Молодость счастлива тем, что у нее есть будущее
Нашему остроумию, кажется, более свойственны быстрота и внезапность, тогда как уму — основательность и медлительность.
Время неумолимо текло, словно песок сквозь пальцы. Не веря, что рукопись завершена, я, поднимаясь к Андрею Аврамовичу Мамчуру, директору издательства «Советская Кубань», пытался еще раз отыскать, «услышать» наиболее емкое и верное название будущей книги. Последнее. Рукопись должна идти в набор, и оставались считанные дни, чтобы определиться с ее названием, емким и точным. Но оно не приходило, и я успокаивал себя тем, что над этой проблемой мучаются все, кто имеет дело со словом.
Мною решительно отметались штампы, которые просились на обложку: «Нас водила молодость», «Не расстанусь с комсомолом», «Бежать за комсомолом» (помните есенинское «задрав штаны»?), «В ногу со временем»… Россыпи великолепных «комсомольских» строчек из стихов Смелякова, Багрицкого, Светлова, Роберта Рождественского прочитывались, не задерживаясь в сознании. Точнее, они фиксировались им, но, просеиваясь, как сквозь сито, проваливались в бездну времени. Слишком затертыми стали некогда с упоением произносимые строчки…
Прекрасно звучит, например, вот эта: «Нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадский лед», но я ведь написал о другом времени, о времени, к которому, наверное, навечно приклеились такие бюрократические штампы, как время «застоя», брежневская эпоха, и которое характеризуется сегодня как предверие распада некогда великой страны. Нет, не «водила» наши поколения «молодость в сабельный поход», и не «бросала молодость на кронштадтский лед». Но ведь мы жили, творили в это «застойное» время, созидали, корпели ночами и натягивали, словно тугую тетиву, жилы своего организма, чтобы «не было мучительно больно», чтобы не «жег позор», чтобы осталась добрая память. Впрочем, все‑таки я зацепился за одну строч ку, по — моему, Луговского: «Я вам должен сказать». В ней было что‑то созвучное моим размышлениям, она была точной, как меткий выстрел.
Сам собой набрался квартирный телефон известного кубанского поэта Виталия Борисовича Бакалдина. Он, молча выслушав мои сомнения, после некоторого раздумья, произнес: «Ты не должен сказать, а обязан сказать».
Действительно, что тут скажешь, — нашему остроумию более свойственны быстрота и внезапность, тогда как уму — основательность.
Книгу я назвал «Обязан сказать. Записки разных лет». Название мне нравится. Впрочем, мне не столь важны сами отзывы рецензентов на книгу, сколько ход их мыслей, потому что в них дается оценка времени, в котором мы жили и действовали.
В конечном счете, оценка КОМСОМОЛА.
1
На днях в Краснодарской краевой юношеской библиотеке в течение почти трех часов шел разговор о только что вышедшей в свет книге Виктора Салошенко «Обязан сказать. Записки разных лет», посвященной восьмидесятой годовщине Ленинского комсомола.
Естественно, обстановка презентации торжественна и приподнята: в основном выступали те, о ком рассказывается на страницах воспоминаний, написанных человеком, все свои молодые годы связанным с комсомольской работой, прошедшим путь от секретаря комитета комсомола профтехучилища до первого секретаря Краснодарского крайкома ВЛКСМ. Ив библиотеке выступавшие, говоря о книге, говорили «о времени и о себе». Это были и те, кто делил с автором тяготы так называемой аппаратной работы, и ветераны старшего возраста, всегда помогавшие комсомолу, как это делал известный спортсмен и общественный деятель Геннадий Карпович Казаджиев.
Но всем нам, людям «и того времени», было интересно выслушать вопросы и выступления сегодняшних старшеклассников. Подросли славные молодые люди, и вот оказалось, что они имеют самые смутные и, увы, искаженные пред ставления и о нашем комсомольском времени, и о нас, духом и плотью слитых с той ныне поруганной и оклеветанной эпохой… Именно наивное неведение того, чем и как жили в своей молодости эти седовласые мужчины и женщины, столь умиленно и восторженно вспоминающие о пережитых ими трудностях и невзгодах, о житейских бедах и казусах, о том, что преодолевалось напряженно и с болью, перечеркнуло мой первоначальный план разговора о книге Виктора Салошенко. Как один из ведущих обсуждения я вслед за автором пытался в чем‑то убедить юных оппонентов. Но в данном случае в нас преобладала все еще не угасшая комсомольская горячность, любовь к своему прошлому, к своим друзьям, живущим и ушедшим. Нам всем сегодня ясно, что для очистки душ человеческих от многолетних уже наслоений лжи, умолчаний и просто клеветы нужна последовательная, кропотливая и самоотверженная работа.
Где, как, какими средствами её вести? Для этого нет места на телевидении и радиовещании, нет для этого и газетных страниц.
2
Вспомнив о газетах, я тут же захотел упрекнуть моего друга Виктора Салошенко за то, что в его книге не нашлось добрых слов в адрес одного из самых лучших молодежных изданий своего времени — газеты «Комсомолец Кубани», печатного органа Краснодарского крайкома ВЛКСМ. Какую великолепную плеяду всесоюзно известных журналистов дал стране наш «Комсомолец»!
А сегодня у нас в крае одна за другой угасли молодежные и детские газеты: «Молодая Кубань», «Кубаночка», на грани гибели «Доброе утро» — талантливая маленькая газетка, издаваемая краевой детской библиотекой имени братьев Игнатовых при соучредителях — департаментах культуры и образования… Постоянно звучит проклятое: «Нет средств!» Средства есть лишь на пропаганду стяжательства, насилия, разнузданной безнравственности, цивилизованно именуемой сексом. Ну а те издания, московские и немосковские, что кощунственно оставили свои названия — «Комсомольская правда», «Московский комсомолец», нынешний «Комсомолец Кубани», — ничего общего с комсомолом не имеют. Казалось бы, пишите, что вам положено по вашим «демократическим» воззрениям, но зачем же пачкать светлое и благородное имя комсомола! Тот же близкий сердцу моему «Комсо — молей, Кубани» еще при воцарении в нем некоего Семенова, а автор книги как‑то этого и не заметил…
Молодежь в библиотеке упоминала об узости нашего «комсомольского мировоззрения», об угнетенности и подавленности нашего духа, путая человеческую убежденность в правоте своего дела, в любви к Отечеству с пресловутым единообразием чувств и мыслей. Мол, хорошо бы завести какое‑либо молодежное' движение, но «без политики». А вообще у них сейчас — не то, что в наши времена, полная свобода и раскрепощенность! Позволю себе отвлечься и рассказать о прошлом и о сегодняшней «свободе творчества».
• Прошу прощения, но я вынужден прервать автора этих строк и не столько вступить с ним в полемику, сколько ответить на его замечания. Тем более, дальнейшие размышления уважаемого мною поэта не столь безобидны и по большому счету бьют не в бровь, а в глаз. Отмалчиваться непозволительно, к тому же относительно «Комсомольца Кубани» и вообще молодежной прессы. Упрек справедлив. Но дело не в том, что у меня «не нашлось добрых слов», дело — в другом, и к нему требуется, конечно же, объяснение.
Скажу откровенно, я давно подступал к этой, безо всякого сомнения, интересной и животрепещущей теме. Но она, кроме фактов, требует полета творческой мысли.
В моих запасниках хранится немало архивных материалов по «Комсомольцу Кубани», в памяти множество характеров, деталей, ярких образов комсомольских журналистов. Да и главных редакторов знаю давно и не понаслышке: Виктор Ведута, Олег Бершадский, Виктор Ламейкин, Светлана Шипунова!.. Именно с восклицательным знаком, ибо каждый из них больше творческая личность, глыба в журналистике, интересный человек. Но мне не хотелось о «Комсомольце Кубани» тех лет писать вяло, формально, не творчески: не заслуживает он этого! Но искра не высекалась! Я не мог найти оригинальный сюжетный ход, опору, оттолкнувшись от которой можно было бы творить. Видимо, сказывалась моя «зацикленность» на аппаратной работе, на «аппаратчиках», о которых я немало написал и «кухню» которых хорошо знал. Сказывалась некая боязнь писать о людях, владеющих пером, о тех, кого высоко ценю: Эдике Медведеве, Сергее Белове, Игоре Гордюшове, Татьяне Красновой, Викторе Анфиногенове, Иване Журавлеве, Владимире Бурлакове…
Все они оттуда, из «Комсомольца Кубани», самобытные и талантливые люди.
Образовавшуюся пустоту накануне юбилея комсомола неожиданно заполнил газетный роман «Дураки и умники». Автор — бывший главный редактор газеты «Комсомолец Кубани» Светлана Шипунова.
Это было то, что нужно, разумеется, в творческом плане. И неважно, что действующие лица в романе носят вымышленные имена и фамилии, они срисованы с настоящих людей, работающих в том же «Ксмсомольце Кубани». Как говорится, кесарю — кесарево!
3
… Газета «Комсомолец Кубани», — продолжает В. Бакалдин, — в конце пятидесятых и в шестидесятых — семидесятых годах играла в моей жизш роль этакой крестной матери: в ней появлялись впервые„до публикаций в журналах и книжках, не только отдельные стихи, но и целиком, из номера в номер, объемные вещи: «Царевна — недотрога», «Город мой», «Стихи о хлебе», «Русский порт Новороссийск», почти вся поэма «Расстояние» и другие… Не все проходило гладко, и молодым комсомольским журналистам в спорах с партийными ортодоксами приходилось отстаивать всяческие «крамолы» в моих стихах, как, напрлмер, слова: «…боясь раскрьипься всенародно, тот ширмой держит партбилет…»
Конечно, непросто было пробивать «он в кресло врос чиновным задом», «у них в глазах одно и то же: не дать, отнять, урвать, стянуть…» и многое другое… Мой уже ушедший друг, один из ярчайших представителей журналистской школы «Комсомольца Кубани» Валентин Тарасов озвучил на Московском радио, будучи его корреспондентом, даже упорно изымаемую из моих книг гл! ву «Год 1937–й»…
Мое молодое пророчество о том, что двоедушным наступит конец, что «мой город их в утиль сметет», оказалось, увы, ошибочным. Воцарились именно они. Хорошо лишь то, что сегодня над теми, «кто в кресло врос чиновным задом», не пылает от гневного стыда святое багряное полотнище, а полосатится позоришр власовского предательства…
Так или иначе, борьба с «дгболомами» не затихала, и молодые брали верх, и косность отступала, и ни у кого не летели головы. Жизнь и есть борьба! Это теперь на экранах народные да лауреаты — сплошь жертвы и страдальцы, вроде Ефремова, Ульянова, Зыкиной и Мордюковой… Замордованные «мордюки», по меткому определению одного ядовитого насмешника — публициста…
Теперь же все проще. Как‑то надумали переиздать «Царевну — недотрогу». Но состоялся такой вот разговор…
«Старик, нужна твоя «Царевна» той девчонке, что после очередной тусовки, измятая, похмельная, вдруг прочтет страничку — другую поэмы и возмечтает о настоящей любви, о верной дружбе и, глядишь, даже всплакнет в подушку…»
Но после такого за душу берущего лирического благословения — ультиматум:
«Но, понимаешь, старик, из отрывка о школьном уроке (отдельно он печатался в разных изданиях множество раз) надо убрать Ильича… Ленин теперь не созвучен эпохе… И потом, зачем твоей Царевне быть комсоргом? Обойди это, сними… И, конечно, же, убрать: «В мелькании дней, среди прочих, есть дни — на всю жизнь нам даны: — Мы — пионеры! Мы — дети рабочих! Мы — дети Советской страны! Это, старик, не звучит… Это отпугивает… Убрать…»
Вот, милые мои юные поборники «свободы творчества» и отказа от политики, такие пироги! «Понимаешь, старик, нам нужна духовность «Царевны» без её, так сказать, «советского духа»… Он не нужен…»
«Старик», конечно, ничего не убрал из текста, а просто забрал его и засунул в дальний ящик до времен непредсказуемых… А ведь в роли запретителя выступал не кто иной, как человек, известный широтой своих взглядов, десятилетиями близкий мне и по сию пору мною любимый.
Но такова идеология, такова политика! Они его, сделавшего в свое время все возможное и невозможное, чтобы напечатать впервые в газете «Царевну — недотрогу» и «Город мой», отделили от меня и от дорогого нам обоим прошлого…
4
Великий грех взяли на душу наши прежние начетчики и талмудисты, убившие живое в живом учении о преобразовании жизни и самого человека по законам добра и братства.
Меня не могут не трогать искренне написанные страницы книги воспоминаний Виктора Салошенко. И то, что я ударился в собственные воспоминания, говорит о моем взволнованном и заинтересованном восприятии её. К ней применимо классическое определение: «Очень своевременная книга…» Её мало прочитать. Надо и задуматься над тем, как жить дальше.
Я узнаю очень многих из тех, кого называет автор, и вновь ухожу в свои воспоминания о подпольном секретаре 41 Заказ 61
Краснодарского горкома партии во время оккупации города — моем добром знакомом и соседе по улице незабвенном Александре Алексеевиче Ряхине и о первых встречах с колхозным комсоргом и учителем физкультуры Михаилом Килинием, нынешним генералом. Я тогда дважды публиковал очерки в газете «Правда» о председателе колхоза из станицы Сергиевской Иване Евдокимовиче Убийко, и Миша Килиний показывал мне колхозные поля… На каждой странице я встречаю знакомых. И опять обращаюсь к автору с наиболее мучительным для меня вопросом. Где же, когда вы, молодые, умные и сильные, просмотрели страшный процесс умирания столь живого и жизнедеятельного организма, как Ленинский комсомол? Ведь и Шеварднадзе, и Горбачев тоже из комсомольских вождей! Но автор говорит о том же Горбачеве вскользь, мимоходом…
В свое время партийная и комсомольская печать обрушилась на моего покойного друга московского поэта Игоря Кобзева за строки:
Вышли мы все из народа…
Как нам вернуться в него?!
Помню, как у себя дома мой отец, обняв и поцеловав Кобзева, произнес: «Игорек! Ты сказал горькую правду… Этим она им и страшна…»
Волнуют меня и фотоснимки в книге не просто узнаваемостью знакомых лиц, но узнаваемостью самого времени. Много, конечно, парадности, обрядовости, но много простого и человечного. Одна же групповая фотография показалась мне символической. Запечатлена кубанская делегация на XXV съезде КПСС. В первых рядах холеные, излучающие довольство собой чиновные «выходцы из народа», а где‑то, далеко наверху, чуть виднеются Михаил Клепиков и Владимир Первицкий, хозяева и творцы на родной кубанской земле. Символично!
5
Я не пересказываю книгу… Это труд неблагодарный. В ней немало автобиографического материала. Что ж, все пережитое мы пропускаем через свою душу, свою память.
Но будь я советчиком автора, попросил бы его отказаться от соблазна «докладать» о мимолетных и ничего не даю щих встречах со всякого рода знаменитостями. Зачем об этом говорить, если не о чем говорить?
В книге мне нравится то, что автор доверительно прост, что пишет без претензий на ученость или же особливую художественность. А ведь это удается далеко не всем берущимся за перо! Простота изложения, ясность мысли — одно из редких достоинств. Автор излагает то, что для него достоверно, и все же остаюсь при своем: надо было в полный голос сказать и о постигшем комсомол несчастье. Кстати, и при обсуждении книги в юношеской библиотеке лишь последний по очередности первый секретарь Краснодарского крайкома ВЛКСМ Константин Зазирний с горячей болью говорил об этом. Не думаю, что к Виктору Салошенко применимы слова мудрейшего и ехиднейшего графа Алексея Константиновича Толстого:
Ходить бывает склизко По камушкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
Повторяю, автор открыт и откровенен, пишет о том, что непосредственно касалось его, оставив читателям осмысливать прошлое и, к великому сожалению, лишь гадать о будущем, как теперь и впрямь гадают на кофейной гуще дамочки, атавистически погрузившиеся в темное средневековье. Дикость! Чушь! А ведь бытует… Ну да это раньше, в своем «богопротивном» времени, мы не гадали, а просто строили планы на будущее, о чем и рассказывает книга В. Салошенко.
• Итак, поэт определил еще одну тему для разговора. Напомню, я не собираюсь полемизировать ради самой полемики, поскольку с выводами и оценкой, данными талантливым человеком, прошедшим сложную жизненную школу, трудно не согласиться. Вне всякого сомнения, они ве^ны, хотя, не скрываю этого, зачастую обидны. Но не злы. Иод, прижигающий раны, тоже доставляет боль, но он и лечит. Конечно же, задела за живое фраза: «Где же, когда вы, молодые, умные и сильные, просмотрели страшный процесс умирания столь живого и жизнедеятельного организма как Ленинский комсомол? Ведь и Шеварднадзе, и Горбачев тоже из комсомольских вождей!» И еще про «мудрейшего и ехиднейшего графа Алексея Константиновича Толстого: «Ходить бывает склизко…»
Парируя, можно в запальчивости заявить, что мы занимались своим делом и не в ответе за действия бывших первых секретарей Ставропольского крайкома комсомола и ЦК ВЛКСМ Грузии — Горбачева и Шеварднадзе. По нашим делам, мол, и судите нас, конкретных функционеров, каждого в отдельности. Как говорится, даёшь поименное голосование! Все так, но это было бы слишком просто. Вопрос, к сожалению, намного серьёзнее.
«Просмотрели страшный процесс умирания», мне кажется, мы тогда, когда в один прекрасный момент начали усиленно копировать партию, беря от нее не самое лучшее, а самое худшее: парадность, чванливость, самодовольство, пустословие. Мы надевали на себя не рабочие промасленные спецовки, а новенькие, с иголочки, приобретенные по блату, костюмы и платья с биркой «Майе т …». Простая кепка вышла из моды — на головах комсомольских вождей появились нарядные и вместе с тем нелепые широкополые шляпы. И уже трудно было в толпе «руководства» выделить комсомольского функционера, одетого «как все»… В своей одежде мы были застегнуты от молодежи на все пуговицы. Так, «комсомольская элита» медленно, но верно становилась «белой костью», эдаким горбом, наростом на теле комсомола! Были и преданные, идейные комсомольские вожаки, но они выглядели на общем фоне белыми воронами.
Комсомольский руководитель становился «важной персоной», со своим персональным автомобилем, шофером, секретаршей в просторной, но не людной, приёмной. Некогда могучий организм комсомола, на поверку, оказался колоссом на глиняных ногах. Стоило рухнуть партии, как немедля, без каких‑либо на то указов, «самораспустился» комсомол. Зачем, почему? Потому что был «помощником» и «резервом партии»? То есть куда иголка — туда и нитка? Но комсомол, имея громадный опыт работы с молодежью, способен был, очистившись от партийных и собственных приобретенных штампов, действовать самостоятельно. Как всегда, с водой выплеснули и ребенка. Лишившись головы, плачем по волосам.
6
…Вновь обращусь к отцу своему Борису Александровичу Бакалдину. Когда он услыхал, что воспитанник краснодарского комсомола, став вторым секретарем горкома КПСС, торговал партийными билетами, то сказал мне: «Наша с тобой партия погибла… Её больше нет…»
Когда же незадолго до своей кончины увидел на телеэкране холеных, разряженных, весело — хмельных господ и дам, объявивших комсомол «самораспущенным» под глумливо — издевательское пение: «Не расстанусь к комсомолом…» — то тяжко обронил: «А теперь убита страна… Убито её будущее…»
Виктор Салошенко касается своих отнюдь не радужных отношений с таким незаурядным человеком, с такой «человеческой глыбой», как Сергей Федорович Медунов, но обходит самое болезненное: как же могли окружать этого лично честного, волевого, пусть не без черточек самодовольства, масштабного руководителя и организатора все эти Карнауховы, тарады, сашки мерзлые… Они ведь тоже прошли «школу» комсомола! Не нам, людям великой и героической эпохи, бояться даже в юбилейных изданиях самой тяжелой правды, как она ни горька! Пусть больно, пусть стыдно, а надо говорить. Никуда не денешься — история. Правда, у Бернарда Шоу есть такой диалог:
«— Что скажет история?
— История, сэр, налжет, как всегда».
Нашему поколению не надобны ни ложь, ни умолчание. Не нам бояться говорить о скверне, опорочившей наши идеалы. Сегодня лживую историю сочиняют именно носители этой скверны и те, кто их по — лакейски обслуживает. Правда гибельна для них.
И я опасаюсь того, что отгремят юбилейные фанфары, думско — эстрадный оберегатель маразматизирующего гаранта Конституции вдохновенно и трогательно отпоет трогательные и прекрасные комсомольские песни, кое‑кто даже смахнет с морщинки ностальгическую слезу, а те, кто в читальном зале задавал наивные вопросы, так и останутся при своем неведении, а «демократические» СМИ и столь же «демократическая» школа с нищими учителями будут уводить их от «грубой политики», пичкая сексвоспитанием, а в лучшем случае — библейскими сказочками о сотворении мира. Пусть дети наши продолжают пополнять уже миллионные стаи одичавших бездомных зверенышей, пусть падают в голодные обмороки в классах, если еще посещают их, пусть рождаются и растут полоумными юродивыми, столь в свое время почитаемыми на святой Руси! Но где в государстве тот столь поносимый ныне Железный Феликс, что собирал их с улиц и силком загонял в республики Шкид, дабы учить и воспитывать?
Где тот комсомол, что отдавал младшим свою горячую молодую любовь? А ведь над нашим будущим смертельная опасность! Это ему одержимая мадемуазель Новодворская объявила войну на полное уничтожение: «Мы завели Россию, как Гензель и Гретель из сказки братьев Гримм, в темный лес… Нам нельзя её жалеть… Мы должны привыкнуть к мысли, что люди будут стреляться, топиться, сходить с ума. Это только начало… Я благодарна Ельцину за то, что он не помешал Разрушению».
Не пора ли выходить из «темного леса?» Не пора ли дать свет разума подрастающей смене нашей? Лукавые, медоречивые, сердобольные кликуши внушают юным терпение, проповедуют кощунственный вздор о том, что все само собой образуется, станет на свое место… Станет‑то оно станет, да нас всех, русских и нерусских, уже не станет на белом свете на радость Новодворским и всем прочим березовским.
Чем скорее эта суровая и беспощадная истина дойдет до глубины юных сердец, чем полнее она овладеет сознанием молодых, тем увереннее, надежнее и неодолимее восстанет из праха великая Родина.
Писатель Борис Тумасов. Право на память.
Давно, не ошибусь, — со времен пресловутой «перестройки», не появлялось книг, как бы сказали в прежние годы, общественно — политического содержания, о юношах и девушках, объединенных в одну организацию, имя которой красивое и звонкое — комсомол!
И вот, наконец, легла на прилавки книга о повседневных буднях лидеров кубанского комсомола, о молодежи. Похвально то, что её автором явился не писатель или журналист, собиравший материалы «на стороне», а человек, прошедший комсомольскую жизнь от рядового до первого секретаря крайкома комсомола Кубани и члена ЦК ВЛКСМ.
Комсомол! Ныне, в смутное время, оно, это слово, подчас некоторыми упоминается с долей сарказма, если не с презрением. А жаль. Уж не потому ли мы ньшче теряем, если не потеряли, целое поколение юных.
Оторвав их от производства (какое стоит по вине «перестройщиков») и от общественной жизни, мы пустили молодежь на самотек. Разгайдаренная страна, по — чубайсовски ограбленная, она по мысли таких, как Чубайс и Гайдар, должна остаться без прошлого и не иметь настоящего. Так может нам стоит все‑таки подумать о будущем? И тогда воз — вратиться к опыту прошлых лет, когда комсомол поднимал юношей и девушек на великие дела, а вожаки молодежи, от низовых организаций до высшего звена, были застрельщиками соревнований на заводах и фабриках, полях и стройках, выступали инициаторами движений молодых ученых, направляли воспитательную роль в армии и на флоте, являлись руководителями пионерии.
Боже мой, да разве можно было все то прекрасное, что создавалось десятилетиями, предать забвению, развалить и погубить, отдать молодежь если не в преступные руки, то в мелкотравчатый «бизнес».
Отсюда горькие «всходы», пожинаемые нами, болезненное, ржавчиной разъедающее нас сегодня. В этом плане книга Виктора Салошенко не только память прошлого, хотя уже и это заслуживает одобрения, но и уроки, какие мы должны извлечь на будущее. Криком души я назвал бы эту книгу, выпущенную издательством «Северный Кавказ».
Судить о ней непросто, её надо прочитать, а читается она, к слову, легко и с интересом.
Книга делится на три раздела: первый — «Чтобы помнили»; второй — «Если ты секретарь»; третий — «Воспоминания о патриотизме».
С особенным интересом читаешь рассказы об известных людях тех лет, с какими В. Салошенко довелось либо работать, либо встречаться по долгу первого секретаря крайкома комсомола и по работе в Советах.
Рассказы эти короткие, подчас напоминающие зарисовки, но они сделаны так удачно, так емко, что персонажи их выглядят зримо. Несколько штрихов, и человек предстает нам таким, какой есть. И о ком бы ни шла речь, автору удалось выдержать меру пера, говорить о человеке с достоинством и уважением. В. Салошенко не присуще злопыхательство, он не скатывается на анекдоты и байки, когда пишет о встречах с Генеральным секретарем ЦК КПСС Л. И. Брежневым в его приезды на Кубань и в Новороссийск. Мы видим Генерального секретаря человеком простым, с житейской смекалкой и, не ошибусь, с доброй душой.
В. Салошенко не опускается до иронично — критического тона, в его книге образ руководителя партии и страны предстает таким, каким он был. Прочитав книгу, напрочь отметаешь карикатурный образ Брежнева, какой навязывают нам сегодня некоторые борзописцы и злопыхатели, в том числе с подмостков сцены.
С особенным интересом читаются страницы, где речь идет о первом секретаре крайкома партии Сергее Федоровиче Медунове, чья партийная деятельность на Кубани длилась два десятилетия. Это был волевой партийный и хозяйственный деятель, хозяин края, щедрый на инициативу, требовательный и вдумчивый работник. И как бы его ни шельмовали, ни приписывали ему не водившиеся за ним грехи, он оставил о себе в крае заслуженную память.
На страницах книги нашлось место Ельцину и Черномырдину, Шеварднадзе и Тяжельникову, Пастухову и Золотухину, Полозкову и Маслову. О каждом из них у автора свое мнение, о каждом свое суждение и, пожалуй, безошибочное.
В. Салошенко как комсомольский и советский работник нередко встречался с известными артистами, композиторами, писателями и другими интересными людьми. Встречам с Пахмутовой, Кобзоном и Пугачевой, Герман и Магомаевым, Зыкиной и Лещенко, Пономаренко и Лядовой и со многими другими автор уделил внимание.
Последующие разделы книги переплетаются. Это разговор о комсомольских работниках, как правило, районного масштаба. От их умения, их организаторского таланта во многом зависела жизнь молодежи. Нередко из сельских секретарей вырастали впоследствии государственные деятели и ученые: Голубь, Зверковский, Сыроватко, Бадовская, Килиний, Азаров и многие другие.
Прочитайте книгу Виктора Салошенко «Обязан сказать», и вам предстанут многие не по праву забытые имена, повесть с событиями нашей истории. Читатель вправе спросить, только ли для памяти прошлого написана книга? Убежден, нет. Я вижу в ней большее. Ведь не всегда же будет беспредел в стране и в нашей жизни. Придет конец анархии в экономике и производстве, во всем народном хозяйстве, разграбленном и разоренном. Настанет час не разбрасывать камни, а собирать. И здесь встанет проблема воспитания молодежи в духе высокого патриотизма. Тогда мы обратимся к опыту прошлых лет, опыту, который должна хранить история.
• Дорогой Борис Евгеньевич! Спасибо за доброе слово о моей книге, спасибо за верность комсомолу, за преданность идеалам нашей молодости. Вам, автору многих талантливых исторических романов, повестей, миниатюр, ученому — историку, по сути, как никому более, известны все перипетии судьбы комсомола. Свою задачу вижу в том, чтобы еще раз пройтись по вспаханной моим поколением земле, пока окон чательно не затоптанной, не заасфальтированной, еще способной принять зерно и дать дружные всходы. Надеюсь, всходы будут добрые, ибо уже спохватились наиболее зоркие и дальновидные политики: батька Кондратенко создал патриотический Союз молодежи Кубани; в Ставрополе прошла учредительная конференция юных патриотов, наследников пионерии и комсомола; в Ростовской области на улицы и площади городов и станиц вышли молодые люди на комсомольский субботник…
Писатель Константин Подыма. С позывным: «КОМСОМОЛ»
Синим осенним утром, когда свежий ветер, будто играя с волнами, поднял на море белые барашки, этот корабль отошел от причала.
Никто не махал ему прощально вслед. Всю ночь напролет работали типографские машины, чтобы дать жизнь необычному кораблю — «Шхуне ровесников».
…Так, утром 5 ноября 1965–го года, развернув номер «Новороссийского рабочего», юные горожане увидели в нем страничку «Шхуна ровесников», и прочли в ней вот это обращение…
«Мальчишки и девчонки! Романтики, фантазеры, непоседы! Слушайте все!
В дальний путь отправляется «Шхуна ровесников». Большое плавание предстоит ей. Срочно требуется подобрать команду.
Только уговор один: равнодушных на борт не берем!»
Кто мог предполагать тогда, три с половиной десятилетия назад, что плавание у этого «газетного судна» и в самом деле окажется и большим, и долгим?
Что сотни тысяч людей, и юных, и взрослых, примут участие в её делах? Более полусотни книг расскажут о них? И о «Шхуне» узнают в стране, и даже — за ее пределами: в Великобритании, на Кубе, в Болгарии и Чехословакии?
Что и в своей книге «Обязан сказать» вспомнит о «Шхуне ровесников» Виктор Салошенко, признанный лидер молодежи Кубани.
Ни о чем этом и не догадывались первые члены экипажа «Шхуны», спешившие отныне по понедельникам в редакцию «Новороссийского рабочего». Им, старшеклассникам, любя щим литературу и искусство, пробующим свои силы в журналистике, хотелось жить интересной, увлекательной, романтичной жизнью. Вот и превратились отныне встречи в редакции в палубные сборы, один из кабинетов — в кают-компанию, один из литсотрудников — в капитана, а юные корреспонденты — в матросов «Шхуны». Появился судовой журнал, в который отныне — от вахты к вахте — заносились все дела экипажа. Украсила стену огромная карта с невиданным доселе океаном Дерзаний, морями Жюля Верна и Прекрасной Неизвестности, островами Павки Корчагина и Солнечной Бригантины, землей Гайдара, заливом Просоленных Бушлатов… Позднее появятся там названия, в которых ребята увековечат имена своих верных друзей — лоцмана Николая Кривошеина, поэта Кима Клейменова.
А каждый остров на той знаменитой и необыкновенной карте означал новое или будущее дело «Шхуны».
И это не удивительно. Ведь не зря так романтично и звонко на первой странице судового журнала «Шхуны ровесников», как и каждого уважающего себя парусного судна, значилось: «Порт приписки — Новороссийск. Позывной сигнал: «Комсомол».
Первым «шхунатикам» — Тане Прокопенко (будущему журналисту), Вите Львову (будущему педагогу), Володе Карчурьяну (будущему следователю), Валере Кобелеву (будущему инженеру — программисту), Вале Дубенко (будущему педагогу) — можно сказать, повезло. Они начинали летопись «Шхуны». А за ними в кают — компании «ШР» приходили новые и новые ребята.
Рождались новые традиции. Одна из них живет и поныне, хотя начало ее — 12 марта 1967 года. Тогда ребята впервые подняли на вершине Сахарной головы алое полотнище Флага — памятника поэту Павлу Когану, погибшему у подножья этой горы в сентябре 1942 года, и в честь воинов, павших здесь же в сентябре 1943, при штурме «Голубой линии».
За три десятилетия сменилось 225 полотнищ. Вслед за «шхунатиками» поднимались к вершине Сахарной и их гости. В любую погоду — в дождь, и в снег, и в колючий норд — ост. Долгие годы только здесь, у Флага — памятника курсанты «ШР» могли стать ее матросами. Они произносили слова клятвы и подкрепляли ее тремя глотками соленой морской воды. И, прощаясь с вершиной, непременно пели «Бригантину».
Надоело говорить и спорить.
И любить усталые глаза…
Не забыта в Новороссийске и операция «Бескозырка»,
придуманная «Шхуной» и впервые проведенная в феврале 1968 года. Через весь город — герой на алой подушке проносится матросская бескозырка, символ подвига, мужества черноморских моряков. И опускается в волны Цемесской бухты. Об этой операции подробно и ярко вспоминал в своей книге Виктор Салошенко, человек, первым поддержавший патриотический порыв юных (с 1971 года «Бескозырка» становится и массовой, и постоянной, и любимой. А заботу о ее проведении отныне взял на себя Союз молодежи Новороссийска).
Раскрою «страшную тайну»: Виктор Николаевич до сих пор хранит удостоверение, выданное Советом «Шхуны». В нем значится: «Салошенко В. Н. является помощником боцмана «Шхуны ровесников».
А боцманом, между прочим, был Муслим Магомаев.
…Операцию «Морская душа» «Шхуна ровесников» посвятила памяти Вити Новицкого. Однажды «шхунатики» узнали: в дни, когда начинались бои за Новороссийск, в начале сентября 1942 года, какой‑то мальчик, сражаясь один, на несколько часов задержал продвижение роты гитлеровцев к центру города по улице Рубина.
Матросы «ШР» начали поиск. Обошли десятки улиц, опросили чуть ли не сотню старожилов. Помогли им Галина Алексеевна Крымпоха, научный сотрудник музея, ребята из штаба РВС Дворца пионеров.
Вместе установили: мальчишку — героя звали Витей, Витей Новицким. Погиб он, сражаясь в башне на Октябрьской площади.
По просьбе «Шхуны» имя В. Новицкого было занесено в Книгу Почета пионерии (посмертно). Во многих городах страны появились отряды и дружины, носящие имя пионера — героя Виктора Новицкого. Но операция «Морская душа», дежкомом (дежурным командиром) которой был Саша Демченко, не закончилась. Ребята — «шхунатики» написали письмо министру морского флота. И вскоре появился океанский контейнеровоз «Витя Новицкий». В день, когда Вите исполнилось бы 50 лет,
7 сентября 1977 года, корабль — памятник впервые пришел в Новороссийск, и словно презрев и смерть, и годы, вернулся в родной город его юный герой…
Перелистывая историю «Шхуны», можно заметить, что комсомол и творчество пронизывают каждое дело «шхунатиков». Может, это и есть самое главное в «Шхуне»? И еще то, что «Шхуна» всегда объединяла самых разных мальчишек и девчонок. Через ее дела прошло не одно поколение школьников Новороссийска.
Умение нетрадиционно мыслить, добиваться многого, развивать творческое начало — разве не важно это для каждого юного человека?
Захотели однажды «шхунатики» послать весть о себе, о времени 60–х, — в 21–й век. Захотели — и сделали. Во всех школах города писали письма потомкам. Отобрали самые интересные, самые волнующие. И песни, которые могут рассказать о поколении. И фотографии, и газеты…
Рассматриваю уже ставшие историей снимки. Заседание штаба. по отправке писем в будущее — в ГК ВЛКСМ, и — молодые, энергичные вожаки комсомола Новороссийска, горячо поддержавшие инициативу «Шхуны» — Виктор Салошенко, Николай Хворостянский…
140 документов отправились в третье тысячелетие. На дне Черного моря, у подножия Суджукского маяка, в специальной капсуле хранятся сейчас эти письма. Их поднимут в год, когда Новороссийску исполнится 180 лет. Подарок из прошлого. Пусть его примут новороссийцы XXI века…
Но было и продолжение, довольно‑таки необычное, у операции «Письма в Будущее». Через несколько лет форпостом «Шхуны» стал детский поисковый отряд из села Никольское Камчатской области. Это — на Командорах, остров Беринга…
По просьбе «шхунатиков» ребята отряда отправились в бухту Командор. Там похоронен великий мореплаватель капитан — командор Витус Беринг. На могилу знаменитого путешественника ребята положили ракушку, поднятую со дна Черного моря, и лежавшую рядом с посланиями в XXI век. А для музея «Шхуны» юные камчатцы отыскали в прибрежном песке бусы, которым свыше двух с половиной веков. Капитан — командор взял с собою несколько бочонков бус, чтобы одарить ими туземцев новой далекой страны, материка, лежащего за океаном…
Каждая операция «Шхуны» — новое дело. За три с половиной тысячелетия — 95 операций. И след от них остается значимый — дом — музей Н. А. Островского в Новороссийске, площадь Цезаря Куникова в Москве, улицы имени вице — адмирала Г. Н. Холостякова в Новороссийске и в Барановичах, в Измаиле, улица диктора Левитана во Владимире…
А старших друзей, помогавших «Шхуне» и словом, и делом, было у «шхунатиков» немало. Это — народные артисты СССР Юрий Левитан и Виктор Хохряков, Герои Советского Союза вице — адмирал Г. Н. Холостяков и заслуженный летчик-испытатель СССР К. К. Коккинаки, писатели Сергей Смирнов и Владимир Беляеев, поэты Л. И. Ошанин, Р. И.Рождественский, Е. А.Долматовский, М. Л.Матусовский, композиторы Д. Д. Шостакович и Д. Б. Кабалевский. И ныне на ее борту — Александра Пахмутова, Оскар Фельцман, Виталий Соломин, Ольга Лепешинская, Николай Добронравов, певец Юлиан, верные и добрые друзья юных новороссийцев.
Продолжилась и необычная «флотилия «ШР». После «Вити Новицкого» вышли в моря и реки не газетные и не нарисованные, а настоящие, рожденные вначале лишь ребячьей мечтой, океанские суда «Маршал Баграмян», «Георгий Холостяков», «Юрий Левитан», «Владимир Коккинаки», «Пантелеймон Пономаренко», «Теодор Нетте», речные теплоходы «Юрий Андропов», «Виктор Хохряков», «Михаил Кислов» и — лесовоз — пакетовоз «Павел Корчагин» — первое судно в истории отечественного флота, названное именем литературного героя. На каждом корабле — памятнике непременно есть музей, экспонаты для которого искали и находили «шхунатики».
Так и получилось, что журналистская деятельность — не самое основное, чем жили и живут ребята из экипажа «ШР». За эти годы из «Шхуны» вышло восемь кинематографистов, два режиссера, одиннадцать педагогов, семь журналистов, один композитор, двадцать пять инженеров.
Но и журналистику ребята не забывают. Вышло около 200 выпусков «Шхуны ровесников» — на страницах «Новороссийского рабочего», «Черноморца», информационного бюллетеня «Ребенок и социум», который в столице России издает Комитет по делам семьи и молодежи Правительства Москвы. В газете «МИГ», органе благотворительной общественной организации «Мужество и гуманизм», печатаются стихи, рассказы и рисунки юных новороссийцев — Жени Табакаевой, Андрея Бондарева и Андрея Глотова. А в новой кают-компании «Шхуны», что расположена теперь в центре патриотического воспитания города — героя Новороссийска — морские атрибуты и фотографии, рассказывающие о делах «ШР», о её традициях. И новые «шхунатики», свято чтящие Устав и законы «Шхуны ровесников».
Не миновала «Шхуна ровесников» и мели, и рифы; и черви корабельные точили ее обшивку, и реи ломались, и дрейф продолжался не один год…
И все же не привыкла она жить прошлым. Новые ребята пересекут меридиан Необычайных Приключений, побывают на земле Александра Грина и острове Матросской Бескозырки, так же, как и многие юные новороссийцы.
И пусть их сердца и через годы радостно отзовутся, услышав на одном из перекрестков жизни звонкий и задиристый девиз «Шхуны ровесников»:
— Поднять паруса! Быть ветру!
— Лишь в бурях мужают и крепнут!
…Вот о чем захотелось вспомнить, перечитывая строки Виктора Салошенко. Об еще одной страничке из боевой и солнечной истории кубанского комсомола.
А сколько их еще предстоит раскрыть нынешнему поколению молодежи!
Вспомнить подвиг комсомольцев Новопокровской, их неутомимых вожаков, участников партизанского движения в годы Великой Отечественной войны, и неугомонного и порывистого паренька — связного — Левы Власова, ставшего позднее известным врачом, летописцем и пропагандистом героических свершений молодежи Кубани.
Вспомнить о боевых делах участников Лабинской молодежной подпольной группы «Юный мститель»…
XXI век стоит на нашем пороге.
Есть дело юным патриотам Кубани, вольного и щедрого края!
Москва
Журналистка Татьяна Краснова. Прекрасное далеко, не будь ты к нам жестоко…
Я взяла в руки книгу Виктора Салошенко «Обязан сказать» и память будто выплеснула слово бывшего собкора «Пионерской правды».
Один только штрих, образ — и конкретный человек стоит перед тобой. Школьник Костя Подыма со звездой в голове. Сами понимаете, ни такой человек, как Костя, ни звезда не могут быть сами по себе, и вот уже рядом с ними вижу не только «Шхуну ровесников» и «Бескозырку», но и загорелых голоногих вожатых «Орленка» в юбчонках цвета немыслимой мечты. Комиссаров студенческих строительных отрядов. Их лица. Спины. Значки. Лозунги. «Бери больше. Бросай дальше. Отдыхай, пока летит». Стайку сельских девчонок из ученической производственной бригады. У девятиклассницы медаль. $3а трудовую доблесть» на свитерке. Такие награды давали школьникам. Обожженных солнцем жатвы выпускников сельских ПТУ.
Что же встрепенулось в душе и почему они один за одними, кадр за кадром всплывают в памяти? Герои репортажей, очерков, зарисовок Кубани, Дона, Ставрополья. Не найдешь уже в подшивках этих пожелтевших газет, а прошлое услужливо преподносит события, адреса, лица. Что это было? Отсвет возрастной романтики? Юношеского самоутверждения? Встречи с яркой личностью на фоне серых холстов? Талант индивидуальности или продукт обстоятельств? Журналистское перо, не раздумывая, окрашивало многие непонятные места ореолом патриотизма. Это объясняло все, ведь у каждого у нас была своя Родина. Даже две — одна большая, общая, святая, непорочная. Вторая — совсем родная, маленькая родина, которая начиналась с порога, пахла смолой, морем. Может, полевыми ромашками, теплыми губами теленка, бабушкиным пирогом. И, конечно же, ароматом свежих, только что напечатанных газет. В школьном, как мы говорили, отделе тогдашнего «Комсомольца Кубани» юниоры роились, как пчелы, отправляя вместе с нами, журналистами, в полет или плавание «Синюю птицу», страничку для старшеклассников, студенческую «Бригантину».
А наши незабываемые юнкоровские слеты! Многострочные, разномастные, талантливые и откровенные. Ох уж эти Салтыковы — Щедрины! Они устно и письменно выносили сор из школьной избы, а тетя Педагогика видеть не хотела этих бревен, хваталась за соломинки экспериментов. Сколько было таких взрослых «слетов» в том же Всероссийском пионерском лагере «Орленок»! Помнится, на одном из них отрабатывалась стратегия и тактика Содружества. То есть в отряды входили и взрослые, и дети. Те и другие, надо полагать, самовоспитывались на весь период лагерной смены. Готовили отрядные дела, борясь за лучшее место. Придумывали развлечения, игры. И вот однажды таким отрядам предстояло брать Бастилию. Запахло революцией, и взрослые так увлеклись, что забыли или не захотели советоваться с ребятами. Содружество — это, конечно, пожалуйста, но до определенных пределов, — рассуждали они. А дети настолько окрепли духовно на ветрах, настоянных свободой, что взбунтовались. Посмели выразить свое недовольство. Шок. Это было по — нашему. У кого там из пацанов во лбу или еще где горела звезда, но свой вариант штурма они отстояли. И весь смешанный отряд, прекратив ссору, это сражение выиграл. Опытные педагоги каялись потом — подвели авторитет и… опыт.
Сорок лет нынче «Орленку». Возраст незабываемого Смок туновского в роли Гамлета. С первых дней существования наш крылатый герой, как и принц Датский, был погружен в поиски Истины. А еще Творчества и Любви. Существуют ли на свете силы, которые эту божественную конструкцию смогли бы здесь разрушить?
В другом любимом детворой лагере «Артек», столь щедром на праздники, мы однажды жили в гостиничном номере вместе с московской журналисткой. Только я для «Пионерской правды» хотела написать о лагере хорошее. Она «про пионерию» плохое. То и другое было напечатано под крышей одного и того же издательства. И обе мы были правы. Как девочка Оля — Яло, которая могла войти в зеркало и посмотреть на себя с разных сторон. Но взрослые, увы, устроены не так, как дети. Не оглядываясь, они так торопятся разрушать, чтобы потом что‑то лепить снова. И эта неистребимая тяга к новому порой не знает границ. И у бывшей пионерки — мамы дети из нынешних первых(?!) пионерских отрядов выведывают тайны прошлого, нечаянно превращаясь в следопытов, о которых они уже столько слышали.
Со страниц книги — уж так она устроена — то и дело слетают мелодии. Не мудрено, ведь автор сам признает, осваивал игру на разных музыкальных инструментах. И герои ее насквозь музыкальные — Пахмутова, Силантьев, Пугачева, Отс, Кобзон, Магомаев, Бабаджанян. А к моей пионерской теме я бы привлекла популярную детскую песню о «Качелях». Так и видишь крылатость, с которой мы шарахаемся из стороны в сторону, и не только в проблемах воспитания.
— Да колы ж вы упретесь? — упрекала строгая казачка героя Шукшина в прекрасном фильме «Они сражались за Родину». — Отступаете да отступаете.
Который юбилей Победы отгремел, а мы все отступаем. И дети моих бывших отчаянных юнкоров делились с голодными учителями домашней картошкой совсем недавно. Было такое. И не дай Бог еще будет.
А песню про картошку — пионеров идеал — уж и не помнит никто. И бухту, где Ассоль дождалась Грея… Сколько было других старых песен о главном, которые когда‑то пелись.
Ловишь себя на мысли: песни «стираются» или что‑то главное?
Вот о чем подумалось, перелистывая честную книгу Виктора Салошенко.
Писатель Юрий Алексеенко. Долг перед читателями
Дав очередной своей книге многообещающее название — «Обязан сказать», автор, Виктор Салошенко смело определил тем самым свой долг перед читателями — рассказать о том, что нас непременно должно заинтересовать. Не может автор молчать, обязан поделиться тем, что не оставит нас равнодушными.
Что ж, посмотрим.
Листаю книгу, как обычно дыа°м, когда в ней есть фотографии. А фотографий здесь немало. Знакомые и незнакомые лица и фамилии. И очень знакомые. Известные всей стране и всему миру. На многих фотографиях рядом с этими людьми — автор книги. Жанр своего произведения Виктор Салошенко назвал «записки разных лет». Период они охватывают довольно‑таки значительный.
Хоть и не всегда судьба была благосклонна к Виктору, жизнь его, тем не менее, всегда оставалась яркой, интересной — занимался ли он комсомольской, партийной или советской работой. От того, видимо, что его ищущая, увлекающая и увлекающаяся натура привлекала к себе людей, с которыми он начинал что‑то новое, что‑то вместе придумывали, создавали. Многое из того, чему было положено начало при участии Виктора годы и даже десятилетия назад, живо и сегодня.
Нет смысла пересказывать даже самые яркие события, описанные в книге. Читайте, если она вам попадется (жаль, что тираж по сравнению с прошлыми временами небольшой). Читайте, автор оправдает ваши ожидания. Книга привлекательна не только именами известных людей, с которыми жизнь щедро сводила Виктора (хотя кому не интересно познакомиться с ними в неофициальной обстановке?). Но главное в том, что Виктор Салошенко сам оказался интереснейшим рассказчиком. И честным.
Прошлое в его повествовании — без прикрас и без модного ныне охаивания. Такое, каким оно и было: и трудным, и радостным, и смешным. И несправедливым иногда. Но не стал автор ни ерничать, ни вытаскивать на свет «историйки», которые были же, конечно, известны ему. Авторское право отбора фактов он использовал с любовью к людям, с которыми жил, работал. С любовью к комсомолу, который создал его как личность. И это тоже привлекательное качество книги
В. Салошенко. Она дает возможность задуматься, сравнить прошлое с настоящим. Как часто сравнение оказывается в пользу ушедшего…
Об одном можно только посожалеть. О том, что необходимость документальной достоверности вынужденно — сдерживает фантазию романиста В. Салошенко. Я не оговорился — именно романиста. Многие страницы — свидетельство отличной художественной литературы, а не документалистики. Чувствуется, что душа автора рвется за ее пределы. Думаю, читатели когда‑нибудь получат удовольствие от новых книг Виктора в ином жанре. Впрочем, и эту книгу, при всех ее достоинствах достоверности, я не могу назвать документальной в чистом виде. А в разумном достатке лирика, публицистика, размышления?..
После первого прочтения «Обязан сказать» хочется вновь вернуться к некоторым эпизодам.
…Дождь с утра. Воскресенье. Непогода, нарушившая планы, достается от моей жены. А я, не оставляя постели, блаженно протягиваю руку за книгой.
Писатель Николай Ивеншев. Как в юности, мечтая о победах.
Кроме неистового Виссариона Белинского, в истории российской души существовали еще и неистовые Павлы — реальные Павлик Морозов, Павел Коган, книжные Павел Власов, Павел Корчагин. В нашем представлении каждый из них отпечатался с горящими глазами и жертвенным сердцем.
В обыденной реальности существовали, конечно, люди, в лютый холод прокладывающие узкоколейку во имя грядущего коммунистического блаженства.
На заре так называемой перестройки отшатнувшаяся от своих идеалов комсомольская пресса восторженно обличала отцепредательство пионера Павлика Морозова и Зою Космодемьянскую, якобы запланированно поджигавшую советские деревни.
Но, даже если это и так, если Павлик и Зоя были нашпигованы коммунистической идеологией, все равно их мужеству поражаешься.
Листаю недавно вышедшую в краснодарском издательстве «Северный Кавказ» книгу Виктора Салошенко «Обязан сказать». На фотографиях — вклейках групповые и индивидуальные портреты современников автора. И все они — люди с восторженными, я бы даже сказал, восторженно — наивными лицами. Большинство из них — комсомольские работники. Но есть и деятели компартии, артисты, музыканты, писатели.
Вот и свою знакомую узнал, Елену Сергиенко. Она на групповой фотографии с болгарскими «димитровцами» ясна и простодушно весела. Ничего с ней не сделало время. И сейчас Елена Антоновна, директор вечерней школы, так же весела и жизнерадостна, как четверть века назад.
«Обязан сказать». К такой литературе давно приклеился эпитет «секретарская». И искушенные читатели проходят мимо таких книг, даже презрением не задев. Мол, скука смертная! Мало ли мы видели томов с мелованными страницами Рашидова, К. У.Черненко. Горбачев вот понавыпускал несколько томов своих ставропольских «страданий» и умных мыслей по обновлению коммунизма. Ну, а здесь — бывший комсомольский и советский функционер В. Н. Салошенко, не Сергей Довлатов, на страницах которого «остроумные» попойки журналистов, попавших в партийно — комсомо,\ьскую халяву.
Но неожиданно, начав лениво читать книгу Виктора Салошенко, я увлекся. Сразу понравился ясный и четкий язык, он без штампов и протокольных выражений. Симпатична и позиция автора. В «Бескозырке» В. Салошенко честно отступил в сторону, говоря об авторстве живучей комсомольской инициативы. Другой человек придумал «Бескозырку». Не он. Он только подхватил идею. А вот раздел книгй «Неглавные события» увлек настолько, что я совсем забыл, что читаю воспоминания бывшего комсомольского секретаря. По литературной профессиональности, по лепке характеров, по психологической выверенности и даже по умению строить сюжетную интригу эти «Неглавные события» ничуть не уступают «Мгновениям» Юрия Бондарева и «Камешкам на ладони» Владимира Солоухина. Сейчас время не только телевизионных, но и литературных клипов. Нам некогда читать пухлые романы. Лучше так, короткий ясный сюжет, одноразовая инъекция впечатлений. И свое резюме. Всего несколько слов сказано о бывшем секретаре Краснодарского крайкома Иване Полозкове. Так ведь — не в бровь, а в глаз. «Он запомнился словами: «Дывайтя!», «Сычас!», «Лаболатория». Или такое вот выражение Ивана Кузьмича: «В свободное от работы время я пишу Ленина».
Крохотные эскизы о певицах Пьехе, Алле Пугачевой, о дикторе радио Левитане, о шахматном чемпионе Карпове. И, как правило, в каждой такой литературной миниатюре существует тайна. Вначале — неузнаваемость. Пьеха — женщина в чалме, прячется от поклонников. А на концерте — белая лебедь. Бравурная, бесшабашная Алла Пугачева, решившая прилюдно переодеться в одной из комнат ЦК ВЛКСМ. Малорослый Левитан. Но голос?! Голос полководца Г. К. Жукова.
А вот Г. Пономаренко в миниатюре «удивление мастера». Автор книги в гостях у великого музыканта отвлекся от шумной компании и взял в руки концертный баян. Заиграл пономаренковские мелодии. Он очень поразил Григория Федоровича.
— А я слушаю, кто‑то играет, вроде все на месте! Вот бы и не подумал, что чиновники еще что‑то умеют, кроме своих декретов.
А чиновник Салошенко, оказалось, что умеет и книги писать. Шесть новелл о кубанской легенде, о директоре госплемзавода «Красноармейский» А. И.Майстренко. В этих шести рассказиках обрисован весь нестандартный характер Алексея Исаевича. Широта души, внешняя суровость, тонкое знание людей. Наиболее удачная миниатюра «Международный скандал» рассказывает о том, как А. И. Майстренко катал на своих породистых скакунах милую жену сурового министра финансов Польши Ангелину.
А вот миниатюра «Творец». Виктор Лихоносов — одна нога в домашней тапочке, другая в старой туфле. Это то самое время, когда Виктор Иванович работал над романом «Наш маленький Париж».
Из «страны Комсомолии» вышло достаточно литераторов. Вот — Юрий Поляков. Читали мы его книги и верили всем разоблачениям бывшего работника аппарата ЦК ВЛКСМ. «ЧП районного масштаба» ярко написано. И там была правда. Но и здесь правда, и здесь вот довольно мастеровито выписанная позитивная правда ушедшего времени. Просто тихие рассказы о людях, когда‑то крепко поверивших в комсомольскую романтику. Разве не было таких? Разве тогда все сплошь и рядом верили в денежного тельца? Разве новороссийская акция «Бескозырка» не собирала фронтовиков и молодежь? Учила патриотизму.
Книга В. Салошенко «Обязан сказать» созидательная. Она нужна современной России намного больше, чем шизофренические байки Тополя о повальном блуде в пионерлагере.
Невозможно выкинуть из нашей жизни слова комсомольского поэта: «Как в юности, мечтая о победах, умчались в неизвестные края две девочки на двух велосипедах, любовь моя и молодость моя». Невозможно выкинуть из своей жизни и образы этих вот, быть может, заблудившихся, но честных Павлов, апостолов будущей так и не воплощенной счастливой жизни.
Я не был, к сожалению, знаком с писателем Николаем Ивеншевым лично, хотя книги его читал. Но как‑то зашел ко мне главный редактор красноармейской газеты, человек широкой и щедрой души, талантливый журналист, острый на язык Валерий Гаврилович Литвинов, подталкивая вперед и знакомя меня, как он выразился, с земляком — писателем.
— Ивеншев, — крепко пожав руку, представился весьма скромно одетый человек, по манерам никак не напоминающий писателя.
Однако глаза у Ивеншева были зоркие и выразительные. Я заметил, как он взглянул. Словно сфотографировал, запрятав в далекий уголок своей писательской памяти пусть маленький, но все же эпизод нашего знакомства. Оказывается, прочитав в краевой прессе о прошедшей презентации, оба пришли за моей книгой. Я был польщен. Прощаясь, обратился к Ивеншеву с просьбой полистать книгу и, если появится желание, черкнуть что‑то вроде отзыва.
За написанное им, надеюсь от души, о моем скромном труде благодарю.
Заслуженный учитель Людмила Терещенко. Письмо.
От души, от всего сердца спасибо Вам за книгу «Обязан сказать». Читала её с огромным интересом, с упоением, как когда‑то в молодости, зачитывалась романами. Да, да! Книга тоже стала своеобразным «романом». Все написано проникновенно, чисто, от всего сердца. Слезы сами по себе в некоторых местах катились из глаз… (Особенно операция «Бескозырка»).
Спасибо Вам, что Вы есть, что Вы преданы памяти старшего поколения. Да, очень жаль, что многие прежние традиции забыты, «зарыты», а патриотизм стал чуть ли не постыдным явлением.
Вашу книгу надо читать, даже изучать ньшешнему молодому поколению.
Язык изложения прост и в то же время образный, чита ешь и слышишь, как льется и журчит спокойно ручеек, неся правдивые, жизненные примеры. Ярко нарисованы «портреты» партийных и советских руководителей.
Успеха Вам, неиссякаемой энергии и творчества в работе.
Терещенко Людмила Дмитриевна, заслуженный учитель школы РСФСР, ньше председатель Геленджикского городского совета ветеранов войны и труда.
На фирменном «ветеранском» бланке, датированном 14 января 1999 года за № 7, стояла подпись заслуженного, тем не менее, не знакомого мне человека. Это, пожалуй, более всего тронуло. А, может, мы знакомы и вместе занимались «комсомолом», проводили пионерские сборы, военно — патриотические игры «Зарница» и «Орленок», стояли со школьниками в почетном карауле у Огня вечной славы, бывали в трудовых лагерях и ученических производственных бригадах, взявшись за руки и образовав круг, пели «Взвейтесь кострами синие ночи» или пахмутовскую «Надежду», нет, мы, пожалуй, встречались у могилы Цезаря Куникова и Николая Сипятина в городе — герое Новороссийске или открывали мемориальную доску знаменитому вице — адмиралу Холостякову в Геленджике, а, может, просто при случае говорили, и память наша, будто пронзительный норд — ост, выбивала из глаз слёзы…
Да мало ли где могли мы встречаться! Земля большая…
Р.5. На соискание премии администрации Краснодарского края в области науки, образования и культуры за 1998 год было выдвинуто около сотни работ, за которыми стояли известные имена генетиков, селекционеров, биологов, виноградарей, математиков, историков, физиков, даже специалистов по чрезвычайным ситуациям. Сам Сергей Шойгу, министр по чрезвычайным ситуациям РФ, возглавлял творческий коллектив книги «Учебник спасателя». Были среди них доктора наук и кандидаты, профессора и доценты.
Я с большой долей скептицизма отнесся к предложению группы бывших комсомольских работников выдвинуть мою книгу «Обязан сказать» на столь высокую и престижную премию.
На пять мест «В области культуры» было более двадцати претендентов. Посмотришь список — голова закружится. На пример, известный писатель Василенко Г. И. — за книгу «Огонь на себя» (повести и рассказы), трилогию «Окопники», «Великий сын России» (о маршале Жукове Г. К.), «Победители»; не менее известный поэт Краснов Н. С. — за сборник стихов «Яблоко-хорошавка»; краевед Шахова Г. С. — за книгу «Краснодарская улица Красная»; любимец публики, народный артист России Круглов В. И. — за достижения в области театрального искусства и другие.
Прекрасно понимаю, как сложно было работать краевой комиссии по присуждению премий, состоящей из людей авторитетных и широко известных в крае. Ведь, слава Богу, Кубань не обделена талантами, но как среди них выбрать на столь престижную премию самых достойных? И все же, в числе других работ выбор пал и на мою книгу. Почему? Да не во мне дело, я это достаточно точно осознаю. Причина всему — её Величество Тема! Я поинтересовался на досуте: нигде в России, несмотря на то, что практически повсюду проводились комсомольские мероприятия в честь 80–летия ВЛКСМ, не появилась книга на злободневную, актуальную, но замалчиваемую ныне тему.
Я пытался сказать доброе, теплое и верное слово о КОМСОМОЛЕ через несколько лет после его, так называемого, «самороспуска».
Читающий, если не усвоишь, — перечти,
переждав.
Сужденное не случайно, и листы упадают во
времени.
Но зима — только вестник весны.
Все открыто, все доступно.
Я вас замкну щитом — трудитесь.
Я сказал.
Забирайте же с собою в путь, выходя из мягких юношеских лет в суровое, ожесточающее мужество, забирайте с собою все человеческие движения, не оставляйте их на дороге: не подымете потом!
Ветер был сильный. Он трепал кроны могучих дубов, срывая с них осенние листья и пытаясь согнуть стволы деревьев.
Но они, словно ноги лесных великанов, стояли на родной земле твердо и прочно. И никакая сила не способна была сломить их. В самую глубину земли уходили корни деревьев и там обнимали ее, обретая защиту. Земля была спокойна, мудра и терпелива.
Дубок рос недалеко от своего родителя, еще не старого, с мощными ветками, которые в темноте при атаках ветра как бы выбрасывали руки, защищая дерево, и оттого были похожи на огромный сказочный веер.
В полнолуние, словно призраки, по небу проносились черные рваные тучи, листья поднимались к небу и неслись вместе с ними на северо — восток.
«Хорошо, что у меня есть корни, пока неглубокие, но крепкие, — подумал дубок, — да и маленький я, ветер не посмеет вырвать и понести меня в холодные края, навстречу зиме.
Земля… все дело в земле, она не предаст».
Дуб — отец с высоты своего роста иногда пытался разглядеть сквозь гущу веток своего маленького сына и, когда ему это удавалось, он, стараясь не выдать свою нежность, любовался малышом. Ему хотелось обнять сына. Дубок был совсем рядом. Одной из нижних веток, длинной и мощной, можно было бы достать его, притянуть к себе, объяснив родительское объятие шалостью несерьезного ветра. Но ветер не шалил, он дул и дул, и отец — великан вынужден был бороться.
Дубок тоже думал об отце и, несмотря на то, что был еще совсем маленький, почти несмышленыш, он чувствовал, что отец хочет его приласкать и ободрить, защитить от ветра. Иногда, особенно по ночам, дубок грустил. Ему хотелось быстрее вырасти, чтобы стать наравне с отцом, и он с тревогой отсчитывал ночи и радовался каждому утру: ведь он на целый день становился старше. С братьями он не общался, они были далеко, но родственное чувство брало верх: когда дул несильный и добрый ветер, он разрешал сорвать маленький листок и, словно привет, передать братьям.
Отец никогда не делал ему замечаний и лишь одобрительно кивал головой.
Дубок хотел знать, как рос и жил отец, но не торопил его с рассказом. Дубы живут долго, и он надеялся, что придет время, когда отец, оставив повседневные заботы, поведает о своей большой и, как казалось дубку, необычной жизни.
Однажды дубок выдержал первое испытание. Он видел, как в ясный день в лес неслышной походкой вошел человек, судя по костюму — охотник, и, отступив от отцовских корней, принялся, озираясь по сторонам, копать яму. Его одежда, пропахшая лесом, касалась дубка, он даже чувствовал незнакомый и резкий запах, напоминающий запах очень старых и гниющих корней смертельно больных деревьев. У дубка закружилась голова, и он постарался не думать о далекой старости. Охотник, вытерев ладонью пот со лба, воткнул небольшую ржавую лопату прямо у молоденького тельца дубка. Дубку от боли хотелось закричать, но, смущаясь отца, он только тоненько вскрикнул. Человек оглянулся и, вздохнув, бросил окурок прямо у корня дубка. Нет, огонь не повредил нежную кожу, лишь задымилась высохшая от недостатка света трава. И это напомнило дубку о лесном пожаре, случившемся как раз накануне его дня рождения.
«Трава даже не вскрикнула, — с укоризной закачал маленькими ветками дубок. — Что подумает отец, скажет: «Хлюпик, жалуется…»
Охотник продолжал копать, почти касаясь корней, и дубок с любопытством наблюдал за ним, не чувствуя ударов лопатки.
«Надо спросить у отца, — серьезно подумал дубок, — почему земля так необычно вкусно пахнет. Разве сравнить с запахом этого грубияна — охотника. Да и больно ей, матушке, вон сколько наворочал!»
Глухо стукнула лопатка. Устав, охотник с остервенением рубил корень. Корень был толстый, мощный, а удары — не очень сильные, и можно было терпеть, но, не сопротивляясь, умирать не хотелось. Изловчившись, собрав все силы, корень больно ударил охотника по руке.
— Вот чёрт! — сев на сырую, пахнущую необычайно вкусно землю, выругался охотник.
Отец — дуб даже вида не подал. Он лишь плотнее сомкнул крепкие ветви, как делал всегда, защищаясь от солнца. У взрослого дуба уже болели глаза, и дубок иногда видел, что отец таким образом скрывал от него болезнь. И все‑таки сверху прямо на маленький листок дубка упала капля. Почему‑то она была соленая и, как показалось дубку, удивительно знакомой.
«Наверное, дождинка упала с неба, — подумал он».
Охотник был настойчив, он, отбросив в сторону толстый корень, продолжал терзать землю. Дубку хотелось, чтобы земля падала возле него, на еще молоденькие неокрепшие корни, он готов был ощутить её желанную тяжесть. И в самом деле, охотник, неуклюже повернувшись в яме и отчего-то выругавшись, начал бросать землю своей ржавой лопаткой прямо к тоненькому стволу деревца. Дубок в упор рассматривал охотника, стоящего по пояс в земле: его небольшие прищуренные глаза, тяжелые мешки под глазами, небритое лицо. Дубок впервые так близко видел человека. Он казался ему маленьким и незаметным среди дубов — великанов.
«Он почти такого же роста как я, — по детски засмеялся дубок, — ведь он стоит в яме и оттого кажется еще меньше». Впрочем, он видел и раньше людей.
Как раз накануне праздника, когда птицы начинают вить гнезда, неожиданно ударил гром. Он был настолько оглушительным, что от страха дубок зажмурился, ему захотелось побежать к отцу и мокрыми листочками прижаться к его крепкому, кое — где поросшему седым мхом стволу.
В двух случаях у него появлялось это желание: когда он грустил, думая о далекой старости, и когда становилось страшно, особенно по ночам, — какой‑то медведь, охотясь, уже дважды наступал на него, едва не изломав. Гром ударил еще раз, и затряслась земля, даже показалось, что она застонала, силясь удержать на себе множество деревьев — великанов, не говоря уже о таких маленьких, как дубок.
Неожиданно сорвался ветер и резко наклонил буйные кроны деревьев. В небе что‑то сверкнуло, затем оттуда вырвался огненный шар и, пронзая укрывавшие лес, словно цирковым куполом, дождевые облака, ударил в деревья. Сразу стало светлее, очень светло, откуда‑то потянуло дымом, и вдруг один за другим стали падать деревья. Они, ломая ветки соседей, огненными факелами валились наземь, будто сраженные наповал солдаты. Никто из них даже не успевал вскрикнуть.
Дубок открыл веки и испугался, хотя внутренне и был готов к мысли, что молния может попасть в отца. Огонь полыхал где‑то вверху, он прямо‑таки пожирал мощную увесистую и удивительно гармонично расположенную крону огромного дуба. Казалось, дуб — великан, разом обессилев, добровольно уступил огню, который, стервенея, стремительно, будто горячая лава, тёк вниз.
Лесной пожар бушевал, и небо стало черным, однако птицы и лесные твари, по крайней мере, многие из них, были в безопасности.
Сверху полились потоки воды, дубок не знал, что это люди с помощью вертолетов стали спасать от пожара лес, и подумал, что пошел дождь, но какой‑то необычный дождь. Он любил тихие дожди, которые обмывали листочки и питали землю.
«Главное — земля, — размышлял дубок, — будет она сыта и плодородна — и всем будет хорошо».
И вот тогда‑то дубок и увидел людей. Они, спустившись с неба, мощной струей из толстого упругого шланга укрощали огонь.
— Не достанем, слишком высок, — сказал один из них, — хотя попробовать можно, уж очень красивый и могучий дуб…
— Да, — ответил его напарник, — дуб — великан, лесной батько, и смотри же ты, выстоял, не сгорел, даже листья во многих местах сохранились…
И они принялись тушить уже слабеющий и теперь неопасный огонь.
Дубок не мог рассмотреть лиц тех людей: они стояли спи ной, но он с благодарностью думал о них, еще он думал о том, что хорошо, когда человек помогает деревьям, даже если они и великаны.
Наконец охотник закончил работу и, выбравшись из ямы, начал разравнивать землю. Он старался сделать так, чтобы меньше было видно вырытой западни, сверху он, прикусывая от усердия язык, наложил сухих веток и притрусил травой.
«Батько! — вспомнил дубок, — лесной батько! А хорошо ведь сказано, уважительно». И он почувствовал гордость, что люди так высоко оценили его отца!
Все же ночью ему опять стало грустно, и он не мог заснуть, укоряя себя в малодушии, от мысли, что в ту западню может попасть какой‑либо зверек. Особенно было жалко маленьких и неопытных. И он дал себе слово не спать и, словно часовой, бдительно нести дежурство. Он понимал, что, в силу своего небольшого роста, он не сможет остановить зверя, но сможет дать знак, негромко вскрикнуть, так, чтобы даже не нарушить спокойствия отца.
И все же он, открывая и сводя веки, заснул, точнее, задремал, сквозь сладкую дрему улавливая родные запахи.
Дубку снился сон: стояла чуткая тишина, и шорохи негромко разговаривающих деревьев были слышны лишь настороженному уху. Маленьким по ночам разговаривать не полагалось, беседовать могли только взрослые, но сквозь сон, как ни прислушивался, дубок не смог уловить ни одного звука со стороны своего отца — великана. Он представил во сне его большое, обожженное, но еще могучее тело, черные раны, которые особенно выделялись днем и отпугивали прилетающих птиц. Но раны не портили отца, ствол был способен нести на себе крепкие и раскидистые ветки, да и раны постепенно затягивались.
«Как благородно умереть на поле боя! — вспомнив те деревья — великаны, которые во время лесного пожара огненными факелами, словно сраженные наповал солдаты, валились на землю, сквозь сон подумал дубок. — И вообще, как сложна жизнь, а ведь дубы живут долго… всякое увидишь…
Ближе к утру в настоявшейся и звонкой тишине, издав стонущий звук, что‑то упало рядом, никого не повредив. Слышно было, как раздирающе треснуло дерево, словно на груди разорвалась рубаха, как самая длинная, ближняя к дубку огромная ветка с обоженными листьями и большой частью обожженного рукава, уже приговоренная тем смертельным огнем, вдруг, словно подкошенная, оторвалась и рухнула, накрыв западню.
Дубок мгновенно открыл веки. Он вначале даже не понял, что произошло, а только услышал глубокий, но тихий, как бы скрытый от посторонних отцовский вздох. Дуб — отец так вздыхал, когда терял близких друзей. А вообще у него были завидные качества, главные из которых — самообладание и чувство долга.
…Через три дня своей неслышной походкой в лес вошел охотник. Был он, как и прежде, небрежно одет и небрит. Глаза совсем спрятались в узкие щелочки и словно не видели, как тяжело сейчас перенесшему пожар лесу.
Правда, он мельком взглянул на обожженный дуб — великан, но быстро отвернулся, грязно выругавшись. Он точно знал, что метрах в десяти от дуба, возле какого‑то дубка он вырыл западню. Охотник уже приготовил лопатку и на всякий случай достал охотничий нож, как вдруг отчетливо понял: проникнуть в яму невозможно. Ее надежно закрывала мощная и тяжелая ветка с обожженными листьями и большей частью обожженного рукава. Охотник попробовал поднять и оттащить ветку, он даже от усердия прикусил кончик языка, но не смог сдвинуть её даже с места.
— Вот чёрт! — в сердцах воскликнул охотник. — Надо же, прямо на яму упало, проклятое дерево…
Он с силой воткнул ржавую лопатку в землю и, сев прямо на траву, нервно закурил.
Конечно, дубок был готов ко всему, но боль была настолько неожиданной и острой, что он не смог удержаться и громко вскрикнул. Охотник с удивлением оглянулся: вокруг никого не было, но он явно слышал детский голос. Ему было невдомек, что от боли может кричать дерево, поэтому он решил, что ему показалось. В лесу всякое может привидиться.
Дубок знал, что охотник обязательно вытащит лопатку, и тогда станет легче, он даже знал, что есть травы, они росли неподалеку, способные залечить раны, и он молча ждал всем своим худеньким тельцем, стиснув, словно кулачки, молодые ветки. Отец — великан научил его разбираться в лечебных травах, не путая их с ядовитыми, но с виду ярко окрашенными и привлекательными.
Было больно и хотелось, как маленькому, заплакать и побежать к отцу и прижаться листочками к его большому и сильному, кое — где поросшему седым мхом телу, но дубок не проронил ни одной слезинки. Он понимал, как тяжело раненому отцу и что его боль пустяшная по сравнению с родительской.
Все же удар ржавой лопаткой был силен, и дубок отчетливо осознавал, что части корней спасти не удастся, даже если воспользоваться целебными травами, что, пожалуй, может встать вопрос жизни и смерти.
«Благородно умереть на поле боя, но ведь какой здесь бой, с кем? — сквозь ноющую боль размышлял дубок. — Да и человек не виноват, что для него какой‑то лесной дубок!».
Становилось плохо, кружилась крона, похожая на детскую кучерявую головку, и тоненький ствол от напряжения начал подрагивать, слабо затрепетали еще недавно темно — зеленые, а теперь бледные от слабости листочки. Дубок, открыв шире веки, осмотрелся.
Рядом были черные от пожара деревья. Лежали, будто почерневшие трупы, огромные стволы, пронырливая зелень, уже успевшая прорасти, пыталась закрыть их, как бы пряча от постороннего взгляда. Ни единой птицы не было на деревьях, после пожара они перестали гнездиться в этих местах. Вытянувшись, сколько позволял рост, дубок, сквозь черные обугленные стволы оставшихся и выстоявших на поле боя великанов, увидел синюю кромку горизонта. Даже немного заметна была убегающая вдаль дорога, по которой люди доставляли трелеванный лес. Слышался далекий лай охотничьей собаки, наверняка высматривающей между редких кустарников неосторожную дичь. Пахло лесом, но запах этот был грустный. Такая грусть бывает у людей в дни, когда они вспоминают праздник «со слезами на глазах».
Наконец охотник докурил, щелчком бросив окурок прямо под ствол дубка, резким рывком вытащил из земли ржавую лопатку. Он зачем‑то внимательно осмотрел её, ему показалось, что на лезвии остались отрезанные при ударе корни молодого дубка. Подойдя к дубу — великану, он несколько раз наотмашь ударил по его мощному, сильному стволу, очищая лопатку от остатков.
Мох, по которому пришлись удары, отслоился, и в образовавшуюся щель охотник всадил лопатку. Просто так, завершая неудавшуюся охоту.
Дуб — великан на это даже не обратил внимание. Он сосредоточенно думал, подперев мощными ветками свою некогда густую красную крону, о судьбе своего несмышленыша.
А еще он вспоминал, как в один из таких праздников необычайно торжественно было в лесу. Поутру пришли усталые, но радостные люди. Сбросив поклажу возле могучего ствола дуба, который притягивал всех своей лесной красотой, они сели кружком на аккуратно расстеленную плащ-палатку, выставили нехитрую снедь: картофель в «мундирах»,
сладко пахнущую селедку, домашнего приготовления колбасу, свежие огурцы и соленые «красные с желтым» помидоры, шмат сала, по длине надрезанный ножом, конечно же, зелень: петрушку, сельдерей, кресс — салат, три буханки формованного белого с коричневой корочкой хлеба. Достали водку, пластмассовые стаканы, которые каждому наполнили до половины и, подняв их на уровень головы, не чокаясь, молча выпили, аккуратно поставив стаканчики.
— В День победы и выпить не грешно! — сказал один из них, старый, но довольно крепкий с виду ветеран, грудь которого украшала одинокая медаль. Он бережно потрогал ее и, обращаясь в никуда, а может быть, к дубу, глубокомысленно, с затаенной грустью, проговорил: — У меня вот медаль… «За победу над фашистской Германией»… а что у тех, ушедших в эту землю, наших сельчан?..
И все молча вновь наполнили пластмассовые стаканчики, и старик, не допив, как бы размышляя, негромко запел: «День победы, как он был от нас далек, как в костре погасшем таял уголек, были версты обгорелые, в пыли, этот день мы приближали, как могли!». Никто не подхватил песню, но старый воин не обиделся. Он лег на спину и, чтобы не видели набежавших слез, сквозь соленую пелену, до боли в глазах, стал смотреть на самую вершину дуба.
Конечно же, дуб — великан сразу узнал старика. Тот много лет работал лесничим и слыл среди односельчан Ванькой-партизаном, мальчишкой, заживо похороненным, но чудом вставшим из могилы. Да и не только его помнил дуб, а всё до мельчайших подробностей…
Было это зимой. День выдался ясным и морозным, мело колючим снежком, все вокруг выглядело покойно и величаво. Поодаль стоял заснеженный лес, в лес уходили чьи‑то следы, оставленные сапогами с грубым и четким рисунком. Дым из низких, кое — где крытых соломой хат, валил вверх, не колеблясь. И все же… было в этой застывшей морозной тиши что‑то тревожное. Покоя не давал именно этот бесстрастный и четкий рисунок немецких сапог на белом в ярких каплях крови снегу.
— Всех на Михизееву Поляну! — в морозной тишине раздался резкий голос райбургомистра Зубова. — Чтобы ни одна советская сволочь не уцелела… Начальнику полиции Кирееву лично проследить… Никого не щадить, ни стариков, ни детей!
Зубов, бросив взгляд на одетых в походные шинели военного коменданта лейтенанта Густава Гофмана и фельдфебеля Эриха Пичмаиа, достал из кобуры пистолет и, выбросив руку вверх, повторил, напрягая голос:
— На Михизееву Поляну! …Всех подчистую!
Переводчик что‑то шепнул скованными от холода губами, и немецкий офицер и фельдфебель утвердительно кивнули головами.
Зубов до прихода немцев был охотником, но ему доставляла неизъяснимое удовольствие не сама охота, когда надо выследить зверя, разгадав его сложные маневры, не возможность побродить с ружьишком по чуткому лесу, вслушиваясь в хорошо знакомые лесные звуки, полюбоваться неброской, сдержанной в этих местах по своей красе природой. Он испытывал звериное наслаждение, видя конвульсии умирающего зверя, в слепой ярости добивал его чем угодно: прикладом винтовки, ружья, палкой. Одного боялся — деревьев, живых свидетелей его зверств. Он чувствовал, как молчаливо, не прощая, наблюдали они за ним. Он ненавидел деревья, особенно дубы красные. В них чувствовалась особая сила и правда, в сравнении с которыми его жизнь была бессмысленна, а сам он был ничтожен и заслуживал лишь презрения.
Мужчин заставили вырыть глубокую яму. Из‑под снега вынырнула юркая лесная мышка, испуганно оглядывая всех черными бусинками, встала на задние лапки, решая, где и как схорониться: вокруг стояли люди и бросали мерзлую, пахнущую прошлой весной землю. Мышка юркнула в сторону, пискнула: мерзлая земля накрыла её тяжелым саваном.
Мирных жителей рабочего поселка Михизеева Поляна, помогавших партизанам и приговоренных к расстрелу по доносу местных полицаев, разделили по группам: мужчины, женщины, дети — всего 207 человек. 20 мужчин, 72 женщины, 115 детей.
Сухая автоматная очередь взорвала чуткую тишину. Впрочем, было не совсем тихо. У большого дуба сгрудились кто во что одетые люди: плакали матери, крепко прижимая к себе детей, глухо стонали мужчины. Много было ребятишек. Они стояли, потупив взоры, словно стесняясь родителей, не плакали, лишь нервно теребили ручонками одежду, не зная, куда девать руки: в карманы перед взрослыми прятать руки не положено, а за спину неудобно. Горе, словно тяжелый камень, повисло над огромной черной ямой…
Зубов стрелял, яростно стиснув зубы, он видел глаза своих сельчан, и ему невмоготу было от спокойных, как бы обыденных взглядов; казалось, люди думали свою думу, а не прощались с жизнью. Просто стояли у ямы, думали о зимних хлопотах: кому‑то надо доставить из лесу дров, чтобы топить печь, кому подправить прохудившуюся обувку, кому сбить с крыши большие сосульки, или накормить скотину, иные даже о весне думали, — вот кончится зима, пригреет солнышко землю, пойдет зеленая трава, на поляны выйдет скотинка, а значит детям будет молоко, радость. А там лето! Зацветет лесная ромашка и несильная, но холодная вода из соседнего ручья освежит в жаркий день..
Зубов сменил рожок, рожок заклинил и никак не входил в паз. Можно было бы на виду у людей реабилитироваться, заклинил, мол, автомат, да и немцы, пожалуй, поняли бы, все же техника, тем более автомат был немецкий, «шмайсер», но Зубов выхватил пистолет и, зверея от яростного возбуждения, подходил к людям — мужикам, бабам, детям и стрелял, стрелял, стрелял…
Потом он, выхватывая за ножки у обезумевших от горя матерей грудных детей, начал, размахивая ими, словно тряпичными куклами, разбивать их головки о большие деревья.
Содрогнулась земля, и огромные дубы, казалось, сделались суровее, разом почернел лес. Даже снег не спасал. Он тоже стал черным. И на этой черной траурной скатерти стали видны черно — красные пятна крови.
Зашумел лес, заговорили дубы — великаны сдержанным лесным говором, и услышал этот яростный ропот полицай Зубов. Он вдруг остановился, бестолково оглядываясь на немцев. Военный комендант лейтенант Густав Гофман и фельдфебель Эрих Пичман отвернулись. Видимо, жестокость Зубова поразила даже их. Слышались слабые стоны, корежились в смертельной судороге тела. Мужики умирали, длинно и странно вытягивая ноги; а бабы — руки, в материнском инстинкте стараясь даже после смерти обнять и защитить своих любимых, теперь мертвых чад.
Пошел густой снег. Под таким снегом хорошо спится озимым. Словно уютное домашнее одеяло, он покрывал землю, стараясь, как заботливая мать, обогреть её, подтыкая под каждый кустик край снежного покрывала, чтобы не поддувало. И уже не черный снег лежал в черном от тоски дубовом лесу, а белый, каким и должен быть. Все пространство, казалось, было под снегом. А он продолжал падать, словно старался быстрее загладить людской позор. А, быть может, накрыть своим саваном как белыми одеждами ни в чем не повинных людей.
Одна лишь огромная черная яма оставалась неукрытой, черной. Белый снег падал на теплые трупы и тут же таял, он был не в силах совладать с человечьим теплом.
Уходя, палачи для надежности обошли яму, тыкая штыками в подающие признаки жизни тела. Одно маленькое тельце, безвольно лежащее сверху, снег почти укрыл; только синие большие глаза на бледном лице были широко распахнуты. В детском взоре, казалось, еще продолжалась жизнь.
Под утро Ванька, поселковый сорванец, выкарабкался из‑под остывших тел. С тех пор и пошло по поселку прозвище — Ванька — партизан.
Лес угрюмо молчал. Да и о чем было говорить дубам — великанам, много повидавшим на своем веку? Лишь самый старший дуб, лесной красавец, Батька, как уважительно называли его родичи, в ту ночь неожиданно занемог. И решил он, что когда будет у него сын, он обязательно расскажет ему о случившемся.
До чего же хороша краснодарская осень; увядания природы нет и в помине: тепло и уютно, цветут поздние осенние цветы — астры, хризантемы, георгины, чуть тронуты царской позолотой изумрудно — зеленые листья кустарников и деревьев. Вольно растут на Красной красавцы — платаны, и оттого хрупкая наша жизнь кажется всегда вечной и прекрасной.
Мой путь пролегал по Красной. Вначале надо было пройти от того места на площади Труда, где заложен памятный камень в честь основания города, которому минуло 200 лет, затем пересечь Советскую и поинтересоваться, сохранился ли там Музей комсомольской славы (нет, не сохранился!). Осмотреть с фасада музыкальный Театр, представив, что внутри уютно и просторно будет предполагаемым участникам торжества, побродить возле отреставрированного здания краевого исторического музея, что на Гимназической, как бы оценивая его запасники на предстоящую экскурсию, повернуть к Дому книги, на фасаде которого великолепная мозаика Валентина Папко, а через витражные стекла четко видны горельефы Александра Апполонова, и зайти в здание администрации края, предъявив молоденькому милиционеру служебное удостоверение.
Все же рановато я зашел в здание администрации, душа осталась там, на Красной, где неторопливо течет жизнь. Осенняя ностальгия?! Впрочем, и у Лихоносова в его «Маленьком
Париже» сплошь душевные смятения, связанные с краснодарской улицей Красной: «С той казачьей поры как в дубовом лесу вырубили просеку, плугом провели первую борозду и наставили турлучных хаток, вытянулась она за два века на много вёрст. Всем позволяла она ступать на мостовые. Ходить по ней — вспоминать свою раннюю жизнь. В каком бы углу города ни свили мы себе гнездо, на главной улице Красной скопилось столько неисчислимых наших забот и приятных мгновений. Куда это, с кем мы все шли и шли по ней? Кого замечали? Кто останавливал нас голосом или рукой? В чьи лица мы влюблялись? От кого отворачивались, с кем долго, до сумерек, стояли на углу? Кого ждали и не дождались? Кого дождались себе на радость или вечное несчастье? Какую заветную книгу, какой костюм, платье, какую брошь или сувенир там купили?.. Все это наша жизнь — узкая улица Красная. Когда‑то прошли мы по ней в первый раз; когда‑то пройдем и в последний. Когда летней порой погаснут окна, и ты по Красной в тишине и одиночестве добираешься домой, вдруг промелькнет теплое чувство к главной улице. Красная! Ты забудешь меня, как позабыла тысячи прочих! Я твой незаметный прохожий!!»
И впрямь, я представил себе, как по Красной аккуратной, как бы стеснительной походкой идет знаменитый Лихоносов. В руке обыкновенный полиэтиленовый пакет, в котором, быть может, гранки журнала «Родная Кубань», а может, неизвестная пока никому рукопись начинающего автора. Идет он, увлеченный только ему ведомыми мыслями. Незаметный прохожий!
Он и не заметил, быстрее всего не обратил по рассеянности внимания на меня, на Красной в тот день было многолюдно.
«Кто останавливал нас голосом или рукой…»
— Добрый день, Виктор Иванович!..
— Давненько мы не виделись… скоро комсомольский юбилей? — неожиданно затронул волновавшую меня в тот момент тему проницательный писатель. — Не забудьте пригласить на торжество…
И неспешно пошел по Красной.
Нет, все же не хочется уходить с Красной, однако надо поторапливаться — до юбилея комсомола, в самом деле, осталось уже немного.
В администрацию края я направлялся за советом, хотелось по прошествии лет вспомнить молодость, погрустить по былым временам. Хотя я понимал, что торжество есть тор жество, и здесь не обойдешься без докладов, президиумов, духового оркестра, комсомольского знамени, без праздничной суеты, когда неожиданно, как по мановению волшебной палочки, на призыв по случаю 29 октября соберутся вместе все поколения милых и родных лиц. Действительно, «куда это, с кем мы все шли и шли?.. Кого замечали? В чьи лица мы влюблялись? От кого отворачивались, с кем долго, до сумерек стояли на углу? Кого ждали и не дождались? Кого дождались себе на радость или вечное несчастье?..»
Соберется оргкомитет — старые комсомольские зубры, съевшие вместе не один пуд соли, вдоль и поперек проверенные, надежные и преданные, каждый со своей, теперь уже состоявшейся жизнью, в которой комсомольская юность и молодость, пожалуй, самое яркое воспоминание.
Вот они, рядком сидят, разбросав на письменном столе рабочие папки, плакаты с праздничными заготовками, буклеты комсомольских торжеств прошлых лет; взрослые и почти все седые: Николай Денисов — ныне заместитель председателя правительства края, худощавый, с правильными, симпатичными чертами лица, не раз заставлявшими женский пол страдать по молоденькому тогда завсектором культурно — массовой работы отдела пропаганды крайкома комсомола; затем ушедшему на преподавательскую работу, в историческую науку. Он кандидат наук, доцент Краснодарской академии культуры, теперь профессор, доктор философских наук, лидер кондратенковского «Отечества». На удивление цельный и преданный идеалам патриотизма молодой еще руководитель края.
Лариса Пятигора — генеральный директор департамента культуры администрации края — в былые годы очаровательная девчонка. Казалось, на подиум какого‑то зала выходит не первый секретарь Октябрьского райкома комсомола города Краснодара, надо понимать, лицо официальное, а застенчивая, по девичьи изящная и непременно светлая, с доброжелательным взглядом молодая женщина.
Помнится, как однажды зимой мы, делегация комсомола Кубани из трех человек, гостили у ставропольских коллег. Виталий Михайленко, в ту пору первый секретарь Ставропольского крайкома ВЛКСМ, удивительно интересный и музыкальный человек, баянист и весельчак, разместил нас на даче какого‑то важного лица — чуть ли не Косыгина, высоко в горах. Было жарко натоплено, и мы вышли наружу, провалившись в глубокий и какой‑то торжественно — голубой, искрящийся под лунным светом, печальный снег.
Отчего‑то было грустно, а выпитые «сто граммов» за успешно проведенную комсомольскую конференцию наоборот лишь усиливали грусть: хотелось помолчать, мечтательно поглазеть на полную загадочную луну, — вон на ней какие‑то рисунки, вроде лица человека, а может, кратеры или каналы. Вдруг, там тоже есть жизнь? Вспомнить всех своих друзей, занемогших и здоровых, удачливых и не очень, отпустить прощение врагам и всем недоброжелателям, наконец, влюбиться. Я любовался профилем Ларисы — лунный свет, нежно отражаясь, словно вдохновенный и тонкий художник рисовал её лицо, лоб, чуть вздернутый носик, чувственные губы, мягкий овал подбородка… Как, неожиданно обернувшись, она, глядя прямо в глаза, проговорила еще сопротивляющимся, но уже властным голосом: «Хватит, полюбовались на природу, теперь пошли в дом!».
Действительно, «куда это, с кем мы все шли и шли…? кого замечали? В чьи лица мы влюблялись?» А ведь Лариса Петровна прошла славную и не только комсомольскую школу: райком, горком, затем крайком партии. Инструктор и заведующая отделом культуры, она как‑то сумела органически вписаться, найти себя в этом сложном и ответственном в человеческих отношениях партийном организме, оставаясь требовательным к себе и подчиненным, в то же время тактичным и знающим работником. Жизнь, как и многих других, однажды не пощадила её. Пятигора на «излёте» партии осталась без работы, в аппарат администрации края пришли тогда новые, почти её ровесники — «демократы» и также симпатичные люди, но они были совершенно иные, не знавшие и не понимавшие, как и что надо делать. А Пятигора устроилась в библиотеку и, не подавая «сигналов», зарабатывала свой скромный хлеб рядовым сотрудником, пока не позвал её вновь в «команду» Кондратенко.
На замечательном празднике в честь 200–летия великого русского поэта небольшая, прилегающая к «пушкинке», краевой библиотеке, площадь готовилась к торжественной и, без преувеличения, исторической церемонии открытия памятника великому поэту, написавшему о Кубани и казаках волнующие строчки. Была тьма народу. В черных парадных рясах стояли священники: они должны были освятитт. бронзовое творение талантливого кубанского скульптора Владимира Жданова. Негромко переговаривалась, чувствуя себя именинниками, писательская братия. Я видел, как в нервном напряжении были сцеплены руки Ларисы Петровны, как волновалась она, теребя инструкторов орготдела администрации и своих замов; как, вытянувшись на цыпочках, она тихонько охнула, когда с памятника упало покрывало, и как засверкали её глаза от нахлынувшей радости. Она заплакала, не стесняясь окружающих и не вытирая слез. Да и другие заплакали, как плачут на праздниках, которых давно ждут.
А слезы — это и есть очищение души, свидетель победы.
Молчал, погруженный в мысли, Николай Телегин, генеральный директор департамента образования и науки администрации края. До недавнего времени он, смешно сказать, уйдя в «рыночную» экономику и прокладывая себе путь в дальнейшей жизни, создал махонькое издательство и выпускал газетёнку со скромным названием «Авоська». Это Телегин‑то, комсомольский и партийный ас, к услугам которого постоянно прибегали дилетанты пера. А Телегин умел работать, писать толковые бумаги; он и «Авоська»!?
Молчание нарушил Виталий Ратиев, в прошлом первый секретарь Советского райкома ВЛКСМ г. Краснодара, а еще раньше летчик, сын летчика, командир пассажирского корабля, мечтавший о покорении неба. Немного подвело зрение, но зоркости хватило, чтобы грамотно распорядиться накопленным опытом комсомольской и партийной работы. Он, по сути дела, создал крупное хозяйство «Роспечать» в краевом центре, одно из лучших в России.
Телегин и Ратиев — закадычные друзья, верные своему делу и обязательствам. В этой дружбе с комсомольских времен обоюдной страстью была и остается охота; «утрянки» и «вечорки», тихие вечера в лесу у мерцающего костерка, неспешные разговоры на природе о жизни, удачная рыбалка — как важно в нашей суете уметь распорядиться своим личным временем, как хорошо дружить, не расставаясь.
Еще великий Эзоп говорил: «Не заводи знакомства с теми, кто новых друзей предпочитает старым. Знай: как изменили нам, своим испытанным товарищам, так изменят и новым».
— Пора определиться по датам проведения основных мероприятий, — наконец, сказал Ратиев, энергично подвигая стул к столу заседаний.
— За неделю до юбилея комсомола надо все закончить, а 29 октября возложить цветы к памятным местам Краснодара, — уточнил Телегин. Он раскрыл лежащий перед ним сводный план юбилейных торжеств и добавил:
— С предложениями оргкомитета следует согласиться.
— Знаете, — раздумчиво сказала Пятигора, — на открытие мемориальной доски Василию Семеновичу Клочко, — она поправила упавшую на лоб прядь волос, — хорошо бы пригла сить комсомольцев-партизан, коллег по вузу, общественность. Клочко — легендарная личность…
Денисов не вмешивался в обсуждение; он внимательно слушал, неторопливо перелистывая предложенный оргкомитетом план сводных мероприятий, и было заметно, что он, творческий человек, ищет какой‑то нестандартный и свежий ход. Это свойство работников, умеющих не только хорошо исполнять предписанное кем‑то, но, прежде всего самим генерировать идеи, которые служили бы украшением, смысловым мостиком любого праздника.
— Не достает теплоты, искренности, — заговорил Денисов. — Шутка сказать, на праздник соберутся все, подчеркиваю, все поколения комсомольцев и комсомольских работников… Произойдет встреча с юностью, молодостью… Со слезами на глазах… Нужна объединяющая акция…
Было видно, что у Денисова созрел какой-то план, но он, взвешивая, не решался его предлагать.
Тем временем, энергично жестикулируя и сверкая глазами, присутствующие продолжали активно обсуждать юбилейные мероприятия. Включились в разговор Александр Джеус, председатель комитета по делам молодежи администрации края, Люда Княжева, директор краевой юношеской библиотеки, Владимир Иващенко, председатель крайспорткомитета, казначей Семен Волчок, автомобилист Андрей Андрианов, предприниматель Аскер Батмен — бывшие комсомольские работники высоких уровней. И разговор этот походил на настоящий пир идей профессионалов, где каждое сказанное слово или фраза подвергались доброжелательному анализу, где слова эти и фразы принимались или решительно опровергались. Казалось, в этом небольшом кабинете на четвертом этаже, расположенном на краснодарской улице Красной, явственно слышался ход времени — звук шагов «незаметных прохожих», ступающих с главной улицы на мостовые, на узенькие станичные улочки и широкие городские площади. И было в этой незримой поступи почти физическое присутствие многих и многих поколений, несущих в себе мужество и благородство, героизм и верность. Это звучала память.
При этом я отчетливо вспомнил почти всех своих друзей, которых мы, словно по сигналу трубы, пригласим на юбилей комсомола, на святой праздник нашей молодости.
Юрий Азаров, человек по жизни удивительно цельный и талантливый, накануне преподнес мне подарок, который не только обрадовал, но и удивил новой, неизведанной гранью его таланта.
Пусть эти строки адресованы мне персонально, но в них вся суть нашего комсомольского братства.
Азаров озаглавил свое послание ни более, ни менее как «Неутомимому романтику дорог».
— Казалось бы, небольшая деталь, но весьма существенная, — вернулся к обсуждению плана Денисов. — А что если мы, то есть представители комсомольских организаций, вместе с батькой Кондратом на Площади Труда посадим дерево… Дерево комсомольских поколений!
— Платан, например, — засмеялся Телегин. — Как‑то Николай Игнатович обронил фразу, что кое — кого следовало бы повесить на платанах, разумеется, это гипербола, но как ловко эти слова истолковали некоторые…
— Да кто понимает, о чем шла речь, тот не примет огульно слов главы края, — подчеркнула Пятигора.
— А речь шла об ответственности и безответственности нас, русских, за судьбу России, за личное отношение к происходящему в нашей стране, — убежденно уточнил Денисов. — И все же попросим совета профессионалов, лесников, Юрия Яковлевича Лекаркина, в частности.
Денисов встал и подошел к телефону.
— Вот совет специалиста, главного лесничего края: самое мощное и красивое, быстро растущее и живущее много лет из деревьев — дуб. Дуб красный!
— Порода дерева и название его подходящее… Дуб красный! — поддержал мнение Телегин.
— А не приклеит ли пресса, особенно ангажированные журналисты, какой‑либо ядовитый ярлык, и не только в наш адрес, но и в адрес комсомольских поколений? — бросил реплику кто‑то с места.
— Волков бояться — в лес не ходить!
— Красивые дубы — великаны растут в Лабинском или Мостовском районах…
Обсуждение принимало конструктивный оборот, и всех увлекла идея посадить в день юбилея Дерево комсомольских поколений как дань памяти живущим и ушедшим из жизни, их молодой и вечно не стареющей романтике.
— Пусть это будет дубок красный — молоденькое деревце, саженец… с Михизеевой поляны, — сделал неожиданный и удивительно точный поворот Денисов. — В этом, думаю, усматривается большой патриотический смысл!
А наутро в лес пришли люди, и дубок проснулся рано. Еще бы — исполнился именно год, как его молодые, но уже крепкие корни, начали обнимать эту вкусно пахнущую землю.
Тронутый осенней, царственной позолотой лес излучал густой аромат, настоянный в волшебной аптеке горного воздуха, на диковинных и целебных травах и древесной коре.
— Сущая благодать! — негромко сказал один, сбрасывая с плеча небольшую сумку.
— Красота хороша, только когда она сама себя не замечает, — глубоко вдыхая лесные ароматы, ответил второй.
— А как же она себя заметит‑то, красота?! Ведь природа, увы, бессловесна…
— Не скажи… Вот, например, дерево, дуб… Древние люди верили в его магическую силу…
— Хорошо! А вот ты, когда уйдешь из жизни, во что хотел бы превратиться?
— Я? Пожалуй, в ничто…
— Да ты не поэт, братец!
— А что толку в поэзии, если мы живем до тех пор, пока осознаем себя…
— Это так, но все же хочется верить в продолжение жизни…
— За этим мы и пришли на Михизееву поляну…
— Как это понимать?
— Сейчас вот присмотрим дубок красный… и в Краснодар. Давай поторапливайся, после полудня посадка, как мне сказали, Дерева комсомольских поколений…
— А ты комсомольцем был?
— Увы, не пришлось…
— Что так?!
— Я ведь из местных… Когда немцы пришли, здесь на Михизеевой поляне положили, сволочи, считай весь поселок… Бабка в тот момент на выезде была — уцелела. Так вот, наказывала она мне: «партейные» первыми шли под расстрел…
— Да, брат! Пожалуй, бабка права… Только, если мы все разом испугаемся, на ком же земля будет держаться?
— Все так, но что случилось, того не вернуть…
— Слыхал, будто сам батька Кондрат с комсомольцами дерево сажать будет…
— А что, пожалуй, и верно… Будет расти, как продолжение нашей памяти, как напоминание потомкам о молодых годах…
— Погоди, давай научу тебя… Откапывать надо подальше, сбоку, чтобы не повредить корни. Дубок ведь совсем молоденький…
— Ты его жалеешь, будто живое существо…
— Не спеши… Надо брать с комом здешней земли, так приживаться будет быстрее…
— А правда, что листья у него будут красные?
— Непременно. С таким расчетом, видать, и пожелание высказывали, чтобы цвет листьев в определенное время года был не зеленый, не желтый, не белый, а красный. Такая, понимаешь ли, аналогия…
— … А теперь, аккуратно, подкладывай пленку и обвязывай, чтобы земля держалась…
— Доставим в Краснодар, как говорится, в лучшем виде… Поехали!
… Дубок, не то, что не вскрикнул от боли, даже не поморщился… Все же в разговорах этих неизвестных, но мирно настроенных людей, он до конца не разобрался. И он было заторопился обратиться к отцу — великану, который молчаливо внимал речам пришельцев, но то ли передумал, то ли попросту не успел.
Земля, славная матушка — земля расступилась, так показалось дубку, и сильные руки подхватили вместе с комом земли его хрупкое тельце.
Все же он успел своим взором охватить напоследок родные окрестности, даже братьям — дубкам успел качнуть своей упрямой кроной, как эти двое бережно положили его, словно стянутого пеленками ребенка, прямо у основания дуба — великана. На время, чтобы подготовить носилки.
Дубок впервые так близко ощутил отцовское тепло. Он прикасался, словно обнимая, к огрубевшей от времени коре великана, и ему казалось, что нет в мире нежнее и ласковее ее…
Все же дубок кое‑что понял из разговоров этих людей.
— …Будет расти, как продолжение нашей памяти, как напоминание о молодых годах. Так, кажется, сказал один, — вспомнил дубок. — А что если спросить у отца, в чем смысл этих слов?
— Впрочем, я и сам должен учиться самостоятельно мыслить, — совсем по — взрослому раздумывал дубок.
Отец — великан чувствовал нежные прикосновения сына. Это его по — отцовски трогало и волновало, но он оставался таким же строгим и молчаливым, как и раньше. Он ждал подходящего момента, чтобы передать несмышленышу что-то важное, как доброе напутствие друга.
Мужчины доставили носилки и начали бережно поднимать и укладывать большой ком вкусно пахнущей земли, на другой стороне ее виднелась упрямая молодая крона дубка.
Один из них, который по всей вероятности был старшим, скомандовал:
— А теперь разом, подняли…
Зеленая головка коснулась могучей ветки великана, нависшей, словно большая птица с широко раскрытыми крыльями, и дубок, ждавший родительского прикосновения и доброго напутствия, вдруг ощутил, как эта ветка нежно обняла его хрупкое тельце, совершив отцовское благословение.
Три с половиной часа, проведенные в салоне небольшого и удобного автомобиля, запомнились дубку на всю жизнь. Плавно проплывали мимо окон машины невиданные ранее картины: крутая горная дорога, не имеющая конца и края, лес, словно жених, принарядившийся к свадьбе, незнакомые и загадочные строения.
Дубок зажмурился от неожиданно вспыхнувшего яркого света. Это щелкали затворы и блистали фотовспышки. Вокруг было множество нарядно одетых людей: кто в осеннем плаще, кто в платье с приколотым на груди красным бантом, кто в военной форме, а кто и в казачьей бурке.
Он решительно ничего не мог понять в этом сдержанном веселье, охватившем окружавших его людей. Их слова и реплики, сказанные вскользь, говорили о том, что эти люди связаны друг с другом многие годы и им для понимания не требуется длинных речей.
Ведущий объявил: «А теперь попросим первых секретарей крайкома ВЛКСМ всех поколений подойти к доставленному из Михизеевой поляны саженцу… Дубок… сын дуба красного — самого мощного и красивого дерева во всей округе… Пусть в продолжение памяти и как вечное напоминание потомкам о годах нашей юности растет здесь, на площади Труда, этот дубок…
— Батька, приглашаем Вас… Давайте вместе освятим эту землю!
Маленькие листочки дубка встрепенулись и, точно уши настороженного жеребенка, прижались к хрупкому тельцу:
— Батька?! — удивился несмышленыш. — Как хорошо и удивительно сказано, словно о моем отце… Но кто же он?
Листья отпрянули, и дубок, развернутый, словно по команде, чьими‑то сильными руками, почувствовал, как вкусно запахло землей, и увидел, как бережно обращался с нею седой, но крепкий человек. Лица его дубок не видел, голова была наклонена. Затем он выпрямился.
— Что же, братцы! — сказал Батька, обращаясь к окружавшим его людям, — вот мы и совершим сейчас пусть символическое, но святое дело — посадим Дерево комсомольских поколений. Пусть растет этот дубок, как продолжение нашей жизни… Мы не вечные на этой земле…
Помните, что дубок этот с Михизеевой поляны… и в этом усматривается особый, патриотический смысл…
…На краснодарские площади и улицы опустились сумерки, вспыхнули, рассеивая осеннюю мглу, фонари. Так же росли на Красной красавцы — платаны, и еще вовсю цвели поздние осенние цветы: астры, хризантемы, георгины. И были чуть тронуты царской позолотой невидимые в темноте изумрудно — зеленые листья кустарников и деревьев. И хрупкая наша жизнь в тот момент казалась вечной и прекрасной.
Жизнь!.. Я твой незаметный прохожий!!