Письма внуку. Книга первая: Сокровенное. - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 29
Письмо двадцать шестое:ПАСЫНОК. КРАСНЫЕ ИСКРЫ
Что такое пасынок, ты, мой дорогой внучок, узнал основательно, еще будучи шестилетним, и я не буду в этом письме лишний раз напоминать, каково тебе, маленькому, пришлось в те горькие дни. Но не могу не вспомнить слов, которые ты, еще совсем крошка, сказал на нашем новосибирском огороде, когда мы обрывали отростки у помидоров, называемые пасынками: мол это я тоже такой вот ненужный пасынок, и меня потом так же вот оторвут и выкинут?
К счастью, такое происходит с неродными детьми далеко не всегда, и, наоборот, бывают очень даже замечательные отчимы(случаются даже непьющие!), зато порой самые что ни на есть родные дети убегают от кровных родителей — хорошо если к дедушке-бабушке иль другой родне, а коли их нет — то куда глаза глядят…
Вот мой брат Толя, о котором я тебе писал в Письме Четвертом: даром что он был официально усыновлен отцом, жил же он у нас в семье в симферопольском доме на положении как раз вот такого "помидорного" (воспользуюсь твоим определением) пасынка. Я уже говорил, что лучший кусок предназначался лишь мне, Витюше; все лакомства, игрушки, ласки — тоже мне, а не "этому проклятому Тольке". Поэтому у него сызмальства так и не повернулся язык называть папой-мамой Степана Ивановича и тем более Ольгу Викторовну, — а, возможно, он еще чуть-чуть помнил своих сибирских родителей.
Если что уж позарез требовалось спросить ему у старших — то без обращения к ним, скажем "можно взять то-то?" — это усиливало неприязнь "родителей", и отношения становились все более напряженными. Толя все чаще стал исчезать из дома, иногда надолго. Я, в общем-то, почти всегда знал, где он находился — у своих "уличных" сверстников. А этот народ был уже "взрослым" — с папиросами в зубах (сигарет тогда почти не курили), "соответствующим" жаргоном-поведением, а потом и с водочкой… Было странно и страшно видеть через стенку нашего двора (там жил еще один друг Толи — Даниил Гавриленко), как здоровенные парни, нехорошо ругаясь и хохоча, пьяные, не могли удержаться на ногах и валились наземь. Забегая далеко вперед, скажу, что все они стали порядочными людьми и настоящими патриотами Родины — только, увы, не все уцелели.
И когда что-нибудь "о Тольке" долетало до моих родителей, негодование их возрастало, особенно матери, — и снова скандалы, ругань, слезы, проклятья,
Долго такое, разумеется, продолжаться не могло. И по окончании семилетки (а это было тогда "неполное среднее") Толя собрал пожитки в крохотный чемоданчик и подался в Севастополь — в авиастроительный техникум.
Как я был за него рад! Ведь там его никто не попрекнет куском хлеба, не назовет "паразитом" и "дармоедом". А в том, что Толя будет учиться там на отлично, я не сомневался, и, в общем-то, очень ему завидовал. Тем более что из Севастополя стали приходить ко мне письма, написанные мелким аккуратнейшим его почерком. Они рассказывали о неведомом мне городе Севастополе, о кораблях, море, окрестностях города, о неведомых мне речках Каче и Черной (а я знал только наш Салгир), о том, что учиться в техникуме брату нетрудно и интересно.
Писал он мне каждую неделю, и я был рад за него — по всему выходило, что он нашел свое призвание. А от авиатехника до инженера-конструктора, как мне тогда представлялось, всего один шаг.
Довольны были и родители: наконец-то спихнули с шеи "дармоеда"… Откуда было мне, мальцу, знать, что мизерной техникумовской стипендии Толе не хватало даже на еду, не говоря уже о билете в кино? И что родители не определили ему на учебу ни копейки, и не думали это делать?
И вот однажды я получил из Севастополя не письмо, а свернутую в трубочку бандероль с Толиными чертежами, как всегда, безупречно чистыми, четкими, но гораздо более сложными, чем в школе — с труднейшими разрезами каких-то технических узлов, многочисленными соединениями, резьбами, фланцами, шестеренчатыми передачами, в немыслимых проекциях и позициях. На каждом листе, разумеется, красная пятерка. Как я позавидовал брату; в каком замечательном заведении он учится!
Как вдруг из чертежей выпала записка, написанная рукой Толи: мол все, больше я не учусь, из-за материальных трудностей перешел на Севастопольский судоремонтный завод (а я-то удивился: почему это на обратном адресе бандероли была обозначена севастопольская "Корабельная сторона"). А чертежи свои мол он отсылает мне на память и на хранение.
Возмущению моему не было границ. Однако родители, наоборот, совсем обрадовались: коль на заводе, то сам себя прокормит-оденет-обует, притом теперь навсегда…
А тут подходил наш отъезд — были проданы последние три комнаты нашего огромного Дома по Фабричному спуску, и бывший помощник отца грек Валентин Аморандо, работавший к тому времени уже на железной дороге, помогал упаковывать наши вещи в огромные дощатые ящики, на которых какой-то мерзко-черной краской, разведенной на керосине, грубо выводил: станция отправления — Симферополь, станция назначения — Боровое (мы переезжали в Казахстан, об этом — после). И был это октябрь тридцать девятого.
Толе я написал, что вот-де уезжаем, насовсем, и что мне очень тоскливо расставаться с родным Домом, Двором, Городом, Крымом, и обещал писать ему регулярно, что, конечно же, и делал, но поскольку отца с семьей стало носить по стране наподобие перекати-поля (переезд в Боровое не удался), я большей частью не успевал получать от брата ответы.
А потом грянула Война, самая ужасная из войн планеты, и мой родной Крым вскоре оказался под чужеземным фашистским сапогом. Севастополь, как ты знаешь, держался до последнего, даже превращенный в руины. Судоремонтный завод — его рабочие и оборудование — эвакуировался, конечно, морем. Но далеко не уплыл. Обо всем этом мне очень трудно писать тебе обычными словами — все же беден наш человечий (а может, только мой?) язык для передачи пережитых мною тогда, когда я об этом узнал (и переживаемых мною сейчас) чувств, поэтому прости меня за неказистость повествования, "заносы" и сбои.
…Ты знаешь, любимый мой мальчик, по Родине как я тоскую: по милому Крыму, по скалам, по Дому родному, где вырос, по синему Черному морю… Тебе оставляю картину — пейзаж, что назвал я "Волною": написанный прямо с натуры кусочек Восточного Крыма (а здесь — с той картины рисунок). Вон там, вдалеке, за горами мерцают судакские скалы — Алчак, Крепостная и Сокол; вдали чуть синеет громада: с далекой античной эпохи тот мыс Меганомом зовется.
А здесь, возле нас, набегают на берег лазурные волны; сквозь них, изумрудно-прозрачных, увенчанных белою пеной, сквозь теплую воду морскую, виднеются камни цветные, и донный песок, и медузы… Играют на солнышке блики на пене, что вьется по гребням и тихо на берег ложится… И в струйках тех волн прихотливых, и в пенных красивых разводах мерцают сквозь водную толщу — когда хорошо приглядишься — мельчайшие алые точки. Я ввел их не для колорита (они ведь едва там заметны и в целом на цвет не влияют) — те красные редкие искры написаны тоже с натуры и кое-что обозначают:
Никто не подумает вовсе, как только опустится в водыЛазурного теплого моря в Одессе, Алуште иль Сочи,Что тело его омывают частицы разорванных в клочьяРебят-севастопольцев сотен.Они не пропали бесследно, хоть память о них зачеркнули:Материя не исчезает, тем более в замкнутом море —С единственным узким проливом.Приходят-уходят сезоны, меняются зимы на весны,Но души, и микрочастицы людей, что погибли в пучине,То тихо дрейфуют по зыби, то в шумных прибоях трепещут,То в штормах осенних грохочут,И брызги далеко разносят частицы их тел по округеС туманом приморским соленым,И все их вдыхают на пляжах, вкушают с вином и плодами,Увозят с собой в самолетах, в вагонах, в машинах шикарных,И носят в себе до кончины.* * *
Здесь ад в те часы был кромешный;Судов караван беззащитный —Последний в ту страшную поруТогда покидал Севастополь.Гремело и небо, и море,Волна за волной самолетыВ пике заходили крутые —Рвались оглушительно бомбыС гигантскими вспышками света —Ярчайшего желтого света,Увидеть который лишь можноВ последнее жизни мгновенье…А бомбы все сыпались сверху,Круша и буксиры, и баржи,И шлюпки, залитые кровью —Их щепки летели до неба,Смешавшись с огнем и водою.Кровавые водоворотыКружили останки людские;Стучал пулемет самолетныйПлывущих в воде добивая,И черное гарево дымаНад Черным клубилося морем.Далеко и дантову аду —Гюстава Доре воплощеньюВ гравюрах его гениальныхДо этой бомбежки ужасной.* * *
А так ли давно это было?Взгляни на мою ты картину,А лучше б на месте, в натуре,На пляже любом Черноморья —Надеюсь, ты там побываешь.Глядеть нужно долго, с вниманьем,Чтоб виделась каждая точкаВ глубинах морских изумрудных —И быть одному в те минуты.И, если глаза твои чисты,Увидишь: мелькнет там тревожноКак будто бы алая искра;За нею — другая, и третья…То старший мой брат Анатолий(Хотя пролетело полвека)Сигналы нам всем посылает,Не просто сигналы — укоры:За что же погиб он, бедняга,Талантливый, трудолюбивый,Красивый, и юный, и чистый,Не ведавший ласк материнских,Еще до любви не доживший —Ведь было ему восемнадцать…Частицы его в этих водах —Мельчайшие красные точки —Порою сбегаясь, как жилки,Мерцая, клубясь, разбегаясь,Колышатся вместе с волнамиРодимого Черного моря,И нет им навеки покоя:Земле ведь не предано тело.Должны б они жечь и тревожитьКупальщиков знатных дебелых:Министров, наместников пришлых,Надменных чинуш, президентов,Решивших, что Крым — их подворье,Шикарная личная дача,Разменная гривна-монета.Увы, не тревожит их это:Уж слишком они толстокожи,Беспамятливы, бессердечны.И кровь твоя, брат, омываетХоленые толстые рожиВезде — в Судаке, Симеизе,В Массандре, Алуште и Ялте,В Мисхоре, Керчи, Дагомысе,В Одессе, Очакове, Сочи.* * *
Но вспомните, добрые люди,Кто Крым отстоял и освоил,При ком он расцвел мирным садом?При ком стал доступным, любимым,Не только владыкам державным,Но всем — инженерам, рабочим,Шахтерам, крестьянам, их детям,И пляжи звенели от счастья,И горы торжественно звалиВ свои поднебесья уставшихПлескаться на пляжах цветастых.А сколько больных безнадежноМой Крым исцелил ребятишек!Для них он теперь недоступен…За что же обижены детиНародов шестой части суши?!* * *
Тут вспомнить пора, кто открыл намЭдем этот сказочно-дивный:Начать от царя Митридата?Со скифов эпохи Скилура?Иль эллинов, иль генуэзцев?Династий суровых Гиреев?…Великая Екатерина,Потемкин, Кутузов, Нахимов,Рубо, Богаевский, Волошин,Толстой, Айвазовский и Пушкин,И Чехов, и Грин, и Самокиш,Толбухин, Еременко… СписокОдних лишь фамилий высокихПокрыл не одну бы страницу…* * *
Еще в этом списке достойныхМоих земляков-патриотовСтоял… адмирал Касатонов.Пришлось зачеркнуть адмирала —Главу Черноморского флота,Предавшего флот супостатамИ наш Севастополь российский.Не вы ль, офицер благородный,Потомок семьи флотоводцев,Твердили о патриотизме,Крымчан заверяя: не дрогну!На вас патриоты равнялись,За вас россияне молились,Под вашим портретом в газетеПодписано четко и гордо"Человек чести адмирал Игорь Касатонов".Потом был приказ от Начальства —И вы, адмирал, удалилисьТихонько, поджавши хвостишко…А кто ж вам мешал, Касатонов,Поступок свершить благородный:Коль так уж безвыходно стало —Нажав на курок, застрелиться?Ведь именно так поступаютСейчас благородные люди,Как маршал-герой Ахромеев,Оставшийся верным присяге.* * *
Сограждане милой Отчизны(Ты, внук, извини, что опять яОставлю тебя ненадолго)!Вы ж видите: вас обращаютВ Иванов, не помнящих родства,Забывших, кто вы и откуда, —И коль иссыхает та память,И вы превратитесь в манкуртов, —Подумайте срочно о детях:Что им уготовит Властитель,Внушая: зови оккупантомЛюбого крымчанина, еслиПо нации он "не подходит".А после, как то уже было,Сажать нас, стрелять или вешать:Ведь опыт у них пребогатыйЦК, КГБ и ГУЛАГа(Сюда же ведь надо прибавитьСС, и СД, и Гестапо).Неужто все это вернется?При вашем покорном согласьи?* * *
Какая великая глупость —Разумных существ недостойна! —Делить человечество нашеПо расам, по нациям, верам,Тем более в крохотном ромбеРазмером с Московскую область,Омытом морями и кровью,Что Крымом зовется извечно?Какая великая подлостьСлавян разделять по акценту:Украинцев, русских, казаков!Мы — дети древнейшего рода,От самой от Киевской Руси,От вещего князя Олега(Тут, к слову, не грех и напомнить,Что был он по роду варягом) —Почти что двенадцать столетийСлили племена в Государство;Бывали, конечно, и ссоры,Но вскоре они забывались,И множилось пестрое племя,И жили так в дружбе и миреДо самого "посткоммунизма":Женился москаль на татарке,Венчались хохол и армянка,Татарин, женившись на русской,Плодил ребятишек счастливыхС глазами различного цветаОт черного до голубого.Цыгане, армяне и греки,Чьи предки в Крыму проживали,Писали для краткости: "русский"…Лишь злая десница тирановВ момент изгоняла народыС отечеств — в тайгу иль пустыню,И мир никогда не забудет,Что сделали варвары эти(Похоже, что снова приходитВ мой Крым это страшное время!).* * *
Прости меня, друг, что отвлексяВ политику — вместо рассказаО брата последних секундах,О бомбе, вдруг лопнувшей рядом,И вмиг разорвавшей на клочьяЕго и десяток собратьев.Мне хочется верить, что этоСлучилось мгновенно, при взрыве,И не было долгих мученийИзраненного человека,Тонувшего медленно, долгоВ пучине морской черно-синей,Чье тело еще пробивалиОгромные частые пулиВошедшего в раж пулеметныйФашистского аса-убийцы.….Поверье есть: будто пред смертью,Как будто в ускоренной ленте,Проходит вся жизнь человека.И, если убит был не сразуМой брат, и сознанья секундыПред ним оживили такое —А было ему восемнадцать —То кроме проклятий, укоров,И пасынка горькой судьбиныПред ним ничего б не проплыло…Нет, лучше погибнуть мгновенно,Чтоб взрыв вдруг разнес его в брызги,Чтоб он не успел и подумать,Зачем жил на свете на этом —Талантливый, трудолюбивый —Обидно-короткое время.Прости меня, брат, за жестокость!Прости, что я был тебя младше,Прости, что не так уж и частоТебя вспоминаю, родного.* * *
Так пусть эти красные искры,Что в водах глубоких мерцают,Заменят церковные свечи,Что должно б поставить, возжегшиЗа тех, что погибли в пучинеВо всех этих битвах кровавых,Трагических и безысходных(На море иных не бывает).Министры, цари, президенты!Пустите ж меня поклонитьсяТой братской Великой Могиле,Синеющей до горизонта,В пучине которой осталисьСлавяне, татары, евреи,И немцы, и турки, и греки,И древние тавры, и скифы,Что в страшных сраженьях тут гиблиИ в море моем растворились.Отдайте ж мне Черное море —Могилу любимого брата!Верните мне Родину, паны!Верните те годы, когда яИз дальней суровой Сибири,От множества дел оторвавшись,Мог летом проведать ОтчизнуС семьей, или так, в одиночку:Взобраться на древние скалы,Взойти до вершин Чатырдага —Святыни моей поднебесной,Окинуть оттуда просторы,Орлиное чувство изведать,А после, по тропкам скалистымСпуститься к любимому Морю,В котором сквозь волны искрятся,Когда хорошо приглядишься,Частицы любимого брата.* * *
И, если меня не услышат,На Родину если не пустят,Иль денег на это не хватит,Иль Смерть меня вскоре настигнет —Мой мальчик, свою эстафетуОтдам в твои верные руки.Тогда, через долгие годы.Возможно, вернется к народамПростой человеческий Разум,И ты побываешь в Тавриде,Коснешься святынь моих чистых.Придешь и на берег, под скалы,В какой-нибудь скрытый заливчик,Дождешься здесь солнца заката.Когда же покажутся звезды,Опустишься тут на колени,И в воду ладони погрузишь —Лазурную, теплую воду.Тогда тебе явится Чудо:Любимый мой брат Анатолий(Тебе же он — дедушка тоже),Который навек превратилсяВот в эту соленую воду,Пошлет тебе знак свой оттуда:Мерцающих искр ярко-красныхСозвездье такое; фигуруЕго ты запомни. Жди дальше,И снова появятся искры,В другом только расположеньи,Которое тоже запомнишь.Раз пять или шесть то виденьеВ глубинах появится синих.Оставив в блокноте наброскиФигур, что составили искры(Рисуй только красные вспышки!),Потом, на досуге, подумай,Что значили эти фигуры:Ведь это же — явные знаки,Быть может — какая-то тайна,Быть может — какая-то просьба,Иль что-то иное — не знаю,Но ясно одно лишь: сигналыВещают о чем-то серьезном.Ты их расшифруешь, мой мальчик.* * *
Ведь я, в суете и заботах,Откладывал это "на после",До тех пор, пота не забралиВнезапно политики злыеРодимое мне побережьеДалекого Черного моря —Могилу любимого брата,Любимого старшего братаС несчастной, трагичной судьбою,С неласковым пасынка детством.