- Не бойтесь! Нам тоже досталось от этих венгров. - Человек говорил по-словацки.
Оп повел нас и вскоре совсем близко раздался окрик: "Стой!" Это был югославский патруль. Мы были спасены. Пограничники отвели нас в караульное помещение.
Югославская погранзастава была обнесена колючей проволокой. Нас встретил командир заставы младший сержант Божо Тержич - невысокий, смуглолицый, с длинными свисающими усами. "Крестьянин из Щумадии", подумал я. Глубоко посаженными черными глазами он внимательно осмотрел нас, задержав взгляд на Милане. Помолчав, младший сержант приказал приготовить нам комнату, сварил черный кофе и из маленького солдатского чемоданчика достал лимон для Милана. Лимон у него был последний. Затем сержант согрел над печкой полотенце, и мы растерли ноги Милана. Невольно бросилось в глаза, что сержант с любовью смотрел на Милана и с удовольствием слушал его болтовню.
На улице тем временем началась какая-то суматоха. "Стой, стой!" слышались голоса. Потом ввели мужчину, в котором я, к великому удивлению, узнал человека из "Метрополя". Он выглядел весьма растерянным. "Ага, полковник Коуклик! Это вы в Будапеште морочили мне голову?" Что же привело его в такое смятение? Оказалось, когда нас задержали венгерские солдаты, он прятался за стогом сена, наблюдая оттуда за происходившим. Он был уверен, что мы не вырвемся из лап венгерского патруля. В ту же ночь вместе с другими беженцами он пробрался на территорию Югославии, где ему так же, как и нам, помогли югославские пограничники. Так он оказался на заставе. Однако, увидев нас в окно, Коуклик пришел в ужас, решив, что получилась осечка и что он опять в руках у венгров. Несчастный полковник хотел было бежать, но его остановили. С ним был и его верный спутник, инженер Клика из Брно.
Мы пили черный кофе и вспоминали обо всем, что нам пришлось пережить. Жена и дети, сломленные усталостью, быстро уснули. Мне тоже хотелось спать, я тоже устал смертельно, но мы с Тержичем проговорили до самого утра. И хотя он говорил по-сербски, а я по-чешски, мы все равно понимали друг друга: слишком многое нас объединяло.
На стене висели старые сербские гусли. Утром, когда мы начали прощаться, Божо достал гусли, посадил Милана напротив себя и заиграл. В его руках этот немудреный инструмент звучал нежно, с какой-то затаенной грустью. Неожиданно оборвав мелодию, сержант поцеловал Милана в лоб, повесил гусли на стену и вместе со всеми вышел на улицу. Пожелав нам счастливого пути, Божо крепко пожал руку Фреду и с волнением сказал:
- Дома у меня остался сын.
Это трогательное прощание с Божо Тержичем запомнилось нам на всю жизнь.
В течение этой ночи югославские пограничники собрали всех чехословацких беженцев. Утром 16 января нас снова было девятнадцать. В сопровождении нескольких солдат мы отправились в Хоргош, где находился командир 2-й роты пограничников. Это была процессия уставших, вконец измученных людей. Возле домов, под крышами которых зимой дозревает связанный венками красный перец, стояли мужчины и женщины. Они с нескрываемой жалостью смотрели на нас.
Никитич, командир роты пограничников, был уже в курсе всех наших дел. Когда мы вошли в его кабинет, он взял Милана на колени и сказал:
- Ты, оказывается, отважный юноша.
Никитич выслушал каждого из нас. Эпизод с венгерскими солдатами привел лейтенанта в бешенство. Он стукнул кулаком по столу и вскочил.
- Даром им это не пройдет, - мрачно проговорил Никитич. Я пытался всячески его успокоить, предостеречь от неразумных действий:
- Подумайте о тех, кто идет сюда следом за нами.
В Белград мы отправились ночью через Суботицу. Нас сопровождали солдаты. Эта мера предосторожности была скорее конспирацией, ибо правительство Стоядиновича в то время уже вовсю заигрывало с немцами, и гестапо практически делало все, что хотело. Нацисты вылавливали и отправляли в рейх чехов-эмигрантов и граждан Югославии чешского происхождения, поэтому югославским патриотам приходилось действовать очень осторожно.
Так мы пересекли третью и последнюю границу на пути к нашей свободе.
Спасение
Ранним морозным утром 16 января 1940 года мы прибыли на белградский вокзал. Усталые, мы брели по пустынным улицам к Чешскому дому, который находился в отдаленном районе города. Там был пересыльный пункт.
Мы шли очень осторожно. В окнах домов уже зажигались огни, спешили на работу уборщицы. Город медленно пробуждался.
Я провел бессонную ночь. Озноб пробирал меня буквально до костей. Фред всю дорогу молчал, с интересом поглядывая по сторонам. Я с радостью наблюдал за ним: за эти несколько суровых дней он как-то повзрослел, стал серьезнее и мужественнее. Милан здорово растер себе ногу, но, как и перед Хоргошем, решительно отказался от того, чтобы я его нес на спине, заявив:
- Я тяжелый, а ты устал.
По дороге я кое-что узнал от проводника. Он сообщил, что моя семья останется в Белграде, эвакуировать во Францию женщин и детей не станут, все семьи разместятся в большом зале Чешского дома.
Утром Чешский дом выглядел отвратительно. Трудно передать словами, какой беспорядок там творился. Настоящий хлев! И это были мои соотечественники? На грязных, залитых столах валялись объедки, негде было помыть посуду, негде было отдохнуть. Убогую мебель покрывал слой пыли. Короче, зрелище было ужасное. "Нет, здесь я их не оставлю, - сразу же решил я про себя. - Где угодно, только не здесь". Мы с Франтишкой попытались навести хоть какой-то порядок и совсем забыли про Милана. Когда же вспомнили, его нигде не оказались. Я бегал по всем комнатам, звал его, но напрасно! Я ни на шутку испугался. Почему должно что-то случиться, когда, казалось, все плохое уже позади.
К счастью, Милан нашелся. Он тихо сидел в дальнем углу комнаты, заваленном всяким мусором, и на клочках бумаги рисовал своих солдатиков. Милан увлекся и не обращал ни на кого внимания. Мне не хотелось нарушать его спокойную сосредоточенность, которая позволила ему отгородиться от окружающего хаоса. Малышу оказалось достаточно карандаша и бумаги. Много раз потом, на чужбине, эта страсть Милана к рисованию помогала ему в трудные минуты.
Управляющий домом посоветовал нам пойти к посланнику Давиду и к представителю Пражского кредитного банка в Белграде Черны. Я шел в банк, стыдясь своей одежды, в которой проделал весь этот невероятный переход. Посланник встретил меня самым сердечным образом, и меня это растрогало до слез. Охваченный жалостью к самому себе, к семье, я не мог вымолвить ни единого слова. Я вспомнил изодранные ботинки Фреда, стертые до крови пятки Милана. Еще я вспомнил, что у меня в ботинке спрятана пятипёнговая монета единственное наше достояние. Черны после короткой беседы с посланником выдал мне пятьсот динаров. Без лишних слов, без всяких квитанций! Полтысячи динаров, просто так! Теперь я смогу купить детям новые ботинки.
Вскоре после моего отъезда из Белграда я узнал, что гестапо расправилось с Черны, предъявив ему обвинение в саботаже. Меня это известие искренне огорчило.
Добрые люди из чешской колонии и наши югославские друзья позаботились о нас. В день прибытия нас пригласила к себе госпожа Николич, чешка по происхождению. Я так благодарен этой женщине! Когда во Франции мы формировали 1-ю чехословацкую дивизию, я был спокоен за судьбу своей семьи. Целых четыре месяца жила Франтишка с детьми в доме этой женщины, супруги подполковника югославской армии.
Франтишка не осталась в долгу у тех, кто пришел ей на помощь. Когда решился вопрос с жильем, она сразу же включилась в работу: помогала на кухне Чешского дома, шила и латала рваную одежду для вновь прибывавших беженцев.
Гитлеровское вторжение в Югославию остановило поток беженцев, и в мае 1940 года Франтишка с детьми села на маленькое греческое судно "Патриа", которое ушло последним из Сплита в Марсель.
Январь близился к концу, а с ним и мое пребывание в Белграде. Окруженный трогательной заботой Франтишки, я чувствовал себя совсем не плохо. До отъезда оставался целый день. Мне давно уже не было так весело. Мы смеялись и резвились с детьми. Потом долго говорили с Франтишкой, обсуждали, что ей делать, когда я уеду. Решили, что в Югославии оставаться нельзя. В стабильность нынешнего положения в стране я не верил, не верил я и некоторым нашим новым друзьям. Ни при каких условиях Франтишка не должна соглашаться выехать на один из Адриатических островов. Поговаривали, будто там люди найдут надежное укрытие, но я этому не верил. Катастрофа становилась неизбежной, и, пока еще была возможность, следовало любым путем... уходить из Югославии.
Осталось три часа до разлуки, потом уже несколько минут.
В тот вечер мы, сорок пять эмигрантов-военнослужащих, направились на вокзал. Выходили поочередно л, чтобы не вызывать подозрений, с одинаковыми свертками в руках. Когда я увижусь с семьей вновь, да и увижусь ли? Потом заботы о транспортировке людей отвлекли меня от грустных мыслей.
Куда теперь? К югу! Там еще можно было проскочить. Польшу уже оккупировали гитлеровцы. Только Франция еще могла сражаться. Туда и устремились солдаты Чехословакии, но французы не торопились. В мае 1940 года, когда на них обрушатся нацисты и закончится "странная война", они вспомнят о союзниках, которых предали, вспомнят и о расквартированных на территории Франции вполне боеспособных чехословацких соединениях...
Огибая воды Вардара, поезд уносил нас через Грецию и Дарданеллы на юг, к Константинополю, на азиатский материк. Скорее во Францию, туда, где находились чехословацкие части!
* * *
Прежде чем фашистская Италия объявила войну Франции, Франтишка и дети успели пересечь Мессинский пролив. Они плыли уже во французских территориальных водах. Я ждал их в Марселе. Стоя на холме, возвышавшемся над портом, я вглядывался в морскую даль в надежде увидеть на горизонте "белый парус".
Я наивно верил, что их корабль непременно появится именно здесь, у памятника жертвам моря, откуда открывалась прекрасная панорама марсельской гавани. Часами я просиживал на холме, не выпуская из рук бинокля. Но -все вышло иначе. Неказистое суденышко давно пришвартовалось, и мне позвонили из консульства. С огромным букетом роз я помчался к пристани, но об этом - в следующей главе...
Итак, одно путешествие закончилось, начиналось другое. Это было большое и рискованное путешествие. Я боялся за судьбу своих соотечественников, и это удесятеряло мои силы, но я убедился также, сколь крепкие узы связали нас воедино. Я все хорошо помню: оттенки их голосов, разговоры, игру взглядов, наши действия. Каждое мгновение навечно врезалось в мою память.
У меня были друзья. Сама жизнь научила доверять тем, у кого "да" означало "да", а "нет" - "нет". Но я понял также, что люди есть люди, ибо добро и зло переплетаются в каждом из нас самым причудливым образом. И я искал друзей среди друзей.
Я с любовью вспоминаю тех, кто пришел нам на помощь. Вспоминаю безвременно ушедшего из жизни полковника Франтишека Махалека, мужественного хорошего летчика, служившего в 311-й авиаэскадрилье в Англии. Этот жизнерадостный, прекрасный человек умел шутить даже в самые тяжелые минуты. С болью вспоминаю своего друга и учителя Карела Минаржа, профессора Академии художеств в Праге. Пятнадцать лет нас связывала любовь к живописи. Благодаря Минаржу я многое увидел в мире другими глазами. Он указал мне путь борьбы, по которому я и моя семья пошли не раздумывая. Нацистские концлагеря подорвали здоровье моего старого друга, и в декабре 1973 года Минаржа не стало. Безвременно скончался и майор Франтишек Редл, мой добрый мудрый наставник. Ушел от нас и несгибаемый борец с фашизмом, мой ближайший соратник по подполью Франта Ироут. Совсем молодыми погибли Мартин Враблец и Юрай Мигота - это они провели нас через границу в Словакию. Парализован Ян Чернак, переносивший Милана через словацкую границу. Я радуюсь, получая изредка письма от Франты Ягоша из Вельки. Значит, мы еще живы...
Окончилось одно путешествие, начиналось другое...
II. В милую Францию
Vive la France!
В двадцать часов 27 января 1940 года мы отправились из Белграда в дальний путь. Наш путь лежал в милую Францию - на поле боя. В войне никто себе маршрут не выбирает, ибо война - не турпоход. Вместе со мной отправились сорок пять военнообязанных молодых людей, жаждущих боя с нацистскими оккупантами.
В три часа ночи мы приехали в Чуприю и были приятно удивлены: несмотря на позднее время, нас встречало много чешских поселенцев. Они завалили нас свертками с продуктами, а Милена Шульцова, член местной организации "Сокола", передала мне письмо, адресованное всем нам. "Мы пришли сюда, чтобы приветствовать вас в братской Югославии, - писала она, - и проститься с вами. Кто знает, что ждет и нас. Может, и нам вскоре придется отправиться вслед за вами. Мы желаем вам счастливого пути. Передайте привет всем нашим землякам во Франции". Это было очень трогательно.
За Скопье, не доезжая Велеса, сошел с рельсов товарный состав с крупным рогатым скотом. Разбитые железнодорожные вагоны вместе с грузом утонули в водах разлившегося Вардара. "Этих коров везли в Германию, сказали мне железнодорожники, - так что не жалко".
С гостеприимной Югославией мы простились на станции Гевгелия. К вечеру мы уже были в Салониках, а утром после семи продолжали свой путь по Греции вдоль Родопских гор на севере страны через города Паранестион, Ксанти, Александруполис. После станции Питион мы оказались в европейской части Турции. На западе опускался к горизонту красный шар солнца. Плоские домишки карабкались по крутым и голым склонам гор, а над ними грозно поднимались снежные вершины. Стройные кипарисы и несколько мечетей, напоминавших о былой турецкой славе, постепенно погружались в тень гор и в желто-коричневых лучах заката создавали нежно-мечтательный образ этого края.
После целого дня пути вдоль прохладного побережья Мраморного моря мы около восьми вечера прибыли в Стамбул. У нас было два дня на осмотр прежнего византийского великолепия. Утром 31 января мы на пароходе переплыли из Стамбула через Босфор на азиатскую сторону города, в Хайдарпашу, и пустились в дальний путь - по железной дороге в Бейрут.
Бесконечная нагорная равнина за Эскишехиром была пустынной. Оголенные скалы и заснеженные вершины гор розовели в лучах заходящего солнца. За Анкарой все вокруг было белым-бело, окна замерзли. Утром солнце осветило длинные гребни скалистых гор. Мы были на высоте двух тысяч метров над уровнем моря, а над нами возвышались горы еще выше. Железнодорожные станции попадались через пятьдесят километров. На широкой заснеженной равнине наконец показалось первое человеческое жилье - убогие халупы, а вокруг пустыня - бесконечная, безотрадная, без единого деревца. У меня мороз пробежал по коже при мысли очутиться тут один на один с природой.