Несколько лет назад одну мою знакомую, даму в летах, осматривали в одной британской больнице на предмет возможного повреждения головного мозга. Подчеркнуто обходительный психиатр выпытывал у нее: «Будьте любезны, какой сегодня день недели?» «Невелика забота», — ответила она, не вдаваясь в подробности. «Ну хорошо, а можете сказать мне, какое сейчас время года?» — «Разумеется, могу». Доктору, уже понявшему, что тут где сядешь, там и слезешь, не оставалось ничего, кроме как перейти к следующему испытанию: «Ну а можете сказать мне, кто является премьер-министром?» «Вот уж это кто угодно знает, — ответила моя знакомая, торжествующе и одновременно саркастически. — Тэтчериха».
Да уж конечно, кто угодно, за более чем одиннадцать-то долгих лет: Тэтчериха. Ни один премьер-министр за мою жизнь не был всегда там в той мере, в какой была там Маргарет Тэтчер — и не только в смысле долголетия, но и интенсивности этого пребывания. Она приучила себя спать всего по четыре часа в сутки — и чуть ли не каждое утро вся страна просыпалась от барабанной дроби, а динамик, установленный на плацу, рявкал — на улице снег с дождем, на поверку ста-новись, еще р-р-раз вокруг казаррмы в полной выкладке бегом мар-р-рш, а не то смотрите у меня. Те, кто встречался с ней в неофициальной обстановке, подтверждали, что и там ее взгляд производил тот же эффект, что на парадном плацу. Поэт Филип Ларкин описал этот момент: «Мне ударила в глаза вспышка синевы». И затем в упоении простонал — уже другому своему корреспонденту: «О, что за стальное лезвие!» Алан Кларк, младший министр тори и не страдающий излишней застенчивостью автор дневника, на всю жизнь запомнил момент, когда «ее голубые глаза вспыхнули», и «я в полной мере ощутил, как она овладела всем моим существом, это было нечто вроде Fuhrer Kontakt». (Также он обратил внимание на ее «очень маленькие ступни и очаровательные — не костлявые — щиколотки в стиле сороковых годов».) Даже президент Миттеран, который, есть основания предполагать, в силу как национальных, так и политических причин мог бы обладать иммунитетом, покоряется La Thatch в Verbatim Жака Аттали[146]. «Глаза Сталина, голос Мэрилин Монро», загипнотизированный, он изъясняется парадоксами.
Когда в 1975 году она стала лидером партии Тори, казалось, что это феномен кратковременный и символический. Она была из правых тори, а политическая жизнь Британии в течение многих лет ерзала между правительствами из левых тори и правых лейбористов: чуточку снижения налогов и денационализации с одной стороны, чуточку увеличения налогов и ренационализации с другой. Мало того, она была женщиной: и хотя узколобые предубеждения против особей этого вида питали обе главные партии, всегда предполагалось, что номинально прогрессистская Лейбористская партия с большей вероятностью могла бы избрать своей главой женщину. Женщины консервативных убеждений, как известно, предпочитали мужчин; да и тори мужчины тоже. Наконец, она была слишком англичанка, причем нестоличного типа: как-то само собой предполагалось, что за нее не будут голосовать к северу от Уотфорд Гэп (станция техобслуживания на автомагистрали в Южных Мидлендс[147]). Так что первую ее победу на выборах списали на временную слабость Лейбористской партии; вторую — на молниеносный успех, достигнутый в Фолклендской войне; третью — на размолвки в обновленной оппозиции. Когда ее лишили шанса выиграть четвертые, заслуга этого принадлежала не Лейбористской партии, и еще меньше — правоверным тори по всей стране, но — взбеленившейся Парламентской группе, которая решила (да и то с мизерным преимуществом), что на этот раз, если она останется у власти, они проиграют выборы.
Те, кто был против нее, кто каждый день ее правления ощущал как своего рода политическую мигрень, как правило, делали два фундаментальных просчета. Первый состоял в том, чтобы воспринимать ее в качестве политического клоуна. Понятно, почему она выглядела эксцентрично, — ведь она была тори и идеологом одновременно, а когда консерваторы в последний раз были партией системных взглядов, твердых платформ и веры в Святой Грааль? На то, чтобы расчухать отвратительную правду, состоящую в том, что миссис Тэтчер представляла и успешно апеллировала к сильной и политически недооцененной английской особости, ушли годы. Для либералов, снобов, жителей столицы, космополитов она воплощала дух местечковости, ментальность мелких лавочников, пуританскую и пужадистскую[148], торгашескую и ксенофобскую мораль, с одной стороны, ностальгию по империи (правь-Британия-морями), с другой, бухгалтерский подход (пересчитайте-сдачу). Но для своих сторонников она была человеком, режущим правду-матку, тем, кто ясно мыслит и далеко глядит, олицетворением старозаветных добродетелей (жить своим умом, крепко стоять на ногах, ни на кого не рассчитывать), патриотом, осознавшим, что мы слишком долго жили на взятые взаймы время и деньги. Если нутряная привлекательность социализма основывается на его научности (подразумевающей неизбежность), то нутряная привлекательность тэтчеризма зиждится на природе (что тоже подразумевает неизбежность). Но аргументы, связанные с природой, всегда должны напоминать нам об одном из наиболее распространенных в природе зрелищ: а именно большие животные, пожирающие малых.
Вторым просчетом было представление — популярное до самого недавнего времени, — что реформы, которые она навязала стране, могли быть — и будут, в конечном итоге, аннулированы. Более-менее то же самое ведь происходило в политике послевоенных лет: маленький маятник качается то влево, то вправо, и так годами. Сейчас, после Тэтчер, маятник продолжает раскачиваться, но уже внутри часов, которые перевесили на стену под совершенно другим углом. Как и многие, я полагал, что формальное насыщение страны рыночными ценностями — явление обратимое; может быть, небольшой рак кожи, но в душу-то облучение не проникло. Я расстался с этой верой — или надеждой — в Рождество несколько лет назад, и когда мне требуется образ того, что миссис Тэтчер сделала с Британией, я думаю об исполнителях рождественских песнопений. В то время, когда она только пришла к власти, они бы, как это обычно бывало, остановились за околицей, спели бы пару гимнов, затем позвонили в дверь и, если бы вы ответили, расщедрились еще на пару номеров. В середине тэтчеровского правления я начал замечать, что теперь они не утруждают себя пением, пока не позвонят в дверь и не проверят, что вы будете их слушать и намерены раскошелиться. После того как она пробыла у власти около десяти лет, однажды перед Рождеством я отворил дверь и выглянул наружу. Там топтались двое мальчуганов — на некотором расстоянии от дома, очевидно, не расположенные тратить время почем зря в том случае, если напорются на отрицательный ответ. «Рождественские гимны?» — спросил один из них, сопроводив свой вопрос жестом делового человека, как если бы он только что приобрел по дешевке партию мелодий с задней платформы грузовика и, так уж и быть, мог бы отоварить заодно и меня.
С точки зрения политики, достижения миссис Тэтчер были феноменальными. Она продемонстрировала, что можно игнорировать старинный предрассудок о том, что всегда следует искать консенсус, как внутри-, так и межпартийный. Что можно править Соединенным Королевством, пользуясь поддержкой лишь той части своей партии, которая в парламенте представлена исключительно англичанами. Что можно уцелеть, позволив безработице подняться до уровней, которые ранее считались политически непригодными для обороны. Что можно политизировать общественные институции, ранее не имевшие политической направленности, и насаждать священные законы рынка в тех сферах общества, которые считались неприкосновенными. Можно резко сократить влияние профсоюзов и увеличить власть нанимателей. Можно ослабить независимость местного самоуправления, ограничив его способностью добывать деньги, и затем, если оно по - прежнему донимает тебя, его можно просто упразднить: Лондон сейчас — единственный крупный мегаполис свободного мира, где нет избранного органа власти. Можно делать богатого богаче и бедного беднее — до тех пор, пока не будет восстановлена пропасть между ними в масштабах конца прошлого века. По ходу дела можно искалечить Оппозицию: окопавшееся с 1979 года во власти правительство Тори зачастую было непопулярно, но фатально переизбираясь снова и снова, неуклонно подталкивало Лейбористскую партию все правее и правее — до тех пор, пока та не отказалась от большей части своих идеалов семидесятых и сейчас представляет себя как партию белых и пушистых, не чуждых социальным проблемам капиталистов, в противоположность злобным и равнодушным. Искалечены были даже безработные — до такой степени, что на последних выборах (где Тэтчер не было, но дело ее жило) они реально проголосовали в несколько большем соотношении, чем на протяжении всех предыдущих лет, за Тори.
С самого начала первостатейной привлекательной чертой Маргарет Тэтчер была ее железобетонная убежденность. Ее «величайшей добродетелью, — сказал в 1979 году интервьюеру Филип Ларкин, — было сказать, что два плюс два — четыре, что в наши дни так же непопулярно, как и всегда». Позже в тот же самый год поэт развил этот свой образ: «Я преклоняюсь перед миссис Тэтчер. Наконец политика стала для меня чем-то осмысленным, чего не происходило со времен Стаффорда Криппса[149] (к нему я тоже очень тепло относился). Признать, что если у тебя нет на что-то денег, то ты не можешь иметь этого, — идея, которая вот уже много лет как исчезла из нашего обихода». Политика, справедливо замечено, — вопрос о десятичных дробях, логарифмах и делении в столбик, но миссис Тэтчер, внешне упростив составляющие этого процесса, не только разъярила тех, кто представлял его более сложным, но также и упрочила свою поддержку среди команды два-плюс-два. Соответственно она обожала объяснять экономическую политику страны так, будто речь шла о потребительской корзине. Бюджетные склоки с ЕС сводились к тому, чтобы заставить «их» отдать «нам» «наши» деньги обратно. Она обожала разводить нас — с ними. Равно как и добро — со злом: как и Супермэн, Железная Леди делала мир проще для понимания. Для всех своих калькуляций они с Рейганом прибегали к одной и той же моральной диаграмме. Один из редких неподдельно комичных моментов в «Маргарет Тэтчер: Годы на Даунинг-стрит» — цветная фотография, сделанная на банкете в № I0.-Премьер-министр разоряется насчет международных отношений, а президент таращит на нее глаза с таким благоговением, будто она богиня. Внизу официального памятного снимка он написал: «Дорогая Маргарет, как видите, я согласен с каждым вашим словом. Как всегда. С самыми теплыми чувствами. Искренне Рон». В эпоху Рейгана-Тэтчер местные фантазеры имели основания грезить о возвращении эры Кеннеди-Макмиллана. Макмиллан любил представлять Атлантический альянс как отношения мудрой старой Греции (Британии, на случай, если вам что - то непонятно) с энергичным молодым Римом. На некоторое время, по крайней мере на протяжении рейгановского сомнамбулически-сенильно-штатского правления, Тэтчер могла позиционировать себя в качестве предприимчивого человека дела, генератора идей.
«Склонная к подавлению личностей окружающих, в высшей степени самоуверенная, отвратительно упрямая», миссис Тэтчер «представляла собой странный гибрид широких взглядов и узких предрассудков». Это резюме принадлежит не какому-нибудь раздраженному лейбористу, но обычно медоточивому Кеннету Бэйкеру, одному из первых лиц в ее партии. (Одно время елейного Бэйкера рассматривали в качестве возможного преемника; «Видел я наше будущее — рот до ушей и глазки бегают», — описывал свои впечатления от встречи с ним один мемуарист.) Она принимала решение, укоренялась в нем, обнародовала его и затем долдонила одно и то же по многу раз, столько, сколько потребуется. В «Годах на Даунинг-стрит» она вдребезги разносит незадачливого Джона Нотта, министра обороны во время Фолклендской войны, одной убийственной фразой: «Его недостатком была нерешительность». Вот уж в чем нельзя было упрекнуть Мэгги. Ларкин, оказавшийся однажды на званом ужине в доме историка Хью Томаса, наблюдал за ее боевитой и нерефлексирующей манерой поведения: «Она была как первоклассный теннисист, который не задается вопросом «ах-ах, ну а что же другие подумают об этом», а просто отбивает удары один за другим, посылая мячи на другую сторону сетки». Среди прочих гостей были Исайя Берлин, B.C. Найпол, Том Стоппард, Марио Варгас Льоса, Дж. X. Пламб, B.C. Притчетт, Энтони Пауэлл, Стивен Спендер, Энтони Квинтон и А. Альварес — компания, как видите, подобралась не то чтобы совсем никудышная, в теннис там нашлось бы кому поиграть. Но, с другой стороны, миссис Тэтчер никогда не испытывала комплексов перед «самовлюбленными интеллектуалами», как она характеризует всю эту породу в своей книге, — не более, во всяком случае, чем перед бравыми тори. В первые годы ее премьерства делались попытки представить ее как премьера, который не прочь поразмяться на татами идей с кое-какими блестящими умами — одним из таких ее спарринг-партнеров был историк Пол Джонсон, — но, судя по всему, долго это не продлилось. Во всяком случае, ни одно из вышеперечисленных имен не вошло даже в указатель «Годов на Даунинг-стрит»: «Берлин, покушение на дискотеке» — это пожалуйста, а вот «Берлин, Исайя» — нет.
Нет, на самом деле тема искусства занимает здесь аж две страницы, и одна из них израсходована на описание героической, но пресеченной попытки миссис Тэтчер доставить Тиссенскую[150] коллекцию произведений искусства в Британию. («То было не только настоящее сокровище, но и удачная инвестиция», — замечает она; кто бы сомневался.) Поскольку другие премьер-министры любят утверждать — кто - то искренне, а кто-то лицемерно, — что искусство по меньшей мере вносит в жизнь красоту, а то и само представляет собой целый мир, с миссис Тэтчер им не равняться: либо вы тратите свое свободное время на все эти штучки, либо работаете премьер-министром. Она вспоминает, как Макмиллан говорил группе молодых парламентариев, что «у премьер - министров (которым не надо управлять собственным министерством) полно свободного времени на чтение. Он рекомендовал Дизраели и Троллопа. Иногда я задумывалась — это что, шутка?». Почти наверняка нет, и показательно, что Джон Мэйджор, который вернулся к макмиллановскому «ненапряжному», расслабленному стилю премьерства, также утверждает, что Троллоп его любимый писатель — да мало того, он вообще член Троллоповского общества. (Тот факт, что писатель бичевал политиков, и в особенности тори, не слишком, похоже, беспокоит современных консерваторов.) Миссис Тэтчер, напротив, называет своим любимым чтением «детективы Фредерика Форсайта и Джона ле Карре». Это, пожалуй, еще куда ни шло. Миссис Тэтчер, притворяющаяся любительницей искусства, — зрелище не для слабонервных.
Еще лучше ее искренний ответ в тот момент, когда к ней на Даунинг-стрит, 10, приехал Кингсли Эмис — чтобы преподнести подписанный экземпляр своего романа «Русские прятки». «О чем это?» — спросила она его. «Ну как вам сказать, — смутился он, — некоторым образом это о Британии будущего, оккупированной русскими». «Что такое! — воскликнула она. — Ничего лучше не смогли выдумать? Найдите-ка себе магический кристалл получше!» Но даже и этот бесцеремонный выговор («несправедливо — но язык-то все равно прикусить приходится») все-таки не ослабил привязанность романиста к своему премьер-министру. В своих мемуарах он называет ее «одной из самых красивых женщин из тех, что мне когда-либо встречались», и затем еще раз отпускает этот утонченный комплимент: «Она бесконечно очаровательна, а когда я вспоминаю еще и ее знаменитую фотогеничность, то на долю секунды мне кажется, будто я гляжу на картинку из научно-фантастического романа, где изображена прекрасная девушка, избранная в 2200 году Президентом Солярной Федерации». Чуточку сбавив обороты, Эмис предполагает, что миссис Тэтчер заместила королеву в качестве той женщины, которая чаще прочих являлась ему в ночных грезах; однажды она даже привлекла его к себе и с нежностью проворковала: «У вас такое интересное лицо». Ну что ж, она может являться ему во сне, но в ее индексе — нет, он не появился. Точно так же там не фигурирует и имя британского подданного, приговоренного к смерти иностранной державой в период ее премьерства. Вы, наверное, подумали, что это могло показаться оскорбительным для британских представлений о суверенности, чести и независимости, о которых тут на каждой странице трезвонят во все колокола так, что в ушах гудит; но, по-видимому, нет. Не повезло, гражданин Рушди.
И наоборот, от всех этих возвышенных идеалов спасу нет, когда речь заходит об одном из центральных событий премьерства миссис Тэтчер: Фолклендской войне 1982 года. Ее точка зрения на этот счет отличается оригинальной недвусмысленностью: в ее версии практически нет ни специфических нюансов, ни запутанных моментов политического или морального характера. Аргентинское вторжение на острова было абсолютно непредвиденным (впоследствии она учредила официальную комиссию, которая подтвердила это, так что попробуйте-ка возразить что-нибудь); британцы защищали «нашу национальную честь»; тогда как нашим долгом в более широком смысле было гарантировать, что Агрессия Не Пройдет и что попирать международный закон никому не позволено. Но война также случилось из-за — и прославила его — характера миссис Тэтчер, из-за ее твердости. Когда аргентинский флот вышел в открытое море с намерением вторгнуться на Фолкленды, нерешительный министр обороны высказался втом смысле, что, единожды захваченные, отбить острова уже невозможно. «Это было ужасно и никоим образом неприемлемо. Я поверить не могла: ведь он говорил о наших людях, наших островах. Не раздумывая, я сказала: «Если их захватили, мы должны вернуть их». А в чем состояла альтернатива? «Чтобы какой-то там диктатор — хуже, лучше, не важно — правил подданными королевы и наводил гам свои порядки обманом и насилием? Не будет этого, пока я — премьер-министр». На войне как на войне, и ей приходится вышвырнуть из правительства нескольких пацифистов, втом числе своего министра иностранных дел Фрэнсиса Пима, который демонстрирует шаткость и проявляет неоправданный интерес к дипломатическим решениям; а еще она готова пригрозить отставкой, чтобы расчистить себе путь в кабинет военного времени. Ее категорически поддерживают Каспар Вайнбергер, Лоренс ван дер Пост и Франсуа Миттеран (отягощенный, разумеется, своими собственными постколониальными обстоятельствами); но по существу вся война — это Мэгги против аргентишек. Вот она в Чекере[151], на коленях ползает по морским картам, измеряя расстояния в территориальных водах, в обществе Генерального атторнея. В итоге «свобода, справедливость и демократия, которыми столь долго наслаждались Фолклендские острова», возвращены им. «Не думаю, что когда-нибудь мне приходилось жить столь же напряженно и интенсивно, как на протяжении всего этого времени», — пишет она.
По большей части все это — упрощение, а то и подтасовка фактов. Фолкленды, с их деградирующей экономикой фабричных лавок, крошечным населением и с грехом пополам функционирующим военным аэродромом, не представляли интереса для англичан, исключая разве что филателистов. Мы пытались отделаться от этих островов в течение десятилетий — и кульминацией этих усилий стало предложение Николаса Ридли о «продаже с последующей арендой» 1980 года. Его отклонила Палата общин; то есть мы на самом деле не хотели, или не думали о том, чтоб хотеть, эти острова, пока к ним не проявил интерес еще кто-то; и вот тут классическим образом взыграл спортивный азарт. Отсюда эта война, которую Борхес — «самовлюбленный интеллектуал», живущий под гнетом «какого-то там диктатора» — гениально охарактеризовал как «двое лысых дерутся за расческу». Также и миссис Тэтчер вовсе не страдала в героической изоляции, как ей сейчас вздумалось описать те обстоятельства. Палата общин немедленно и с грохотом пала ниц перед премьер-министром, не в последнюю очередь благодаря решающему вмешательству — которое она не удосужилась припомнить — Майкла Фута, лидера Лейбористской партии, старомодного социалиста и, по его собственным словам, «заядлого пацифиста», который выступил за войну. К ним присоединилось большинство нации: британцы по-прежнему воинственный народ, им только дай волю помахать кулаками, желательно не за кого - нибудь, а за самих себя и в битве добра против зла — то есть именно так, как расставила акценты премьер-министр. Еще бы — в кои-то веки происходило что-то такое, картинки в телевизоре были хорошие, и можно было потешить свою ксенофобию.
Миссис Тэтчер, с ее мировоззрением, которое сводится к потребительской корзине, любит уверять нас, что у нее все подсчитано. Странным образом, однако ж, она не приводит основные статистические данные той войны. Тысяча восемьсот островитян были освобождены от аргентинцев (которые несли не пытки и смерть, а цветные телевизоры, чтобы оживить домашние очаги крестьян), за что пришлось заплатить 1000 жизнями, 255 из них — британские, а еще бессчетным количеством увечий. Попробуйте применить ту же пропорцию к другой войне: представьте, что вторжение во Францию в 1944 году стоило 23 миллиона жизней, и 6 миллионов из них — союзников. Так ли уж мы бы ликовали и превозносили до небес наших лидеров? «Свобода — понятие нераздельное», — любят говорить политики, но, разумеется, это не так; наоборот, она членится на строго определяемые категории. Островитянам повезло, что они были белыми, так же как повезло кувейтцам, что они экспортировали нефть, а не рахат - лукум. Также и то, что произошло после освобождения, не слишком-то напоминало Париж 1944 года. Британские солдаты, снова закрепившиеся на островах, не испытывали особого восторга от аборигенов, которых прозвали «Бенни» — по имени персонажа из какого-то телесериала, пользовавшегося репутацией первостатейного тамошнего кретина. Пришлось выпустить официальный приказ, предписывающий войскам не использовать этот оскорбительный термин. Через некоторое время они стали именовать местных жителей «Всежи». Озадаченный офицер попросил солдата объяснить эту новую кличку. «Да потому что они все же Бенни, сэр», — последовал великолепный ответ. Сегодня Фолклендские острова так и не стали ближе сердцам британцев; политическое решение по ним бесконечно откладывается; и модернизированный аэродром, который раньше мы не могли себе позволить, сейчас таки построили — от чего в конечном счете выиграли аргентинцы. Стоили ли эти острова хоть одной жизни или даже тех денег, в которые обошлась экспедиция? Перед началом военных действий Макмиллан посоветовал миссис Тэтчер не втравливать во все это казначейство (ироническая рекомендация, учитывая то, что именно Макмиллан, будучи в суэцкие времена Канцлером Казначейства, способствовал свертыванию той кампании). Так что, предполагалось, это должна была быть Война, на Которой Не Экономят. И чего же она стоила? Все, что мы находим в «Годах на Даунинг-стрит» — невнятные бормотания: «Мы с воодушевлением смогли засвидетельствовать устойчивое положение государственных финансов — поскольку умудрились оплатить Фолклендскую войну из Резервного фонда, не потребовав с налогоплательщиков ни единого дополнительного пенни и избежав сотрясений на финансовых рынках». Еще один пример рачительного хозяйствования, стало быть. На самом деле кампания плюс обеспечение безопасности Фолкендов до конца восьмидесятых встали минимум в 2 миллиона фунтов на каждого островитянина. Недешево за расческу-то.
Все это, однако, в политическом смысле было не слишком важно. Каким бы впечатляющим ни был ратный подвиг, его подлинный и долговременный смысл для британцев был метафорой того, что происходило внутри страны. В политике доминирует риторика «сражений и побед», за которой мы, граждане, редко в состоянии разобрать, о чем именно идет речь, когда начинают обсуждаться вопросы торгового баланса и регулирования процентных ставок. А когда у нас все же появляется шанс разобраться что к чему — как в случае с «битвой против безработицы» или «борьбы с преступностью», — похоже, всегда оказывается, что мы проигрываем. Так что недвусмысленный и продемонстрированный по телевизору успех в войне (особенно когда вот уже много лет ваши войска не в состоянии ничего поделать с Северной Ирландией) поощряет веру в то, что и прочие проблемы в равной степени разрешимы, новые триумфы не за горами, а миссис Тэтчер — «победительница». Само собой, следующие главы «Годов на Даунинг-стрит» называются «Усмирение левых» и «Мятеж мистера Скаргилла)». (Мистер Скаргилл был не полевым командиром из йоркширских вересковых пустошей, но профсоюзным лидером.) Само собой, очевидна взаимосвязь, которую миссис Тэтчер и зафиксировала незамедлительно после войны в своей речи в Челтнеме: «Мы перестали быть нацией отступающих. Напротив, мы вновь обрели уверенность в себе — которая родилась в экономических битвах дома, а затем проверена и подтверждена в 8000 милях отсюда». По ее мнению, «без всяких подсказок сверху люди сами увидели, что тот подход, который мы продемонстрировали во время Фолклендского кризиса, был продолжением той решительности, которую мы выказали в экономической политике». «Люди» здесь — как и в любом другом месте этой книги — не синоним слова «британцы», но специальный термин, обозначающий тех, кто поддерживает миссис Тэтчер. Ее зрение безжалостно монокулярно.
Например, она может видеть, что никому из современных премьер-министров не пели столько дифирамбов и не боготворили так, как ее, но в упор не замечает, что никто не вызывал такого отвращения, как она. Ее ненавидели и как личность, и как политическую фигуру, поскольку ее характер, каким его воспринимали — деспотический, подлый, подстрекательский, безучастный, — похоже, оформлял и придавал перца ее политической деятельности. Этот характер экспонируется здесь с шокирующей откровенностью. Она презирает тори мокрых и тори голубых кровей. Она презирает традицию тори, которую ей удалось пресечь, — и мимоходом упоминает о «тридцатилетнем эксперименте» «социализма» в послевоенной Британии: судя по ее хронологии, сюда явно включаются консервативные правительства Хита, Дуглас - Хоума, Макмиллана и Идена, а может быть, и черчиллевское. Ударную дозу яда она припасла для двоих главных своих приспешников, Найджела Лоусона и Джеффри Хау, которые оба в конце концов устали терпеть ее. Речь Хау при выходе в отставку спровоцировала бунт против лидерства миссис Тэтчер, гарантировав, по ее мнению, что «с этого момента [его] будут помнить не за непреклонность в его бытность Канцлером, не за искусную дипломатию, когда он занимал пост министра иностранных дел, но за этот последний приступ желчности и акт вероломства. Кинжал, которым он с таким великолепием потрясал, в конечном счете вонзился в его собственную репутацию». Что касается настоящей оппозиции, то как вам нравится это бесподобное высокомерие мемуариста: «Мистеру Кинноку за все те годы, пока он руководил Оппозицией, ни разу не удалось уязвить меня. Вплоть до самого последнего дня он умудрялся говорить не то и не так».
Монокулярность дома, слепота за границей. Алан Кларк сообщает о вопросе, который миссис Тэтчер задала государственному служащему Фрэнку Куперу через два года после того, как ее выбрали лидером партии, тогда еще опозиционной. «Должна ли я заниматься всей этой международной ерундой?» — спросила она, и когда он ответил: «Вам этого не избежать», — скорчила недовольную гримаску. Купер также вспоминал, как «когда она [и Купер] встречалась с Рейганом и Картером, у нее глаза на лоб полезли — насколько бестолковыми те оказались. «Да как же они могут уравлять такой державой?» — и т. д.». С годами она стала испытывать удовольствие от помпезных приветствий, автомобильных кортежей и, разумеется, банкетов chez Миттеран, но, кажется, так и не научилась подозревать, что, когда тебе аплодируют в Восточной Европе, это необязательно означает нечто больше, чем публичное выражение пренебрежения к местным правителям. Она уверена, что «те убеждения и политический курс, которые я… внедрила в Британии», помогли «изменить положение дел в мире». Ей в голову не приходит, что на Фолклендскую экспедицию можно посмотреть и другими глазами — не как на первый шаг к установлению нового мирового порядка, но как на последнюю судорогу имперского прошлого. Ей гораздо легче общаться с шейхами из далеких стран, чем с европейскими демократами. Она воображает, что ее враждебное, брюзгливое, вечно через губу отношение к Европе воспринималось как признак того, что Британия снова ходит с высоко поднятой головой. Она считает, что, оскорбляя людей, ты добиваешься их уважения.
В одной из телепередач, вышедшей одновременно с публикацией «Годов на Даунинг-стрит», она предложила следующее тонкое наблюдение: «В британском народе живет глубинный инстинкт справедливости и правосудия: такова уж наша характерная особенность. В Европе этого глубинного инстинкта справедливости и правосудия нет — им лишь бы урвать побольше. Это одно из громадных различий между нами». К двухсотлетию Французской революции — «абстрактные идеи» которой, замечает она, были «сформулированы самовлюбленными интеллектуалами» — она дала интервью Le Monde, из которого она с гордостью цитирует: «Не с Французской революции начались права человека… на самом деле [они] уходят корнями в иудаизм и христианство… [у нас, англичан] был 1688 год, наша тихая революция, когда Парламент навязал свою волю королю… это вам не французская революция… «Свобода, равенство, братство» — да, но, я полагаю, они забыли про обязанности и долг. Ну а кроме того, до братства, сами понимаете, вот уже сколько лет дело не доходит». Странно, с чего бы все эти бедные недоразвитые иностранцы по-прежнему долдонят о 1789-м, а не о 1688-м, как о своей символической дате. Не менее странно и то, что английская революция, на которую додумалась сослаться миссис Тэтчер, — это революция 1688 года, а не намного более известная, случившаяся в 1649-м, которая также привела к тому, что Парламент навязал свою волю королю, хотя и в несколько иной манере — ему отрубили голову, точно так же, как это будет сделано во Франции. Le Monde, словно поддакивая душевнобольной, озаглавила свое интервью «"LES DROITS DE L 'HOMME N'ONT PAS COMMENCE EN FRANCE", NOUS DECLARE MME. THATCHER» [152].
«Годы на Даунинг-стрит» не являются, разумеется, «книгой» в обычном смысле слова. Политики такого уровня по большей части не слишком-то дружат со своим собственным языком: они лишь несомненно подразумевают то, что кто-то еще помогает им сказать. Для речи нужны спичрайтеры (миссис Тэтчер прибегала к услугам драматурга Рональда Миллара и писателя Фердинанда Маунта, указывая тем самым, надо полагать, «самовлюбленным интеллектуалам» то место, которого они заслуживают); а для книги редакторы — литературные негры, архивные крысы, свиньи для поисков баек - трюфелей, просеиватели документов, лакировщики стиля. В этом нет ничего скандального или мошеннического. Книга миссис Тэтчер подлинна в своих демагогических помпезностях, в заново отрыгнутых речах и документах, в разбухших акронимах. Она также подлинна, когда речь заходит о нарочито скромном гардеробе мемуаристки — «Перед поездкой в лагерь беженцев я надела простое хлопчатобумажное платье и туфли без каблука» — и когда приходится разделываться с репьем приставшими внутрисемейными долгами: «Быть премьер-министром — одинокая работа. В некотором смысле так даже лучше: сразу несколько человек не могут дирижировать оркестром. Но с Деннисом я никогда не была в одиночестве. Какой человек. Какой муж. Какой друг».
Наконец, она подлинна как образец колоссального тщеславия, пусть даже и неудивительного. За десять с чем-то лет своего правления миссис Тэтчер с премьер-министерского уровня поднялась сначала до президентского, а потом и до императорского — прогресс, отразившийся как в ее грамматике (чем дальше, тем больше она склонна использовать королевское множественное число), так и в ее нарядах. Эти ее поздние официальные туалеты — для таких случаев, как банкет у лорд-мэра[153], эти растущие как на дрожжах ссылки на королеву Елизавету — на Первую, могущественную, а не на Вторую, обыкновенную. Мало того, заботясь о наших больших государственных делах, она не забывала и бдительно отмечать перхоть на наших воротниках и суповые пятна на наших галстуках: «Каждый раз, когда я возвращаюсь из какого - нибудь иностранного города, в котором тротуары вымыты с шампунем, моя администрация и министр по вопросам окружающей среды знают, что их ждет суровый выговор за усыпанные мусором улицы в некоторых лондонских кварталах». Все это совсем не обязательно имеет какое-то отношение к реальности (в противном случае вам могло бы прийти в голову, что состояние улиц и упразднение Совета Большого Лондона — вещи взаимосвязанные), но в книге миссис Тэтчер играет на публику с не меньшим блеском, чем в реальной жизни. Это апология и продление ее правления, равно как и способ без особых хлопот отхватить миллиончик-другой. Здесь витает все тот же самый угнетающий дух Тэтчер, который чувствовался на протяжении всего ее премьерства. Иной раз приходится щипать себя за руку и напоминать себе, что хоть книга и толстая, это еще не обязательно делает ее историей. Что и говорить, даже и пламенные апостолы тэтчеризма пишут разные евангелия. Когда в 1990 году премьер-министр консультируется со своими коллегами о ходе выборов партийного лидера, вереница иуд и фарисеев на мгновение оживляется с прибытием Алана Кларка. Миссис Тэтчер свидетельствует: Даже в мелодрамах есть антракты, даже в «Макбете» есть сцена с привратником. И вот ко мне заехал мой доблестный друг Алан Кларк, государственный министр [154] в министерстве Обороны — поднять мой дух ободряющим советом. К несчастью, он по-прежнему настаивал на том, чтобы я продолжала бороться несмотря ни на что, даже при том, что была обречена на поражение — потому что лучше отступить в лучах славного поражения, чем тихо раствориться в сумраке, пожелав всем спокойной ночи. Поскольку я не испытывала особенной склонности к вагнеровским финалам, его визит поднял мне настроение ненадолго. Однако мне было приятно, что даже когда я проигрываю, есть еще люди, которые верны мне до самого конца.
А вот как выглядит версия этой встречи, изложенная самим Аланом Кларком в его «Дневниках»:
Спустившись по лестнице, я вновь присоединился к кучке людей, толпящихся перед ее дверью. Очень скоро Питер сказал мне: «Я могу сейчас протолкнуть тебя — но всего на секундочку, имей в виду».
Она выглядела невозмутимой, почти прекрасной. «А, это вы, Алан…»
«Да, попали вы в переплет».
«Сама все знаю».
«Эти советуют вам уйти, да?»
«Нет, я не уйду ни за что. Я сделала заявление».
«Вы молодец. Настоящая львица. Но Партия сдаст вас».
«Я боец».
«Ну так бейтесь. Боритесь до самого конца, до третьего голосования, если считаете, что так надо. Но вы проиграете».
Мы помолчали немного.
«Это будет совершенно чудовищно, если Майкл [Хезелтайн] победит. Он загубит все, за что я боролась».
«Но зато как красиво можно уйти! Не потерпев ни единого поражения на трех выборах, ни разу не отвергнутой народом. Низложенной ничтожествами.
«Но Майкл… как премьер-министр».
«Да кто такой этот Майкл? Никто. Хер с горы. Он и шести месяцев не продержится. Не факт даже, что он не завалит консерваторов на всеобщих выборах. А вы уже вошли в историю, с вами никому не тягаться…»
Снаружи началась возня — дверьто открывали, то закрывали, очень настойчиво — явно указывая мне на то, что аудиенция окончена.
«Алан, очень мило с вашей стороны было зайти ко мне…»
Миссис Тэтчер конструирует — неуклюже, с нарочитыми ретардациями — комическую интелюдию, в ходе которой ее героиня демонстрирует подобающую государственному деятелю степенность. Кларк — живо, в два мазка — набрасывает трагичный эпизод, где предстает человеком, которому главное — сказать правду, а дальше хоть трава не расти. Трудно не предпочесть кларковскую версию, даже если он нарочно рисуется перед читателями. (Видите — такой уж я удалец, не боюсь сказать «хер с горы» перед Мэгги.) Будущим историкам никуда не деться от мемуаров Тэтчер — равно как и тем, кто жил под ее сапогом столь долго, не отделаться от ощущения ее мрачного и угнетающего присутствия. Когда бы Троллоп занимал в ее мире чуть больше места, возможно, она слышала бы о его романе «Знал, что был прав» и, может статься, окрестила бы свои «Годы на Даунинг-стрит» так, как — и никак иначе — они и должны были бы называться: «Знала, что права».
Ноябрь 1993
Бывший глава ЕБРР, видный глобалист.
Центральные графства Великобритании; имеется в виду, что за нее не будут голосовать шотландцы, валлийцы и ирландцы.
Пужад — французский политический деятель. «Пужадизм» — оппозиция мелких лавочников реформам.
Британский политический деятель (1889–1952), посол в СССР в 1940–1942 гг. и министр финансов в лейбористском правительстве Эттли.
Тиссены — семья немецких промышленников.
С 1921 г. официальная загородная резиденция премьер-министра в графстве Бакингемшир.
«Права человека не начались во Франции», — заявляет нам мадам Тэтчер (фр.).
Ежегодный торжественный обед в лондонском Гилдхолле после избрания нового лорд-мэра лондонского Сити на котором по традиции с речью выступает премьер-министр.
Государственный министр — член правительства; в крупных министерствах; является фактически первым заместителем министра соответствующего министерства.