Руби
В среду я снова пошла в школу. Я пропустила больше недели занятий и теперь могла ощутить последствия такого поведения. Хотя на выходных Лин поделилась со мной конспектами, на уроке было трудно следить за происходящим. Меня дважды спросили на истории, и я не смогла дать внятного ответа. Правда, мистер Саттон, похоже, даже не заметил, как смущенно я опустила глаза в планер. Он сам, казалось, был не в порядке, мысленно наверняка уносился совсем в другое место. Интересно, он так же часто думает о Лидии, как я о Джеймсе?
К полудню я была совершенно раздавлена. Мне хотелось засесть в библиотеке и еще раз просмотреть материалы к следующим урокам, но желудок так сильно урчал, что пропустить обед я не могла.
По дороге в столовую Лин взяла меня под руку:
– Все в порядке? – спросила она, заглядывая мне в лицо.
– Больше я не пропущу ни дня, – недовольно проворчала я, и мы вместе направились к столовой. – Это ужасное чувство, когда не понимаешь, чего от тебя хотят учителя.
Лин похлопала меня по руке:
– Ничего, ты все равно держалась достойно. Не позднее следующей недели ты все наверстаешь.
– М-м, – промычала я, когда мы свернули за угол. – Но это было… – я на полушаге замерла.
Мы стояли в главном зале Макстон-холла. Лестница справа от нас вела в подвал.
Лестница, на которой Джеймс впервые меня поцеловал.
Воспоминание о том, как он приник ко мне губами, неожиданно оживило мои чувства. Оно пронеслось перед глазами, словно фильм: его губы скользят по моим, его руки крепко держат меня, его уверенные движения, от которых подкашиваются колени… Но вдруг мое лицо в этом фильме стало меняться – оно исказилось, черты стали чужими. Теперь Джеймс обнимал не меня, а Элейн и страстно целовал ее.
Внезапно судороги сжали мой желудок, и мне стоило больших усилий не скорчиться от боли.
Тут кто-то врезался в меня сбоку – и я снова очутилась в Макстон-холле. Вместо поцелуя перед глазами была пустая лестница в подвал и люди, бредущие в столовую. Даже спазмы в желудке утихли.
Я глубоко вздохнула. Сегодняшний день можно сравнить с поездкой на американских горках. Каждый раз, когда я еду вверх – кажется, что все нормально и я как-нибудь справлюсь, – но стоит увидеть что-то, напоминающее о Джеймсе, как я снова погружаюсь в пучину боли.
– Руби? – окликнула меня Лин; судя по озабоченному выражению ее лица, окликнула не в первый раз за последние минуты. – Все хорошо?
Я заставила себя улыбнуться и кивнула.
Лин нахмурилась, но допытываться не стала. Вместо расспросов она продолжила то, что пыталась делать весь день: отвлекать меня. По дороге в столовую она рассказывала о новых сериях манги от Цугуми Оба и Такэси Обата, которые она прочитала взахлеб. Она так восхищалась ими, что я немедленно достала планер и занесла их в список для чтения.
Когда мы наконец поели и пошли сдать подносы, там неподалеку стояла, прислонившись к стене, незнакомая мне девушка. Она болтала с каким-то парнем, но замолчала, увидев меня. Выпучив глаза, она ткнула его – не то чтобы незаметно – локтем в бок. Я попыталась их игнорировать.
– Это случайно не тебя столкнули в бассейн на вечеринке у Сирила Веги? – спросила она, сделав шаг ближе.
От ее вопроса я вздрогнула. Этот чертов бассейн связан с худшими воспоминаниями в моей жизни, и я бы с удовольствием избавилась от них с помощью лоботомии.
Не ответив, я ждала, когда лента проедет дальше, чтобы поставить поднос и смыться отсюда.
– Джеймс Бофорт спас тебя. Ходят слухи, что ты его тайная подружка. Это правда?
Казалось, будто стены столовой медленно, но верно надвигаются на меня. Сейчас они раздавят мое хрупкое тело.
– Будь она его девушкой, то присутствовала бы на похоронах, – ответил ей парень так громко, чтобы я услышала.
– Ну, поэтому я подчеркнула слово тайная. Возможно, это одна из его грязных тайн. Ты же знаешь, сколько их у него.
Наконец прозвенел звонок.
Я выронила из рук поднос.
Под ногами всюду валялись осколки. Я уставилась на горошинки, которые катились по полу, и не могла пошевелиться, чтобы их собрать. Тело будто окаменело.
– Прекратите нести чушь, – раздался чей-то низкий голос. На плечи легла сильная рука и вывела меня из столовой. Позади, словно издалека, я слышала голос Лин, она что-то кричала, а Низкий Голос твердо шел дальше, пока не привел меня к лестничной клетке. Только теперь он убрал руку с моего плеча и встал перед мной. Я взглянула на бежевые брюки, темно-синий блейзер и на… лицо Кешава Пателя.
Я заморгала, пока не осознала, что передо мной действительно он. Его черные волосы были собраны в низкий узел, и он как раз убирал назад выбившуюся прядь. Темно-карие глаза Кешава смотрели прямо на меня.
– У тебя все в порядке? – тихо спросил он.
Кажется, я могла бы сосчитать по пальцам одной руки, сколько раз мне доводилось слышать речь Кешава. Из друзей Джеймса он был самым тихим. Если Алистера, Сирила и Рена я хоть немного знала, то об этом парне не имела никакого представления – он как тайна за семью печатями.
– Да, – хрипло ответила я и тут же откашлялась.
Оглядевшись, я сообразила, где мы находимся.
Здесь состоялось мое первое знакомство с Джеймсом: под лестницей, вдали от любопытных глаз. Здесь он хотел дать мне взятку, а я кинула ему в лицо его же деньги. Теперь все в этой проклятой школе будет напоминать о Джеймсе?
– Хорошо, – сказал Кешав. Он развернулся, сунул руки в карманы и ушел. Я смотрела ему вслед. Не прошло и минуты, как из столовой с мрачным лицом выбежала Лин и стала озираться.
– Я здесь, Лин, – пробормотала я, выходя из-под лестницы.
– Я им высказала все, что думаю, – прорычала она, направляясь ко мне. – Какие же идиоты. А чего хотел Кешав?
Наморщив лоб, я смотрела в ту сторону, куда он ушел.
– Понятия не имею.
На сегодняшнем собрании оргкомитета первым в списке дел стояла упаковка подарков от тайного Санты. Ученики и ученицы в последние две недели сдавали нам подарки, которые мы – по традиции – раздадим в последний день перед рождественскими каникулами.
Обычно мне нравится перевязывать письма и сладости и упаковывать их в маленькие мешочки Санты, которые потом будут разносить почтальоны из младших классов. Но, несмотря на рождественские песни, которые мы включили, в этот раз настроение было так себе.
Возможно, все потому, что очень много писем пришло Бофортам, и мы сперва не могли решить, что нам с ними делать. Джеймс с Лидией сейчас не в школе, поэтому сами их забрать не смогут, и сомневаюсь, что было бы правильно отправить письма им домой. Если бы я могла просто спросить их… Но, поскольку такой опции нет, мы устроили голосование и решили пока эти письма попридержать. В конце концов, мы даже не знаем, что в них и не позволил ли себе кто бестактную шутку.
Всю оставшуюся часть собрания я ловила себя на том, что смотрю на пустой стул, на котором сидел Джеймс, когда отбывал свое наказание. Кажется, теперь и правда все будет напоминать о нем, и это при том, что я очень хочу забыть его и то, что нас связывало. Каждый раз, когда я думаю о Джеймсе, мне кажется, будто кто-то сдавил мое сердце.
Словами не передать, как я зла на него.
Как он мог так со мной поступить?
Как?
В то время как мне становится противно от одной только мысли, чтобы подпустить к себе близко кого-то, кроме него, Джеймс, не раздумывая, целуется с другой.
А хуже всего то, что я испытываю не только ярость, но и сострадание. Он потерял маму, и каждый раз, когда меня переполняет жгучая злость, я чувствую вину. Хотя понимаю, что мне не в чем себя винить.
Это несправедливо и тяжело, и вечером, вернувшись домой, я была вымотана этими противоречивыми чувствами. Школа отняла оставшиеся силы, и я не смогла сохранять радостное лицо для семьи. С тех пор как мама узнала о смерти Корделии Бофорт, она обращалась со мной как с сырым яйцом. Я не рассказывала ей о том, что произошло между мной и Джеймсом, но у нее – как и у всякой матери – отлично развит материнский инстинкт, от которого некоторые вещи просто невозможно скрыть. Например, что дочь страдает от неразделенной любви.
Я была так рада, когда вечером наконец легла в кровать. Но при всей моей усталости я еще час проворочалась без сна. Здесь меня ничто не отвлекало. Больше не было ничего, что могло бы встать между мной и моими мыслями о Джеймсе. Я закрыла лицо рукой и зажмурилась. Я хотела оказаться в темноте, но видела перед собой лицо Джеймса. Его улыбку, огонек в глазах, красивый изгиб губ.
Выругавшись, я скинула одеяло и встала. Было холодно, и руки покрылись гусиной кожей, когда я пошла к столу и взяла ноутбук. Я вернулась в кровать и натянула одеяло до подбородка. Подложив подушку под спину, открыла ноут и зашла в браузер.
Казалось, я делаю что-то запретное, вводя в поисковую строку имя.
Д-ж-е-й-м-с-Б-о-ф-о-р-т.
Enter.
Через 0,50 секунды выдало 1 930 760 результатов.
Ух ты.
Под строкой поиска высветились картинки. Фотографии Джеймса в сшитых на заказ костюмах фирмы «Бофорт», снимки, сделанные во время игры в гольф с отцом и друзьями. На них он выглядел уверенно, как будто весь мир лежал у его ног.
Но когда я открыла остальные фотографии, то увидела другую, менее идеальную картину. Целый ряд размытых снимков на телефон, на которых юный Джеймс сидел за столом, склонившись над дорожкой белого порошка. Снимки, на которых он заходит и выходит из клубов в обнимку с женщинами, определенно старше его. Фото, на которых он под кайфом или пьян. Разница между этим Джеймсом и тем, что одет с иголочки, фотографируется с родителями и Лидией на каких-нибудь торжествах, просто огромна.
Я вернулась назад к поиску. Под серией снимков было полно статей, в основном о внезапной смерти Корделии Бофорт. Читать их не хотелось. Меня они не касались, а в новостях об этом сообщалось достаточно. Я проматывала ленту дальше, пока не наткнулась на инстаграм Джеймса. Я без колебаний открыла ссылку.
Его профиль – пестрая смесь из различных фотографий. Там были книги, зеркальные фасады небоскребов, макросъемка оштукатуренной стены, скамейки, кривые ступени, Лондон с высоты птичьего полета, ступни в кожаных туфлях на перроне, окно с утренним солнцем. Если бы то и дело не попадались фотографии с друзьями или с Лидией, я бы никогда не подумала, что этот профиль принадлежит Джеймсу.
На снимках с ребятами у Джеймса на лице застыла та самая ухмылка, которая сводила меня с ума – непостижимо надменная, но вместе с тем настолько притягательная, что начинало покалывать в животе.
Одна фотография сразу бросилась мне в глаза. На ней смеющиеся Джеймс и Лидия. Такое не часто увидишь. Я не припомню, чтобы когда-нибудь слышала смех Лидии. С Джеймсом же наоборот, достаточно взглянуть на фото, чтобы услышать хорошо знакомый смех. Я скучаю по его смеху, по его голосу, по нашим разговорам… по всему.
Я не раздумывая сохранила эту фотографию на рабочий стол. Знаю, как это глупо, но мне плевать. Всю свою жизнь я поступаю рационально. В этот раз я позволила себе подчиниться чувствам.
Последние снимки в профиле Джеймса были завалены соболезнованиями. Я бегло просмотрела комментарии и тяжело сглотнула. Некоторые казались не только бестактными, но и жестокими. Читал ли Джеймс все это? Что же он чувствовал при этом? Если для меня они ужасны, я даже не представляю, как их воспринял он.
Один комментарий отличался особой бестактностью.
xnzlg: кому нужны фотки с похорон бофортов, загляните ко мне в профиль
Палец замер над сенсорной панелью, и я почувствовала, как щеки загорелись от ярости. Я кликнула на профиль, чтобы пожаловаться, и застыла.
Вся лента xnzlg состояла из фотографий Джеймса и Лидии. Оба в черном, на кладбище. Они стояли прижавшись друг к другу. Джеймс обнимал Лидию, упершись подбородком на ее голову.
К глазам подступили слезы.
Зачем это сделано? Зачем фотографировать самый тяжелый момент в жизни семьи, которая и без того сломлена, чтобы потом запостить эти снимки в интернете? Никто не имеет права вторгаться в личное пространство.
Я вытерла слезы и попыталась разобраться с xnzlg. Пожаловалась на профиль. Сразу после пометила комментарии под снимками Джеймса как спам, пока они не исчезли.
Это единственное, что я в этот момент могла сделать, но этого недостаточно.
Фотографии разбудили во мне чувства, которые накопились за последнюю неделю, и я уже не могла их контролировать. Сочувствие Джеймсу и Лидии взяло верх.
Я захлопнула ноут и сунула его обратно в мягкий чехол, затем взяла телефон и открыла новое сообщение. Я решила написать Лидии.
Не знаю, рассказала ли Лидия семье о беременности, но в любом случае она должна знать, что ничего не изменилось, и я, несмотря ни на что, буду рядом, если надо. Я набрала:
Лидия, мое предложение остается в силе. Если захочешь поговорить, дай знать.
Немного обождав, я отправила сообщение и уставилась на телефон в руке. Знаю, что разумнее было бы его отложить. Но я не могла по-другому. На автомате я открыла историю нашей с Джеймсом переписки.
Трудно поверить, что первое сообщение от него пришло чуть больше трех месяцев назад. Казалось, с того вечера, когда Джеймс позвал меня в офис «Бофорт», прошли годы. Я вспомнила, как мы примеряли викторианские костюмы и внезапно пришли родители. Моей первой мыслью, когда я увидела Корделию Бофорт, стала: «Я хочу быть такой, как она».
Я была поражена тем, как она заполнила своей энергетикой пространство вокруг, ничего не сделав и не сказав ни слова. Несмотря на суровое лицо Мортимера Бофорта, не возникало сомнений, за кем из них двоих последнее слово в фирме. Хотя я ее толком и не знала, тем не менее горевала по матери Джеймса.
И горевала вместе с Джеймсом. Когда я была у него, он ляпнул, что был не так уж и привязан к матери, но это неправда. Он любил ее, я поняла это, когда он плакал у меня на руках.
Мой взгляд упал на шкаф. Не раздумывая, я пошла к нему и открыла дверцу. Затем наклонилась вниз. Вниз, к последней полке, где за старой тренировочной сумкой лежала толстовка Джеймса. Та самая, которую он надел на меня после вечеринки у Сирила. Я осторожно достала ее и уткнулась в ткань. Хотя из нее выветрились почти все запахи, мягкий материал все равно разбудил во мне воспоминания. Я закрыла дверцу шкафа и вернулась к кровати, на ходу натягивая на себя толстовку и пряча пальцы в рукава.
Не понимаю, как это могло быть, что изнутри меня поедала злость, но вместе с тем я так сильно сочувствовала Джеймсу, что казалось, не выдержу больше ни секунды.
Я нерешительно взяла в руки телефон. Повертела туда и сюда. Я хотела написать Джеймсу, но в то же время сомневалась. Мне хотелось его утешить, но в то же время и накричать на него, обнять и ударить.
В конце концов я напечатала короткое сообщение.
Постоянно думаю о тебе.
Я посмотрела на эти слова и набрала в легкие побольше воздуха. Нажала на «Отправить» и отложила телефон в сторону. Взгляд упал на будильник на ночном столике. Время было за полночь, а сна ни в одном глазу. Даже если я выключу свет, мне все равно не заснуть, я знаю.
Я подняла рюкзак на кровать и достала сегодняшние конспекты. Как только я опустилась на подушку и начала читать, телефон завибрировал. Затаив дыхание, я открыла сообщение.
Я скучаю по тебе.
По телу пробежали мурашки. Не знаю, чего я ожидала. Но уж точно не такого ответа. Пока я перечитывала эти четыре слова, пришло следующее сообщение.
Я хотел бы увидеть тебя.
Буквы расплылись перед глазами, и, хотя я лежала под одеялом в теплой толстовке Джеймса, мне стало холодно. Внутри боролись разные чувства: тоска по нашему общению, неописуемая злость на него и одновременно глубокая печаль, как будто я тоже кого-то потеряла.
Как бы мне хотелось написать, что я чувствую то же самое. Что мне тоже его не хватает и что больше всего на свете я бы хотела приехать к нему и быть рядом.
Но так нельзя. В глубине души я чувствовала, что не готова к этому. После того, что произошло, – нет, не готова. После того, что он сделал со мной. Это слишком больно.
Я собрала всю волю в кулак, чтобы написать ответ:
Я не могу.