Мы побывали в этот день на всех станциях. Всюду мы выходили, поднимались на эскалаторе наверх и потом снова спускались. Мы смотрели и не могли насмотреться: аккуратные плитки изразцов, точно пчелиные соты, на станции имени Дзержинского, огромный подземный дворец Комсомольской площади, серый, золотистый, коричневый мрамор - все было чудесно.
- Смотри, мама! Тут и правда красные ворота сделаны! - воскликнул Шура, указывая на ниши в стене станции "Красные ворота".
Нас с Зоей совершенно покорили наполненные светом колонны на станции "Дворец Советов"! вверху, сливаясь с потолком, они раскрывались, как какие-то удивительные, гигантские лилии. Никогда я не думала, что камень может казаться таким мягким и излучать столько света!
Вместе с нами был темноглазый круглолицый мальчик. ("Вожатый первого звена", - пояснила Зоя, заметив, как я прислушиваюсь к тому, что он рассказывает.) Сразу чувствовалось, что он из тех ребят, которые интересуются всем на свете, запоминают слово в слово все, о чем читают.
- Тут мрамор со всей страны, - сообщает он. - Вот это - крымский, а это - карельский. А на Кировской станции эскалатор в шестьдесят пять метров. Давайте сосчитаем, сколько времени мы спускаемся.
Они с Шурой тут же поднялись наверх и снова спустились.
- Давайте еще сосчитаем, сколько человек спускается зараз! - предложил Шура.
Минуту они стояли неподвижно, сосредоточенно наморщив лбы и беззвучно шевеля губами.
- У тебя сколько получилось? Сто пятьдесят? А у меня сто восемьдесят. Считай, что сто семьдесят. Десять тысяч человек в час - вот это здорово! А если бы он был неподвижный? Вот давка была бы! А за постройку эскалатора иностранцы знаете сколько спрашивали? - без передышки говорил вожатый первого звена. - Я забыл сколько, только очень много - по-нашему миллион золотых рублей. А мы взяли и сделали сами, на наших заводах. Знаете, какие заводы работали? Московский Владимира Ильича, в Ленинграде Кировский, потом еще в Горловке, в Краматорске...
... Мы вернулись домой под вечер, едва не падая от усталости, но полные впечатлений, и еще несколько дней всё вспоминали чудесное подземное царство.
Прошло не так уж много времени - и метро стало привычным. То и дело слышалось: "Поеду на метро", "Встретимся у метро". И все же, завидев в вечерних сумерках рубиновую светящуюся букву "М", я вспоминаю день, когда мы с детьми побывали в метро впервые,
"ВЗВЕЙТЕСЬ КОСТРАМИ, СИНИЕ НОЧИ!"
Обычно, когда начинались летние каникулы, Зоя и Шура уезжали в пионерский лагерь. Они писали оттуда восторженные письма: о том, как ходят в лес по ягоды, как купаются в полноводной и быстрой реке, как учатся стрелять. Помню, раз Шура даже прислал мне свою мишень. "Видишь, как я научился? - писал он с гордостью. - Ты не смотри, что не все пули в яблочке. Это не беда. Главное, кучность хорошая. Видишь, как легли тесно, в кучку!" И в каждом письме они просили: "Мама, приезжай, посмотри, как мы живем".
Однажды я приехала к ним в воскресенье утром, а уехала последним поездом - ребята не отпускали меня. Они водили меня по лагерю, показывали все свое хозяйство: грядки с огурцами и помидорами, цветочные клумбы, "гигантские шаги", волейбольную площадку. Шуру то и дело тянуло поближе к большой белой палатке, в которой жили старшие мальчики: младшие спали в доме, и это безмерно его огорчало.
- Никакого самолюбия у него нет! - неодобрительно сказала мне Зоя. Куда Витя Орлов, туда и он...
Витя Орлов оказался председателем совета отряда. Это был рослый энергичный мальчик, на которого наш Шура смотрел почти с благоговением: Витя лучше всех играл в баскетбол, лучше всех стрелял, отлично плавал и обладал еще многими достоинствами... Не один Шура - десятка два малышей так и ходили за Витей по пятам. А у Вити для каждого находилось какое-нибудь важное поручение. "Сходи к дежурному, скажи, что можно горнить на обед", - говорил он. Или: "Ну-ка, подмети дорожки. Смотри, как насорили!" Или: "Полей клумбы. Третье звено воды пожалело - погляди, цветам жарко". И малыш со всех ног кидался исполнять поручение.
Шура очень хотелось побыть со мной - мы так давно не видались: ведь родителям разрешалось приезжать только раз в месяц. Но в то же время ему не хотелось отставать от Вити. - он явно был одним из первых Витиных адъютантов.
- Понимаешь, - с жаром рассказывал он, - Витя, когда стреляет, всегда только в яблочко попадает! Понимаешь, пуля в пулю! Это он меня стрелять научил. А плавает как! Ты бы видела: и брассом, и кролем, и сажёнками - ну, как ты только хочешь!
Ребята сводили меня на речку, и я с удовольствием увидела, что оба они стали хорошо плавать. Шура "выставлялся" передо мной как только мог: долго лежал на воде без движения, потом плыл, работая только одной рукой, потом держа в руке "гранату". Для его десяти лет это было, по совести, совсем неплохо.
Потом были соревнования в беге, и Зоя пробежала расстояние в сто метров быстрее всех: она бежала легко, стремительно и как-то очень весело, словно это были не настоящие соревнования со строгим судьей и отчаянными болельщиками, а просто игра.
Минута наивысшего торжества настала для Шуры, когда стемнело.
- Шура! Космодемьянский! - раздался голос Вити Орлова. - Пора зажигать костер!
И я не успела оглянуться, как Шуру, только что сидевшего рядом, точно ветром сдуло.
Один из самых младших, Шура тем не менее был в лагере костровым. Разжигать костер его давно, еще в Гаях, научил отец, и он владел этим искусством в совершенстве: сучья находил самые сухие, укладывал их как-то особенно ловко, так что занимались они мгновенно и горели жарко и весело. Но небольшой костер, который Шура иногда разводил неподалеку от нашего дома, конечно, не мог сравниться с тем, который должен был вспыхнуть сейчас на большой лагерной площадке.
Шура весь ушел в работу. Тут уж он забыл и о моем приезде и обо всем на свете. Он таскал сучья, укладывал, готовил запас, чтоб был под рукой. И когда совсем стемнело и ребята уселись вокруг, он, по знаку Вити, чиркнул спичкой. Тотчас послушно вспыхнули тонкие сухие ветки, по черному ломкому хворосту с неуловимой быстротой поползли огненные змейки - и вдруг, далеко отбрасывая обнимавшую нас темноту, вскинулось вверх ослепительно-яркое пламя. Мне давно надо было уехать, почти никого из родителей уже не осталось в лагере, но Зоя крепко держала меня за руку, повторяя:
- Ну пожалуйста, останься! Подожди, посиди еще. Костер - это так хорошо! Вот сама увидишь. Ведь до станции близко, и дорога прямая. Мы тебя проводим всем звеном, нам Гриша позволит.
И я осталась. Я сидела вместе с детьми у костра и смотрела то на огонь, то на лица ребят, освещенные розовым отблеском смеющегося, неугомонного пламени.
- Ну, о чем сегодня поговорим? - сказал вожатый, которого все ребята называли просто Гришей.
И я сразу поняла: тут не готовят особой программы для костра, тут просто беседуют, разговаривают по душам, потому что когда же и поговорить, как не в этот тихий час, когда за плечами, чутко прислушиваясь, стоит прозрачная синь теплого летнего вечера, и нельзя отвести глаз от костра, и смотришь, смотришь, как наливаются расплавленным золотом угли и вновь тускнеют под пеплом, и летят, и гаснут несчетные искры...
- Я вот что думаю, - предложил Гриша, - давайте сегодня попросим Надиного отца рассказать нам...
Я не расслышала, о чем именно рассказать - последние слова Гриши заглушил хор голосов. "Да, да! Расскажите! Просим!" - неслось со всех сторон, и я поняла, что рассказчика ребята любят, его не раз слушали и готовы слушать еще и еще.
- Это отец Нади Васильевой, - быстро пояснила мне Зоя. - Он, мама, замечательный! Он в дивизии у Чапаева был. И Ленина слушал.
- Я уж столько вам рассказывал, надоело, наверно, - услышала я добродушный низкий голос.
- Нет, нет! Не надоело! Еще расскажите!
Надин отец придвинулся поближе к огню, и я увидела круглую бритую голову, загорелое широкое лицо и широкие, должно быть, очень сильные а добрые руки, и на гимнастерке - потускневший от времени орден Красного Знамени. Рыжеватые подстриженные усы не скрывали добродушной усмешки; глаза из-под густых выцветших бровей смотрели зорко и весело.
Он был из первых комсомольцев, Надин отец. Он слышал речь Ленина на Третьем съезде комсомола и, когда стал рассказывать об этом, вокруг стало так тихо, что был слышен малейший шорох, треск каждой ветки, рассыпавшейся в костре.
- Владимир Ильич нам не доклад читал. Он с нами разговаривал просто, как с друзьями. Он нас заставил подумать о том, что нам тогда и в голову не приходило. Как сейчас помню, спросил он: "Что сейчас самое главное?" И мы стали ждать ответа. Мы думали, он скажет: воевать! Разбить врага! Ведь двадцатый год был. Мы все были кто в шинелях, кто в бушлатах, с оружием в руках: одни - Только что из боя, другие - завтра в бой! И вдруг он говорит: "Учиться! Самое главное - учиться!"
В голосе Надиного отца звучали и нежность и удивление, словно он снова переживал ту далекую минуту. Он рассказывал о том, как тогда взрослые, двадцатилетние люди сели за парту, взялись за букварь, чтобы выполнить наказ Ленина. Рассказывал о том, как прост и скромен был Ильич, как дружески, тепло беседовал с делегатами, как умел разрешить простым и ясным словом самые недоуменные вопросы, осветить человеку самое заветное, зажечь, наполнить силой для самого трудного дела, раскрыть глаза на самое прекрасное - на грядущий день человечества, ради которого надо было и воевать и учиться...
- Владимир Ильич говорил, что то поколение, которому сейчас пятнадцать лет, и увидит коммунистическое общество и само будет строить это общество... И важно, чтобы каждый из вас постоянно, изо дня в день делал свое дело пусть маленькое, пусть самое простое, - но чтобы это была часть общего великого дела...
... Не раз, глядя на своих ребят, я думала: как сложилась бы их жизнь прежде, в то глухое, темное время, когда росла я сама? С каким трудом давалось бы все, как тяжело было бы мне воспитывать детей! А теперь воспитываю их не одна я, мать: воспитывает все, что они видят и слышат вокруг. И кто знает, в какое пламя разгорится в будущем искра от этого лагерного костра? Какие чувства, какие стремления посеял сегодня вечером в сердцах ребят этот человек, знавший Чапаева, слушавший Ленина? Неторопливо он рассказывал обо всем, что припомнилось ему из далекого и славного прошлого, а потом вдруг сказал:
- А теперь давайте споем!
Ребята зашевелились, словно очнувшись, потом наперебой стали предлагать:
- "Юность"!
- Чапаевскую!
И вот полилась в темноту задумчивая мелодия песни, которую в те дни пели повсюду;
Ревела буря, дождь шумел,
Во мраке молния блистала,
И непрерывно гром гремел...
Потом запели песню первых пионерских лет;