Может быть, Бориса и вправду не было дома, не берусь судить. Но дело не в этом. Когда собрались на концерт, в гримерку, где сидели Кинчев и Ревякин, вошел Боб. Они рассказали, как приходили к нему и, главное, зачем приходили.
– Димка хотел "Ворона" спеть, а слов не знает... Жалко очень, ведь так хотел спеть... А ты сам-то его петь не будешь?
– Нет, – ответил Боб.
А потом на сцену вышел Боб с Сашей Титовым. И вдруг Боб запел "Черного ворона". Честно говоря, стало как-то не по себе. Он пропел свои песни, обернулся к портрету Саши Башлачева, висевшему в глубине сцены, перекрестил его и ушел.
После этого демарша и сорвался Кинчев. Когда снова увидел Боба, то вдруг восторженно-придурковатым голосом произнес:
– Ой, а я думаю, что же это так светло стало? Словно солнце воссияло нам! А это Борис Борисович вошел! А я-то думал... А это Борис Борисович нас посетил...
Был и еще один, как теперь это называют, наезд на Боба. Я о песне "Снова в Америку". Помните?
Когда я сказала Косте, что это, дескать, мелко, что не стоило уж так костерить Боба за этот контракт, его, мол, право, его дело и т.д., то он ответил:
– А что он один поехал? Парней своих бросил на произвол судьбы. Что им теперь – побираться идти?
Боб съездил в Америку и вернулся. Сами знаете с каким результатом.
Когда напечатали в журнале "Аврора" сказку БГ "Иван и Данило", Кинчев говорил:
– А черти-то в сказке, что из ящика выскакивают, - ведь это мы, чай, - и совсем беззлобно, по-детски как-то хохотал.
Прошло время. Они снова встретились на очередном концерте памяти. Теперь уже памяти Вити Цоя. И Костя сказал Бобу:
– Я раньше молодой был, глупый, может, чего и не так было. Вы уж не сердитесь, Борис Борисович, вы живите только...
Вот и вся история этого, якобы, противоборства.
Вообще, надо сказать, что представление о ленинградском рок-клубе 80-х годов как о некоем святом музыкантском братстве не более чем легенда. Вернее стремление выдать горячо желаемое за действительное. Клуб был микромоделью нашего современного демократического движения, участники которого стояли плечом к плечу, когда надо было противостоять партократии, и тотчас разбредались по углам, когда давление ослабевало. То же самое происходило и в клубе.
Когда в эпоху давления, запрещений и неистовства милиции на концертах, стражи порядка начинали лютовать, все стояли стеной, демонстрируя свое единство и независимость. Тем не менее, в кулуарах можно было услышать такие нелестные высказывания друг о друге, какие не всегда вырвутся из уст заклятых врагов. Но тоска по братству была всамделишная и искренняя. И тем сильнее она была, чем дальше отходили от идеи братства в реальности.
Костя и в этом отношении всегда отличался от многих. Я уже говорила, что никогда не слышала злобных наскоков с его стороны в адрес БГ. Но ведь и в адрес кого бы то ни было другого я их тоже не слышала. Ко всем у него было ровное, доброжелательное отношение. К кому-то он относился с особой симпатией, причем музыкальные вкусы тут не имели никакого значения. Но враждебности не было ни к кому. Если в поле его зрения оказывались люди ему неприятные, то они из этого поля исчезали мгновенно: он не способен таить в себе неприязнь и кого-то тихо ненавидеть. Если человек чем-то вызывал его неудовольствие или раздражение, то он так и говорил: "не люблю я тебя..." На том всякие контакты и кончались.
В 1987 году все свихнулись на музыке "Наутилуса". Слава Бутусов стал чуть ли не национальным героем. Костя к творчеству "Нау" отнесся скептически.
– Это для девчонок музыка, – говорил он, когда его спрашивали об отношении к "Наутилусу".
Но это прохладное отношение к песням группы не мешало ему искренне любить ее лидера:
– Славка – классный парень!
Он говорил это тогда, в начале их знакомства, говорит и до сих пор. Они – друзья и, я уверена, останутся ими навсегда.
Сложнее было с Цоем. Точнее – было страннее. Я знаю, что Константин и Виктор всегда с интересом следили друг за другом. В творческом, конечно, отношении. И каждый из них ценил то, что делает другой. Помню, когда московская рок-лаборатория впервые устроила нечто вроде фестиваля, в качестве гостей пригласили и питерские команды, в том числе "Кино" и "Алису". После мрачноватых изысков москвичей выступление "Кино" было как порыв свежего ветра. В антракте я подошла к Цою и сказала ему об этом. И он, несомненно, радуясь отличному своему выступлению, с азартом произнес:
– Э, подождите, вот сейчас еще Костя выступит! Он им покажет!.. Куда Москве до нас!..
В одном из своих интервью Цой называл Кинчева в числе немногих, чьи песни ему близки. Марианна Цой, помнится, говорила, что "бунтарский" период Виктора (когда на смену песням "Фильмы", "Звезды останутся здесь", его иронично-любовной лирике пришли "Перемены", "Дальше действовать будем мы" и т.п.) начался в творчестве Цоя не без влияния "героических" песен Кинчева.
Между ними не было конкуренции. Каждый был самодостаточен. И тем не менее отношения были удивительные. Во всяком случае, меня они поразили. Цой во времена своего московского периода жизни не раз бывал у Кости. В один из своих приездов в Москву я заехала к Кинчеву и застала там Цоя. Это было время, когда Виктор писал песни, вошедшие потом в альбом "Звезда по имени Солнце".
Сидели как всегда на кухне. Цой пел. И заметно нервничал. Потом гитару взял Костя. Начал что-то наигрывать. Вдруг отставил гитару:
– А–а, новых песен нет, а старые не хочу петь...
Но я видела, что дело в чем-то другом. И вдруг словно озарило: да они стесняются, боятся друг друга. Как боится публики человек, первый раз выходящий на сцену.
Когда Цой ушел, я спросила Костю:
– А что это вы с Витькой так друг друга стесняетесь, так дрейфите, будто от вашего взаимного суда вся жизнь зависит?
– Ты заметила? Слушай, никто не замечает... Но ты права, права... Это так. А почему? А черт его знает. Сам не знаю, почему. Но это правда.
В самом начале их знакомства у них был какой-то мелкий конфликт. Даже не у Кинчева с Цоем, а, скорее, у "Алисы" и "Кино". Вот почему в первоначальном варианте "Тоталитарного рэпа" появились слова "...но о "Кино" я не хочу говорить". Категоричное "не хочу" со временем сменилось на нейтральное "не могу". Но, будучи людьми талантливыми, занятыми в гораздо большей степени вопросами из так называемых "проклятых" и в меньшей, если не совсем в малой, – житейскими, они быстро поняли, что делить им нечего. Я уверена, они оба глубоко уважали друг друга. Уважали не только ту неповторимую личность, которую являл собой каждый из них, но и ту потаенную силу, тот внутренний стержень, что присутствовал и в одном, и в другом. Я думаю, не случайно именно Цой и Кинчев воспринимаются подростками как герои, как пример для подражания. За каждым из них чувствуется способность не только словом ("Кто будет петь, если все будут спать?" – "И если песню не суждено допеть, так хотя бы успеть сложить..."), но и делом в случае необходимости отстаивать свои идеалы.
Очень тепло Костя всегда относился к покойному Майку – Мише Науменко "Папа Майк" – так нередко он называл его, несмотря на совсем небольшую разницу в возрасте.
Глубокая привязанность к Шевчуку началась еще с совместной поездки в Крым, о которой речь впереди. Как рассказывал Костя, пришел на пляж Шевчук, подошел к алисовской компании и сурово произнес:
– Сидите тут, а надо идти рыбу п...ть, – так Юра называл свои занятия подводной охотой.
И особое отношение всегда было у Кости к Диме Ревякину, лидеру сибирской группы "Калинов мост".
Помню, как однажды, когда у меня было особенно муторно на душе, Кинчев потащил меня через весь город к Леше Вишне – слушать записи "Калинова моста":
– Димка – такой светляк!..
Часто полушутя-полусерьезно Костя утверждал:
– Ревякин – обыкновенный гений.
На первый взгляд, они всегда относились друг к другу иронически. Начиная с шутливого распределения "титулов", Ревякин – гений, а Кинчев – звезда, или "звайзгне" (это словечко появилось в их обиходе после выступлений в Латвии). Или чего стоила версия, высказанная однажды Димой:
– Я думаю, – говорил он, – в Питере со временем нам установят по памятнику. У подножия по торжественным датам будут собираться фаны. К Костиному монументу будут приходить, конечно же, малоинтеллектуальные подростки...
А когда Дима серьезно заболел, Кинчев обзванивал всех и выяснял, не может ли кто-нибудь найти для Ревякина хорошего врача. После больницы Дима уехал домой, в Читу. Кинчев не раз говорил мне в то время, что уже договорился с ребятами – Юрой Шевчуком, Славой Бутусовым – поехать навестить Диму.
– Он же там совсем один...
Я скептически относилась к этим разговорам. Легко ли сказать – Чита не ближний свет. Фантазия, да и только, думала я. Но он все-таки поехал. Завернул, так сказать, после гастролей во Владивостоке.
– Там же недалеко...
Ну да, конечно, почти как от Кремля до ГУМа. Ах, да не в сравнениях суть. Просто он понимал, как трудно было Димке в ту пору, и не смог не поехать к нему.