"Процесс" Франца Кафки – это вовсе не заумь, а как раз очень понятная книга в приложении к нашей недавней действительности.
А догадки мои таковы.
Во-первых, я писала большую часть так называемых критических материалов в нашей газете. Ну там про всяких разбазаривателей собственности, про "сервис" в студенческих буфетах и т.п. Жалобы на меня "обиженных" в горком, обком, народный контроль и т.д. не были редкостью.
Во-вторых, я помогла одному юному дарованию опубликовать рецензию на диспуты, организованные лауреатом премии ленинского комсомола В.Т.Лисовским, на коих (диспутах) он промывал мозги племени младому, объясняя, что все хиппи, панки, а также их идейный вождь Борис Гребенщиков – просто ублюдки, а кафель в ванной – это мещанство, а Запад – совсем сгнил, а если тебе дадут миллион, то его надо отдать на... на... Варианты молодежь на диспутах искала разные. Одно было неизменным. По логике ведущего себе взять миллион могла только сволочь. Миллион надо отдать. Это ничего, что миллиона ни у одного из участников диспута – а были это в основном школьники, или студенты подготовительного отделения, или младшекурсники числом человек до пятидесяти и, как правило, приведенные на диспут за руку учителями или кураторами, – это ничего, что этого миллиона у них не было да и взяться было ему неоткуда. Но ведь представить себе можно? Ведь можно представить-то хотя бы? Ну вот. А как представил, так и отдай. Быстро. На строительство дворца всех возможных искусств. Или музея внеземных цивилизаций. А себе – не помышляй, ну, там долги отдать, как было заикнулась на диспуте одна девочка... И вот все это называлось словом "наука". Новые методы.
В общем, мальчик принес рецензию. Умную, едкую, хорошо написанную. Наша университетская профессура приходила нас поздравлять с таким материалом и с таким внештатным корреспондентом. Помню, профессор Барабанов, геолог, восторженно восклицал:
– Да это же новый Белинский!
Молодец мальчик. Тем более что было ему всего пятнадцать лет.
Но профессор Лисовский рассудил иначе. Мальчика начали третировать, вести с ним долгие поучительные беседы и в школе, и даже приглашали к декану факультета журналистики, куда он, по слухам, собирался после школы поступать. Лисовский писал гневные письма в партком, где клеймил позором учащихся элитарных школ (наш юный корреспондент учился в английской школе в одном классе с моим сыном) и их взрослых пособников. На каждом углу профессор кричал, что у него связи на уровне ЦК ВЛКСМ и что Барановская ни при каких обстоятельствах в газете работать не будет.
Догадка третья. Время от времени, пользуясь репутацией "лучшего корреспондента", я устраивала мелкие истерики редактору (неплохой, между прочим, женщине), что если мне не позволят хотя бы иногда писать то, что я хочу, то я уйду из газеты. Естественно, этот мелкий шантаж я позволяла себе до осени 84-года. Это срабатывало, и в газете появлялись материалы о ленинградском рок-клубе, о "Машине времени". До тех пор появлялись, пока однажды редактор на мое очередное "уйду!" не заявила:
– Меня в райком партии вызывали и сказали: еще одна публикация про "роки" (так она это называла), и я больше не редактор. Поняла?!
И наконец, догадка последняя. Пьяный преподаватель обрек на гибель экспедицию. Погибли шесть человек. Дело в университете хотели замять. Но появилась статья в нашей газете. А спустя время ленинградский писатель Владимир Кавторин опубликовал статью об этой истории в "Литературке". Статья Кавторина вышла в свет 1 августа 1984 года.
Потом редактор говорила мне, что ей звонили из парткома и спрашивали, приходил ли Кавторин ко мне. И она сказала: "Да".
В двадцатых числах августа, после нашего возвращения на работу из коллективного отпуска, мне и сообщили, что в моих услугах университет не нуждается. Эта последняя догадка и кажется мне самой верной. А может быть, верны все четыре. В совокупности.
Сейчас нас пугают безработицей, но уверяю вас, что и тогда я плохо представляла, куда пойду работать (не зарабатывать на кусок хлеба, а работать), если все же придется уйти из редакции. А в том, что придется, я уже не сомневалась. И вот тогда известный в рок-кругах Андрей Тропилло предложил мне:
– В Доме самодеятельного творчества освободилось место зав. репертуарным отделом. Я все устрою. Будешь заниматься репертуаром самодеятельных театров и литовать тексты в рок-клубе.
Для непосвященных – литовать значит разрешать (или запрещать) к исполнению. Я какое-то время колебалась. Наконец решилась. Тропилло меня наставлял:
– Ты не представляешь, чего мне стоило тебя устроить на это место, на что я вынужден был пойти. – При этом у него было такое выражение лица, будто он вынужден был по меньшей мере совратить все руководство обкома профсоюзов, а заодно и весь женский коллектив дома самодеятельности. – Имей в виду, – продолжал он, – я тебя знаю. Не лезь на рожон. Осторожность нужна. Надо удержаться на этом месте во что бы то ни стало. Все залитовать и сразу вылететь с работы – дело нехитрое. А вот удержаться по возможности дольше на этом месте... В общем, ты отныне – Штирлиц!
Поэтому, когда я пришла знакомиться с работой, и милейший человек, настоящий интеллигент (их теперь так мало, что узнаешь их сразу - хотя бы по правильной русской речи), методист Виталий Владимирович Ганнэлис рассказывал мне, что "придется иметь дело еще и с этими валосатиками, но тут уж ничего не поделаешь", я скорбно вздыхала, кроила кислую мину, мол, ну что уж тут, потерпим, и делала вид, что чуть ли не впервые слышу слово "рок". Штирлиц так Штирлиц.
Пусть простит мне читатель экскурс в мою биографию. Я отвлеклась от основной темы, чтобы было понятно: в силу моих взглядов на жизнь и обстоятельств самой этой жизни я просто не могла не принять сторону тех, к кому меня приставили "цензором". И с другой стороны: читателю должно быть ясно, что наше знакомство с главным героем – с Костей Кинчевым началось весьма официально. Более того, в ситуации несколько ненормальной. А именно – он пришел литовать тексты. Пришел на прием, так сказать, к цензору. Это было весной 1985 года, перед концертом, посвященным закрытию очередного сезона в рок-клубе.
– Я тут текстики... – и он положил передо мной три листочка. Это были "Ко мне", "Мы вместе" и "Мое поколение". – Вот... – и подтолкнул листочки поближе ко мне. – Вот... – снова сказал он и на этот раз подтолкнул в мою сторону большую шоколадную конфету в красивом фантике.
Я как раз читала "Мое поколение". Это теперь все самые смелые. Это с позиций сегодняшнего дня такой текст кажется почти безобидным. А в 1985-м... Понятное дело, без конфеты не залитуешь. Я чуть не рассмеялась. Но памятуя все время о "штирлице", сделала строгое лицо и спросила:
– Это что, взятка?
– Ну что вы... эт-то... от души это...
Я с несомненным интересом и удовольствием рассматривала своего визави. А ведь актерище! – помнится, это первое, что я вынесла из нашего знакомства.
Тексты, которые я прочла, ну никак не вязались с его кротким видом. И экой овцой прикидывается. "Овца" в тот момент решила сменить тактику, вскинула на меня глаза и посмотрела одним из своих теперь хорошо знакомых мне взглядов под кодовым названием "ну, тут я, конечно, их всех обаял..." В этом взгляде была совершенно непристойная смесь сознания собственной неотразимости, наглости и в то же время беззащитности.
Ну и поросенок же этот мальчишка! - это было основное впечатление от нашей первой встречи с Костей.
А тексты... Конечно же, залитовала. Тем более, он мне в этом помог. Каким образом? Над "Поколением" было написано посвящение: "Жертвам событий 13 мая в Филадельфии". Тогда полиция, по сообщениям нашей прессы, убила несколько человек, взорвав гранату в негритянском гетто. С точки зрения господ идеологов, все было чисто. А на концертах кто поет посвящения? Никто. Не сочтите все это за цинизм. Такие ходы диктовало время. И не только в ту пору. Русская культура такими примерами изобилует. Я думаю, автора "Жалобы турка" в первую очередь волновала судьба его российских соотечественников. Или Булат Шалвович Окуджава, когда писал: "...безумный наш султан сулит дорогу нам к острогу...", то имел в виду совсем не главу какого-нибудь мусульманского государства, а скорее очередного генсека.
Насколько я знаю, идея с посвящением памяти жертв в Филадельфии принадлежала Славе Задерию, который тогда еще не ушел из группы. Константин, как я понимаю теперь, на такие изыски не мастак. Помнится, он даже принес мне как-то программу одного из концертов (их тоже положено было утверждать каждый раз заново!), и в этой программе вместо Филадельфии красовался Сан-Франциско. Для него это было все едино.
Во всяком случае, идея с посвящением была мною с благодарностью воспринята и очень помогла мне в дальнейшей "цензорской" деятельности. Сколько острых углов помогли обойти эти посвящения. Конечно, все чиновники от культуры и партаппарата (что было в то время одно и то же) все понимали. Я помню, с какой интонацией завотделом из городского управления культуры товарищ Лихова заявила мне однажды: "Я вам не доверяю". Но я помню и то, как на IV рок-фестивале орлы из обкома ВЛКСМ, дамочки из того же управления культуры и, кажется, из Куйбышевского райкома партии листали тексты, как правоверные комсомольцы сокрушенно обменивались репликами:
– Ты смотри, до чего додумались, сволочи! А поди, скажи им "нельзя"... Не придерешься...
Хотя все равно придирались. И запрещали. И карали.
Но какое–то время все эти уловки работали. Пусть ненадолго. Но тогда и загремел, помнится, Питер по всей державе. Не только потому, что первым в стране был питерский рок-клуб, а еще и потому, что "там поют та-ко-ее!!!" А идея "прикрытия" самых крамольных текстов, как я уже говорила, исходила от "Алисы".
Вот так.
Вот так мы познакомились. Но не подружились. И это естественно. Кем я была в глазах ребят? Цензором. А что может быть страшнее цензора для сочинителя? Так что утверждение уважаемого рок-дилетанта Александра Николаевича Житинского о том, что "Нина Барановская, придя в дом самодеятельного творчества, очень быстро стала своей", далеко от истины.
Хотя, конечно, что подразумевать под словом "очень быстро". Понадобилось больше года, чтобы рокеры перестали смотреть на меня как на потенциального врага. А "своей" я вообще стала очень немногим. Рок-клуб никогда не был абсолютно однородной массой. Как и в любом другом достаточно многочисленном объединении, в нем были разные люди: и по уровню развития, и по степени одаренности, и по социальной принадлежности. Я и не скрываю, что с самого начала работы в ЛМДСТ я никогда не была беспристрастной в оценке тех или иных текстов, тех или иных групп. Я старалась быть объективной. Но у меня были свои "любимчики". В первую очередь Гребенщиков и Цой. Были и свои антипатии.
На чем основывались мои пристрастия? На неиссякаемом интересе к тайне человеческого таланта, на моем всегдашнем тяготении к личностям незаурядным, с искрой Божьей в сердце. С Витей Цоем мы никогда не были близкими друзьями, например. Но я всегда относилась к нему с огромной симпатией. И, конечно, старалась, чтобы тексты "Кино" услышали люди.
Это не всегда удавалось. То же управление культуры нередко перечеркивало программы, уже разрешенные мной. К сожалению, я не была последней инстанцией в цепи разрешений-запрещений.
Но и я разрешала не все. Несмотря на легенды о моем крайнем либерализме, на моем столе лежала довольно объемистая папочка с надписью "Незалитованные тексты". Ее наполняли занудные, малограмотные, бездарные опусы.
Я знаю, были всегда сторонники позиции: надо разрешать все, а народ сам разберется, что талантливо, а что нет, сам решит, что стоит, а что не стоит слушать. Плоды такой позиции мы пожинаем сегодня, когда разрешается все. И когда экраны, репродукторы, сцены захлестывает волна такой беспросветной серости и пошлятины, что другой раз не хочется слушать вообще ничего, даже то немногое настоящее, что пока еще уцелело под всем этим натиском бездуховности и халтуры.
Но тогда времена были недемократичные. И своим правом запрещать я пользовалась иногда, чтобы поставить заслон махровой серости. И что интересно, авторы этих незалитованных невразумительных сочинений после наших с ними стычек на почве их крайнего непрофессионализма чувствовали себя чуть ли не героями: еще бы, их тексты "круче", чем у всяких там Гребенщиковых, Кинчевых и Цоев, раз тем литуют, а этим нет. Так они рассуждали.
Надо сказать, Костя Кинчев поначалу вызывал у меня интерес, в первую очередь, как незаурядный актер и шоумен. Помню, как куратор клуба Наташа Веселова однажды обратилась ко мне:
– Я хочу с тобой посоветоваться. Тут приходил мой знакомый режиссер Валерий Огородников. Он ищет исполнителя на главную роль в фильме о рок-музыкантах. Как считаешь, кто из наших смог бы сыграть в кино?
Мы недолго обсуждали этот вопрос. Пришли к единодушному мнению: Костя Кинчев "потянет". И он действительно сыграл главную роль во "Взломщике".
Не то чтобы я отказывала в ту пору Кинчеву в поэтическом даре (мне, например, очень нравились его "Экспериментатор", "Мое поколение", "Энергия"), не то чтобы музыка "Алисы" казалась мне не заслуживающей внимания. Я отдавала Косте должное, понимала, что человек он, безусловно, талантливый. Но Кинчев эпохи создания альбома "Энергия" не был "моим" автором. Все его "соковыжиматели", "манекены", "франкенштейны" и прочая нечисть не могли быть для меня хлебом духовным, вызывали, положим, интерес, но душу не затрагивали.
Как человек он в ту пору был мне более любопытен, чем как автор песен. Клуб был не только местом проведения концертов, но в полном смысле слова клубом, куда частенько захаживали рокеры попить кофейку и потрепаться в курилке ЛМДСТ о том, о сем.
Когда разговариваешь с человеком через казенный стол – это одно. А когда сталкиваешься с ним в прокуренных стенах сортирного предбанника, где и была расположена курилка ЛМДСТ, – совсем другое. Разговоры начинаются другие. В основном, конечно, говорили о музыке. Но нередко переходили и на другие темы. Помню, однажды максималист Миша Борзыкин, лидер группы "Телевизор", в очередной раз "обличая" "Аквариум" и Бориса Гребенщикова, вдруг заявил:
– И вообще, что он с этим Христом лезет! У Христа полно противоречий. То призывает к смирению, то кричит: "Не мир я вам принес, а меч".
Ох, как я рассердилась! На Борзыкина рассердиться вообще было нетрудно. Он, честно говоря, не слишком тактичный человек. С возрастом, конечно, стал не то чтобы деликатнее, но слегка помягче. А в ту юную пору категоричность его не знала предела. При всей разнице во взглядах с небезызвестной Ниной Апександровной Андреевой, Борзыкин тоже из тех, кто не может "поступиться принципами". Он всегда заявлял о своей непримиримости к "совку", но проводил свои принципы в жизнь вполне совковыми методами. Впрочем, все мы этим грешим.
Михаилу почему–то всегда казалась, что "молодые группы" (к коим тогда относился и "Телевизор") оттирают, что "Аквариум", который был тогда на пике своей популярности, сплотил вокруг себя чуть ли не мафию, которая помогает ему удержаться наверху. В самиздатовских журналах-де восхваляют только "Аквариум" с БГ, и отсюда его популярность. И совет клуба во все концерты "пихает" только "Аквариум".