Я задумался — что преодолевается в «криволинейной перспективе» Петрова-Водкина, например?
Понятно, что речь идёт о преодолении прямого угла в изображении. Но прямой угол — это не только ренессансное движение в бесконечность, в беспредельность, за горизонт. Это ещё и вертикальная составляющая. А ведь именно она, прежде всего, искривляется — дерево заваливается в море, полотенце, висящее вертикально, кажется продолжением скатерти стола.
Но что есть вертикальная составляющая в живописи?
Это — воплощение идеи причастности, идеи Храма и жизни в(о) круге Храма.
Исходная форма Храма — это камень, на котором производится священный ритуал, и вертикально восходящий дым. Эта вертикаль и делает человека причастным к Богам. Вертикаль, образованная дымом, окаменевая в архитектуре, образует колонну Храма.
Художник, искривляющий ренессансную перспективу, бросает вызов божественной вертикали, а не просто человеческому прямохождению.
Поэтому один из создателей криволинейной перспективы в поэзии — Игорь Губерман — тягается именно с Богом и чувствует, что за искривление вертикали отвечать-таки придётся именно перед Создателем:
Это потрясающее стихотворение тоже содержит своеобразную борьбу криволинейности и «прямости». Дух выпархивает упруго, всё это рисуется, ясное дело, в криволинейной перспективе (этот дух не много — не мало пытался искривить божественное пространство), и незыблемой вертикалью оказывается классический гранёный стакан, из которого и капля водки — «Я» Губермана. Стакан незыблемой вещью рвётся вверх — к стакану Бога — чокаться. Капля падает вниз. Опять взлёт и падение соединяются, теперь уже в последний раз.
У меня есть (слабая) эпиграмма на Губермана — ответ на это стихотворение.
Я думаю, что удержание божественной вертикали есть в известной степени. не «голос», нет, архитектурное действие современного человека, выстраивающего в собственном сознании культуру Средневековья, культуру жизни в(о) круге Храма.
То есть для меня новаторским было бы не только искривление вертикали, но и, наоборот, в мире деепричастности, где вертикаль усиленно искривляется, — удержание прямостояния и причастности.
Я думаю, что удерживать себя — в искусстве (поэзии, живописи, художественной фотографии, киноискусстве) в вертикальном положении, не искривляться, не падать, удерживать мир в целом в состоянии причастности, не искривлять перспективу — не меньший подвиг, чем отстаивать пафос наслаждения в падении.
В творчестве современных молодых художников мы имеем дело и с этой тенденцией. С тенденцией, вопреки социо-культурной ситуации, буквально призывающей, подобно Кормилице юной Джульетты, к падению, и — вопреки зову «нутра», предательски шепчущего это же, — тенденции держать спинку ровно, ни за что не падать, и мир на полотне не искривлять. И в этом пафос ученицы Харьковской школы им. Репина Насти Зориной.
…Картина Анастасии Зориной «Охота львов» выполнена в стиле Руссо. Интересно, что в ней нет кровожадности. Вроде бы и зебра убегает, и зверюги догоняют. Но посмотрите, как это празднично Получается. что всё в божественной природе гармонично и празднично, хотя есть и охота, и гибель.
Но это какая-то праздничная демонстрация законов природы.
Есть в фильме Михалкова «Юрга-территория любви» подобный эпизод. Хозяину нужно зарезать, кажется, барашка к торжественному случаю. И хозяин делает это так, что барашек как бы и не страдает, как-то всё празднично и гармонично там это у них всех получается — в смысле у него, у Бога и у неё, у Природы (в Монголии, у юрты, кажись, действие происходит). Михалков там, вслед за Шукшиным, простонародные нравы, близкие Богу и природе, городским противопоставляет. Дескать, даже гибель животного на празднике красива и нежестока. Праздничная охота. Гармоничная и неискривлённая жизнь природы.
Я недавно видел вот что. Обезумевшая от весеннего голода бродячая собака поймала и съела сороку. Пока она её ела, сорочьи родственники сели на берёзе над собакой и плакали, оплакивали свою родственницу. И не осуждали собаку. Ведь собаки сорок не едят, уж очень голодно было, тёплая красная кровь сорочья, счастливые глаза собаки — выживу, выживу, теперь выживу, грустный и понимающий плач сорок на берёзе. Как будто это природа в разных ролях — она сама отдала одну сороку собаке.
Картина «Моя сестричка» выполнена с элементами обратной перспективы. Дальняя от зрителя сторона коврика длиннее передней. Получается, что мы смотрим на собственное детство как бы с очень близкого расстояния и рисуем его так, как рисуют дети. Обратная перспектива всегда несёт в себе некий изобразительный элемент Средневековья.
Ни о каких безликих изображениях речи нет. Глаза, лица, взгляд изображаются с большой охотой и умело.
Мишка слева ужасно живой и вот-вот вылезет к нам, а девочка и кукла как бы обе — куклы. Лицо у девочки, хотя и прорисовано чётче, но всё же холоднее, чем личико куклы. Кукла лежит свободнее, находясь как бы в позе девочки, чем девочка — которая как бы застыла в позе куклы. Халатик у куклы — в тёплых тонах, а глаза и маечка девочки — в холодных. И таким образом девочка и кукла сближаются.
Удивительна игра тёплого и холодного голубого цвета. Глаза у девочки голубые и холодные, а глаза
у мишки — голубые и тёплые! Это как-то хитро сделано — добавлением белесого цвета (глаза девочки).
В «Змейке» искусствоведы справедливо видят воплощение трогательной гармонии Природы. И это сближает «Змейку» со львами и зеброй. Там изначально опасное (львы) и здесь (змея). А в итоге — гармония Природы, преодолевающая и хищность, и ядовитость.
Вообще, летний (и отчасти — осенний) период творчества юной художницы — это жгучее желание гармонизировать принципиально негармоничное — хищность, ядовитость, пляску чертей (демоничность). Выбирается что-то демоническое — и приводится в состояние гармонии. Но материал-то сопротивляется! Сопротивляется и жизнь молодой очаровательной художницы — такой настойчивой гармонизации Жизни в Искусстве. Этот дИССонанс нарастает с каждым месяцем. И вот — потрясающий ангармоничный пейзаж и подобные ему ангармоничные графические работы в компьютере. И — потрясающий фильм с оживающей пластилиновой собакой. И — кукла с печальными (живыми, движущимся, анти-ритуальными) глазами на фоне традиционного архаического (гармонично успокоенного, из века в век переходящего) простонародного костюма… Это (как мне кажется) — новый этап. Преодоление гармонии. Теперь уже несколько искусственной. Возможность изобразить Одиночество, холодный цвет неба (пусть и обманчиво-розовый). Возможности прорыва к этой правде жизни была заложена и в летних работах. Но только зимой это «взорвалось».
Замечателен натюрморт Насти Зориной с синими цветами. Мне кажется, что фон здесь очень хорош. Фон хаотичен, размыт, «бесперспективен». Именно на фоне этой размытости особенно существенно стремление автора к прямостоянию, к вертикали, к взлёту. Побег в небо…
Важно, что вертикаль сосуда (заложенная гончаром, как бы вещи дарованная) продолжается трудной, «трудовой» вертикалью побега (ствола, всего того, что к небу тянется и хочет быть прямостоящим — включая человека, всё это требует воли и напряжения — чтобы не согнуться, не пригнуться, не испытать падения). Вверх, вверх, вверх — к небу.
И небо как бы изображено в виде нескольких синих цветков.
Воля к изображению вертикали и гордого прямостояния — замечательная особенность всего творчества юной художницы… Она и сама такая — гордая, прямостоящая, независимая, точная, чистая. Как побег. Как побег в Небо.
Вот эта чистота, воля к вертикали, презрение к падению и согбенным позам и фигурам действительно заставляет говорить о Христианстве. О его голосе в творчестве художника. Все картины, особенно — эта — похожи на храм в Коломенском — чистое восхождение, чистая вертикаль. Собственно, это и есть, повторюсь, исходное определение Храма. Высь, куда (к небу, к Богу) стремится жертвенный дым, затем — колонны, которые вертикаль, прямостояние, восхождение ввысь закрепляют архитектурно. Побег в Небо, выпрямленность, не гнётся — не ломается, а стремится к восхождению, прямизне. Вот современное Христианство, христианское Достоинство, построение Храма. Воображаемый Храм дышит в этом потрясающем изображении рвущегося вверх букета.
В «кукле вертепа» чем традиционнее и успокоеннее, гармоничнее традиционный костюм, тем беспокойней, индивидуальней демонические глаза героини (вспомним Гоголя). Глаза вырываются из костюма, тело — из цикличного архаического ритуала. Возникает характерный для нового этапа творчества ритм девушки, вырывающейся из ею же созданной гармонии.
В пластилиновом мультфильме фрагмент, когда откровенно пластилиновая, откровенно сделанная и неживая собака начинает лизаться, как живая, — хорош чрезвычайно. Есть старый спор. Один психолог говорит — когда дом выстроен, не должно быть ничего, рассказывающего об истории его постройки. Лесов там всяких и прочего. Другой психолог возражает: «Да нет, дом — это дом вместе с историей его постройки. Важно, что он когда-то и не был домом, что были леса и прочее. И вместе с тем он — дом». В мультфильме — не сразу живые фигурки, сначала видно, что они пластилиновые. И вдруг — они превратились в живых, и мы видим лизучую живую псину и видим сам переход от живого к неживому. Сам процесс оживления показан. Может, даже так — предметом изображения оказывается чудесное оживление неживого. А не сразу — живое, и мы не должны замечать пластилин.
Вот «альтер эго» Насти Зориной — её одноклассница Инна Баблоян.
Большой и подробный разговор о её картинах, надеюсь, впереди.
Скажу лишь об одной из них, потрясшей моё воображение. О «Многофигурной композиции». На этой картине обнажённые и полуобнажённые девушки, наделённые вертикальной осанкой и чувством собственного достоинства, изображены у костра, который они развели на берегу тёплого моря.
Всё здесь язычески-девичье. Ни выпить, ни поцеловать… шестое чувство.
И опять — вертикаль.
Нет падения.
Обнажение, роскошь девичьего тела, то, что видеть нельзя, — а вот, смотри. А трогать — не смей. Целовать — не смей.
И не потому, что стыдлива нагая дева.
А потому, что если будешь трогать — будешь не это трогать.
А эту прелесть тронуть, поцеловать, взять в принципе нельзя.
Потому что нельзя поцеловать вертикаль.
Нельзя обнять взлёт.
Отдай взлёт раньше срока на поцелуй, на падение-наслаждение, уложи деву, лиши её прямостояния — и нет ничего, нет красоты, нет искусства, нет радости, гламур один. Его и целуй.
Быть зрителем — значит продлевать красоту.
Перетянуть девичью красу на берег похоти — и прости-прощай искусство. Не зреть будешь, а жрать.
Об этом и толкуют в своих картинах Настя Зорина и её подруга Инна Баблоян.
Мне кажется, что за авторской криволинейной перспективой (многовариантной) — будущее. Не только в художественной фотографии, но и в изобразительном искусстве. Петров-Водкин — это только начало. Взял билет на Губермана — приезжает в Харьков. Читаю его взахлёб. Вот-таки аполог криволинейной перспективы! Это как футуризм был и в изобразительном искусстве, и в поэзии, так и криволинейная перспектива в начале двадцать первого века упрямо становится ведущей формой мировосприятия — и в литературе, и в живописи, и в киноискусстве.
Вот этот уход от прямого угла, от перпендикулярности, от вертикали — в отношении источника света, теней, искривления горизонта, появление падающих персонажей (это уже есть у Петрова — Водкина), отождествление полёта и падения, вообще — пафос падения — меня очень волнует. Что-то здесь открыто очень важное и для поэзии, и для живописи, и для кино, и для художественной фотографии.