке.

Все изменилось с приходом осени. Мария-Грация видела, что Памела хочет вернуться домой.

— Нам нужен свой дом, — нашептывала она мужу. — Здесь слишком тесно.

Серджо вяло возражал:

— Но, любимая, здесь полно комнат.

Мария-Грация была склонна принять сторону невестки. Конечно, молодую женщину не могла не угнетать теснота детской спальни, шум из бара, доносившийся через открытые окна, когда вечерами молодые поднимались к себе. В душе она была согласна с тем, что Серджо должен или уехать с женой в Англию, или потерять ее.

С каждым днем отношения делались все напряженней, брак балансировал на самом краю, стремительно обращаясь в союз двух одиночеств.

— Поезжайте в Англию, — призывала Мария-Грация сына. — Отвези ее хотя бы погостить. Познакомься с ее семьей.

Но Серджо так и не решился заказать билеты. Он попытался поговорить с ее родными по телефону. Знание английского ему изменило, когда он заговорил с этими чужаками. Он не помнил самых простых слов, назвал «автоулицей» шоссе, как будто в его жилах не текла английская кровь! Он, кто всегда бойко болтал по-английски с братом и отцом. Мария-Грация видела, что старший сын попросту цепляется за остров, что какое-то безумное упрямство удерживает его здесь.

— Он ведет себя как ребенок, — шепотом возмущалась она ночью. — Если она хочет жить в Англии, он должен ей позволить это. Разве ты не приехал в такую даль ради меня?

Роберт, который вернулся отчасти ради Марии-Грации, отчасти ради Кастелламаре, растерялся. Да и Мария-Грация, положа руку на сердце, была слегка обескуражена мыслью о том, что можно жить в другой стране, где нет шума моря, стрекота цикад, в стране, где все такое серое. Но они непременно навестят их в Англии, и Джузеппино повидают наконец. А вдруг, снова оказавшись на одном острове, братья найдут дорогу друг к другу?

Той осенью посетители бара наблюдали, как английская жена Серджо Эспозито с каждым днем становится все раздраженней. А Серджо хоть бы что, все так же варит кофе, готовит печенье, складывает замусоленные лиры в кассу под снимком дедушки Амедео, якобы собирая на билеты в Англию. Но его мать видела правду. Она понимала: ничто не заставит его расстаться с этой жизнью. Похоже, ее старший сын определился окончательно, пусть и с опозданием в семнадцать лет. Он принадлежал этому острову.

Мария-Грация была непреклонна в желании разобраться с залогом по кредиту как можно скорее, особенно если Серджо собирается уехать до декабря, когда должен родиться ребенок. Оставалось выплатить еще половину суммы с процентами — что составляло три миллиона лир, или десять тысяч чашек кофе, если прибыль бара будет держаться на том же уровне, как она пыталась доходчиво объяснить сыну, или восемь тысяч рисовых шариков. Поток туристов, который был довольно стабильным в течение двадцати лет, потихоньку начал спадать. За год гостиница приняла меньше гостей, чем ожидалось, и к сентябрю все они разъехались. Археологические раскопки прервали на зимний сезон, амфитеатр прикрыли черной парусиной. Ограды вокруг пещер накренились под натиском осенних штормов, некоторые вообще рухнули. Никто даже не озаботился их починкой, так как посетителей, желающих заплатить две тысячи лир за вход, не предвиделось, если будет на то милость Господа и святой Агаты, до наступления весны. Пещеры оккупировали местные подростки на велосипедах. Они слушали там, как называла это Кончетта, «американские грохочущие приемники». В катакомбах снова хозяйничало море. И все же Серджо почему-то считал, что долг — ерунда, не стоящая хлопот, все как-нибудь образуется. Он признался матери в своих надеждах на то, что, когда долг будет погашен, Памела полюбит остров и бар.

Джузеппино не приехал на свадьбу Серджо. Вместо этого он прислал чек на два миллиона лир на ремонт «Дома на краю ночи».

Крыша снова протекала, Мария-Грация позвонила Тонино и ‘Нчилино и вызвала их, чтобы заделать прохудившуюся кровлю.

— Ты мог бы обналичить чек своего брата? — попросила она Серджо.

А Памела тем временем твердила:

— Расплатись с долгом, ты освободишься от обязательств, и мы сможем уехать в Англию еще до того, как родится ребенок.

Чек нетронутым пролежал на ночном столике у Серджо несколько недель. Как он мог объяснить всем им, что брат обошелся с ним несправедливо? Джузеппино регулярно присылал чеки, чтобы помочь бару держаться на плаву, шла ли речь о ремонте или каких-либо нововведениях. Джузеппино оплатил покупку нового фургона взамен старого. Фургон стоял на площади, и на нем в бар доставляли сигареты и банки с кофе, заказанные на большой земле. Джузеппино дал денег на второй настольный футбол и новейшую модель телевизора. Но Джузеппино не владел баром, уже семнадцать лет единоличным хозяином бара был Серджо.

Ремонт в баре начался на второй неделе октября. Через неделю, когда строители разобрали половину черепиц на крыше, Серджо разорвал чек и выбросил обрывки в море. Он сам оплатит расходы на ремонт. Когда-то он уже сделал бар прибыльным, сумеет сделать это еще раз.

То, что Джузеппино не заметил, что его чек так и не был обналичен, доказывало Серджо, что легкомыслие брата объясняется лишь чрезмерным богатством.

Серджо изо всех сил пытался не злиться на то, что Джузеппино считался на острове знаменитостью. В баре с утра и до ночи все только и толковали о Джузеппино — или же это лишь так казалось его брату. За два года до того мясник с женой побывали в турпоездке в Лондоне, по дороге в гостиницу после посещения Букингемского дворца они заехали посмотреть на дом Джузеппино. Мясник привез с собой пачку сделанных из-за мусорного бака зернистых снимков многоквартирного дома, окруженного забором. На одном из снимков был и Джузеппино, размытый и крошечный, он садился в одну из своих машин. На другом снимке было все здание, на обороте подпись: «Дом Джузеппино». В баре эти снимки рассматривали, когда с новостями случался дефицит.

— Подумать только, — удивлялась Агата-рыбачка, — твой брат заработал все эти деньги, предсказывая будущее. Миллионы лир только за то, что он болтал о том, что произойдет. А ведь двоюродная бабка Кончетты, Онофрия ее звали, тоже предсказывала будущее, раскидывала на картах Таро, но никто ей особо не платил за это. Ну конечно, делала она это не очень хорошо. Но все же подумать только, твой брат зарабатывает такие деньжищи, предсказывая будущее, тысячи и тысячи фунтов!

— Он не предсказывает будущее, — объяснил Серджо, — он предсказывает цены в будущем. Это совсем другое. — По правде, он смутно понимал, как это работает, знал только, что Джузеппино каким-то образом связан с недвижимостью. — Финансы. Акции и облигации. Биржа. Я думаю, он продает контракты на еще не построенные дома, — закончил он, никого не удовлетворив своим объяснением.

Слух о том, что Джузеппино — знаменитый предсказатель судьбы, продолжал курсировать.

— А чем вы с женой займетесь в Англии, синьор Серджо? — спросил паромщик Бепе. — Тоже будете предсказывать цены на будущее? Или откроете свой банк, как il conte? Там в Лондоне полно возможностей.

— Я всегда хотел быть библиотекарем, — признался Серджо.

Эта идея, которая преследовала Серджо, с тех пор как он впервые открыл дедушкину книгу историй, вызвала у Бепе всплеск энтузиазма.

— Библиотекарем! — вскричал он. — Отличная работа! А что, всем нужны книги.

Пожилые картежники согласно закивали — да, да, им всем нужны книги.

— Но чтобы стать библиотекарем, совсем необязательно ехать в далекие большие города, такие как Londra или Parigi[87], — сказал Бепе. — Этим можно заниматься и здесь.

Бепе питал страсть к чтению. Книги заказывали из Сиракузы, и порой Бепе не спешил с доставкой, аккуратно вскрывал посылки и читал, стараясь не повредить корешок. Любовные романы, семейные саги, детективные истории. На острове с этим было негусто. И кто бы осудил Бепе за тягу к чтению? Тем более что, прочитав, он тщательно упаковывал книгу в ту же обертку и доставлял покупателю. Но своя библиотека на острове — это куда как лучше.

— Почему бы тебе не стать библиотекарем у нас? Здесь никогда не было библиотекаря. Ты можешь развозить книжки на своем фургончике или держать их прямо в баре, люди приходили бы сюда почитать. Пять тысяч лир за чтение, — подсчитывал он. — А то и продавать ежемесячный абонемент на членство в библиотеке. Даже самый распоследний дурак подпишется, чтобы не выглядеть глупцом в глазах соседей. Половина твоих клиентов даже не будут брать книги, а ты разбогатеешь.

— Никому на этом острове не нужна библиотека, — возразил Серджо.

— Каждый город хочет иметь свою библиотеку, — настаивал Бепе. — Я даже одолжу тебе деньги, чтобы начать дело, если ты возьмешь меня в долю.

— Мне необходимо поговорить с женой, — сказал Серджо. — Она не хочет задерживаться здесь надолго.

— Что значит «надолго»? Ну позанимаешься этим лет двадцать или тридцать, потом выйдешь на пенсию и уедешь в свою Англию, ребенок как раз вырастет, да не станет твоя жена возражать. — Бепе достал из заднего кармана пачку денег и шмякнул на стойку.

На следующий день он привез Серджо книжный каталог, аккуратно запечатанный в пакет для заморозки продуктов, чтобы уберечь от морской сырости:

— Вот. Ты выбирай, а я доставлю. Тебе же не привыкать тут все менять. Телевизоры вон поставил, стол завел для футбола. Все это знают.

Что-то шевельнулось в душе у Серджо, он вспомнил, как, движимый амбициями после отъезда брата, он всю ночь, вооружившись отверткой, собирал футбольный стол, как торчал на стремянке, руководя установкой неоновой вывески. И почему бы, в самом деле, не организовать еще и библиотеку? А если библиотека станет популярной, то и Памела, может, передумает уезжать?

— Идея с библиотекой хорошая, — признала Мария-Грация неохотно, но в то же время довольная тем, что у ее сына все-таки есть деловая жилка. — Но ты должен сначала получить благословение Памелы.

— Просмотри каталог, — попросил Серджо, — чтобы это не выглядело как полностью моя идея.

— Хорошо бы иметь книги с народными сказками для детей, — говорила Мария-Грация, листая каталог, — и сицилийскую литературу. Il Gattopardo. Пиранделло. Английские книги и исторические. Давай-ка вместе составим список.

В тот вечер мать и сын допоздна просидели за каталогом, и на следующий день Серджо заказал двести книг. Он расставил их на полках у задней стенки бара, под выцветшим портретом Амедео. Так в «Доме на краю ночи» появился новый бизнес, библиотека — «членство за одну тысячу лир». К концу месяца Бепе получил назад деньги за первые двести книг.

— Сколько мне еще здесь торчать? — раздраженно спросила Памела. — Мы собирались уезжать в Англию. Мне рожать через восемь недель!

— Но тут все держится на мне, — умоляюще ответил Серджо. — Дела пошли в гору, мы заработаем денег на библиотеке и потратим на что захочешь — можно и на билеты до Англии.

— В таком случае, — отрезала Памела, — у тебя есть ровно один месяц, чтобы купить билеты. И мы уже не можем полететь самолетом.

— Мы поедем, как только здесь все наладится. Но я не могу сказать, когда это случится.

Памела удалилась, зло шлепая летними сандалиями.

По ночам она плакала в телефонную трубку, разговаривая со своей матерью. Она рыдала и быстро говорила по-английски, а в ответ, усиленный коридорным эхом и прерываемый помехами, раздавался голос матери: «Возвращайся домой, дорогая. Брось его. Я всегда говорила, что он тебе не пара. Возвращайся домой».

Ребенок должен был появиться в конце года, но роды случились во вторую неделю ноября. В то утро Мария-Грация в ожидании врача металась между входной дверью, на которой висела вывеска «Chiuso», и кухней, где, уперевшись в спинку стула, стояла Памела. У нее уже начались жестокие схватки. Серджо массировал жене спину, гладил горячие руки.

— Она придет, — успокаивал Серджо. — Она уже в пути.

Внизу, у подножия поросшего кустарником откоса, пенилось белыми гребнями беспокойное море.

— Паром не успеет вовремя привезти врача, — нервно шептала Мария-Грация Роберту, стоявшему за занавеской. — И ребенок родится до срока, как бы мы ни пытались это предотвратить.

— Нет, cara, — сказал Роберт, — она уже здесь.

Докторша бежала вверх по склону, подгоняемая ветром. В руках она держала чемоданчик и небольшой пластмассовый контейнер с дефибриллятором, на экстренный случай. Следом спешила акушерка. Дочь Серджо, малышка Маддалена, появилась на свет через час, родившись до срока, как и ее бабушка, в стенах «Дома на краю ночи».


  1. Здесь: мать твою (ит.).

  2. Артишок (ит.).

  3. «Леопард» (Il Gattopardo, 1958) — единственный роман Джузеппе Томази ди Лампедуза (1896–1957) об истории упадка аристократической сицилийской семьи. Роман был опубликован после смерти автора и стал одной из самых обсуждаемых книг в Италии. Данило Дольчи (1924–1997), известный как «Ганди Сицилии», — литератор, журналист и социолог, родом с севера Италии, в 1954 г. поселился в сельской местности в Западной Сицилии, в области, известной нищетой и криминальностью. Увиденное произвело на Дольчи столь сильное впечатление, что он решил остаться на острове навсегда и посвятить себя борьбе с бедностью. Жил в трущобах наравне с бедняками, женился на вдове с пятью детьми, противостоял целому миру — властям, церкви, мафии. Его книга «Расточительство» (1960) — глубокое исследование политико-экономических причин бедственного положения Сицилии.

  4. Иисус Вседержитель (ит.).

  5. Здравствуйте, очень приятно (ит.).

  6. Лондон, Париж (ит.).