Глава четырнадцатая
Чтобы привлечь исполнителей классом повыше обычного контингента «Лили», Билли устроил немыслимую прежде вещь: профессиональное прослушивание для шоу – самое настоящее, с объявлениями в театральных газетах и прочими атрибутами.
Для нас это было в новинку. Раньше роли распределяли без всяких объявлений. У Пег, Оливии и Глэдис хватало знакомых артистов и танцоров из местных, и труппа складывалась сама собой без всяких проб. Но Билли требовались кадры совсем не того уровня, что водились в Адской кухне, поэтому он настоял на прослушивании.
Целый день мы отсматривали подающих надежды танцоров, певцов и актеров. Мне разрешили посидеть на пробах вместе с Билли, Пег, Оливией и Эдной. Честно говоря, мне было неприятно смотреть на всех этих людей, которым так отчаянно хотелось заполучить роль в пьесе; они лезли из кожи вон, совершенно не скрывая своего рвения.
Но очень скоро я заскучала.
Что угодно в конце концов может наскучить, Анджела, – даже душераздирающее зрелище столь откровенного стремления понравиться. Особенно когда все кандидаты поют одну и ту же песню, танцуют один и тот же танец и повторяют одни и те же реплики. И так несколько часов подряд.
Сначала шли танцовщицы – одна симпатичная мордашка за другой, чьи обладательницы упорно пытались протоптать себе дорожку в наш кордебалет. От их нескончаемой пестрой карусели у меня закружилась голова. Там были танцовщицы с рыжими кудряшками и с тонкими светлыми волосами; танцовщицы высокие и крошечные. Одна грузная претендентка пыхтела и фыркала, как скачущий дракон. Другой давно не мешало бы уйти на покой, но, видимо, она никак не могла заставить себя распрощаться с надеждами и мечтами. Девчушка с густой челкой отплясывала с таким серьезным видом, что ее танец больше напоминал марш на плацу. И все они самозабвенно гарцевали по сцене, задыхаясь и потея. С лихорадочным усердием и напускной веселостью отбивая чечетку. Поднимая клубы пыли, которые кружились в лучах прожекторов. Оглушительно гремя каблуками (когда дело касается танцоров, их амбиции не только видны, но и слышны).
Как ни старался Билли вовлечь Оливию в происходящее, та оставалась равнодушной. Похоже, она решила нас наказать и нарочно демонстрировала полное безразличие к пробам. Пока артисты выкладывались на сцене, она читала редакторскую колонку «Геральд трибьюн».
– А вот эта пташка хороша. Что скажешь, Оливия? – спросил Билли, когда одна особенно симпатичная девица исполняла для нас чудесную песенку.
– Нет, – бросила та, не отрываясь от газеты.
– Что поделать, Оливия, – отшутился Билли, – было бы странно, если бы наши вкусы на женщин всегда совпадали.
– Мне нравится эта, – сказала Эдна, когда на сцену вышла миниатюрная красотка с волосами цвета воронова крыла. Она задирала ноги выше головы с легкостью, с какой иные женщины встряхивают банные полотенца. – Она хоть не лезет из кожи вон, стараясь нам угодить, как все остальные.
– Хороший выбор, Эдна, – одобрил Билли. – Мне она тоже приглянулась. Но ты же понимаешь, что она выглядит точь-в-точь как ты лет эдак двадцать с лишним назад?
– Ох, батюшки, а ведь ты прав! Значит, вот чем она меня подкупила? Господи, до чего же я тщеславная старая зануда.
– Что ж, такой типаж нравился мне тогда, нравится и сейчас, – объявил Билли. – Давайте ее возьмем. И остальные девушки из кордебалета пусть будут такого же роста. Не выше этой брюнеточки. Только представьте себе целое стадо хорошеньких маленьких пони! И Эдна рядом с ними не будет выглядеть гномом.
– Спасибо, любовь моя, – улыбнулась Эдна. – Кому захочется выглядеть гномом.
Когда дело дошло до проб на роль главного героя – Счастливчика Бобби, уличного пройдохи, который учит миссис Алебастр играть в азартные игры и в конце концов женится на Селии, – моя скука чудесным и внезапным образом развеялась. Симпатичные юноши один за другим выходили на сцену и пели песню, написанную Билли и Бенджамином специально для роли («И в дождь, и в снег, и в зной, и в град / я бросить кости буду рад. / И в холода, и в непогоду / спасет от скуки карт колода»).
Мне показалось, что все играют прекрасно, но – как мы уже с тобой знаем, Анджела, – я не отличалась особой разборчивостью. Однако Билли всех забраковал: один не вышел ростом («Ради всего святого, ему же Селию целовать, а Оливия не расщедрится на стремянку, у нее бюджет!»); другой выглядел слишком откормленным («Публика никогда не поверит, что этот отъевшийся на кукурузе щекастик побирается на улицах Нью-Йорка»); третий – слишком жеманным («У нас уже есть мальчик, похожий на девочку, одного хватит»); четвертый – слишком серьезным («Здесь вам не воскресная школа, ребята»).
Но потом – а дело было уже к вечеру – на сцену вышел высокий и худощавый темноволосый паренек в костюме из блестящей ткани, который был ему коротковат в рукавах и штанинах. Сунув руки в карманы и сдвинув фетровую шляпу на затылок, он жевал жвачку, не потрудившись ее выплюнуть даже в свете прожекторов. И улыбался, как пират, который знает, где спрятан клад.
Бенджамин начал играть, но юноша жестом остановил его.
– А кто здесь босс? – спросил он, оглядывая нас.
Услышав голос парня – чистейший нью-йоркский говорок, сочный, дерзкий и слегка заносчивый, – Билли встрепенулся и указал на Пег:
– Она.
– Нет, она. – Пег указала на Оливию.
Та упорно продолжала читать газету.
– Просто хотел узнать, кого надо впечатлить. – Юноша присмотрелся к Оливии. – Но если все так запущено, может, лучше и не пытаться, а сразу топать домой? Понимаете, о чем я?
Билли рассмеялся:
– Ты мне нравишься, сынок. Споешь хорошо – и роль твоя.
– Петь-то я умею, мистер. На этот счет не волнуйтесь. И танцевать мастак. Вот только не хочется суетиться зазря. Усекли, мистер?
– В таком случае вношу поправку в свое предложение, – ответил Билли. – Роль твоя, и точка.
Вот тут-то Оливия оторвалась от газеты и встревоженно огляделась.
– Но мы даже не видели его в деле, – шепнула Пег. – Вдруг он играть не умеет?
– Поверь, – успокоил ее Билли, – парнишка идеально подходит. Нутром чую.
– Поздравляю, мистер, – сказал юноша, – вы сделали правильный выбор. Дамы, я вас не разочарую.
Это, Анджела, и был Энтони.
Не стану жеманничать и ходить вокруг да около: я сразу влюбилась в Энтони Рочеллу. И он в меня тоже – только по-своему и ненадолго. Что до меня, я втрескалась в него буквально за пару часов. Прямо-таки образец эффективной стратегии: зачем терять время зря. Думаю, для тебя не секрет, Анджела, что молодые горазды на такие фокусы и череда страстных влюбленностей, скоротечных и ярких, как вспышки, – самое естественное состояние для двадцатилетних. Странно только, что оно не настигло меня раньше.
Секрет стремительной влюбленности, разумеется, не в том, чтобы хорошенько узнать человека. Достаточно найти в нем всего одну привлекательную черту и уцепиться за нее со всей страстью, поверив, что ее хватит для вечной любви. Например, в Энтони меня привлекла его заносчивость. Конечно, я не единственная ее заметила – ведь роль он получил исключительно благодаря наглости, – но только на меня это произвело такое впечатление.
За несколько месяцев нью-йоркской жизни я повидала самовлюбленных юношей (это же Нью-Йорк, Анджела; здесь их пачками штампуют), но Энтони отличала одна особенность: ему действительно было плевать на всех и вся. Другие ребята лишь изображали полное безразличие, а на самом деле им всегда было что-то нужно – тот же секс, например. Но Энтони – о, тот действительно не нуждался ни в ком и ни в чем. Любой исход дела его устраивал. Победа, проигрыш – ему было до лампочки. Если обстоятельства складывались не в его пользу, он просто шагал дальше, невозмутимо сунув руки в брюки, и брался за другое дело. Что бы ни подкинула ему жизнь, он воспринимал происходящее как данность.
Он даже меня воспринимал как данность – так что, сама понимаешь, у меня не было выбора, кроме как воспылать к нему неодолимой страстью.
Энтони жил в Вест-Сайде, на Сорок девятой улице, между Восьмой и Девятой авеню, на четвертом этаже многоквартирного дома. Жилье он делил с братом Лоренцо, шеф-поваром ресторана в Латинском квартале, где Энтони подрабатывал официантом, пока не подвернется очередная роль. В той же квартире когда-то жили его родители, но оба умерли – о чем он сообщил мне без видимой печали и сожаления. Смерть родителей он тоже воспринимал как данность.
Адская кухня породила и воспитала Энтони. Сорок девятая улица текла у него в жилах. Он вырос, играя в мяч в здешних закоулках, и научился петь в паре кварталов от дома, в Церкви Святого Креста. В последовавшие за нашим знакомством месяцы мне предстояло хорошо узнать этот район. Квартиру Энтони я изучила как свои пять пальцев и до сих пор вспоминаю с особой теплотой – ведь именно в кровати его брата Лоренцо я впервые испытала оргазм. (Своей кровати у Энтони не было: он спал на диване в гостиной. Поэтому мы пользовались постелью его брата, пока тот был на работе. К счастью, Лоренцо трудился допоздна, и я успевала вдоволь насладиться юным Энтони.)
Я уже говорила тебе, Анджела: чтобы женщина научилась получать удовольствие от секса, требуются время, терпение и прилежный партнер. Влюбившись в Энтони Рочеллу, я обрела и первое, и второе, и третье.
Мы с Энтони очутились в постели Лоренцо уже в первый вечер нашего знакомства. После проб в «Лили» он поднялся наверх, чтобы подписать контракт и забрать у Билли копию сценария. Когда взрослые дела были сделаны, Энтони ушел. Но Пег тут же велела мне догнать его и обсудить костюмы. Я с радостью бросилась выполнять ее просьбу. Так быстро я еще никогда не бегала.
Догнав Энтони на тротуаре, я схватила его за руку и представилась, одновременно пытаясь отдышаться.
Вообще-то, обсуждать было нечего. Костюм, в котором он пришел на пробы, идеально подходил для роли Счастливчика. Разве что слишком современный, но с подтяжками и ярким галстуком будет самое то. Дешево и мило – так и должен одеваться Счастливчик Бобби. О чем я – весьма опрометчиво – и сообщила Энтони: мол, костюм идеально подойдет для роли, потому что он дешевый и милый.
– Дешевый и милый, значит? – уточнил он. – Это ты про меня? – В глазах у него плясали веселые искорки.
Глаза у него были удивительные – темно-карие, живые. Его как будто все время что-то забавляло. Присмотревшись к нему вблизи, я поняла, что он старше, чем казалось со сцены, – не долговязый юнец, а скорее стройный молодой человек ближе к двадцати девяти годам, чем к девятнадцати. Но из-за худобы и беспечной походки он действительно выглядел много моложе.
– Может, и про тебя, – ответила я. – Хотя в дешевом и милом нет ничего плохого.
– А ты у нас дорогая, значит. – Он неспешно окинул меня оценивающим взглядом.
– Но ведь милая?
– Очень.
Мы молча смотрели друг на друга. Ни слова не говоря, мы активно обменивались информацией – и наши взгляды были красноречивее любых речей. Разговор без слов – это и есть флирт в чистом виде, Анджела. Серия безмолвных вопросов, которые одна сторона задает другой одними лишь глазами. И ответ всегда один и тот же.
«Возможно».
Мы долго смотрели друг на друга, обмениваясь безмолвными вопросами и каждый раз отвечая: «Возможно, возможно, возможно». Молчание так затянулось, что стало неловким. Но из упрямства я не собиралась ни отводить взгляд, ни заговаривать первой. Наконец Энтони рассмеялся, и я тоже.
– Как тебя зовут, куколка? – спросил он.
– Вивиан Моррис.
– Ты свободна сегодня вечером, Вивиан Моррис?
– Возможно, – ответила я.
– То есть «да»? – уточнил он.
Я пожала плечами.
Он склонил голову набок и шагнул ближе, по-прежнему улыбаясь.
– Да? – спросил он снова.
– Да, – ответила я, решив, что хватит с меня «возможно».
Однако Энтони повторил еще раз:
– Да?
– Да! – сказала я погромче, решив, что он не расслышал.
И снова:
– Да?
И тут я поняла, что спрашивает он о другом. Не об ужине и не о кино. А о том, свободна ли я для него самого.
– Да, – ответила я совсем другим тоном.
Через полчаса мы лежали в постели его брата.
Я сразу поняла, что меня ждет совсем не тот секс, к которому я привыкла. Во-первых, в кои-то веки я была трезвой как стеклышко, и мой партнер тоже. Во-вторых, никакой гардеробной ночного клуба, никакой торопливой возни на заднем сиденье такси. Возни и близко не было. Энтони Рочелла не спешил. Во время секса он любил поговорить, но его, в отличие от доктора Келлогга, мне совсем не хотелось затыкать. Ему нравилось задавать мне игривые вопросы, от которых я просто таяла. По-моему, ему просто нравилось снова и снова слышать мое «да», а я была только рада стараться.
– Ты очень красивая, ты в курсе? – спросил он тогда, закрыв за нами дверь.
– Да, – ответила я.
– А сейчас ты сядешь на кровать рядом со мной, верно?
– Да.
– Ты ведь знаешь, что я собираюсь тебя поцеловать, потому что ты очень красивая?
– Да.
И господи боже, что это был за поцелуй. Взяв мое лицо обеими ладонями и сомкнув длинные пальцы у меня на затылке, он мягко касался губами моего рта, словно пробуя его на вкус. Эта часть любовной игры – поцелуи, которые мне очень нравились, – с другими парнями обычно заканчивалась слишком быстро, но Энтони будто и не собирался переходить к следующей стадии. Впервые меня целовал тот, кто получал удовольствие от поцелуев не меньше моего.
Прошло много времени – очень много, – прежде чем он наконец отстранился.
– Вот что мы сейчас сделаем, Вивиан Моррис. Я останусь сидеть вот тут, на кровати, а ты встанешь под лампой, на свету, и разденешься для меня.
– Да, – ответила я. (Начав говорить «да», уже невозможно остановиться!)
Я встала в центре комнаты, как он и велел, под лампой. Сбросила платье, перешагнула через него и картинно развела руки, скрывая собственное волнение: «Та-да!» Однако, едва платье упало к ногам, Энтони широко улыбнулся, и меня обожгло стыдом: ведь я такая тощая, да и грудь совсем маленькая. Когда он заметил выражение моего лица, улыбка стала мягче, и Энтони сказал:
– Нет-нет, куколка, я смеюсь не над тобой. Я смеюсь, потому что ты мне очень нравишься. Такая прыткая, просто прелесть. – Он встал и подобрал с пола мое платье: – Надень-ка.
– Ой, прости, – забормотала я. – Ничего страшного, все нормально. – Я вообще ничего не поняла, но подумала про себя: «Я сплоховала, всему конец».
– Нет-нет, послушай, детка. Сейчас ты наденешь платье, а потом я попрошу тебя снова снять его для меня. Но только теперь растяни удовольствие, ладно? Не гони во весь опор.
– Ты ненормальный.
– Я просто хочу посмотреть еще разок. Давай же, куколка. Этого момента я ждал всю жизнь. Ни к чему торопиться.
– Ну уж нет. Не ждал ты этого момента всю жизнь!
Он усмехнулся:
– Ага, ты права. Не ждал. Но теперь, когда он наступил, мне и правда жуть как нравится. Так как насчет повторить его еще разок? Только очень-очень медленно.
Он снова сел на кровать, а я натянула платье и подошла, чтобы он застегнул пуговицы на спине, – что он и сделал, осторожно и тщательно. Разумеется, я прекрасно дотянулась бы сама, и всего через пару секунд мне предстояло снова раздеться, но мне хотелось доверить пуговицы Энтони. И знаешь что, Анджела? Когда этот парень застегивал на мне платье, я испытала самое эротичное, самое интимное переживание за всю свою жизнь – хотя вскоре меня ждали ощущения куда сильнее.
Я повернулась и снова встала в центр комнаты, полностью одетая. Слегка взбила волосы. Мы смотрели друг на друга и улыбались, как два дурака.
– А теперь еще раз, – велел он. – И как можно медленнее. Представь, что меня здесь нет.
Тогда, Анджела, я впервые почувствовала, что на меня по-настоящему смотрят. И хотя за последние месяцы многие мужчины обнимали меня и трогали в самых разных местах, никто из них словно не видел меня как следует. Я повернулась к Энтони спиной, будто стеснялась его. Если честно, я действительно немного стеснялась. Никогда еще я не чувствовала себя такой голой, причем даже не успев раздеться! Заведя руку за спину, я расстегнула платье. Оно соскользнуло с плеч, но застряло на талии. Там оно и осталось, а я освободилась от бюстгальтера, медленно стягивая бретельки по обнаженным рукам. Потом я положила бюстгальтер на стул и застыла, давая Энтони возможность полюбоваться моей открытой спиной. Его взгляд ощущался как электрический разряд, бегущий вдоль позвоночника. Я долго стояла в ожидании хоть какой-нибудь реплики, но Энтони молчал. Я не видела его лица, и меня это очень будоражило – я не знала, чем он занят там, на кровати, у меня за спиной. До сих пор я помню воздух в той комнате. Прохладный, свежий, осенний.
Я медленно повернулась, не поднимая взгляда. Платье висело на талии, но грудь была обнажена. Энтони по-прежнему молчал. Я закрыла глаза и позволила ему рассмотреть и изучить меня. Электрический ток из позвоночника распространился на переднюю поверхность тела. Голова стала легкой и закружилась. Казалось, я никогда уже не смогу пошевелиться и тем более заговорить.
– Вот это уже лучше, – наконец сказал Энтони. – Вот это я понимаю. Теперь подойди.
Он усадил меня на кровать и убрал волосы, упавшие мне на глаза. Я думала, он набросится на меня, примется тискать мне грудь и жадно целовать, но не тут-то было. Его неторопливость сводила меня с ума. Он даже не поцеловал меня еще раз. А просто улыбнулся:
– У меня есть идея, Вивиан Моррис. Хочешь узнать какая?
– Да.
– Вот что мы сейчас сделаем. Ты ляжешь на кровать, а я тебя раздену. Потом ты закроешь глаза. А знаешь, что я сделаю потом?
– Нет, – ответила я.
– Скоро узнаешь.
Девушкам твоего поколения, Анджела, трудно понять, насколько радикальным считался оральный секс в наши дни. Разумеется, я знала, что такое минет, и даже делала его пару раз, хотя не уверена, что оценила сам процесс или хотя бы поняла, в чем суть. Но чтобы мужчина касался ртом гениталий женщины? Тогда так никто не делал.
Поправка: конечно, делали. Каждое поколение считает, что именно оно совершило сексуальную революцию, но я уверена, что в 1940 году в Нью-Йорке люди поискушеннее меня наверняка делали куннилингус. Особенно в Виллидже. Но я – я никогда ни о чем таком не слышала. Бог свидетель, тем летом с моим цветком женственности делали что угодно – но только не это. Его терли, гладили, проникали в него, теребили и щупали (господи, до чего же парням нравилось там рыскать, причем весьма активно), – но такое со мной было впервые.
Его рот так быстро очутился у меня между ног, что я не сразу поняла зачем, а когда поняла, была настолько шокирована, что ойкнула и попыталась сесть. Но он вытянул свою длинную руку, уперся ладонью мне в грудь и толкнул обратно на кровать, не прекращая своего занятия.
– Ой! – снова воскликнула я.
А потом я почувствовала. Я даже не подозревала, что такие ощущения вообще бывают. Я сделала самый резкий в жизни вдох и не выдыхала, кажется, следующие десять минут. На время я утратила способность видеть и слышать, у меня в мозгу словно что-то замкнуло – подозреваю, что и до сих пор полностью не разомкнуло. Все мое существо было потрясено. Я слышала, как издаю звериные стоны, ноги неудержимо дрожали (да я и не пыталась сдержать дрожь), и я с такой силой вцепилась руками себе в голову, что, кажется, пробороздила ногтями кожу до самого черепа.
А потом ощущение стало сильнее.
И еще сильнее.
Потом я закричала, словно на меня налетел поезд, а длинная рука Энтони зажала мне рот, и я вцепилась зубами в эту руку, как раненый солдат закусывает пулю.
А потом ощущение достигло пика, и я почти умерла.
Когда все закончилось, я задышала, заплакала и засмеялась одновременно; дрожь так и не прошла, меня всю трясло. А Энтони Рочелла улыбался и выглядел таким же самоуверенным, как всегда.
– Да, детка, – сказал худощавый парнишка, которого я отныне любила всем сердцем. – Теперь ты знаешь.
После этого я поняла, что никогда уже не буду прежней.
И знаешь, что самое удивительное, Анджела? В тот первый вечер, закончившийся для меня так примечательно, мы даже не занимались сексом. Я имею в виду секс в традиционном смысле. Я никак не отблагодарила Энтони в тот раз, хотя бы предложив ему ответную ласку взамен на необыкновенные ощущения, которые он только что для меня открыл. А ему, похоже, это было и ни к чему. Его совсем не смущало, что я просто лежу на кровати и не шевелюсь, будто меня сбросили с самолета.
В этом и состояла притягательность Энтони Рочеллы – в полном отсутствии нетерпения. В умении принимать все как данность. Тем вечером я начала понимать, почему Энтони Рочелла так уверен в себе. Теперь мне было ясно, почему этот юноша без гроша за душой держится так, будто весь Нью-Йорк у него в кармане. Ведь если ты можешь сделать такое с женщиной, даже не требуя ничего взамен, ты имеешь полное право задирать нос.
Он полежал немного со мной рядом, поддразнивая меня за крики наслаждения, а потом пошел на кухню и вернулся с двумя бутылками пива – себе и мне.
– Тебе надо выпить, Вивиан Моррис, – сказал он и оказался прав.
В тот вечер он даже не раздевался.
Он чуть не довел меня до обморока, даже не сняв пиджак. Свой дешевый и милый пиджак.
Естественно, на следующий же вечер все повторилось: я снова извивалась на кровати, пока его язык творил со мной чудеса. И на следующий вечер тоже. Я по-прежнему ни разу не видела Энтони голым; он по-прежнему не просил ничего взамен. На третий вечер я наконец отважилась спросить:
– А как же ты? Ты хочешь?..
Он усмехнулся:
– Не волнуйся, детка. До этого еще дойдет.
И снова он был прав. До этого действительно дошло – и еще как дошло, – но он дождался, когда я сама его попрошу.
Не побоюсь сказать, Анджела, что он дождался, когда я буду умолять о сексе.
Что тоже вызвало у меня затруднения, поскольку я не знала, как умоляют о сексе. Какими словами воспитанная юная леди просит открыть ей доступ к тому самому мужскому органу, который нельзя называть, но которого она так жаждет?
«Не будешь ли ты любезен?..»
«Тебя не затруднит?..»
Тогда я еще не владела терминологией, допустимой в подобных случаях. Да, с момента приезда в Нью-Йорк мне довелось заниматься самыми грязными и непристойными вещами, но в глубине души я по-прежнему оставалась приличной девушкой из хорошей семьи, а приличные девушки из хороших семей о таком не просят. По сути, в те месяцы я лишь позволяла грязным и непристойным вещам со мной случаться, отдавая себя в руки мужчин, которые всегда очень торопились закончить дело. Но теперь все было иначе. Я желала Энтони, а тот не спешил дать мне желаемое, отчего я желала его еще сильнее.
Наконец дело дошло до того, что я, запинаясь, начала спрашивать:
– Как думаешь, мы с тобой когда-нибудь займемся… займемся…
Энтони отрывался от своих дел, с улыбкой поворачивался ко мне и, подняв одну бровь, спрашивал:
– Займемся чем?
– Ну, если ты когда-нибудь захочешь…
– Захочу чего, детка? Скажи прямо.
И в ответ я молчала, потому что не знала, как это назвать. А он лишь улыбался еще шире и говорил:
– Прости, детка, я не понял. Нужно выражаться яснее.
Но я не могла выражаться яснее – пока Энтони меня не научил.
Однажды вечером, когда мы, как обычно, баловались в кровати, он заметил:
– Пора бы тебе узнать некоторые слова, детка. Пока ты не будешь называть вещи своими именами, у нас ничего не получится.
И он научил меня самым грязным выражениям, которые я когда-либо слышала. Выражениям, от которых у меня горели щеки и пылали уши. Энтони заставил повторить их одно за другим, с удовольствием наблюдая за моими мучениями. А потом снова взялся за меня и заставил стонать и извиваться от желания. Когда я больше не могла терпеть – я даже дышать не могла, – он прервался и включил свет.
– А сейчас, Вивиан Моррис, – заявил он, – ты прямо в глаза скажешь мне, что ́ я должен с тобой сделать. Теми словами, которым я тебя научил. Только так и не иначе, куколка. Или ничего не будет.
Веришь или нет, Анджела, но я так и поступила.
Посмотрела ему прямо в глаза и сказала, чего хочу, – в точности как дешевая шлюха.
Тогда-то я и поняла, что влипла.
Втрескавшись в Энтони, я, естественно, расхотела шататься по городу с Селией, цеплять незнакомцев и перебиваться быстрым невыразительным сексом. Мне хотелось быть только с Энтони и каждую свободную минуту проводить в кровати его брата Лоренцо. Другими словами, с появлением Энтони я весьма бесцеремонно бросила Селию.
Не знаю, скучала ли она по мне. По ней было не понять. Она ко мне не охладела, а если и охладела, то не подавала виду. Селия просто продолжала жить, как раньше, и была со мной по-прежнему приветлива, когда мы сталкивались в «Лили» (обычно это происходило в моей кровати, когда она возвращалась под утро пьяная). Вспоминая то время, я понимаю, что была ей не слишком верной подругой. Я бросила ее даже дважды: сначала ради Эдны, а потом ради Энтони. Но в молодости все мы руководствуемся самыми примитивными мотивами; наши дружеские чувства и привязанности непостоянны. Селию тоже не назовешь постоянной. Теперь я понимаю, почему в двадцать лет мне постоянно требовался объект для обожания – причем даже не важно, кто именно. На эту роль годился любой, кто был лучше меня. А Нью-Йорк тогда кишмя кишел теми, кто был лучше меня. Я была настолько бестолковой, настолько неопределившейся и до такой степени не понимала саму себя, что вечно цеплялась за других – хваталась за чужое обаяние, как за спасательный круг. Но, само собой, в каждый период времени у меня был только один кумир.
И теперь им стал Энтони.
От любви я не замечала ничего вокруг. Я ходила, как громом пораженная. Весь мир перестал существовать. Свою работу в театре я делала кое-как – ведь если честно, какая разница? Думаю, я и на репетиции ходила лишь потому, что Энтони присутствовал там каждый день; он репетировал по нескольку часов кряду, а я могла им любоваться. Мне не хотелось отпускать его ни на шаг. После каждой репетиции я, как верная шавка, поджидала его, провожала в гримерную и из гримерной, по первому свистку бегала за бутербродами с языком на ржаном хлебе. Я на каждом углу хвасталась, что у меня теперь есть парень и это любовь на всю жизнь.
Как тысячи других глупышек до меня, я заболела любовной и сексуальной горячкой – и более того, я считала, что такое возможно только с Энтони Рочеллой.
Но потом у нас с Эдной состоялся неприятный разговор. Я принесла ей на примерку новую шляпу для спектакля.
– Ты стала рассеянной, – заметила Эдна. – Лента не того цвета, какой мы выбрали.
– Правда?
Она ткнула пальцем в ленту – кроваво-красную – и спросила:
– Это, по-твоему, изумрудно-зеленый?
– Вроде нет, – ответила я.
– А все тот мальчишка, – констатировала Эдна. – Ты только о нем и думаешь.
Я невольно улыбнулась:
– Это уж точно.
Эдна тоже улыбнулась, но снисходительно:
– Так вот знай, дорогая Вивиан: когда он рядом, ты ведешь себя как течная сука.
В ответ на такую откровенность я уколола ее булавкой в шею – правда, совершенно случайно.
– Простите! – воскликнула я, даже не зная, за что извиняюсь: за укол или за свое поведение течной суки.
Эдна спокойно промокнула капельку крови носовым платком и сказала:
– Не бери в голову. Меня не впервые колют булавкой, и на сей раз я заслужила. Но послушай меня, Вивиан, хотя бы потому, что я стара, как ископаемое, и кое-что понимаю в жизни. Дело не в том, что я не рада за тебя. Что может быть прекраснее первой любви! Ты так носишься с ним, детка, и это очень мило.
– Он же настоящая мечта, Эдна, – вздохнула я. – Просто мечта!
– Не сомневаюсь, птичка моя. Иначе и быть не может. Но вот тебе совет. Развлекайся с этим юношей сколько душе угодно, напиши о нем в мемуарах, когда прославишься, но только ни в коем случае…
Я думала, она скажет «не выходи за него замуж» или «не вздумай забеременеть», но нет. Эдну заботило совсем другое.
– Не позволяй отношениям мешать твоей работе.
– Что?
– На нынешнем этапе, Вивиан, все мы должны держаться друг за друга и сохранять рассудительность и профессионализм. Может, со стороны тебе и покажется, что мы тут просто развлекаемся – и мы действительно развлекаемся, – но слишком многое поставлено на карту. Твоя тетя вложила в эту пьесу все – сердце, душу и собственные деньги до последнего цента. И мы не можем обмануть ее доверие, допустив провал. В театре существует такой закон, Вивиан: мы не портим друг другу шоу; мы не портим друг другу жизнь.
Я по-прежнему ничего не понимала, и Эдна, видимо, заметила это по лицу, потому что принялась объяснять снова:
– Я вот что хочу сказать, Вивиан: если ты любишь Энтони, люби на здоровье, никто не собирается тебя осуждать. Но пообещай, что останешься с ним до конца сезона. Энтони – хороший актер, куда выше среднего, и без него спектакля не будет. Мне не нужны сюрпризы. Если один из вас разобьет другому сердце, я рискую потерять не только главного героя, но и чертовски талантливую костюмершу. Вы оба нужны мне, и нужны в здравом уме. Твоя тетя сказала бы то же самое.
Я, наверное, совсем глупо выглядела, поскольку Эдна добавила:
– Объясню еще проще, Вивиан. Мой бывший муж – худший из бывших, который режиссер, – любил говорить мне: «Живи как угодно, ягодка моя, но не позволяй эмоциям сорвать чертово шоу».