Париж, отель Друо, 2 марта 1914 года. Залы 7 и 8. Около двух часов пополудни.
Месье Бодуан, оценщик на аукционе, очень нервничает, хотя ему ассистируют братья Бернхейны, знаменитые торговцы предметами искусства, призванные в качестве экспертов. Было из-за чего волноваться: ассоциация «Шкура медведя» в соответствии с ее уставом должна выставить на аукцион 150 «современных картин и рисунков», которые она приобрела с момента своего основания в 1904 году.
Эта распродажа будет своего рода тестом. Будет ли, наконец, признана современная живопись или, напротив, лопнет как мыльный пузырь? Более того, среди представленных картин довольно много работ кубистов. На продажу выставлены картины Матисса, Дерена, Утрилло, Вламинка, Ля Френе, Вюйяра, Гогена, Валадона…
Вопреки ожиданиям традиционалистов, эти картины ожидал успех: так, Компотница с яблоками и апельсинами Матисса продана за 5 тысяч франков. Раздавались выкрики: «Какой позор!» или «Какой скандал!»
А вот и Пикассо… В зале тишина — казалось, можно услышать пролетающую муху… Но какая неожиданность! Его картины вовсе не отличаются экстравагантностью! Где же его кубы, конусы, цилиндры? Только голубые и розовые создания, изможденные и грустные, окруженные необычным светом, на унылом фоне… Это картины, созданные художником до 1905 года. Их двенадцать. Они успешно распродаются. Но месье Бодуан приберег напоследок наиболее выдающееся полотно, которое осторожно выносят два ассистента в голубых блузах и представляют публике; раздается шум голосов. «А это картина того же художника, — объявляет оценщик, — Странствующие акробаты, полотно размером 2,25 на 2,35 м. Предлагаемая цена: 8 тысяч франков».
А через несколько минут стук молотка из слоновой кости фиксирует окончательную цену — 11 500 франков за картину, которую шестью годами ранее, в 1908 году, ассоциация купила за тысячу франков. Это самая крупная продажа аукциона.
В этот момент толпа молодых людей встает и аплодирует, среди них, конечно, друзья Пабло — Макс Жакоб, Сальмон, Рейналь, Жан Молле и, конечно, Канвейлер, который немедленно отправляется к Пикассо, не захотевшему присутствовать на аукционе.
В том, что Странствующие акробаты были куплены немцем Танхаузером, другом Канвейлера, за такую сумму, пресса увидела уловку немцев. В «Paris-Midi» можно было прочесть статью Мориса Делькура «Нашествие»: «Огромные суммы были заплачены за гротескные и позорные картины нежелательных иностранцев. И это немцы взвинтили цены до таких высот! Их план ясен. А наивные молодые художники попадут в западню. Они будут подражать Пикассо, который, пародируя все и не находя больше, чему еще подражать, погрузился в кубистический блеф». Но какова могла бы быть цель немцев в этом деле, по мнению Делькура? Да просто извратить французское искусство, уводя его от здоровых национальных традиций, глубоко обрубив его корни, и определенно нанести вред Франции, чтобы сияние ее талантов померкло в мире…
Самым парадоксальным в этом деле было то, что Странствующие акробаты были написаны намного раньше зарождения кубизма и не содержали даже малейших намеков этого направления. И тем не менее ее столь успешная продажа рассматривалась как победа кубиста, который никогда не претендовал на то, чтобы быть таковым. И он вовсе не являлся «отцом» этого направления живописи, всегда утверждая, что не относится к кубистическому движению. Но миф сильнее… и Пабло быстро понял, что может этому сопротивляться не иначе как лишь путем иронических высказываний в кругу друзей.
Странствующие акробаты послужили и источником бесконечных споров, которые не прекращаются до сих пор. Эта картина, бесспорно, доказывает гениальность Пикассо как художника и рисовальщика, а его последующие работы, которые приводят публику в замешательство, не являются ли они просто развлечением искусного мистификатора? Если это не так, то почему он с легкостью забросил стиль, в котором так преуспел? Очевидно, потому, что этот мистификатор просто насмехается над публикой. Вот откуда столь часто встречающееся предпочтение произведений Пикассо «голубого» или «розового» периодов, по поводу которых можно быть по крайней мере уверенным, что вас не вводят в заблуждение…
Во всяком случае, этот необычайный коммерческий успех Пикассо обеспечил ему широкую известность. Со 2 марта 1914 года он стал известен во всем мире. И как бы яростны ни были нападки на его творчество, значительность его таланта уже не ставилась под сомнение.
А в настоящий момент Пабло — тридцать два, но выглядит он на двадцать пять…
2 августа 1914 года. Вокзал в Авиньоне. Ясное голубое небо, необычайно яркое солнце. На перроне толпа мужчин, в основном молодых, окруженная близкими и друзьями. У них почти нет багажа. Да и вряд ли он им понадобится там… Впрочем, война долго не продлится. Они уверены, что через пять или шесть недель вернутся победителями. Все оживленно беседуют, смеются, некоторые плачут, размахивают трехцветными флагами и выкрикивают: «На Берлин!»
В толпе — Пикассо и Ева, Жорж Брак, Андре Дерен. Брак и Марсель обосновались в Монфаве в пригороде Авиньона, Дерен и Алис — в Сорге, а Пабло — в Авиньоне. Все они оказались здесь в середине июня.
Пикассо крепко обнимает на прощание Брака и Дерена, мобилизованных в армию[74]. И, как ни странно, хотя он не допускает мысли о том, что они могут не вернуться, его все же охватывает какое-то меланхолическое ощущение, что видит их в последний раз. И в самом деле, когда он встретит их снова, это будут другие люди.
Пабло, как испанский подданный, не примет участия в войне. Но Аполлинер, хотя и поляк по национальности, добился того, чтобы его мобилизовали.
Покидая вокзал, Пикассо, для которого мужская дружба значила так много, еще никогда не ощущал себя настолько одиноким и особенно «иностранцем».
Тем не менее в этот период всеобщей экзальтации накануне войны, за которой последовала мобилизация, он, охваченный общей лихорадкой, пишет картину Игральные карты, бокалы, бутылка рома, где на одном из бокалов написал VIVE LA… (Да здравствует…). А для непонятливых изображает два маленьких французских флага…
Он планирует остаться на период войны в Авиньоне, предполагая, как и все, что она продлится не больше двух-трех месяцев… Пикассо погружается в работу, которая для него самое совершенное лекарство от всех бед и потрясений. Он пишет натюрморты в стиле кубизма, которые стали заметно мрачнее, жестче и холоднее в обстановке разразившейся враждебности. В то же время выполняет много рисунков, подготавливающих его к портрету, о котором он мечтал еще в Париже. К этому периоду относится картина Художник и модель, которую Пикассо скрывал в течение 60 лет — она будет обнаружена только после его смерти. Это произведение, которое кажется преднамеренно незавершенным, сочетает рисунок и живопись, а моделью, вероятно, послужила Ева. Молодая женщина стоит, а художник сидит в задумчивой позе, причем изображены они в подчеркнуто классической манере — классицистской, как назовут это позже…
Полотно предваряет дальнейшую эволюцию творчества Пикассо. Уже весной 1914 года, показывая Канвейлеру два рисунка сидящего мужчины, выполненные в этом стиле, он спокойно заявит ему: «Все-таки это ведь лучше, чем прежде, а?» Его друг был изумлен — как прореагируют его клиенты, любители кубистических картин, на такое резкое изменение стиля?
Но Канвейлер скоро столкнется и с более серьезными проблемами. Убежденный, как и многие немцы, жившие в Париже, в том, что Германия никогда не будет воевать с Францией, он не получил французского гражданства, хотя ему неоднократно советовал это сделать Пикассо. Будучи пацифистом и франкофилом, он не собирался вернуться в Германию и быть мобилизованным. Он уезжает в Швейцарию, но в соответствии с законом о гражданах вражеской страны его галерею на улице Виньон закроют, а картины конфискуют, так же как и все принадлежащее ему имущество. Это никак не устраивало Пабло, которому Канвейлер был должен 20 тысяч франков, а еще менее — других художников, отправившихся на фронт, — Брака, Дерена, для которых покупка Канвейлером их картин составляла практически единственный источник существования. В еще худшем положении оказались Грис и Маноло, живущие на ежемесячные выплаты Канвейлера. По мнению Пикассо, торговец своим легкомыслием не оправдал доверие, которое ему оказали художники. Взбешенный, он обращается к правосудию. Его гнев и возмущение усиливаются воспоминаниями о пережитых годах нищеты. Он тут же вспоминает Маньяча, который тогда так жестоко лишил его средств к существованию, а также эксплуатировавших его папашу Сулье, Саго, Воллара, скупившего все имевшиеся в его мастерской картины за ничтожную сумму.
Конечно, сейчас он имеет сбережения, опасаясь непредвиденных обстоятельств. Неважно! Это вопрос принципа.
В конце концов в 1923 году Канвейлер возместит ему 20 тысяч франков, которые, к несчастью, потеряют к этому времени две трети их прежней стоимости. Так еще раз Пабло оказался «в дураках». И он сделает из этого вывод на всю жизнь…
Только в 1925 году он снова начнет встречаться с Канвейлером, несколько позже они окончательно помирятся и будут поддерживать деловые отношения до смерти Пикассо в 1973 году. Но навсегда между ними сохранятся странные отношения, сочетающие недоверие и дружбу, и каждый из них будет считать, что другой старается его обмануть. Между тем Канвейлер опубликует свои воспоминания — «Эстетические признания» в 1963 году и «Мои галереи и мои художники» в 1965 году.
В опустевшем Париже Пикассо и Ева нередко встречаются с Сержем Фера и баронессой Оттингер, которые финансировали «Парижские вечера», когда ими заведовал Аполлинер, а также с Гертрудой Стайн и Алис. Гертруде, поссорившейся с Лео, пришлось поделить с ним коллекцию картин. Она была вынуждена уступить брату акварель Сезанна с яблоком, которая ей была особенно дорога. И тогда Пабло написал ей другую и подарил на Рождество 1914 года… Однажды вечером Гертруда, Алис, Пикассо и Ева, прогуливаясь по бульвару Распай, наблюдали, как тягач тащил длинную пушку, причудливо раскрашенную в коричневый, зеленый, красный и серый цвета: это была одна из первых попыток маскировки, предпринятой французами.
— Так ведь это мы придумали, — воскликнул, смеясь, Пабло, ударяя себя кулаком в грудь…
И он был недалек от истины, так как впоследствии многие художники, в частности Брак, были привлечены к этой полезной работе, а ведь еще за несколько месяцев до того отправляли в атаку пехотинцев в красных форменных штанах, которые были идеальной мишенью для вражеских снайперов…
В декабре 1914 года Аполлинер наконец был зачислен в 38-й артиллерийский полк, стоящий под Нимом, откуда его отправили на фронт, в Шампань. Аполлинер не единственный, кто записался добровольцем в армию. Так же поступил и Маркусси.
Из немногих друзей Пабло, кто не отправился на фронт, был Макс Жакоб, которому под Новый год опять было видение. В предыдущий раз пред ним явилась Святая Дева и заявила: «Какой же ты отвратительный, мой бедный Макс!» — «Да не такой уж и отвратительный. Пресвятая Дева!» — ответил он и поспешил поскорее выскочить из церкви, расталкивая верующих.
После этого Макс твердо решил креститься. Увы, его взволнованные рассказы о видениях не позволяли относиться к этому серьезно. Но он все-таки поговорил со служителями церкви Нотр-Дам-де-Сион на улице Нотр-Дам-де-Шан, тем более что они обращали иудеев в христиан. Церемония была назначена на 18 декабря. Пабло — крестный отец Макса. Но новообращенный серьезно озадачен, так как Пикассо предлагает присвоить ему имя Фиакр, чтобы его подразнить, разумеется. В конце концов останавливаются на имени Сиприан, на самом деле это одно из имен Пикассо, данных ему при крещении. Пабло взволнован этим шагом друга и рисует его портрет, проникнутый нежностью, он придает Жакобу выражение доброты, печальной и беспомощной, грустная улыбка проскальзывает на его губах, когда он перестает дурачиться и шутить. Этот портрет поражает необычайным реализмом. Макс очень доволен: он похож одновременно на своего деда, старого каталонского крестьянина, и на свою мать.
Но к чему стремится Пабло, модифицируя настолько свою манеру письма? Он заявляет близким, что хочет убедиться, что еще может рисовать «как все». И пишет портреты столь точные, четкие и ясные, что их можно сравнить с портретами Энгра. Но это стремление больше не оригинальничать, а изображать своих друзей точно, правдиво, словно живых, не свидетельствует ли оно о желании вырваться из изоляции, которую он стал ощущать, оказавшись в стороне от войны?
Его чувство одиночества усилилось, когда поступили первые новости от друзей с фронта. Тяжело ранен Брак. Долгое время он оставался в коме. Ему пришлось сделать трепанацию черепа, и еще два года он будет лечиться, переходя из одного госпиталя в другой. Правда ли — как утверждал Сальмон, — что Пабло не напишет ему ни строчки за все это время? Как было на самом деле? Во всяком случае, он признается Гертруде: «Мне так недостает Брака», и когда наконец увидит после выздоровления, то радостно обнимет его.
Следует отметить, что в течение 1915 года Пикассо, оставшись в Париже, чувствовал себя очень неловко. На улицах, в кафе, ресторанах, когда Пабло, здоровый, крепкий, молодой мужчина, появлялся в сопровождении красивой женщины, он нередко слышал в свой адрес — «окопавшийся в тылу». Поэтому старался появляться на людях как можно реже. Пикассо начинает испытывать угрызения совести. Не трус ли он? Может и ему поступить добровольцем в Иностранный легион? Но это означало покинуть Еву… А здоровье любимой женщины ухудшалось с каждым днем. Январь 1915 года она проведет в клинике, где ей сделают операцию, вероятно, в связи с туберкулезным ларингитом. Пабло не отходит от постели больной.
Аполлинер был, несомненно, его лучшим другом, и именно с ним, своим «старшим братом», как он его называл, Пабло делится своими переживаниями и отправляет рисунок, где изображает поэта с трубкой и с саблей в руке на фоне пушки. «Мы разыгрывали каждый день Убю-короля», — скажет позже Аполлинер, всегда подшучивающий над выпавшими на его долю испытаниями.
Лишенный стимулирующего общения с Браком и моральной поддержки Канвейлера, Пабло, казалось, несколько утратил свой творческий пыл. Его желание экспериментировать притупилось. И к тому же, занятый заботой о Еве, он работает теперь меньше. И часто довольствуется блестящими вариациями, продолжая то, что создал в предшествующие годы.
Но подобная ситуация лишь временная. Так как вскоре произойдет судьбоносная встреча, которая позволит ему обрести новое вдохновение.
Летом 1915 года Пикассо не может покинуть Париж, так как Ева слишком слаба, чтобы вынести переезды, и к тому же Пабло боится заразиться туберкулезом, но, к счастью, ужасные палочки Коха минуют его. И в этот печальный период художнику тем не менее удается создать потрясающий портрет Амбруаза Воллара в стиле Энгра.
25 октября 1915 года Пабло исполнилось тридцать четыре. Но может ли он отмечать день рождения, когда бедная Ева так плоха. Она пишет своей подруге Жозефине Авилан: «Я настолько больна, что с трудом пишу вам эти несколько строк. Я не верю в выздоровление. Пабло ворчит на меня, когда я говорю, что не верю, что доживу до 1916 года. Возможно, мне придется лечь в клинику: я пока еще не решила, но от меня остались лишь кожа да кости. Мои наилучшие пожелания Франку (Авилану). Я надеюсь, что Пабло ему напишет на днях, он так страдает, видя меня в таком состоянии».
Ева, совершенно ослабевшая, весила всего двадцать восемь килограммов. Ее было необходимо госпитализировать, но больницу переполняли раненые. Пабло все-таки удалось разыскать клинику на бульваре Монморанси, 57. «Моя жизнь превратилась в ад, — пишет он Гертруде […].— Я почти не работаю. Я все время езжу в клинику и половину времени провожу в метро». И несмотря на все эти испытания, именно в это время Пабло пишет своего знаменитого Арлекина, так как только работа может поддержать его…
Ева умерла 14 декабря. Практически ничего не осталось от ее хрупкого тела, но Пабло все же находит в себе мужество, чтобы зарисовать ее в момент агонии и после смерти, делает он это в кубистической манере. Провожают Еву в последний путь всего несколько друзей Пикассо, среди которых Хуан Грис и Макс Жакоб. Пабло подавлен. Длинная дорога от клиники до кладбища Монпарнаса и резкий ледяной ветер заставляют Макса согреваться по дороге грогом, но он выпил немного больше, чем следовало. В результате обычно очень чувствительный и деликатный, он стал вести себя настолько бестактно, что Пикассо даже призвал его к приличию. Все это еще больше усугубило ужас происходящего, как вспоминал позже Хуан Грис. Хуже того, Макс, очарованный кучером похоронного кортежа, красивым молодым парнем, не сводил с него глаз и даже просил его помолиться на могиле Евы…
Через три недели Пикассо написал Гертруде: «Моя бедная Ева мертва […], я испытываю невыносимую боль. Она была всегда так добра ко мне».
Незадолго до смерти Евы, в декабре 1915 года, по ступенькам дома № 5 на улице Шельшер поднялся Эдгар Варез, композитор-авангардист, добившийся известности уже в 32 года. Вскоре он отправится в Соединенные Штаты, где станет знаменитым. Но в этот день, несомненно, он поможет открыть новую главу в истории искусства: рядом с ним шел стройный, элегантный молодой человек. Это Жан Кокто[75], ему двадцать шесть лет. Выходец из богатой семьи, общается с известными представителями артистических кругов Парижа, среди которых Андре Жид, Баррес, Ростан, Пруст, Анна де Ноай, Пикабиа и Жан-Эмиль Бланш, Эрик Сати… Он уже достаточно известен как поэт.
Его друг, художник Валентин Гросс, познакомил Кокто с кубистами Ля Френе, Глезом, Дереном, Грисом, Лотом. В то же время внимательный взгляд черных глаз Пикассо и его известность несколько смущают Кокто. Но его восхищает авторитет художника. И Кокто хочет с ним познакомиться. В 1926 году в Призыве к порядку он описал свой первый визит к знаменитому художнику, как билось от радости его сердце, когда он поднимался по ступенькам, предвкушая встречу с Пикассо. За три года до смерти он снова расскажет об этом визите Пьеру Кабанну[76]. «Меня покорил его ум, я жадно ловил его фразы, так как говорил он очень мало, и я тут же умолкал, чтобы не упустить ни слова». Он также вспоминал, что его «поразил потрясающей силы взгляд Пикассо, буквально пронизывающий собеседника». С момента знакомства с художником Кокто почувствовал в нем необычайную силу, позволяющую подчинять себе других, которой сам Кокто, к сожалению, был лишен. Он восхищался Пикассо. И Пабло воспользуется этим позже.
Кокто вынашивал идею грандиозного проекта, к которому хотел привлечь художника, но пока он должен отправляться на фронт.
С первой встречи поэт и художник прониклись взаимной симпатией и пообещали друг другу встретиться вновь.
Зимой 1915/16 года моральное состояние Пикассо было катастрофическим: он потерял любимую женщину. Но на дне этой печали, несмотря ни на что, еще теплилось желание жить, что не позволило ему окончательно впасть в отчаяние: это объясняет его поведение, которое так любят обсуждать биографы. Жизнь — его жизнь — должна продолжаться. Но перспектива одиночества ужасает. Осенью 1915 года Пабло познакомился с некоей Габи Лапейр[77], вероятно, певицей кабаре. Пабло сделал в это время исключительно классический рисунок, изобразив себя, элегантно одетого, у часов. В одной руке он держит каскетку, в другой — коробку с шоколадом… Вероятно, он ожидает, что Габи, которую он заметил в окне последнего этажа, пригласит его жестом подняться к ней. В сцене присутствует также лениво почесывающаяся собака и виден друг Пабло, Диего Ривера, направляющийся к нему вдоль стены кладбища Монпарнаса… Эти мелкие детали придают рисунку юмористический реализм, который не совсем совместим с настроением человека, который только что потерял любимую женщину. Но таким путем художник просто пытался освободиться от мыслей о смерти. Наверное так же можно истолковать и увлечение Габи. Желая убежать от отчаяния, он слишком эмоционально, преувеличенно выражает чувства к этой женщине: «Ты только подумай, как я люблю тебя, если бы только знала, насколько я люблю тебя… Я люблю тебя в любом виде». Конечно, он рисует свою возлюбленную, ее тело, лицо, и у него хватает мудрости забыть о кубизме. И когда в начале 1916 года они сбегают из Парижа в Сен-Тропе, где у Габи есть свой дом, он тщательно рисует каждую комнату этого дома. А у основания одной из картин можно прочесть написанное печатными буквами JE T’AIME (Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ), повторенное шесть раз…
Однако эта связь не будет длительной, так как ветреная Габи вскоре ему изменит и заставит его страдать, как рассказывает об этом Аполлинер в своем увлекательном романе «Женщина в кресле». Женщину в этом романе зовут Мод, а Пикассо — Пабло Канурис, «родившийся в Малаге», уточняет Гийом, чтобы никто не сомневался.
Любовник, вытеснивший Пабло, Герберт Леспинас, гравер, родившийся в США в 1917 году, женится на Габи в Сен-Тропе. Хотя сведения могут быть не совсем точны, так как, оказывается, у Пабло было много соперников…
В 1968 году, через пятьдесят два года, Габи Леспинас, вдова восьмидесяти лет, захочет снова увидеть Пабло. Это опять произойдет в Сен-Тропе… Она ожидала его в компании двух пожилых дам, сидя в кафе Сенекье. «Но кто из них Габи?» — спросит Пабло. «Обрати внимание, кто из них бросит на меня самый злой взгляд», — подсказала его спутница Жаклин Рок. «И она была права», — со смехом вспоминал Пабло, рассказывая друзьям эту историю, но умалчивая о том, что за этим последовало.