— Эй, фрицы! Сдавайся!..
— Хенде хох! — доносились до нас их голоса.
— Братцы, мы не фрицы! — отвечаем мы. — Мы свои, советские! Из плена бежали на фашистском самолете!..
Слыша родную речь, но все еще не доверяя, солдаты и офицеры остановились. Им, видимо, непонятно было, как это русские люди оказались на фашистском самолете. Мы наперебой объясняли им историю своего перелета. Они подошли к нам. И вот мы уже обнимаемся и целуемся с братьями по оружию. Видя, какие мы измученные, солдаты на руках понесли нас в расположение своей части, находившейся на отдыхе после жаркого боя. И не куда-нибудь, а прямо в столовую принесли нас и сразу угостили солдатским обедом, вкуснее которого ничего нет на свете.
Вечером мы слушали рассказы наших гостеприимных друзей о победах Советской Армии, о том, как были изгнаны оккупанты с нашей родной земли. Мы рассказали им о пережитом нами в фашистском плену и как нам удалось вырваться из когтей смерти. Нам хотелось тут же идти в бой с врагом, чтобы скорее одержать победу, освободить из тяжелой неволи товарищей, всё еще томящихся на фашистской каторге.
Мои друзья по перелету находили земляков, беседовали с ними о родных местах. Иван Кривоногов встретил солдата из Горьковской области. Володя Немченко оживленно разговаривал с белорусом, сибиряк Петр Кутергин обнимался с воинами из Новосибирской области, Михаил Емец делился своими переживаниями с украинцами. Нас окружили казахи, татары, узбеки, грузины. Все они были для нас как родные братья.
И вот уже не верится, что два часа назад мы были во вражеском плену, будто все пережитое нами — кошмарный сон. Конечно, в сердцах остался кровавый след каторги. Но неволя не сломила нас. Мы перенесли неимоверные лишения и издевательства врага, потеряли силы, надорвали здоровье, но самое дорогое — честь и верность Родине — сохранили.
Родина! Что может быть дороже для советского человека! Все дни и месяцы в фашистских застенках мы только и жили мыслями о ней. Ради нее боролись со смертью и победили ее. Советский человек непобедим, ибо он — сильнее смерти.
Что же произошло в концлагере Свинемюнде после того, как мы угнали вражеский самолет?
За месяц до конца войны, в апреле 1945 года, в одной из воинских частей я встретился со своим товарищем по каторге Павлом Черепановым. Он знал о нашем плане побега и хотел вместе с нами принять в нем участие, но, к сожалению, в решающий день, когда мы захватили «Хейнкель-111», находился в другой рабочей команде. После нашего побега Павел Черепанов оставался на острове до прихода советских войск. Он рассказал мне, что угон нового модернизированного самолета, принадлежавшего самому командиру авиачасти, вызвал страшный переполох среди фашистов.
Все работы на острове были прекращены. Рабочие команды заключенных гитлеровцы в спешном порядке пригнали в лагерь. Узников построили на плацу перед бараками и заставили стоять по команде «смирно». Между рядами измученных людей рыскали охранники со списками и производили перекличку, которая повторялась много раз подряд. Не отозвалось десять человек.
— Где спрятались эти негодяи?! — допытывались фашисты у заключенных. — Будете стоять в строю до тех пор, пока не скажете! Вес, кто знает и не говорит, будут повешены!
На головы ни в чем неповинных людей градом сыпались палочные удары, пощечины. Русских выводили из строя и жестоко избивали прикладами, топтали ногами, угрожали расстрелом, если они не скажут, где находятся те, которых не хватает по спискам. В ответ — гробовое молчание. Никто не произносил ни звука, не издал стона.
Все знали, где находятся десять их товарищей. Лагерь с быстротой молнии облетела весть о побеге группы русских военнопленных на захваченном ими бомбардировщике. Еще лучше знали об этом фашисты, но они боялись произнести эти слова, ибо пример был весьма заразителен для заключенных. В каждом русском военнопленном им мерещился теперь летчик, который при первой же возможности ворвется в кабину самолета и улетит. Поэтому охранники делали вид, что ничего такого не случилось, что отсутствующие спрятались где-то на острове с тем, чтобы потом попытаться переплыть пролив…
Тяжело было стоять раздетым и голодным людям под проливным дождем пополам со снегом, но никто не чувствовал этой тяжести — глаза светились радостью за тех, кого не было сейчас среди них, кто уже на родной земле. Они гордились нашим успехом, как своим собственным, восхищались дерзостью товарищей, среди дня на глазах у фашистов овладевших лучшим бомбардировщиком и улетевших на Родину.
Комендант лагеря и командир авиачасти шифрованной депешей сообщили о случившемся чудовищном чрезвычайном происшествии высшему начальству в Берлин. Всю ночь держали заключенных на плацу, пока не получили указаний из Берлина. Потом снова начались зверские расправы, вымещение злости на невинных людях. Стойко и мужественно держались заключенные, перенося пытки, голод и издевательства. Перед ними был наглядный пример того, как избавиться от фашистского ада. Они знали, что выстоят и всё выдержат, если будут верными своему воинскому долгу, Родине и Коммунистической партии. И выдержали, и дождались свободы. Советская Армия уничтожила фашистскую нечисть и вызволила их из тяжелой неволи.
А чем же кончилась неприятная история с нашим побегом для фашистских извергов — коменданта лагеря и командира авиачасти, оставшегося без самолета, а также для охранников и воздушных «асов», проворонивших самолет?
Об этом в течение пятнадцати лет, прошедших с тех пор, как мы улетели, ничего не было известно. И только в 1960 году «Литературная газета» (№ 42 от 7 апреля 1960 г.) опубликовала интересный документ по этому вопросу. В статье «300 „асов“» Эдгара Меоса сообщалось: «…Сейчас пришел неожиданный документ о неслыханном подвиге советских людей, так сказать, свидетельство с „другой“, с немецкой стороны. Вот оно, это письмо:
„… В пятый день после побега Девятаева и его товарищей на „Хе-111“ в Свинемюнде неожиданно приехал сам рейхемаршал Геринг. Ввиду серьезных разногласий по использованию ВВС, которые с 1943 г. начали происходить у него с Гитлером, маршал всё чаще разъезжал по аэродромам Германии, „чтобы смотреть в глаза этим молодчикам-летчикам“, а также „давать им перцу“, показывая, что он, Герман Геринг, еще „в полной силе“… А тут этот неслыханный случай кражи бомбардировщика со Свинемюндского аэродрома.
Приехал Геринг на черном лимузине „мерседес“. На салют командира части он ответил небрежным жестом руки. Высший эсэсовский офицер группенфюрер генерал-лейтенант Булер, прибывший с маршалом, игнорировал салют командира части.
Схватив командира части за отвороты френча, Геринг тряс его изо всех сил, истерически крича:
— Вы дармоеды!.. Кто разрешил вам брать пленных русских летчиков в команду аэродромного обслуживания?!
А после он орал на летчиков:
— Вы сволочи! Вы дали украсть бомбардировщик каким-то вшивым русским военнопленным! За это вы поплатитесь…
Сопровождавшие Геринга генералы авиации были ошеломлены, но не промолвили ни слова.
Геринг бесновался, как сумасшедший. Когда командир части попробовал что-то объяснить, маршал заорал на него:
— Придержите свой язык, вы, пособник беглецов! С этой минуты вы, майор, лишены своего поста и разжалованы в рядовые. Вы и ваши дерьмовые летчики еще почувствуете мою руку! Раньше, чем зайдет солнце, все вы будете расстреляны. Мною будет назначен военный суд ВВС…
Началось краткое следствие, которое произвел на месте эсэсовец Булер. Он сорвал с коменданта концлагеря погоны и орденские ленточки, объявил его арестованным и преданным военному суду. Та же участь постигла нескольких солдат из лагерной охраны и авиационной части. Арестованные были посажены в карцер, командир части — под домашний арест. Лишь пилот „Фокке-Вульфа“, преследовавший „Хе-111“, сумел оправдаться: он не имел боеприпасов, так как только что вернулся из боя.
Закончив следствие, Геринг, кряхтя, полез в „мерседес“, крикнув своему водителю:
— Пошел! Увези меня прочь из этой навозной ямы!..
На следующий день в Свинемюнде приехали эсэсовские военные судьи. Бывший комендант лагеря военнопленных, четыре эсэсовца из охраны и несколько солдат были приговорены к расстрелу. Их тут же посадили в грузовики и увезли в неизвестном направлении. Лишь командир авиачасти был освобожден из-под домашнего ареста по личному приказу Гитлера, когда тот узнал о „цирке“, устроенном Герингом в Свинемюнде“».
Это письмо было прислано в «Литературную газету» техником Тартуского автобусного и таксомоторного парка Эдгаром Ивановичем Меосом, который коллекционирует материалы о подвигах воздушных асов. На основе собранных материалов тов. Меос опубликовал в одном из английских журналов очерк о русских летчиках первой мировой войны, которым заинтересовался немецкий автор книги об асах первой мировой войны Гейнц Новарра. Между ними завязалась переписка. В одном из своих писем Эдгар Меос попросил Гейнца Новарра посмотреть в архивах: «нет ли подробностей побега Девятаева из Свинемюнде». Вскоре он получил это письмо и передал его в «Литературную газету».
Таким образом, стало известно то, о чем мы не знали до последнего времени. Много неприятностей доставили мы своим побегом фашистам. Недаром они так неистовствовали, перегрызая друг другу глотки.
Никогда не забыть мне того дня, когда в 1945 году я вернулся домой, встретился с матерью и женой. Сколько радости и счастья принесла нам всем эта неожиданная встреча! Ведь семье сообщили, что я пропал без вести. Не было никаких надежд на мое возвращение. И все-таки мать и жена не переставали меня ждать и дождались. Снова я был в родной Казани. Поступил на работу в речной порт, откуда уходил когда-то в авиацию. Там и сейчас работаю капитаном «Метеора»[1] — быстроходного катера на подводных крыльях.
Родина, Коммунистическая партия и Советское правительство высоко оценили наш побег из концлагеря на вражеском самолете. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15 августа 1957 года мне присвоено звание Героя Советского Союза, а все участники перелета награждены орденами.
Иван Павлович Кривоногов живет в г. Горьком и работает товароведом в речном порту на Волге. Приезжая на своем «Метеоре» из Казани в Горький, я всегда с ним встречаюсь и бываю у него в гостях. Он все такой же энергичный и смелый, каким был в дни нашего знакомства в концлагере. Правда, пережитые пытки, лишения и издевательства врага подорвали его здоровье, по дух не сломлен, и глаза по-прежнему излучают задорные огоньки и могучую жизненную силу.
В апреле 1957 года после того, как о нашем перелете было напечатано в центральных газетах, откликнулся Михаил Александрович Емец, работающий бригадиром в колхозе им. Ворошилова Синевского района Сумской области. Вскоре у нас состоялась встреча в Москве.
Долго и настойчиво искал я остальных товарищей. Удалось найти Федора Петровича Адамова, который работает в РТС в с. Ильинка Литвиновского района Ростовской области.
Владимир Соколов, Петр Кутергин и Иван Олейник погибли в боях за Родину. До сих пор мне неизвестна судьба Владимира Немченко (Тимченко) из Тереховского района Гомельской области, Трофима Герасимовича Сердюка из Гулькевичского района Краснодарского края и Николая Урбановича из Горловки.
Один за другим находились и старые друзья-однополчане и товарищи по фашистской каторге, ставшие для меня родными братьями. Первым приехал поздравить меня с высокой наградой мой командир, боевой друг и товарищ, образ которого вдохновлял меня все дни, проведенные в жуткой неволе, — Владимир Иванович Бобров. От него я узнал много интересного о своих однополчанах, об их героических подвигах в боях с фашистскими стервятниками, о боевом пути нашей части, отмеченном многими блестящими победами. Владимир Иванович Бобров и сейчас командует авиачастью, воспитывает молодых летчиков, вооружая их своим богатым боевым опытом.
В Москве я встретился с Иваном Мефодьевичем Пацулой. Мог ли я думать, расставаясь с ним в концлагере «Заксенхаузен», что через тринадцать лет встречусь с ним в столице нашей Родины! Оказывается, ему удалось бежать из концлагеря. Теперь Иван Мефодьевич работает лаборантом института нефти Академии наук СССР. Пополневший и полысевший, он остался таким же волевым и жизнерадостным человеком, отдающим все свои силы и знания любимому делу.
Сергей Вандышев приехал ко мне в Москву с женой Кирой, о которой он столько рассказывал мне в плену. Из Кляйнкенигсбергского лагеря гитлеровцы отправили его в лагерь Луккенвальде, неподалеку от Берлина. В этом застенке томились тысячи советских, французских и английских военнопленных. В ночь с 21 на 22 апреля 1945 года советские военнопленные этого лагеря совершили массовый побег. Вандышев вернулся в свой авиаполк, стал командиром эскадрильи и участвовал в штурме Берлина.
В Киеве состоялась моя встреча с Алексеем Ворончуком. Туда же приехал на нашу встречу его замечательный друг и боевой товарищ Алексей Федирко, проживающий в г. Умани.
Но самая волнующая встреча, о которой я и думать не мог, неожиданно произошла в октябре 1957 года.
Советский комитет ветеранов войны пригласил меня в Москву на встречу бывших узников концлагеря «Заксенхаузен». Встречались люди, вместе переживавшие нечеловеческие муки и лишения, не щадя жизни боровшиеся против ненавистного врага, не раз спасавшие друг другу жизнь. После освобождения, с 1945 года они ничего не знали друг о друге. И вот теперь, встречаясь здесь, в Москве, пожилые мужчины бросались друг другу в объятия, целовались и плакали…
Я прибыл, когда в актовом зале Советского Комитета ветеранов войны уже шел доклад о лагере смерти и борьбе советских патриотов в содружестве с иностранными антифашистами против поработителей. Меня избрали в президиум. Я внимательно всматривался в лица сидевших в зале бывших узников «Заксенхаузена». Вдруг мой взгляд остановился на одном человеке, сидевшем во втором ряду с левой стороны, и сердце у меня заколотилось от волнения… Он тоже смотрел на меня, тяжело дышал и нервно вертелся на стуле, то и дело протирая платком глаза. «Он тоже волнуется», — подумал я. Еще пристальнее всматриваюсь в его лицо… «Неужели он? — стучит мысль. — Возможно ли с того света ему явиться сюда?» Нет, зрение и память не обманывают меня, я на всю жизнь запомнил черты этого лица! Да, это он — смертник, политрук Андрей Дмитриевич Рыбальченко!.. Он приподнялся улыбаясь, готовый броситься ко мне, но сдержался.
И вот мы уже стиснули друг друга в объятиях, целуемся, у обоих льются слезы… Радость переполняет наши сердца, не умещаясь в груди, и мы не можем произнести ни слова. Но и без слов мы понимали друг друга и думали об одном и том же…
— Значит, жив! — повторял я.
— Улетел!.. А говорил: «не сумею»… — в волнении произнес он, и знакомая улыбка озарила его лицо.