Василь лежал, прижавшись к земле, всецело поглощенный наблюдением. Он решительно кивнул в знак согласия. Разведчики отползли от дома и возвратились к сараю. Теперь Сохор знал, что делать.
- Мы возьмем его прямо в доме, - сухо, по-деловому произнес Сохор. Все теперь зависит от вас. Работайте без выстрелов и без крика. - Он прямо посмотрел в глаза разведчику Грозинчаку и медленно, делая ударение на каждом слове, поставил ему задачу: - Ты, Пало, займешься часовым, да так, чтобы он не пикнул. Потом встанешь вместо него. За "языком" пойду я с Василем. Остальные вступят в бой в случае необходимости. Молниеносность обеспечит успех, а бесшумность - возвращение.
Все перебрались к Балогу. Пало подполз к углу дома и залег за кустами. Когда часовой пошел в противоположную сторону, Пало продвинулся еще ближе. Часовой, глубоко засунув руки в карманы полушубка, в большой не по размеру каске на голове и с винтовкой за плечом, приближался к роковому углу. Пало решился: теперь или никогда! Как только немец дойдет до угла и повернется, он прыгнет на него. Часовой приближался медленно. Вот он уже на углу, постучал нога об ногу, повернулся и пошел.
Однако Пало не тронулся с места. Он рассказывал потом, что его что-то удержало от прыжка, а что - трудно передать словами. Остальные разведчики сидели на корточках в стороне, готовые подняться в любой момент.
Неожиданно со стороны деревни послышались голоса. Скрипя снегом, кто-то торопливо шел. Два немецких офицера подошли к домику и вошли внутрь. Пало лежал в снегу в нескольких шагах от немецкого часового. Сохор с Василем, прижавшись к заборчику, из-за кустов наблюдали за освещенным окном. Офицеры склонились над столом, козырьки фуражек закрывали их лица. В стороне застыл унтер-офицер. Затем один из офицеров подошел к телефону и стал с кем-то разговаривать. Через полчаса офицеры ушли.
Мы ждали еще минуты две. Когда часовой на углу повернулся и медленно пошел назад, Пало рванулся, будто его подбросила неведомая сила. Через мгновение он со страшной силой сдавил немцу горло так, что тот вытаращил глаза и открыл рот. Часовой отчаянно жестикулировал руками, тихонько всхлипнул и свалился на землю. К нему сразу подбежали разведчик Томек и оба сапера. Они обмотали голову немца тряпкой и быстро потащили его в сарай. Когда он пришел в себя, ему связали руки.
- Спокойно, - прошептал Томек. Немец шел послушно, нисколько не сопротивляясь.
Пало надвинул себе на голову каску немца, надел полушубок и продолжал прерванное дежурство перед домом.
Сохор с Василем вошли в дом.
- Руки вверх! - негромко произнес Сохор. Унтер-офицер, сидевший на стуле, испуганно повернулся к двери, удивленно взглянул в черные дула двух пистолетов и поднял руки. Сохор угрожающе кивнул в сторону двери, а когда они переступали порог, шепнул немцу:
- Тихо, иначе мы тебя прикончим.
Они быстро вывели его на улицу. Там Пало с Василем заткнули пленному рот кляпом, чтобы он не вздумал кричать, и потащили его к сараю. Тем временем Сохор вбежал в дом, быстро забрал карты и документы, лежавшие на столе, перебросил через руку шинель немца, тихо прикрыл за собой дверь и растворился в темноте. Все это произошло в течение двух минут. В сарае унтер-офицеру связали руки. Их пленником оказался обер-ефрейтор Ганс Шультце. От него разведчики узнали, что в соседней комнате во время похищения спали его два товарища. Это для Сохора и Василя было неожиданностью. Они многозначительно переглянулись и улыбнулись.
Назад мы возвращались довольно быстро, как на крыльях. Спешили как можно быстрее выбраться из района деревни в поле и в лес. Там было наше спасение. Нам предстояло идти лесом и кустарником, по крутым склонам вверх и вниз, по ущельям и оврагам, километр за километром на восток к Герцувате, а потом снова прямо на север и через минное поле к своим. Перед нами был долгий и трудный путь. Сохор предусмотрел все. И то, что в случае неудачи мы пойдем далеким кружным путем на восток к лесу у Чертыжной.
- Слушай, Василь, - неожиданно сказал Сохор. - Знаешь, что-то мне не нравится. Как-то все у нас слишком гладко получилось.
Пленные вели себя спокойно. Мы прошли уже порядочное расстояние. Балог, склонившись к Сохору, прошептал:
- Надо держать ухо востро...
- Проверь у них кляпы и свяжи их одной веревкой, - сказал Сохор.
Операция, действительно, прошла спокойно и по плану. Надпоручику представилась возможность осуществить ее быстрее и лучше, и он не упустил этой возможности. Нам повезло в том, что не раздался ни один выстрел и не пролилось ни капли крови. Пока немцы разгадают причину исчезновения двух их солдат, пройдет какое-то время. Мы надеялись, что это случится нескоро, а пока необходимо было как можно дальше оторваться от преследователей. Через час мы планировали быть под Герцуватой, а в течение следующего часа пройти лесом к сторожке. Об усталости никто не позволял себе думать. Мы шли настолько быстро, что порой не хватало дыхания. Тогда делали короткие остановки.
Из четырнадцати километров нам оставалось пройти только четыре. Они нам казались вечностью. Мы едва волочили ноги, которые будто свинцом налились. Пот застилал глаза. Появилось такое ощущение, будто у меня вот-вот что-нибудь лопнет в голове или в сердце. Один из пленных, не выдержав бешеного темпа, начал пошатываться из стороны в сторону. Василь немножечко освободил пленным рот для дыхания. Мы подходили к сторожке. В одном месте, где намело особенно много снега, мы устроили в сугробе небольшой привал. И это спасло нас. Сначала мы услышали скрип снега, а потом до нас донеслись приглушенные голоса. Из серых сумерек вынырнули темные фигуры немецких солдат. Когда они проходили мимо нас, Сохор и Томен переглянулись. Дело в том, что до их слуха отчетливо долетели обрывки разговора. Один из солдат спросил своего соседа: "А ты знал Шультце?" Шультце! Речь шла о нашем пленнике. Нет, они не ошиблись и готовы были присягнуть, что слышали эти слова. У них, как ни у кого, был натренирован слух на немецкую речь. Значит, в Бодружале обнаружили исчезновение двух солдат и командование объявило на фронте тревогу. Дозор, который только что нас миновал, очевидно, получил задачу воспрепятствовать переходу нашей разведгруппы через линию фронта.
О переходе линии фронта днем теперь уже не могло быть и речи. Придется переждать в безопасном укрытии светлое время дня и перейти фронт в сумерки.
- По-моему, мы сели в глубокую лужу, - прошептал Томек.
- Какая там лужа? Все идет нормально, - как всегда в таких случаях, шутливо проговорил Сохор и вновь надолго замолчал. Таким он был всегда в минуты опасности.
Мы пробрались через охраняемые противником позиции в направлении яворинского леса и там, в глубоком ущелье, засыпанном снегом, решили переждать день. Кругом нас был лес, но теперь он уже не казался таким неприветливым. Даже хвоя не была такой острой. Мы находились где-то в районе Ярухи. Это был уже наш лес. Ущелье было таким глубоким, что казалось: у него нет дна. Мы съехали по обрыву вниз и глубоко увязли в него еще глубже. Видимо, глубина снега под нами достигала нескольких метров. Нас охватило беспокойство: просто мы отсюда не выберемся. Сохор снял тряпки немцев и дал им отдышаться. Вид у пленных был измученный. Унтер-офицер испуганно пялил на нас глаза.
День прошел в напряженном ожидании. Мы с безразличным видом смотрели на снег, заполнявший ущелье. Никто не говорил ни слова. Я чувствовал такую усталость и сонливость, что терял способность мыслить. Мокрая от дота одежда на спине начала замерзать, и меня одолевала одна-единственная коварная мысль: хорошо бы хоть на минуточку прикрыть глаза. Это была страшная мысль.
Однако я так устал, что терял контроль над собой. Однако при мысли, что меня, спящего, может увидеть Сохор, я очнулся и заметил, что он как раз пристально на меня смотрит. Сохор окинул взглядом всех остальных, и в его глазах появилось беспокойство.
Короткий день быстро кончался. Наступали сумерки. Это был один из немногих вечеров, когда хоть на некоторое время заходящее солнце пробилось сквозь плотную завесу облаков. Ущелье оставалось в тени, и казалось, будто деревья жадно тянутся к свету, но они были слишком короткими. На некоторое время под бледным холодным солнцем засветила и Яруха. В ущелье стояла такая тишина, какая бывает зимним утром между противоположными окопами перед боем.
Когда стемнело, мы тронулись в путь. Дальше можно было продвигаться только ползком. Вперед вышли саперы, прокладывая нам путь через минное поле.
Когда мы поднимали головы, нам казалось, будто саперы лежат на снегу без движения. Однако их ловкие руки делали свое дело. Потом нам просигналили, что путь к ручью свободен. Мы приблизились к проходу, и поднялись. В этот момент сгущавшуюся темноту справа пропорола длинная полоса трассирующих пуль. Мы перебежали ручей и упали в снег. Из леса и со склонов загремели выстрелы, застрочили автоматы и пулеметы. Это ребята из 2-го батальона открыли мощный огонь по вражеской стороне, прикрывая нас, но мы с пленными были уже за ручьем, в безопасности.
- Дома! - радостно воскликнул Сохор. Это было прекрасное слово.
Разведывательный рейд с Сохором в Бодружал 21 ноября навсегда остался в моей памяти. Я восхищался Сохором. Это был действительно прекрасный человек, и солдаты любили его. В самую тяжелую минуту, когда все теряли надежду, он верил в успех, единственный из всей группы... И это давало всем силы..."
Это была последняя разведка Сохора на Дукле.
Как-то летом в 1950 году в Праге мы с Сохором сидели у меня, в кабинете начальника высшего военного училища. Главной темой нашего разговора были не воспоминания о военном прошлом, а недавняя катастрофа чехословацкого военного самолета, на борту которого находился Сохор. Самолет упал над Мимоньским аэродромом. Среди останков самолета нашли тело пилота, там же искали и Сохора. Но его там не оказалось. Выяснилось, что Сохор жив и здоров. Это было уму непостижимо, и многие тогда не верили в это чудо. А Сохор сохранил себе жизнь благодаря своей фантастической хладнокровности. В какую-то долю секунды он успел сообразить, что у него есть определенный шанс спастись. Он рассказал мне тогда следующее:
"Я летел с пилотом над районом военного учебного лагеря. Самолет неожиданно вошел в штопор. Все усилия пилота выровнять машину оказались тщетными. Я знал, чем все это должно кончиться. Мы находились в самолете без парашютов и летели на высоте четырехсот метров. Пришло мгновенное решение: если останусь в самолете, конец известен; если же выпрыгну, то возможен шанс упасть на палатку и уцелеть, хотя это был один шанс из миллиона. Решение было принято молниеносно, и я, не раздумывая ни секунды, выпрыгнул. В тот момент самолет находился примерно на высоте двухсот метров и неотвратимо падал вниз. Я упал на палатку, так что, прежде чем я ударился о твердую землю, натянутый брезент дважды подкидывал меня вверх. При медицинском обследовании у меня не нашли никаких переломов или внутренних травм. Я отделался несколькими ссадинами и вскоре приступил к своей обычной работе".
Вот так просто, без рисовки, подполковник Антонин Сохор рассказал о случившейся с ним истории, будто речь шла о покупке булочки в магазине.
Вскоре после этого он разбился в автомобильной катастрофе. Военный водитель, выезжавший сбоку на шоссе, врезался в личный автомобиль Сохора. Герой Советского Союза Антонин Сохор получил тяжелое ранение и через несколько часов после этого скончался.
Допрос
Уже три дня с неослабевающей силой продолжались бои за Безымянную высоту. Утешало только одно: наряду с ростом потерь в чехословацком корпусе увеличивались и потери противника.
От Сохора никаких известий не было.
Вечером мне позвонил Энгел и с радостью сообщил, что Сохор сцапал "языка", какого-то обер-ефрейтора, и немца уже направили ко мне. Майор всегда хорошо понимал нас. Мою усталость как рукой сняло. Надо было побыстрее настроиться на встречу с пленным. Что касается вообще ведения допроса, то в этом деле я кое-что смыслил, а вот, как подобрать к пленному ключи, чтобы он сказал правду, - это уж совсем другое дело. Вдруг попадется такой, который наплетет семь верст до небес? Потом разбирайся! А как поступать с отъявленным нацистом, которого сжирают патологическая ненависть к противнику и животный страх перед ответом? "Теперь выкладывай все, на что ты способен, чтобы выведать у немца нужные сведения", - говорил я себе. Грубым насилием вряд ли удастся выколотить признания. А надеяться, что пленный скажет всю правду, тоже иллюзорно. Стоит ему лишь немного исказить свои показания, и вражеские бункера, окопы, пулеметные гнезда, минные поля и другие препятствия, которые в большинстве своем нам неизвестны и которые мы тщетно пытаемся уничтожить, останутся скрытыми и будут продолжать косить наших бойцов. Подавить и уничтожить их может только артиллерийский огонь, направленный на цели, точно известные из данных собственной разведки или из показаний пленных. К сожалению, наша разведка потеряла многих лучших своих разведчиков. Бывает, правда, что пленные иногда дают более ценные сведения, чем собственная разведка... Обер-ефрейтор может отвечать на вопросы так, как на исповеди, а может симулировать и выдумывать. Намеренные неточности в сведениях о расположении огневых целей будут для нас в таком случае губительными. У каждого человека есть свои слабые психологические и моральные стороны, свои ранимые места, так что среди пленных очень мало бывает таких, кто вообще отказывается говорить. Мало вероятно, чтобы пленный немец оказался активным антифашистом. Глупо было бы полагать также, что немец заговорит без особого труда и сразу же выложит всю правду, предоставив нам тем самым неоценимую информацию. Меня волновала встреча с пленным. В то же время я чувствовал, как во мне что-то восстает против него, хотя я его еще не видел. Мне то казалось, что все будет как-то неожиданно легко и просто, то меня вновь охватывало беспокойство. Я понимал, что предстоящая задана труднее и деликатнее всех тех, которые мне до сих пор приходилось решать. Я не был профессионалом в этом деле и собирался влиять на возможно закоренелого фашиста и головореза всего-навсего какой-то психологией. Я знал, что профессионалы не очень-то полагались на психологическое воздействие. Однако сознание того, что страшное кровопролитие на высоте прекратится, если я добьюсь успеха в допросе пленного, укрепляло мою решимость броситься в бескровный бой с пленным.
Уже в который раз я напоминал себе, что должен подойти к пленному с пониманием, владеть своими чувствами, максимально воспользоваться критическими минутами, когда его охватят сомнения и сопротивление его ослабнет. Мне, конечно, ничего не удастся добиться, если я не влезу к нему в душу. Абсолютно напрасными будут мои усилия, если я не завоюю доверия пленного. Так я рассуждал, но мой оптимизм вновь и вновь колебался при мысли о том, что на философии и психологии далеко не уедешь. Что они против оголтелого нациста? Так и не пришел я к окончательному решению, как вести себя с пленным.
Наконец в прихожей я услышал грубые голоса и топот сапог. В комнату вошел начальник эскорта с конвертом в руке. Пленный стоял в дверном проеме, выпрямленный, будто застывший. Прежде чем войти, он заколебался, вытер сапоги о порог, но потом твердо и уверенно вошел в комнату.
Пленный был высокий, с приятной внешностью. "Светлые волосы, темные брови, на лице - выражение печали. У него был жалкий вид - верь в грязи, высыхавшая глина падала с него на пол, он весь промок. Правая щека его распухла, от уголка губ к уху тянулась полоса, на грязных руках видны следы засохшей крови, разорванная шинель жалко свисала. Я читал сообщение и временами поглядывал на немца. Он прямо смотрел на меня. Воцарилась напряженная тишина. "И где ты, фриц, только не походил, кого ты только не осчастливил своим присутствием, прежде чем попал в эту заброшенную хибару на чехословацкой границе под Дуклей?" - пришла мне в голову мысль. Немец стоял с мрачным видом. На скулах его играли желваки. Я пытался понять его состояние. Он смотрел на меня решительно, будто хотел сказать, что готов ко всему. Затем он рассеянно осмотрел комнату и остановил взгляд на старом, вырезанном из дерева кресте на стене. Деревянный Христос уже изрядно обветшал, лак на нем местами стерся. Распятый, он устало висел на кресте, наклонив голову в сторону и прикрыв глаза, будто только теперь умирал мученической смертью. Как зачарованный, застывшим взглядом смотрел пленный на этот старый крест - изделие народных резчиков по дереву. Во всем доме царила глубокая тишина. Она становилась уже невыносимой.
- Обер-ефрейтор?
- Так точно, - четко ответил он и встал по стойке "смирно", при этом его лицо странно застыло.
- Имя?
- Ганс Шультце.
- Профессия?
- Учитель.
- Возраст?