А прославленная «семерка» и ее модификации еще много лет служили верой и правдой отечественной космонавтике. Стояла и на боевом дежурстве, запускала космонавтов, выводила на орбиту и научные объекты, и грузовые корабли.
А вот встретивший нас полигон Тюра-Там образца осени 1958 года — это бескрайняя казахская степь, по которой во всех направлениях гуляет холодный, пронизывающий ветер, когда днем где-нибудь в закуточке можно даже позагорать, а ночью мороз пробирает до косточек. Резко континентальный климат в полном его проявлении. На железнодорожной станции — пара чахлых деревцов да десятка два-три глинобитных мазанок, где проживают местные жители — казахи и где полным-полно детворы различной масти и возраста. С элементами цивилизации только площадка № 10, что в паре километров от станции. Это административный, командный и культурный центр строящегося полигона, в будущем — город Ленинск. А пока это штаб, казармы, обязательный Дом офицеров, с десяток панельных пятиэтажек, госпиталь, магазины, школа, ну и все то, что нужно для обеспечения более-менее сносной жизни для огромного количества офицеров и их семей, волей судьбы и решением командования определенных жить и служить в этих, прямо скажем, не райских условиях. Ну и конечно же огромная одноэтажная деревянная гостиница, где нас и разместили на первых порах и куда мы частенько наведывались уже в те времена, когда были разбросаны по различным точкам полигона. И все это — на берегу бурной, коварной, изменчивой и в те времена еще достаточно полноводной реки Сырдарьи — единственной отрады и спасения в испепеляюще-знойные летние дни. Много зеленых посадок, но это сейчас они тенистые аллеи, а тогда тонюсенькие веточки, в листве которых еле-еле можно было скрыться от изнуряющей жары. В общем, летом не знаешь куда деться от палящего солнца, а зимой трясешься от 40-градусного мороза, помноженного на пронизывающий ветер. На таком фоне очень романтично и даже экзотично звучал почтовый адрес, по которому мы, и офицеры и солдаты, могли переписываться со своими родными и близкими — «Москва-400». Ну не смешно?! Кто-то же додумался так поиздеваться над нами. Ладно еще, что климат явно не московский, но ведь бывали случаи, когда сердобольные родители наших солдат бродили по Москве в поисках своего любимого сыночка, который, по их глубокому убеждению, служит где-то рядом с Кремлем.
Но у суровой казахской степи есть и хорошие, даже красивые моменты. Ранней весной огромная, идеально ровная степь покрывается нежной зеленой растительностью, куда-то торопятся большие шары перекати-поля, и над всем этим красиво парит орел — выискивает добычу. Воздух горчит от запаха полыни, и ветры вроде бы не так сильно дуют, и вообще все прекрасно и удивительно! А закаты и восходы солнца! Огромный раскаленный шар медленно и устало опускается за горизонт, после чего мгновенно наступает черная, как тушь, но еще знойная темнота. Ну и самое главное — где-то в конце апреля степь покрывается ковром из тюльпанов. Как же это красиво! Красные и желтые (почему-то только эти два цвета) тюльпаны везде, даже умудряются пролезть между плитами бетонки, при этом водители машин изо всех сил стараются их не задеть и не помять. Кажется даже, что в период цветения тюльпанов жители полигона становятся как-то добрее и ласковее друг к другу, а количество проступков и нарушений дисциплины в частях точно уменьшается. А вот интересно: никто из политработников не догадался написать трактат или даже диссертацию о влиянии периода цветения тюльпанов на уровень дисциплины в частях полигона. Злободневная и актуальная была бы диссертация. Когда проезжаешь по такой «тюльпановой» степи, невольно в голове даже еще и в те далекие, не рыночные, времена зарождается навязчивая мысль: вот бы собрать всю эту красоту, нежно упаковать и привезти на рынок в Москву. Голова кружится от той суммы, которая получается после умножения стоимости на количество. Но вот за многие годы моего любования весенней казахской степью я что-то не припомню, чтобы тюльпаны Тюра-Тама собирались на продажу. Ранней весной их привозили в Москву, охапками дарили близким и знакомым, но никогда не продавали. Есть хорошее, очень лирическое стихотворение местного поэта о «тюльпанах байконурской стороны». Стихотворение это любил и очень проникновенно читал Герман Титов.
Основное целевое предназначение нашей молодой части — обеспечение подготовки к пуску и пуск боевой ракеты Р-7 с боевым зарядом в ее головной части. Это первая войсковая часть Ракетных войск стратегического назначения, которая становилась на боевое дежурство. Практически все, что было связано с нашей частью, подходило под определение «впервые». Даже по структуре это новое войсковое образование существенно отличалось от обычных, общепринятых армейских понятий: взвод, рота, батарея. Может быть, из расчета, чтобы запутать вероятного противника, наша войсковая часть состояла из подразделений, которые носили несколько необычные по тем временам названия: группа, команда, отделение, расчет. Структура — «пирамидальная»: несколько расчетов составляли отделение, команда формировалась из отделений, а в группу входило несколько команд. Основная «боевая» единица — расчет. Начальниками (не командирами, тоже новшество) команд и групп были офицеры, как правило, бывшие артиллеристы-ракетчики (легендарные «Катюши»), многие из которых были участниками войны. Поначалу они имели очень смутное представление о той технике, которую должны эксплуатировать. Расчет — наиболее массовое подразделение, имеющее по своим функциям непосредственные контакты с техникой. Именно поэтому начальниками расчетов назначались, как правило, выпускники ростовского училища, как наиболее подготовленные специалисты. Правда, и их не хватало. Поэтому среди нас были и выпускники авиационных и даже военно-морских высших училищ. Если среди авиаторов особого шума не было, то моряки доставляли нашему начальству много хлопот. Помнится, они демонстративно не снимали свою черную морскую форму (это при 40-градусной жаре) и единственно, что допускали, так это заправляли свои широченные клеши в огромные кирзовые сапоги (пески Казахстана — это тебе не ласковый морской прибой). На моей памяти одному лишь такому ракетчику, потомственному моряку чуть ли не в пятом поколении, разрешили вернуться в родную стихию. С этим было очень строго. Были ростовчане и среди начальников отделений, но это в основном более старшие выпуски. Государство не жалело средств на создание «ракетного щита Родины». Поэтому практически весь офицерский состав части имел высшее инженерное образование. А для эксплуатации и обеспечения боевой готовности мало-мальски значимой части или системы ракеты и создавались специальные расчеты. Вот и было, например, подразделение с таким витиеватым названием: «Расчет автономных испытаний автомата угловой стабилизации центрального блока ракеты Р-7». Несведущий сразу и не поймет, о чем идет речь. Придется пояснить.
В полете на ракету с работающими двигателями действует множество внешних и внутренних возмущающих факторов: перекос тяги за счет неравномерности работы двигателей, конструктивные особенности самой ракеты, факторы атмосферы и другие непрогнозируемые воздействия могут сбить ракету с расчетной траектории, что может привести к крайне нежелательным последствиям — ракета просто не долетит туда, куда надо. Жесткая «привязка» ракеты к заданной траектории и осуществляется как раз автоматом угловой стабилизации. Физическую основу этой системы составляет всем известная детская игрушка — волчок. Раскрутите сильно такой волчок и после этого попробуйте внешним усилием изменить положение оси, вокруг которой он вращается. Она, эта ось, будет упорно сопротивляться и сохранять свое исходное положение. Причем чем сильнее скорость вращения, тем стабильнее положение оси и тем сильнее она сопротивляется. В действительности роль таких волчков в ракетной технике выполняют сложнейшие гироскопические приборы (гироскопы), маховик (волчок) которых раскручивается до десятков тысяч оборотов в минуту. Кстати, это настолько сложный и каприздый прибор, что для его обслуживания и проведения автономных испытаний имелся отдельный боевой расчет под командой лейтенанта Владимира Бахановского (тоже ростовчанин и мой земляк, как потом мы установили, мы родились в одном роддоме Новочеркасска с разницей в 10 дней. И такое бывает в ракетной технике!). А что, если расположить эти «волчки» на ракете так, чтобы сохраняющие свое положение оси маховиков трех гироскопов совпадали с тремя осями самой ракеты (вдоль оси, вращение «вправо — влево», «вверх — вниз» или по-ракетному: «по вертикали» и «по горизонтали»), а корпуса этих гироскопов «жестко» связать с корпусом самой ракеты. Если ракета начнет отклоняться по одной из этих осей (по «тангажу», по «рысканию» и по «вращению» — термины, знакомые любому ракетчику), то образующийся на датчике гироскопа электрический сигнал, пропорциональный углу отклонения, после сложных преобразований попадает на поворотные устройства двигательных установок, которые, отклоняясь в нужную сторону, возвращают ракету в исходное положение. Продолжается движение по расчетной траектории. Несмотря на такое упрощенное представление принципов работы автомата угловой стабилизации, это одна из сложнейших и интереснейших систем любой ракеты. И таких систем на ракете не один десяток. Была, например, такая система, которая отслеживала синхронность расхода топлива и окислителя во всех баках ракеты — тоже борьба за то, чтобы ракета не отклонялась от заданной траектории. Бдительно следил за подготовкой и испытаниями этой системы тоже отдельный боевой расчет, которым командовал выпускник авиационного училища Юра Михаленко. А Анатолий Батюня возглавлял боевой расчет (в составе одного подчиненного), который проверял работу системы аварийного подрыва ракеты в том случае, если она отклонилась, например, от заданной траектории, что могло бы привести к крайне нежелательным последствиям.
Задача начальника расчета автономных испытаний автомата угловой стабилизации центрального блока с вверенным ему личным составом (техник — лейтенант, старший сержант и рядовой) сводилась к тому, чтобы на этапе, когда ракета находится еще в монтажно-испытательном корпусе, проверить нормальное функционирование «цепочки», последовательно состоящей из угловых датчиков гироскопов, нескольких приборов усиления и преобразования сигналов, полученных с этих датчиков, и механизмов поворота двигателей. Повернул датчик на небольшой угол — сигнал прошел на двигатели, которые отклоняются на некоторый угол и разворачивают ракету так, чтобы сигнал с датчика сводился на «нет». Все просто и понятно. На бумаге. На деле — это знание и четкое выполнение боевой инструкции членами расчета, знание и умение работать с каждым элементом этой самой «цепочки» (датчики — в головной части ракеты, рулевые машинки — в хвосте, расстояние между ними где-то метров 30), умение разобраться в возможных нештатных, а то и аварийных ситуациях. А такие ситуации бывали, и не раз. И вот тогда начинаешь «ползать» вдоль этой «цепочки»: отключать, проверять и обратно подключать приборы, проверять целостность электрических соединений, а также пытаться доказать, что причина отказа не в твоих приборах, а у «смежника» (например, не идет сигнал с датчика гироскопа — виноват уже Володя Бахановский со своим расчетом). После того как все маленькие и большие системы и подсистемы ракеты будут автономно проверены, уже другие расчеты проводят серию комплексных испытаний, когда максимально имитируется работа одновременно всех систем ракеты в соответствии с единой полетной циклограммой работы. Для нас это все было ново, интересно, познавательно, и мы с большим энтузиазмом проводили такие испытания. А ведь такие расчеты, отделения, команды были и по двигателям, и по системам заправки, и по стартовому оборудованию — в общем, по каждому элементу, входящему в понятие «ракетный комплекс». За каждой из таких систем — свой главный конструктор, свои разработчики, свои испытатели. И ведь все это надо собрать в единый, до мельчайших деталей отработанный механизм, в котором каждая система имеет свои функции, включается и выключается по единой циклограмме и при этом не создает помехи для работы других систем. А если полезной нагрузкой такой ракеты является спутник или космический аппарат с человеком на борту! Это уже «ракетно-космический комплекс». И задача по его сборке, отработке, подготовке и проведению испытаний на полигоне неизмеримо усложняется. И все это доверили нам, молодым лейтенантам, только что со школьной скамьи. Мы старались изо всех сил!
Основным, базовым местом формирования части полковника Михеева была определена площадка № 2, что в километрах сорока от площадки № 10. Условия жизни как у солдат, так и у офицеров были не очень комфортными, к нам относились как к прикомандированным со всеми вытекающими отсюда последствиями. Да мы не очень-то и тужили. Солдаты — в казармах, офицеры — где придется. Короткий, правда, период, но приходилось жить и в купированных вагонах, и даже в землянках. Но потом все обустроилось, и нас, молодых и неженатых, разместили в бараках — длинных одноэтажных щитовидных тоскливых строениях с местами общественного пользования в полсотне метров в стороне. Мы с Батюней попали в хорошую, веселую компанию — соседями у нас были Юра Лупинос, наш однокурсник по Ростову, и Володя Магичев — симпатичный, компанейский парень, правда, не дурак выпить. Так мы и жили вчетвером, бегали на службу, питались в офицерской столовой, по вечерам «травили байки», которых больше всего знал и мастерски рассказывал Володя.
Мы с Батюней, как два начальника расчета, попали под начало нашего старого приятеля по Ростову капитана Анатолия Кепова, нормального, хорошего парня, у которого была одна «специфическая» особенность — он носил пенсне, что не раз являлось причиной розыгрышей и шуток в его адрес еще в ростовские времена. Однокурсник-то он был хороший, а каким будет командиром — посмотрим. У меня по моей должности были три подчиненных. Как звать-величать рядового с сержантом — не помню, а лейтенант Леня Лохматкин запомнился, правда, не по служебному рвению, а по своим донжуановским лихим подвигам. Этот сплоченный воинский коллектив (коммунист, два комсомольца, беспартийный) под моим чутким руководством должен был решать в соответствии со штатным расписанием задачу — проведение автономных испытаний одной из важнейших систем — автомата угловой стабилизации ракеты. Впрочем, каждая из систем ракеты является важнейшей! Хотя с самого зарождения ракетной техники идет извечный спор между фирмами, разработчиками, испытателями — кто важнее и главнее и без каких систем и агрегатов ракета не взлетит или не долетит до цели. Многолетний опыт запусков ракет имеет и печальную статистику: ракеты взрывались на старте из-за того, что в приборе реле стояло не того типа, а космонавты гибли оттого, что не вовремя срабатывал какой-то клапан. И несмотря на это я влюблен был в свой автомат стабилизации и считал его самым главным в ракете! Конечно, мы, молодые лейтенанты, имели пока еще очень смутное представление о той технике, которую мы должны эксплуатировать после постановки ее на боевое дежурство, о той ответственности, которая ложится на наши еще неокрепшие плечи. Все это придет с годами.
Итак, мы формировали новую ракетную воинскую часть, а в это время здесь же на полигоне разработчики, представители промышленности и военные испытатели полигона отрабатывали многочисленные бортовые и наземные комплексы этой ракеты и производили ее опытные пуски. Они-то и были нашими учителями и наставниками. Основная масса испытателей полигона — это наши же ростовчане более ранних годов выпуска. Военные испытатели! Это — уникальнейшая когорта военных ракетчиков. Придет время, и мне и моим коллегам придется работать бок о бок с ними. А пока ответственным по отработке и испытаниям системы угловой стабилизации от полигона был капитан Поцелуев Александр Васильевич. Тот самый! Это наша с ним первая встреча, с которой и началась наша многолетняя дружба.
Что такое армейские будни в воинской части на этапе ее формирования? Здесь две основные задачи — создание и сплачивание воинского коллектива и освоение матчасти. Как все просто — так, во всяком случае, думали мы, молодые лейтенанты. Но, как говорится, жизнь вносит свои коррективы. Учитывая, что мы были на полигоне на правах бедных родственников, нам всем, от командира части до рядового солдата, приходилось решать такие проблемы, о которых мы и слыхом не слыхивали. Ну, например, замполит поставил боевую задачу — срочно сделать и красочно оформить стенд «Ракетчики — надежный щит нашей Родины». А из чего делать, не сказал. Забыл, наверное. А кто нам даст краски, материал, тушь, да и простой линейкой-то не разживешься. А где достать лист фанеры, как основу для этого самого щита? Вот и ходишь по площадке — у кого попросишь, у кого обменяешь или купишь, а где и просто стащишь. Делали мы это с чистой совестью, ибо брали без разрешения не для своих корыстных целей, а ради благородной идеи повышения уровня боевой подготовки нашей молодой части.
Отрабатывали свои командирские навыки и командирский голос. С этой целью нас, молодых лейтенантов, назначали дежурными по части. Ответственнейшая должность! Ты на сутки второе лицо после командира части, а в случае его отсутствия — первое. Поскольку командир все время здесь же крутится (а куда он денется в этой бескрайней казахской степи!), то до роли первого лица дело не доходило, а если честно, то и до второго тоже. И все же был момент, когда ты — в центре событий. Это — утренний развод части на учебные занятия и работы. На плацу в строю стоит вся наша часть — офицеры от лейтенанта до подполковника, сержанты, солдаты — огромная людская масса. Напротив строя стоишь ты, молодой лейтенант, дежурный по части. Сотни людей ждут твою команду. И ты начинаешь осипшим от волнения голосом: «Равняйсь! Смирно!» — и ждешь появления командира части для доклада. Если ты смелый и хочешь покуражиться, то можешь дать команду «Отставить!» и заставить всех (и подполковников!) подровнять строй, подтянуть ремешки, прекратить разговорчики в строю, выровнять носочки. И они все обязаны выполнить твою команду! Если ты уж совсем наглый и тебя прямо-таки распирает от ощущения власти над такой массой людей, то эту процедуру (выровнять, подтянуть, заправить) ты можешь повторить еще раз. Далее под марш оркестра (со временем он у нас появился) ты направляешься в сторону командира с докладом: «Товарищ полковник! Часть для развода на утренние занятия и работы построена. Дежурный по части лейтенант….» Бывало так, что Михеев просил передоложить, указав на недостатки и изъяны в твоем докладе. И это все на глазах у сотен людей, которые только что безропотно выполняли твои команды! Чувство собственного величия и упоения властью как-то смазывалось. Сдаешь смену — и ты опять простой лейтенант, которого любой старший лейтенант или капитан может послать куда хочет и заставить делать, что он посчитает нужным. Вот такие парадоксы лейтенантской службы!
Непосредственные контакты с сержантским и рядовым подчиненным личным составом запомнились мне по двум моментам. Помнится, ко мне как-то подошел мой сержант и прямо-таки убил меня проблемой, с которой он ко мне обратился. Мать написала ему в письме, что она отказывается от него как от сына, причем по смехотворной причине — сын редко пишет ей письма. Парень чуть не плачет, просит как-то помочь. Непростое начало моих контактов с подчиненным личным составом! Сели мы с моим опечаленным сержантиком, поговорили о житье-бытье, о его родных и близких, о его отношениях с мамой, а после этого сочинили душевное письмо домой. В письме рассказали, как хорошо парень служит, что начальство им довольно, а задержки с письмами связаны с выполнением сложнейших заданий, требующих много сил и времени. Вроде бы и парень, и его маманя успокоились. Но было и еще одно обстоятельство. У Юры Лупиноса в команде был сержант Заболотный — хороший, добросовестный парень. Я его знал. Как-то Юрина команда несла караульную службу В какой-то момент после смены караула один из солдат, фамилию не помню, но знаю, что он уже закончил техникум, взял из пирамиды автомат и хладнокровно выпустил половину обоймы в Заболотного, после чего спокойно отдал автомат разводящему. На следствии он так объяснил свой поступок: «Заболотный мне не нравится, он придирался ко мне». Вот как все просто и как мало нужно, чтобы отправить на тот свет хорошего человека. Это чрезвычайное происшествие — как взрыв бомбы в нашем молодом коллективе. Мало того, что у тебя чуть ли не на глазах убивают человека, так это все происходит в части, которая только еще формируется. Меня тоже вызывали к следователю: нет ли в нашем подразделении случаев издевательства сержантов и старослужащих над молодыми солдатами (по сегодняшнему — «дедовщина»). Я, конечно, все отрицал, хотя где-то незадолго до этой трагедии с удивлением увидел, что у одного солдата зашиты карманы брюк, а сами карманы набиты песком. Страдалец объяснил, что он часто ходил, засунув руки в карманы, за что сержант и приказал зашить карманы, предварительно заполнив их песком. Может, не педагогичное, но оригинальное решение! Если бы я не отменил это мудрое сержантское приказание, то уж точно, что этот солдатик где-нибудь обязательно потерял бы свои портки — при мне он высыпал из карманов килограмма два песка. Собственно, по этому поводу меня и таскали к следователю — может, я еще кого спас от сержантских издевательств. Но я честно признался, что это был мой единственный гуманный поступок.
Более интересно и целенаправленно решалась вторая задача — освоение матчасти. Собственно, матчасть — сухое, уставное слово. Его несколько несправедливо применять при рассказе о той технике, которую нам приходилось изучать на полигоне. Конечно, нам повезло. Ведь на полигоне: в его лабораториях, на испытательных стендах, пусковых площадках отрабатывалась современнейшая, уникальная техника — продукт самой передовой по тем временам научной, технической и конструкторской мысли. А отработку этой техники производили ученые, конструкторы, испытатели под руководством Сергея Павловича Королева. Мы, молодые, пока наблюдали за всем этим сложным процессом как бы со стороны и не предполагали, что совсем скоро станем его непосредственными участниками. Помнится, как с большим любопытством и интересом мы рассматривали и даже трогали руками в монтажно-испытательном корпусе площадки № 2 наш первый советский спутник Земли (помните: бип-бип-бип с орбиты?). Правда, это был его дублер, но все равно было приятно, что вот он рядом с тобой. Когда мы, будучи еще в Ростове, летним вечером 1957 года вместе с тысячами ростовчан вышли на набережную Дона посмотреть на пролетавший спутник (его хорошо было видно на фоне темного южного неба), то мы уж точно не предполагали, что придет время и мы сможем этот самый спутник потрогать руками. Если честно, то он на меня поначалу не произвел должного впечатления. Я никак не предполагал, что первый в мире спутник Земли, запуск которого произвел такой фурор в мире, на деле всего лишь маленький блестящий шарик диаметром не более метра, с четырьмя длинными, метра по три, усами — антеннами. Кстати, я долго не мог понять, как же эти пружинные антенны выполняют свои функции, если встречные потоки воздуха должны прижимать их к корпусу спутника. Потом мне популярно объяснили, что на тех высотах, где летают эти спутники, никаких встречных потоков нет, как нет и самой атмосферы. Вот с такого элементарнейшего ликбеза началось мое приобщение к космосу. Успокаивает и тешит лишь мысль, что это было не где-нибудь, а на полигоне, рядом с этим самым первым искусственным спутником нашей планеты.
Ракеты ракетами, служба службой, но мы не забывали и о культурном досуге. Начальству нашему было не до того, как мы проводим свое свободное от службы время. А это — субботний вечер и воскресенье, если ты не в наряде, конечно. Основное культурное субботнее мероприятие — прокрутка в бараке, клубе второй площадки, какого-либо фильма, но явно не из серии «Взято в качестве трофея…», а после этого — здесь же, в зале, танцы. Партнерши — немногочисленные представительницы промышленности и работницы пищеблока. С первой категорией сложновато — мужская половина гражданских командированных от промышленности, изрядно подогретая спиртом, не очень-то подпускала нас к своим коллегам, со второй — значительно проще, но похоже, российские кулинарные техникумы отправляли по разнарядке в казахские степи не самых лучших своих представительниц. Поэтому местные эстеты, любители танцев и утонченной женской красоты (я, естественно, среди них) любыми правдами и неправдами стремились субботний вечер провести в обществе дам площадки № 10. Как правило, мы не успевали на мотовоз, который увозил по домам местных офицеров, поэтому добирались на попутных машинах. Бывало, повезет сразу, а бывало, что и стоишь на бетонке в шинелишке и в брючках навыпуск на пронзительном ветру, пока совсем не окоченеешь, плюнешь на все и вернешься в объятия местного пищеблока. А помню, один раз мы, человек пять, остановили грузовик, дружно забрались в кузов, тесно прижались друг к другу, чтобы не замерзнуть, и мигом домчались до цели — Дома офицеров на десятой площадке. Выходим на свет и к своему ужасу убеждаемся, что мы все с ног до головы, как кочегары, в угольной пыли. Оказывается, этот грузовичок привез уголь для котельной нашей площадки, водитель как-то запамятовал предупредить нас об этом, а мы в темноте и на радостях поначалу и не обратили на это внимания. Культурное мероприятие было сорвано. И еще об одном культпоходе на «десятку» память сохранила зарубку. Со временем практически у каждого из наших любителей танцев на площадке № 10 появилась своя постоянная партнерша (пусть она так называется). Во всяком случае, мы по молодости были уверены, что эта дама сердца неделю сидит у окошка, вздыхает и ждет очередной субботы, когда на попутках примчится ее донжуан. Помнится мне такой случай. В один из очередных «наскоков» на танцплощадку мне удалось познакомиться с девушкой по имени Лида. Естественно, что мы договорились, что продолжим наше томное танго в следующую субботу, в мой очередной приезд. Стал думать, чем отметить это знаменательное событие. А это были времена, когда на полигоне был строжайший «сухой» закон, с промышленниками — держателями спирта, мы еще тесно не контактировали, поэтому для нас, молодежи, это всегда была проблема. Проведя в течение недели сложные временные расчеты, в следующую субботу я был на станции Тюра-Там к тому моменту, когда проходил поезд Москва — Ташкент. Через три часа я был уже в соседнем городке Джусалы. Полчаса на то, чтобы в местном магазине купить пару бутылок портвейна с символическим названием «Лидия», и еще через три часа я уже подходил к танцплощадке, где меня конечно же с нетерпением ждала Лидия. Но увы и ах! — моя бывшая партнерша лихо отплясывала уже с другим лейтенантом. Все мои намеки на возможные сюрпризы, позвякивания драгоценными бутылками не увенчались успехом. Быстро оценив обстановку, я сразу же понял, что мой так хорошо продуманный план рухнул! В условиях острейшего дефицита по женской части это и понятно. Вокруг Лидии неотступно крутилась пара моих приятелей, а теперь уже — конкурентов и гнусных разлучников. Ситуация катастрофическая, я на грани поражения, в голове лихорадочно бродят мысли: самовольно покинул гарнизон, нарушил «сухой» закон, из скудного лейтенантского пайка потратил кучу денег. Факт налицо — я остался с «Лидией», но без Лидии. Печальный каламбур! Согревала лишь мысль, что хоть бутылки сохраню. Вот уж Володя Магичев обрадуется. Скажу, что специально ездил в Джусалы, чтобы доставить ему удовольствие. Вот так мы и веселились — молодые, здоровые, не обремененные еще семейными заботами и житейскими проблемами, жизнерадостные лейтенанты. Фантазии у местных и наших политработников хватало лишь на то, чтобы устраивать различные смотры художественной самодеятельности да вечера семейного отдыха, в простонародье — все те же танцы. Да особо и винить их было не за что. Ни у кого даже и мыслей не было пригласить на полигон на гастроли столичный театр или популярную музыкальную группу. Не положено! Секретно! Ну мы-то ладно. Народ временный, через некоторое время покинем полигон (молодо-зелено! Мы были уверены, что наше постоянное место расположения будет где-то невдалеке от цивилизации!), а каково местным офицерам, о которых никто не знает и к которым никого не пускают. В 1958 году Н. С. Хрущев в одном из своих зарубежных выступлений так сказал о первых ракетчиках, первых испытателях: «…A кто конкретно эти люди — пока широко не известно. Тем, кто создал ракету и искусственные спутники Земли, мы воздвигнем обелиск, золотом напишем их славные имена, чтобы они в веках были известны потомкам. Да, когда придет время, будут опубликованы фотографии и имена этих прославленных людей, и они станут широко известны в народе. Мы очень ценим этих людей, дорожим ими, оберегаем их безопасность…» Хорошие слов а! Вот только с безопасностью можно было бы и послабее. Куда уж безопаснее бескрайние казахские степи и строжайшие запреты на общение с внешним миром!
С большим интересом работали мы, молодые инженеры, в лабораториях и в тематических отделах полигона. От изучения документации мы постепенно переходили непосредственно к технике — приборам, блокам, коммутационным устройствам, бортовым источникам питания, сложному кабельному хозяйству ракеты. Нам это все было очень интересно, мы с удовольствием проводили много времени с офицерами полигона, к которым нас прикрепили, пытаясь познать как можно больше и быстрее все, что касается наших подопечных систем. Наш порыв руководством полигона и нашими командирами был замечен, и вскоре группа молодых специалистов нашей части была допущена к боевым работам — пускам опытных образцов ракет, которые проводились совместными расчетами разработчиков и испытателей полигона. Я был назначен дублером к Александру Поцелуеву. Если честно, все это было более привлекательно, чем проводить политзанятия с солдатами, заниматься обустройством нашей части, мастерить из воздуха агитационные щиты и ходить в наряды. Правда, наш друг и однокурсник Кепов потихонечку стал проявлять командирскую твердость и требовательность. Уж больно резкие переходы — еще полгода назад мы с ним ходили патрулем по центральной ростовской улице Энгельса, которая сейчас Садовая, со знанием дела обсуждали детали, достоинства и недостатки встречных представительниц прекрасного пола, а сегодня он с нами на «вы», а меня публично отчитал за то, что мой подчиненный рядовой заснул на политзанятиях. Я-то здесь при чем! На мое законное и справедливое возмущение товарищ капитан Кепов прочитывал мне маленькое нравоучение, поворачивал «кругом» и отправлял к подчиненному личному составу нести службу дальше и повышать уровень своей боевой и политической подготовки. Со временем все потихонечку уладилось, мы, молодежь, научились разумно сочетать отношения служебные и дружеские. И все же мой командир один раз, по моему глубокому убеждению, сорвался и несправедливо использовал свое служебное положение. Где-то в конце 1958 года прошел слух, что группа специалистов нашей части будет направлена на два-три месяца на практику в организации промышленности, где разрабатывались наши системы. А эти организации почти все расположены в Москве или под Москвой. Вот здорово! Каждый из нас думал, что именно он попадет в заветный список командируемых в Москву. После уже поднадоевшего полигона с занудой Кеповым — попасть домой, к маме с папой, отоспаться и отъесться, нормально помыться в ванне, пощеголять в гражданском платье (лейтенантская форма уже стала обыденной, серой и скучной). Мы начинали бредить этой поездкой, особенно москвичи, прикидывали, анализировали, кто может поехать, а кто — нет. Вот, например, я — система стабилизации сложнейшая, на полигоне ее не освоишь, в Москве проблем с жильем не будет, подчиненного личного состава — кот наплакал. У Батюни те же убедительные доводы (жить он будет у меня). Ну не Кепову же ехать в Москву, когда у него на плечах большое хозяйство, десятки офицеров и солдат, которыми надо же кому-то командовать. Так мы рассуждали с Батюней по вечерам, валяясь на кроватях после ужина. Как всегда наши доводы совпали с мнением начальства: я, Батюня и Юра Лупинос едем в Москву, Кепов остается с любимым личным составам. Все правильно и справедливо. Стали готовиться к поездке. Но как-то за неделю до этого долгожданного события, в субботу, мы закончили занятия с нашими расчетами где-то минут на 20–30 раньше, чем это положено (суббота ведь!), и со спокойной совестью разбрелись по своим баракам готовиться к вечерним культурным мероприятиям. И вдруг открывается дверь в нашу комнату, на пороге — сам капитан Кепов! «За срыв занятий объявляю вам двое суток ареста с содержанием на гауптвахте. В Москву вы не поедете». Я даже в первые мгновения и не понял, что эта его пламенная речь предназначалась для меня. А когда понял, то уже моего бывшего ростовского приятеля и след простыл — побоялся адекватной реакции с моей стороны, которую, я не сомневаюсь, поддержали бы не только словами, но и активными действиями мои товарищи по комнате и почти коллеги по командировке. Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Что делать, куда бежать, кому жаловаться, когда все начальство разбрелось на выходные по своим баракам, землянкам, квартирам. Положение аховое. Москва растворяется в дымке казахских горизонтов. Все едут, а я нет! — эта мысль убивала меня наповал, был бы под рукой пистолет, я бы, наверное, произвел роковой выстрел с единственной светлой мыслью, что за это Кепов получит не двое суток гауптвахты, а несколько лет тюрьмы. Ни о каких танцульках в клубе не могло быть и речи, вся энергия моя была направлена на посылку проклятий и угроз в сторону Кепова и проработку вариантов выхода из создавшегося критического (катастрофического!!!) положения. Так в муках и терзаниях, в жалости к самому себе и сетовании на несправедливости и несовершенство советской военной доктрины я провел два дня и одну бессонную ночь. За это время похудел, наверное, на пару килограммов. К утру понедельника я принял несколько оригинальное, но, думаю, правильное решение — пошел к замполиту капитану Морозову. Суть моей сбивчивой, но пламенной речи: «Отец родной! Наша партийная совесть! Не допусти разгула тирании во вверенном вам подразделении, защити ветерана партии, не дай потерять веру в справедливость, останови беззаконие! Спаси Буиновского! Если он не поедет в Москву изучать новую матчасть, то уровень боевой и политической подготовкй нашего горячо любимого подразделения резко снизится!» Все это было выпалено на одном дыхании, вперемежку со сдерживаемыми рыданиями (почти настоящими) и должно было произвести надлежащий эффект. В конце своей пламенной речи я, по-моему, действительно чуть не захлюпал носом и проникновенно попросил отпустить меня к папе с мамой. Не знаю, что больше подействовало на нашего добрейшего дядьку — замполита — личное ли обращение ветерана партии (не у всякого члена партии полтора года кандидатского стажа), или просто жалко стало сопливого парнишку, но Морозов обещал разобраться. Это — почти победа! Еще пара дней волнений и ожиданий — и вот справедливое, гуманное решение командования: взыскание — двое суток ареста — остается, но без отсидки, в Москву пусть едет. Вот так, Кепов! Не надо было будить во мне зверя! Со временем наши отношения с Кеповым наладились. Более того, еще даже до нашей командировки мы как-то собрались у нас в комнате, распили с трудом добытую бутылку спирта, с пониманием выслушали взволнованную речь Кепова, с сочувствием отнеслись к его проблемам (и в Москву хочется, и командовать нравится) и серьезно восприняли его обещание снять при первой же возможности с меня это несправедливое взыскание. На чем и разошлись. Толя Кепов оказался обязательным товарищем. Как-то подходит ко мне и сообщает радостную весть, что он снял с меня взыскание. Пришлось опять бежать к промышленникам клянчить очередную бутылку спирта. А вот пять лет спустя, когда я был уже в Звездном городке, меня вызвал начальник отдела кадров и, несколько смутившись, спросил, почему у меня есть неснятое взыскание (все те же двое суток гауптвахты!). Я удивился, стал тихим добрым словом вспоминать Кепова, его заверения и обещания, незаконно распитую бутылку спирта. А кадровик разволновался по другой причине: в отряд космонавтов попал человек с низкими моральными качествами, почти уголовник. Как же это он пропустил?! После долгих обсуждений мы с кадровиком приняли правильное решение — по обоюдному согласию сняли с меня взыскание, сделав соответствующую отписку в моей карточке взысканий и поощрений. По инерции хотел опять сбегать за бутылкой, но вовремя вспомнил, кто я теперь и что этот мой благородный порыв может обойтись мне боком. Почему этот случай с Кеповым вызвал у меня такую волну воспоминаний? Все очень просто! За 35 лет моей службы это единственное взыскание, записанное в моей учетной карточке, при наличии в ней более 50 поощрений от командиров различных уровней, вплоть до министра обороны.
И вот мы в Москве! Мы с Батюней живем у моих родителей, с утра добросовестно отправляемся на свои фирмы, а вечером наверстываем упущенное и потерянное за время нашего отсутствия в столице, здесь нам помогает наш старший товарищ — Юра Лупинос. Кажется, делал это он с большим усердием! Как-то, помню, после очередной практической отработки теоретических знаний в условиях, максимально приближенных к боевым (в ресторане), мы с Анатолием ослабили бдительность и оставили Юру одного с моим отцом — уже пару лет, как на пенсии, но еще с полковничьей хваткой. Юра держался и молчал, как Зоя Космодемьянская, а мой заботливый папа прочитал ему небольшую, минут на тридцать, лекцию о вреде алкоголя и растленном влиянии на зеленую молодежь типов, подобных Юре. И это вместо того, чтобы предложить нашему учителю бутылку пива! С его стороны это было бы своевременно и педагогично.
В этой командировке я впервые переступил порог института, где Главным конструктором был Николай Алексеевич Пилюгин — один из ближайших соратников Королева. Мне все здесь нравилось! И как разработчики колдуют над схемами, постоянно их дорабатывая и совершенствуя, и как рождается макетный образец будущего прибора, который потом долго испытатели отрабатывают на стенде, и как в монтажном цехе с помощью тоненьких девичьих пальчиков из хитроумнейших переплетений разноцветных проводков и бесчисленного количества электромагнитных реле, сопротивлений и конденсаторов прямо-таки на глазах рождается умнейший прибор системы управления ракеты. Мне нравилось общаться с создателями этих приборов, уточнять нюансы в схемах, отыскивать и устранять дефекты, или, как их называли, «бобы», я с удовольствием работал с испытателями на комплексных стендах, где на стеллажах была развернута практически вся система управления реальной ракеты — то, что никогда не увижу на полигоне. Особо мне нравилась работа с так называемыми «аварийными ситуациями», когда ты условно вводишь в схему какой-нибудь дефект, оцениваешь его последствия и затем ищешь пути выхода из этой самой аварийной ситуации.
Месяц командировки пролетел как один день. И вот снова знакомый поезд Москва — Ташкент, но уже — увы! — без писателя, быстренько домчал нас до полигона, где с распростертыми объятиями нас ждал любимый Кепов. Времени на постепенное вхождение в армейскую жизнь нам не дали, ибо часть готовилась к ответственному мероприятию — контрольному запуску ракеты как заключительному этапу нашего формирования. На этом пуске должен быть маршал Неделин — командующий нашим молодым родом войск. Здесь уже не до выяснения отношений с Толей Кеповым. Мы все старались показать товарлицом. Драили до блеска наши казармы, чистили территорию (хорошо хоть песок вокруг, а то в порыве энтузиазма и травку покрасили бы зеленой краской), отрабатывали строевые приемы, готовились к строевому смотру, украшали комнаты политпросвет-работы, ну и, конечно, самое главное — готовились к самостоятельной работе по подготовке ракеты на технической позиции и кульминации — ее пуску. Удачно пустили — всем «спасибо» и раздача благодарностей, авария по вине нашего расчета — раздача взысканий и, что самое обидное, отсрочка в признании нас как первой боевой единицы нового рода войск. Так что мы старались изо всех сил. Наши волнения и старания были не напрасны. Пуск прошел удачно, ну а строевые смотры, чистота в казармах и прочее — это все вторично. Здесь все нормально. До сих пор перед глазами картина: весь личный состав нашей части замер в едином строю, а перед строем — маршал Неделин. Он благодарит нас за удачный пуск, за то, что в сжатые сроки мы сумели сформировать коллектив и создать боеспособную часть. В заключение маршал объявил всем нам «благодарность» и приказал нашему командиру полковнику Михееву записать эту благодарность в карточку взысканий и поощрений каждого офицера.
Неделю мы приходили в себя после такого события. Пришло время, и мы стали готовиться к переезду (по-военному, передислокации) к нашему постоянному месту службы — где-то далеко на севере, под Архангельском. Во всяком случае, об этом ходили упорные слухи. Уже в августе 1959 года первые эшелоны с личным составом и техникой двинулись в сторону севера.
Командование полигона обратилось к нашему командиру с просьбой откомандировать нескольких наиболее подготовленных офицеров нашей части в распоряжение полигона для участия в очередных пусках ракет-носителей с космическими аппаратами на борту. Это обращение было воспринято нашими командирами как факт признания компетентности и авторитета нашей молодой части. Разрешение, конечно, было дано. Все уехали, а несколько молодых лейтенантов, включая и меня с Батюней, остались на месяц на полигоне. Мы, конечно же, сразу перебрались жить на площадку № 10 и как местные старожилы каждый день ездили к месту своей работы на мотовозе. Кстати, в один из вечеров нас с Толей пригласил к себе домой на чашку чая Александр Васильевич Поцелуев. Вот тут-то я впервые встретился и познакомился с Лилией Александровной. Очарование этой встречи сохранилось до сих пор.
Приятные воспоминания оставил этот месяц. Мы как заправские испытатели принимали участие в подготовительных работах, отыскивали и устраняли многочисленные нестыковки и неувязки, ведь в те времена что ни пуск, то впервые, отрабатывали документацию, уже начинали потихонечку спорить с представителями промышленности. В эти времена у нас сложились хорошие отношения и деловые контакты с местными офицерами — большими энтузиастами ракетной и в последующем космической техники: конечно же с Александром Поцелуевым, Леонидом Кабачиновым, Василием Караваевым, Виталием Соколовым, Николаем Дмитриевым, Владимиром Патрушевым, Виктором Ионовым. Так уж получилось, что со многими из них судьба меня сводила не единожды.
Тот, кто прошел через полигон, кто начинал испытывать ракеты и спутники еще с Сергеем Павловичем Королевым, тот считался золотым фондом Ракетных войск со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как правило, большинство из «старичков» полигона заканчивали службу в Москве или Ленинграде в больших должностях и высоких званиях. Помнится, мы, еще будучи на полигоне, с интересом следили, как производил построения полигонной стартовой команды ее командир — старший лейтенант Ряжских, кстати, тоже ростовчанин. Самым необычным было то, что докладывал ему (Равняйсь! Смирно! Равнение направо!) его начальник штаба — подполковник. Интересно было наблюдать со стороны, как подполковник тянется в струнку перед старшим лейтенантом. Придет время, и генерал-полковник Ряжских будет одним из руководителей Ракетных войск стратегического назначения. А Виталий Григорьевич Соколов, Владимир Семенович Патрушев и Николай Егорович Дмитриев одно время даже будут моими начальниками, и так они хорошо выполнят эту миссию, что на пенсию уйдут в звании «генерал-майор», а Виталий Соколов — даже «генерал-лейтенант». Но ведь многие отдали и жизни на этом интересном, но тяжелом поприще. В конце I960 года вместе с маршалом Неделиным погибли и много наших ростовчан. К сожалению, за годы становления ракетно-космической техники такие трагедии не единичны. Светлая память ребятам, в чью честь на полигоне установлен не один обелиск.
Ну что ж, пролетел и этот месяц. Грустно было расставаться с ребятами полигона, как-то мы уж втянулись в их работу, привыкли к общению с ними. Но впереди нас ждала Москва, целый месяц отпуска и, возможно, солнечное побережье Кавказа. О том, что через месяц нам предстоит отправиться на север, не хотелось думать.
А пока поезд Ташкент — Москва мчит нас в Москву!
17 декабря 1959 года… На тогда еще секретном полигоне «Плесецк» боевыми расчетами части полковника Михеева ведется напряженная работа по проведению испытаний и подготовке к пуску боевой ракеты Р-7. Заправленная ракета на старте. Остается одна команда: «Пуск». Но пуска не последовало. Топливо слили, ракету — в монтажный корпус, расчетам — «Отбой». Среди подразделений, выполнивших боевую задачу на «отлично», были и расчеты лейтенантов Буйновского, Батюни и Михаленко. Придет время, и этот день станет официальным праздником — Днем Ракетных войск стратегического назначения.
Слухи, бродившие в нашей среде еще в Тюра-Таме, оказались верными — новым местом расположения нашей части действительно был небольшой северный городок Плесецк, в нескольких километрах от которого и было развернуто большое строительство технических сооружений и жилых комплексов — всего того, что со временем открыто назовут северным полигоном «Плесецк». Но до этого было еще далеко. А пока мы выступали в роли первопроходцев.
Вот уж действительно из огня да в полымя! Если на юге нас окружала бескрайняя пустыня, где каждое деревце на вес золота, то здесь, на севере, мы попали в царство вековых сосен и елей, где дремучие леса широко раскинулись на сотни километров вокруг и где обитали так хорошо знакомые нам по детским сказкам зверюшки: медведи, волки, лисы да зайчата. Вообще-то с ними тоже нежелательно встречаться в лесной чаще, но это все же не так страшно, как, к примеру, когда скорпион или фаланга заползет к тебе ночью под одеяло и подло всадит в тебя свое смертоносное жало. Наше северное зверье предпочитает, как правило, открытую схватку. К нашему приезду леса и все вокруг было уже покрыто толстым слоем чистейшего снега. Красота!
Плесецк образца поздней осени 1959 года — небольшой провинциальный город со сплошь деревянными постройками. В тихий, солнечный, морозный денек городок очень красив: из труб маленьких домишек уютно вьется дымок, а сам дом — точно крепость, со всех сторон окружен огромными сугробами из искрящегося на солнце снега. Основной вид транспорта зимой — лошадка с санями-розвальнями — тоже смотрится как-то мило и по-домашнему. Таким, в зимнем убранстве, мне и запомнился деревянный город Плесецк.
Была у этого симпатичного городка и своя достопримечательность, довольно-таки оригинальная. Суровые, дремучие леса (почти непроходимая тайга) являлись подходящими условиями для создания в окрестностях Плесецка многочисленных исправительных женских и мужских колоний и лагерей для заключенных, начало которым положено в печальные еще 30-е годы. В какой-то степени это отразилось и на самих жителях города: в общении с незнакомыми людьми чувствовался элемент настороженности и подозрительности. К началу строительства полигона значительная часть этих мрачных организаций была передислоцирована в другие, не менее отдаленные места. Наверное, за компанию с колониями убрали и переселенцев, которые после освобождения оставались жить здесь же неподалеку в крепких добротных хуторах. Мы об этом могли лишь догадываться по брошенным многочисленным домам с хозяйственными пристройками вокруг нашей части, полностью пригодным для жилья. Такие пятистенки командование с удовольствием предлагало для жилья нашим молодым семейным парам (легко решалась жилищная проблема!), но практически никто на это не шел по вполне понятным причинам: молодая московская или ростовская девчушка не знала даже, с какой стороны подойти к русской печи и как ее затопить, да и страшно жить в одиночестве, в дремучем лесу, тем более что добраться до этого дома в распутицу можно было только на тракторе. Так что надежды наших командиров не оправдались, молодые семьи снимали углы у жителей Плесецка и ждали ордера в новые дома, которые интенсивно строились на площадке № 10 (как в Тюра-Таме!) нового полигона.
Мы, молодые, холостые, особо не обременяли наших отцов-командиров, поэтому о нашем житье-бытье они или вообще не думали, или вспоминали о нас в самый последний момент. Пришлось пожить нам и в бывших, еще не снесенных бараках для заключенных. При этом, насколько мне помнится, наше общежитие отличалось от жилья наших предшественников лишь персональными матрасами, чистым бельем да утепленными входными дверями. Рано утром, когда еще сумерки окутывают все вокруг и крепко держится ночной морозец, в бараке раздается: «Молоко привезли!» (а в тех условиях слышалось как: «Барак, подъем! На работу марш!»). Все-таки начальство о нас заботилось — договорилось с каким-то местным хозяйством или совхозом, что они по утрам будут доставлять нам, молодежи, утренний завтрак: пол-литра молока и полбуханки хлеба на каждого. И вот ежедневная утренняя процедура: каждый представитель славного офицерского корпуса хватает пол-литровую банку или что есть под рукой, вплоть до бутылки из-под вчерашнего пива, и в ночном одеянии мчится к дверям барака. Очень живописная, я вам должен сказать, картина — очередь из молодых ребят в кальсонах и с кружками в руках! Да еще если учесть, что на улице уже крепенький морозец, а в бараке отсутствует почему-то паровое отопление. Но надо отдать должное нашим кормильцам: молоко свежайшее, почти парное, а хлеб — пышный, мягкий и еще теплый. Получив свою порцию, мы ее тут же уминали и после примитивного туалета двигались на службу — к любимому личному составу, к технике или на многочисленные хозяйственные работы.
Чтобы окончательно покончить с жилищной проблемой, пару слов о том, как мы жили до того момента, когда я покинул часть. На площадке № 2 (опять же как в Тюра-Таме!) стоит огромное, знакомое по своему назначению сооружение — монтажно-испытательный корпус, где проводятся работы по сборке, монтажу и испытаниям ракеты. Это здание где-то этажей семь-восемь высотой и метров под сотню длиной. Вот в этом-то «теремке» и нашло наше командование где-то под крышей большую комнату, куда в приказном порядке расселило 13 молодых лейтенантов, которые не сумели устроиться на «десятке» или не нашли убедительных аргументов в пользу проживания на частной квартире в Плесецке. Конечно, среди этих холостяков были и мы — я, Батюня, Михаленко. Наконец-то койки у нас были одноярусные. Это уже прогресс и шаг к цивилизации. Тепло. Вот уж за что действительно «спасибо» нашим заботливым командирам. При входе — маленькая раковина, естественно, с холодной водой, которая периодически отключается в интересах производственных нужд. И за это тоже спасибо — зубы почистить и физиономию ополоснуть хоть есть где. А вот с другими местами удовлетворения остальных естественных потребностей дело обстояло значительно хуже. Если вдруг, не дай бог, такая потребность появится в вечернее время, то нужно встать с койки, одеться потеплее, спуститься ногами (без лифта!) с восьмого этажа, пройти через весь монтажный корпус, выйти на улицу и проследовать еще метров 50 в сторону леса, где и расположено это самое место удовлетворения твоих законных потребностей. А что делать? Верна русская пословица: хочешь жить — умей вертеться! (В данной ситуации можно чуть перефразировать.) Здесь и еще один фактор имел место. Волки. Уже были случаи, когда эти кровожадные звери загрызли двоих или троих человек в непосредственной близости от строительных площадок и жилья. А товарищу волку все равно, где обгладывать молодые лейтенантские косточки, — на дороге в Плесецк или рядом с интимным домиком с гордым одиноким названием «М». Я бы и не муссировал так подробно эту «естественную» тему, если бы время нашего проживания в монтажном корпусе не совпало с новой установкой верховного командования: теперь наш почтовый адрес не «Москва-400», а «Ленинград-300». Ну не смешно?! Уже позже я все-таки через отца, бывшего работника Генштаба, докопался до истины — какой же шутник придумывает для военных объектов такие закодированные, «отвлекающие» названия. Оказывается, где-то в коридорах Генштаба разместилось специальное подразделение, где в течение рабочего дня умные дяди (уж, наверное, подполковники и полковники!) только и делают, что листают словари в поиске «мудреных» слов. Дело-то это, конечно, нужное, но поручили его, я в этом уверен, большим острякам! Уже много позже, работая в центральном аппарате Минобороны, мне приходилось сталкиваться с научно-исследовательскими работами с условными названиями типа «Кирза-8», «Капрон-3». Помню, даже пришлось как-то писать объяснительную записку большому начальству с разъяснением одного из таких экзотических названий.
Служба наша проходила, с одной стороны, уже вроде бы как и однообразно (традиционная борьба с Кеповым, общение с личным составом, совершенствование навыков работы с техникой, хождение в наряды и т. п.), но с другой — суровые условия Севера и стремление выжить в этих условиях вносили свои специфические тонкости в наш воинский быт. Например, вызывает начальник штаба и дает вводную: «Вот тебе десять солдат, два бульдозера, пять бензопил (кажется, знаменитая «Дружба») и марш в лес на заготовку дров». Приказ есть приказ. Надо выполнять. Но как?! Ну, с солдатами ясно: равняйсь, смирно, в лес шагом марш! У пилы дернул за веревочку, пила завелась, прислонил ее к вековой сосне — она упала. Здесь тоже все вроде бы ясно. Но с какой стороны подойти к бульдозеру и каковы его функции в этой операции — никто не счел нужным мне разъяснить. А дрова нужны! По планам наших командиров, наш рядовой и сержантский состав собирался зимовать в больших, человек на сорок, утепленных палатках, где всю ночь должна топиться огромная железная печь. Даже в состав суточного наряда был введен специальный дневальный, чтобы следить за этой печью. Ну что ж, надо же заботиться о своих подчиненных — стал изучать устройство бульдозера и, самое главное, как управлять его рычагами, чтобы этот монстр двигался в нужном направлении. С грехом пополам разобрались с рычагами и даже определили функции, которые должен выполнять этот чертов бульдозер. Мы решили, что он будет у нас трелевочным трактором. Решение свежее и оригинальное! Теоретически подковавшись, я двинул свою механизированную колонну в лес на заготовку дровишек. Скажу честно: мы наломали дров больше, чем набил тарелок и плошек слон, попавший в посудную лавку! И какой лес мы губили! Говаривали, что еще со времен Петра Первого эти места славились отборным мачтовым лесом. И действительно, стоит стройная, прямая, как игла, многолетняя сосна без единого сучка и задоринки. Легонечко спили ее, аккуратненько положи на землю, обруби верхушечку — и готов прекрасный строительный материал. Хоть с ходу отправляй на экспорт. В порыве нездорового азарта мы, точнее я, как командир-бригадир, тоже выбирали стройненькие, высоченные сосенки, валили их как попало, бросали, если она, бедненькая, где-то зацепилась верхушкой, переходили к следующей, если наш универсальный бульдозер-трактор не мог ее зацепить, то мы ее тоже бросали и намечали следующую жертву. Конечно, задание мы выполнили, наши солдаты зимовали в тепле, но во что это обошлось нашему тогда еще социалистическому государству — одному Богу известно.
Пришлось мне немножко поработать и такелажником. Опять же вызывает командир и дает вводную: бери солдат, отправляйся в автопарк и организуй погрузку на железнодорожную платформу трех спецмашин (огромные МАЗы, крытые кузова которых забиты приборами и оборудованием) для отправки их на завод-изготовитель. «Есть!» — бодро ответил я и пошел выполнять приказ. Думал, управлюсь за пару часов. А что тут такого — сел за руль, подкатил к платформе, подставил пару бревнышек, забрался на платформу — всего делов-то! Но жизнь, как всегда, вносит свои коррективы. Короче, я с этими машинами провозился три или четыре дня! Во-первых, мне пришлось изучить кучу железнодорожных инструкций и наставлений о том, как в соответствии с ГОСТами грузить, крепить и транспортировать крупногабаритный груз на железных дорогах Советского Союза. Далее выяснилось, что бревнышками не обойдешься, надо искать железнодорожную ветку, где есть специальная погрузочная площадка. И дальше пошло-поехало! То провод для крепежа не того диаметра, то солдаты куда-то разбежались, то платформа где-то застряла, а когда я ее нашел и с радостью пригнал машины к этой самой погрузочной площадке, то выяснилось, что она не под ту массу и габариты. В общем, к тому моменту, когда я все же погрузил и отправил эти злосчастные спецмашины, я был уже почти профессионал в области погрузки-разгрузки крупногабаритных железнодорожных грузов. Ну, а профессия строителя вообще стала почти для всех нас второй специальностью. Наш быт создавался нашими же руками. Хочешь жить в тепле и уюте — подстраивай, подмазывай, конопать, утепляй, что мы и делали. Кстати, не только для себя, но и для своих подчиненных.
И все это под командой нашего неугомонного Кепова. Он все так же бегает, хлопочет, старается сделать всем нам — своим подчиненным — как можно лучше (здесь он молодец, надо отдать ему должное), но при этом все же не забывает об одной из главных своих задач — воспитывать Буйновского. Кстати, условия сурового Севера заставили нашего командира заменить свое пижонское пенсне на обычные окуляры, такие же, как на фотографии у известного учителя и воспитателя советской шпаны Макаренко. А может, и не Север здесь виноват, а просто Толя «косил» под Макаренко, тем более что объекты их воспитательной работы в чем-то были схожи.
В ноябре 1959 года, перед октябрьскими праздниками, я упросил Кепова отпустить меня на праздники домой, в Москву, к родителям. Разрешил, причем безо всяких предварительных условий и каких-то обязательств с моей стороны.
С огромным удовольствием и удовлетворением провел три дня в кругу своих родных — отца, матери, сестры. Я хоть и с 14 лет вроде бы как самостоятельный мужчина и почти на государственном обеспечении, но где бы я ни находился и какие бы расстояния меня ни отделяли от Москвы, я всегда остро чувствовал особый, кажется, присущий именно нашей семье уют, радушие, доброжелательное, внимательное, какое-то подчеркнуто-влюбленное отношение друг к другу, царившее в нашей семье. Ни между папой и мамой, ни между родителями и нами, детьми, не было скандалов и каких-то крупных разборок, все проблемы решались сообща, на семейных советах, при этом, если меня не было в Москве, свою точку зрения я отправлял письмом, и мне было приятно, что к моему мнению, как правило, прислушивались. Я уж не говорю о том, что с мамой у меня были особые, заложенные еще в военные годы теплые, трогательные отношения. Папа у нас был философом, глубоко убежденным, что любой конфликт, любую сложную ситуацию можно разрешить мирным путем, через убеждения, сравнения, неопровержимые факты и доказательства. Я его за это называл «марксистом». А какие душевные, умные и поучительные поздравительные открытки, точнее послания, писал он нам — вначале маме и нам с сестрой, а со временем не обходил своим вниманием внучат и даже правнуков, которые еще и читать-то не умели. Каждому он находил мудрое слово, каждому индивидуально желал именно то, о чем мечтал или к чему стремился юбиляр. К концу 1959 года моя семья жила уже в уютной отдельной (!) двухкомнатной квартире в большом «генеральском» доме, что прямо у метро «Сокол». Примечателен двор этого дома тех времен — весной это огромный цветущий сад (это в Москве-то!), благоухающий запахами цветущих вишен и яблонь вперемежку с дурманящим ароматом сирени и роз. Красота неописуемая с балкона нашего девятого этажа! И я находился в каких-то пятнадцати часах езды поездом от моего родного дома! Спасибо Кепову, что он отпустил меня домой, где я получил заряд бодрости и родительской ласки.
Постепенно мы начали втягиваться в нашу повседневную воинскую действительность с ее обязательными, каждодневными проблемами: работа с техникой, воспитательная работа с подчиненным личным составом, наряды и вечная проблема обустройства. Мы, неженатая молодежь, при этом еще прилагали дополнительные усилия в поиске мест и времени для проведения своего досуга с одновременным повышением культурного и эстетического уровня. О спортзале пока говорить не приходится, так что моя любимая гимнастика, на что я с удовольствием тратил массу свободного времени, уходит на второй план, с художественной литературой тоже пока напряженка: какая там библиотека, когда на носу зима! Так что пошли старыми испытанными тропами: дружеское холостяцкое застолье, у любителей — картишки, ну и, конечно, походы на танцы куда-нибудь в Дом культуры военных строителей, а то и в Плесецк. Кстати, женская половина этого культурного мероприятия мало чем отличалась от тюра-тамского варианта: представители пищеблока да пара молоденьких офицерских жен, каким-то образом сумевших усыпить бдительность своих пока еще неопытных мужей. Среди моих коллег находились и такие прыткие искатели приключений, которые в свободное от службы время повадились ходить в гости в близлежащие лагеря для заключенных. Женские, конечно. С ходу так и не сообразишь, что же их туда манило? Думаю, что в порядке шефства молодые комсомольцы-добровольцы типа моего подчиненного Лени Лохматкина проводили индивидуальную воспитательную работу с наиболее выдающимися и трудновоспитуемыми обитательницами этого оригинального учебного заведения. Нетрудно представить выражение лица и словесную реакцию нашего замполита Морозова, когда он узнал о творческой инициативе своих подчиненных. Так вот и отдыхали и идейно обогащались.
Приближался I960 год. Мы небольшой компанией решили встретить этот праздник в Плесецке, у нашего приятеля Володи Жадаева, который снимал комнату у одной старушки. Ну, закупили, что положено, каждый наметил для себя даму сердца, которая должна разделить с ним праздничное застолье. Поработал в этом направлении и я. Как-то, прогуливаясь по проспектам и бульварам нашего «северного Парижа», я познакомился с симпатичной девушкой по имени Лариса. Основываясь на своем богатом в этой области жизненном опыте, я попытался пойти по проторенной дорожке — поискать что-либо типа портвейна с названием «Лариса». Как ни странно, в близлежащей округе любовного напитка с таким эротическим названием не было, а до Москвы далековато. Пришлось так, на словах, через туманные намеки и обещания просить Ларису составить мне компанию на нашем импровизированном новогоднем балу. Согласилась. За два дня до Нового года, 30 декабря, на разводе Кепов, как всегда, раздавал указания и ставил задачи перед личным составом. Закончил эту процедуру он следующей пламенной речью: «Ну а теперь я вас всех поздравляю с наступающим Новым годом. Желаю встретить его тепло и радостно в кругу своих друзей и близких. Новогоднюю ночь с подчиненным личным составом проведет лейтенант Буйновский, которого я отпускал домой на октябрьские праздники. Прошу расходиться». Все разошлись, а я один остался стоять как вкопанный и с открытым ртом. Опять Кепов поставил передо мной трудноразрешимую задачу: что делать? Куда бежать? Кому жаловаться? Как достойно ответить Кепову, которого, кстати, и след простыл. Что ж, я действительно ездил на праздники в Москву, но при этом не давал никаких обещаний, что за это буду веселить наших солдат в новогоднюю ночь. Прикупил меня мой бывший дружок. Мысленно трансформировав Кепову все, что я о нем думаю, я стал лихорадочно прикидывать, как достойно выйти из сложившейся ситуации. Прежде всего, я договорился с ребятами, чтобы они не все съели и не все выпили до моего прихода, а оставили мою законную порцию. Обещали. Сложнее с Ларисой. Хватит ли у нее силы воли и комсомольской выдержки, чтобы дождаться моего прихода. Как поведут себя друзья-товарищи? Печальный тюратамский опыт подсказывает мне, что на них надеяться особо не приходится. С такими печальными мыслями 31 декабря в 23 часа 45 минут я построил в казарме личный состав нашей команды, поздравил их с Новым годом от имени ЦК КПСС, Совмина СССР, ВЦСПС, ЦК комсомола и лично от товарища капитана Кепова (пусть шампанское попадет ему не в то горло!). После боя курантов я разрешил молодым ребятам немножко повеселиться, попеть и поучаствовать в атракционах. Помню только один — на веревке развешаны на ниточках сладости. Жаждущий получить конфетку с завязанными глазами с помощью ножниц пытается это сделать. Кому-то повезло. Но мысли мои были далеки от этого бурного веселья. Цце-то уже через полчаса после Нового года мне удалось утихомирить своих подопечных и уложить их спать. Выполнив эту печальную миссию, я побрел к себе под крышу монтажного корпуса, где мои оставшиеся немногочисленные коллеги (такие же неудачники, как и я) тихо-мирно встречали Новый год. Хорошо помню утро первого дня I960 года. Прекрасный солнечный денек, легкий морозец, все покрыто чистейшим, искрящимся на солнце снегом. Автобус в Плесецк будет ближе к вечеру, поэтому я не придумал ничего лучшего, чем встать на лыжи и по свежему снежку побродить по близлежащим опушкам. В лес не углублялся, боялся, что встреча с волками может нарушить мои вечерние планы. Вечером же на крыльях любви и надежды примчался на бал к Володиной старушке. Скажу коротко — ребята не подвели, Лариса держалась стойко. И снова жизнь прекрасна! Праздник продолжается!
Милый Кепов! Если доведется тебе прочитать эти строки, не обижайся и не суди меня строго. И двое суток ты мне конечно влепил, и в Москву не отпускал, и Ларису чуть из-за тебя не потерял. Все это было, и против исторических фактов не попрешь. Но все это было не так уж трагично. Где-то я чуток сгустил краски, где-то преувеличил, а где-то приукрасил. Это так, для красного словца. Так уж получилось, что наши с Анатолием Кеповым жизненные пути и наша служба кроме Севера дальше нигде не пересекались. Но память моя хранит воспоминания о нем как об исключительно честном, порядочном, интеллигентном человеке и все-таки справедливом командире, верном, отзывчивом друге и просто хорошем человеке! А пару лет назад мне вдруг звонок. Кепов! Прочитал, мол, в Интернете твои воспоминания, давай встретимся. Лихорадочно мыслю: к чему бы это? Просто так или для разборки? Я предложил встретиться и посидеть где-нибудь в кафе. Нет, сказал Анатолий, давай на улице. Я забеспокоился — бить, что ли, собирается? Напряженно жду его около своей машины, уточнив, на всякий случай, местонахождение монтировки. Дело обошлось без драки. Часов пять мой ростовский дружок рассказывал мне о своем житье-бытье, о невзгодах, которые выпали на его плечи, сетовал, что я веду спокойный пенсионный образ жизни, и удивлялся, что не встречал меня на баррикадах у Белого дома. Я уж сам стал спрашивать про мои воспоминания. «Нормальные», — коротко ответил Кепов и продолжал активно агитировать меня вступить в ряды макашовцев, при этом читая выдержки из трактатов и книг, которые он привез с собой. Я был согласен на все, только чтобы он отпустил меня домой. Вот такой мой однокурсник, товарищ и командир Анатолий Никитьевич Кепов!
Где-то с декабря 1959 года наша часть начала готовиться к ответственному мероприятию — контрольному пуску ракеты. Сложная, большая работа. Военными строителями и промышленностью построен огромный комплекс зданий и сооружений, проложены заправочные и топливные коммуникации, развернуто техническое и стартовое оборудование. Это все мы будем эксплуатировать. А пока все это нам, будущим хозяевам, нужно изучить, освоить, понимая при этом, что у тебя за спиной уже не стоит Саша Поцелуев, который в любой момент может предотвратить твои неправильные действия.
В подготовительных работах по обеспечению пуска ракеты принимали участие многочисленные представители различных промышленных организаций и заводов, среди которых были и специалисты института Николая Алексеевича Пилюгина, где я когда-то проходил двухмесячную стажировку. По роду своих небольших, но ответственных служебных обязанностей мне приходилось контактировать с «пилюгинцами» и с представителем Минобороны на этой фирме — подполковником Михаилом Наумовичем Брегманом, явно не донским казаком, но человеком симпатичным, интеллигентным и, естественно, умным. Вот с ним-то я и заговорил впервые о возможном моем переводе в Москву, в представительство заказчика при организации Пилюгина. Михаил Наумович, пообщавшись со мной по делам чисто техническим, понял, что я в системах управления ракет что-то соображаю, и сразу же положительно среагировал на мою робкую просьбу, но с одним лишь условием, что меня отпускает мое командование. А вот в этом самом «но» и была загвоздка. Генерал Григорьев только что издал приказ, категорически запрещающий обращаться к нему с просьбой о переводе в другое место службы (как правило, в Москву). У меня, как я полагал, были достаточные аргументы, которые позволили бы мне хотя бы записаться к нему на прием. Во-первых, я сам, по собственной инициативе попал в эту часть. Не очень что бы уж так убедительно и безотбойно, но все же. Вторая причина более веская. В 1957 году отца, 42-летнего полковника Генштаба и участника войны, увольняют из армии, хотя ему осталось дослужить до законных 25 лет каких-то полтора года. А по тем временам 25 лет выслуги — это и приличная пенсия, и ведомственная поликлиника, и другие материальные блага. Уйти из армии и устроиться на «гражданке» кадровому военному в 42 года, когда у тебя за плечами только довоенные курсы бухгалтеров-экономистов, военно-политическое училище, две войны и военная академия — это, я вам скажу, дело не простое. К месту будет вспомнить, когда приблизительно в такой же ситуации, но только лет так через сорок, ко мне (я в эти годы работал в институте Министерства иностранных дел) устраиваться на работу пришел 42-летний полковник, только что уволившийся из рядов армии. По его анкете он имел высшее техническое (Московский авиационный институт), высшее военное (Военная академия связи), высшее экономическое (Школа бизнеса при Академии экономики) образование. Свободно владеет английским языком, профессионально знает компьютер с современными программными продуктами. Я, конечно, готов был сразу же взять его на работу. Но не тут-то было! Хотя и престижная работа в этом ведомстве, но платят мало. Парень знал себе цену: пошел куда-то в коммерческую структуру Да! Это тебе не полковник с довоенными курсами плановика. Другие времена — другие потребности и возможности. В общем, положение в нашем семействе в те годы было не из радостных. Оторванный от дома, я очень переживал за своих родных. Мне казалось, будь мы вместе, то если не материально, то уж морально нам точно было бы легче. Но как с этими нашими семейными бедами и проблемами идти к Григорьеву, у которого своих забот полно, я не знал, боялся и не решался. Первое время после увольнения отец был настроен еще более менее оптимистично, но по мере того как полковничьи запасы исчерпывались, а подходящей работы так и не было, все мы пришли в уныние, в котором и находились вплоть до начала I960 года. Что делать, записался на прием к Григорьеву. Шел как на плаху, не очень надеясь на положительный исход. Михаил Григорьевич встретил меня довольно-таки любезно (мне явно повезло — видно, у него было хорошее настроение), про ГУМ впрямую не говорили, но по ходу разговора я понял, что это наше совместное посещение демонстрационного зала он помнит, вспомнили о встречах в Генштабе с моим отцом, спросил, как он. Ну, тут я ему с надрывом в голосе и рассказал о наших семейных бедах. Он воспринял мой сбивчивый рассказ с пониманием и… отпустил меня к моим родителям в Москву. Спасибо ему за это! Спустя некоторое время после того, как вопрос о моем переводе был окончательно решен, отец написал Михаилу Григорьевичу большое благодарственное и очень проникновенное (а это он умел) письмо. Больше судьба меня не сводила лично с генерал-полковником Григорьевым — первым заместителем главкома Ракетных войск стратегического назначения, но с подполковником Олегом Григорьевым мне пришлось послужить. Я всегда относился к нему с внутренней симпатией и добротой как к сыну человека, так повлиявшего на мою судьбу.
Дальнейшие события развивались по отработанному сценарию. Я отпросился у Кепова на пару дней в Москву, встретился с Брегманом, заполнил какие-то анкеты и с легким сердцем вернулся в Плесецк. Г]рустно все-таки было расставаться с моими однополчанами. Мало мы прослужили вместе. Но какие это были времена! Начинать новое дело всегда трудно, а если приходилось начинать практически с «нуля» в песках Казахстана или в северных болотистых лесах, то это трудно вдвойне. Многие конечно же мне завидовали, но больше всех переживал мой отъезд мой друг Анатолий Батюня. Ведь у него фактически были те же «козыри», что и у меня: и ГУМ, и отец к этому моменту вышел на пенсию. Правда, пенсия генерал-полковника была несколько больше пенсии полковника, которому Хрущев не дал дослужить полтора года до нормальной «полковничьей» пенсии. Этот фактор, наверное, и удержал Толю от обращения к Григорьеву. Прощаясь с ребятами, я, конечно же, не знал, что со многими из них я расстаюсь ненадолго, что придет время — и по разным причинам многие из моих войсковых друзей, с которыми я прощался в феврале I960 года, тоже будут служить в Москве, и в числе первых среди них будет мой друг Батюня.
А жалел ли я сам о том, что вынужден фактически прервать свою карьеру войскового офицера? Даже и не знаю. Ведь с 14 лет я уже носил форму, рано отработал командирский голос, почувствовал уже «вкус» к командованию, мне нравился четкий воинский порядок, меня не смущали «тяготы и лишения воинской службы». Служи честно и добросовестно, проявляй смекалку и инициативу, и придет время, когда на твоих плечах засияют генеральские погоны. А если не хочешь быть генералом, тогда зачем все это?! Плох тот солдат, который в своем ранце не носит жезл маршала — мудрые слова прославленного полководца! Под таким девизом я и пошел служить в армию. Здесь я не оригинален. Но и армия уже не та! Звание мое было «инженер-лейтенант». Инженер! Как-то так получилось, что маршальский жезл я отправил в дальний угол своего ранца, а его место постепенно заняли приборы, схемы, сложнейшие бортовые и наземные комплексы ракет, а потом уже и космических аппаратов. А если появилась возможность принять посильное участие в разработке и создании таких комплексов, то здесь и думать нечего. Поэтому я и просил Григорьева отпустить меня в Москву не куда-либо в штаб или многочисленные интендантские военные организации, а именно в представительство заказчика, поближе к так полюбившимся мне электрическим схемам.
Моя служба в частях была короткой, но до предела «спрессованной» множеством событий и встреч, о которых я помню и которые дают мне в последующем полное право и основание говорить: «Да! Я служил в частях и горжусь этим». Конечно, годы войсковой службы — лишь маленькая толика, почти мгновение из 35 лет моей жизни, которые я отдал ракетной, а потом ракетно-космической технике. Но этот период был своеобразным трамплином, первоначальной ступенькой для моей последующей очень интересной, весьма насыщенной и многообразной службы. Да и жизни, наверное, в целом!
Утро 12 апреля 1961 года… Только что прозвучало знаменитое гагаринское «Поехали!». Все бросились в здание, где в одной из комнат установлена аппаратура для связи с космонавтом после выхода его на орбиту. Народу — яблоку некуда упасть. А в соседней комнате три свидетеля этого исторического события выпили по стакану настоящей московской водки в честь первого советского космонавта, о полете которого никто еще и не знает. Выпили первыми в мире! Среди этих энтузиастов — участник этого пуска старший лейтенант Буйновский.
Ну вот я и в Москве! После девяти лет скитаний по казармам, гостиницам, столовым я дома, в кругу своих родных и близких. Первые восторженные дни после моего приезда прошли, жизнь постепенно входила в свое нормальное повседневное русло. Я — военный представитель при организации, где создается системы управления для ракет и космических аппаратов.
Среди многочисленных новшеств царя-преобразователя Петра Первого есть и указ от 11 января 1723 года о создании на Тульском оружейном заводе (по сегодняшнему) службы контроля за качеством изготовляемых заводом ружей, пищалей, пушек и другого военного снаряжения. При этом если дьяк, которому поручено вести контроль, пропускал некачественную продукцию, он должен был всенародно подвергнуться битью палками, а количество ударов зависело впрямую от степени вины этого контролера. Вот оттуда, наверное, и пошли военные представители (военпреды), основная функция которых — защищать интересы Министерства обороны на предприятиях и в организациях, где разрабатывается и производится военная продукция. Со временем эти самые «дьяки» составляли уже большую армию высококвалифицированных военных специалистов. В этом военном образовании были и свои специфические особенности. Например, только среди военпредов уже в советские времена была такая очень солидная и авторитетная должность «районный инженер» со штатной категорией «полковник», которая в армейской среде соответствует где-то должности командира дивизии. Но если командира дивизии в академии учат, как правильно командовать полками, то у военпреда за плечами лишь практические навыки да большой жизненный опыт.
Трудная, но и интересная военпредовская доля! Для того чтобы контролировать весь процесс создания нового образца от момента его задумки до воплощения в «железе», нужно обладать теоретическими знаниями и практическим опытом работы, по крайней мере, на уровне того специалиста, результат творческой деятельности которого ты принимаешь. Оригинальный вид вооруженных сил! Сами не стреляют, на амбразуру грудью не бросаются, да и под пули-то редко попадают, но военпреды — непосредственные участники процессов зарождения, создания и принятия на вооружение новых современных образцов военной техники. В годы войны каждый снаряд, каждая пушка, каждый самолет попадали на фронт только после того, как военпред поставит свою разрешающую подпись, которая значит, что пушка будет стрелять, самолет полетит. Даже в те суровые годы страна считала необходимым сохранить институт военпредов. И история показала — военпреды не подвели! С 1943 года и до конца войны военпред Керимов принимал на заводе снаряды для знаменитых «катюш». А пройдет немного времени — и Герой Социалистического Труда генерал-лейтенант Керим Алиевич Керимов долгие 25 лет будет председателем государственной комиссии по пилотируемым пускам принимать предстартовые рапорты практически всех наших первых космонавтов.
В деле зарождения и развития отечественного ракетостроения и космонавтики большой отряд военпредов принимал самое активное и непосредственное участие. И надо отдать должное создателям этой техники — и Королев, и его сподвижники серьезно и с большим вниманием относились к деятельности представителя заказчика. В свое время достаточно четко определил место военных специалистов в ракетно-космической технике заместитель Королева Анатолий Петрович Абрамов: «Диапазон деятельности военных специалистов практически охватывает весь технологический процесс создания ракетного комплекса, начиная с проектирования и кончая испытаниями. Среди них много настоящих творческих работников, по своей подготовке не уступающих специалистам промышленности. Деятельность их исключительно важна именно в ракетной технике, так как в ракете, являющейся изделием одноразового применения, отказ одного узла или даже детали может привести к невыполнению задачи…» Хорошие, объективные слова!