В сегодняшнем представлении термическая камера — это компактная баня-сауна с температурой горячего воздуха до 80–90 градусов. Цель испытаний — за какой промежуток времени у испытуемого температура тела поднимется на один-два градуса. Руководил этими испытаниями очень симпатичный человек и уважаемый нами врач Анатолий Александрович Лебедев, а медперсонал его лаборатории состоял из очаровательных молоденьких девушек (по заявлениям Анатолия Александровича, такой подбор медперсонала — пример научной организации труда), среди которых особо выделялась Лялечка Барахнина, в которую все мы, включая и ее начальника, были тайно, но безнадежно влюблены. Это существенно скрашивало те муки, на которые мы шли. Если сегодня в сауну мы идем практически в чем мама родила, то в термокамеру нас сажали в теплом комбинезоне, сапогах и шлемофоне. Сидишь в кресле, боишься лишний раз пошевелиться, единственная радость — в наушниках слышится легкая музыка (по твоему заказу) да периодически, через 10–15 минут в камеру заходит Лялечка, наряд которой почти соответствует (или мы это домысливали) нормальному представлению о сауне, и устанавливает тебе в рот термометр: меряет температуру. Это единственные мгновения, когда ты думаешь, что ты на пляже и с тобой рядом загорает очаровательная подруга. Все остальное время это тяжелейшие испытания, которые длятся 40–50 минут! Если за это время температура все же поднялась хотя бы на один градус, то ты, вот уж действительно как ошпаренный, выскакиваешь из камеры. Нет необходимых температурных показателей — подержат еще сколько сможешь вытерпеть, а если и за это время не выдашь то, что от тебя требуют, то сразу попадаешь под большое подозрение врачей. Думаю, что тот, кто ходит часто в сауну, хорошо меня понимает. Со временем эти испытания были исключены из программы подготовки.
Если в остальных, пусть даже и «экзотических» испытаниях время стерло отдельные детали, оставив лишь кульминационные моменты, то уж парашютные прыжки сохранились в моей памяти почти с мельчайшими подробностями!
До прихода в отряд практически все инженеры, включая и инженеров, пришедших из ВВС, парашюты видели лишь в кино или на картинках. Поэтому мы с замиранием сердца, а точнее, со страхом ждали этих испытаний: хватит ли мужества и силы воли пойти на этот подвиг? А вдруг в последнее мгновение перед прыжком страх победит и ты не покинешь самолет? Позор! О каких космических полетах после этого может идти речь! Сразу подам рапорт о списании. Вот такие мысли бродили у меня (наверное, и не только у меня) в голове мартовским утром 1963 года, пока автобус вез нас — семерых инженеров-слушателей по заснеженным дорогам Подмосковья из Звездного городка в Киржач, где нам и предстояло испытать самих себя. С нами были инструкторы, врачи и конечно же Николай Федорович Никерясов — для поддержки нашего морального духа. Молодец наш командир! Он с нами всегда и везде. С шутками, прибаутками он всегда нас поддерживал и словом и делом. Надо будет — сядет со мной в сурдокамеру, прыгнет с парашютом, покрутится на центрифуге. Возглавлял эту экспедицию Николай Константинович Никитин — заслуженный мастер спорта, мировой рекордсмен по парашютным прыжкам. В книгах и воспоминаниях летавших и не летавших космонавтов об этом человеке написано достаточно много. Не буду повторять. Одно только скажу. Николай Константинович — своеобразный педагог, который умел одному ему известными способами и методами настроить новичка на прыжок, да так настроить, что тот с радостной улыбкой на лице вываливался из люка самолета в бездну. Правда, когда со временем появились фильмы о подготовке космонавтов, то та часть, где съемки шли на борту самолета и где Никитин давал свои «напутствия» очередному прыгуну, шла, как правило, в не озвученном варианте. Но какие это были напутствия! Вот уж действительно богат и могуч русский язык!
В Киржач прибыли где-то уже в сумерках. Быстренько разместились и сразу в ангар — потрогать, пощупать парашют. Вот купол, вот стропа, это одевается так, а это так отстегивается, это кольцо, за которое надо не забыть дернуть, а это запасной парашют (так, на всякий случай). Пока еще светло, дружно, под командой Николая Федоровича выскочили на улицу и поболтались на тренажерах: повисели в лямках, попрыгали с подмостков — говорят, полная имитация приземления. И когда совсем уж стемнело, пошли в гостиницу, поужинали и легли спать.
Я, конечно, расскажу о своем первом прыжке, но, опережая события, хочу сказать, что к 11 часам следующего дня у каждого из нас было уже по два (!) прыжка. Это один из методов Никитина подготовки парашютистов. Говорили, что после наших прыжков за такие «эксперименты» он получил взыскание. Охотно этому верю, так как по всем авиационным и медицинским нормам разница во времени между первым и вторым прыжками должна быть не менее… месяца. Это для того, чтобы снять стресс первого прыжка и прийти в себя.
Ну а теперь о моем первом прыжке. С нами вместе прыгали Юрий Гагарин и Павел Беляев — наверстывали упущенное, по каким-то причинам они отстали по парашютным прыжкам от своего отряда. Когда нас, уже девятерых человек, построили для посадки в самолет, то я почему-то оказался последним (по росту, видно, не прошел или до последнего оттягивал момент посадки), ну и как это и положено — мое место в самолете оказалось с краю, у самого люка. А это значит, что я прыгаю последним, и все мои товарищи покидали самолет прямо перед моей физиономией. Насколько позволяло мне мое психологическое и моральное состояние, то есть если я еще в состоянии был что-то соображать, я наблюдал за прыжками моих коллег. Ну, «старички» — Юрий Алексеевич и Павел Иванович прыгали, что называется, играючи. Из нашего отряда первым прыгал Лева Демин — старший у нас и по возрасту, и по должности. После того как завыла сирена и загорелась красная лампа, Лева как-то инстинктивно отпрянул назад, но, получив «заряд» из уст Николая Константиновича, смело ринулся в бездну. Дальше пошли один за одним Юра Артюхин, Виталий Жолобов, Владик Гуляев, Петя Колодин, Эдик Кугно. И все без единой задержки, с суровой решимостью на лице. Ну что мне оставалось делать! Когда завыла сирена (ну и звук же у нее!), я, даже не услышав ласковых слов Никитина, с замиранием сердца и с закрытыми глазами вывалился из самолета! Через мгновение, когда сознание вернулось ко мне, смотрю — самолета нет, я один в голубом небе, что-то надо делать. А ничего не надо было делать. Сработал автомат, меня довольно-таки сильно тряхнуло, и я стал раскачиваться в стропах парашюта. «Спокойно!!! Спокойно!!!» — заорал я сам себе и парашюту. Впрочем, это я думаю, что заорал, по-моему, эту решительную фразу я произнес шепотом осипшим от страха голосом. И тем не менее парашют и я успокоились. Когда я робко поднял голову вверх, то увидел огромный купол парашюта, целые, не запутавшиеся стропы, а я сам не вывалился из подвески и занял вроде бы правильное положение: голова — в сторону космоса, ноги тянутся к земле. Все как учили. Далее я стал готовиться к встрече с землей. По инструкции за 20–30 метров до земли нужно подтянуться на стропах, что вроде бы смягчает удар при приземлении. Посмотрел вниз — ровное белое поле. Я не стал ждать положенных метров, решил подтянуться заранее. Думаю, что сделал это метров за 150–200 до земли. Руки уже трясутся, в глазах — круги, а долгожданной встречи нет и нет. Когда сил уже не стало, плюнул на все, расслабился, и в это мгновение мое тело встретилось с землей. На выполнение следующего пункта инструкции — потянуть за стропу и погасить купол — у меня уже не было сил. Снегу много, я в теплом меховом костюме, унтах, сложил усталые руки на груди и со словами «Я на земле. Жив. И это главное» тронулся в путь. В этот день был ветерок, и раскрытый купол парашюта здорово потаскал меня по летному полю, пока аэродромные мужики, изрядно погонявшись за мной на вездеходе, не погасили купол руками. Через пять минут я уже докладывал Никитину: «Товарищ полковник! Старший лейтенант Буйновский совершил свой первый парашютный прыжок!» Не дав нам опомниться, на нас надели новые парашюты и вновь посадили в самолет. Схема и технология второго прыжка аналогична первому. Правда, я уже не орал в воздухе и вездеход за мной не гонялся. Минут через 45 я вновь докладывал Никитину об успешном завершении уже второго прыжка.
День закончился празднично: нас угостили традиционными по этому случаю блинами, а каждый совершивший свой первый прыжок должен был, тоже по традиции, выпить граненый стакан водки. Блины съел с удовольствием, а на водку у меня духу не хватило. Вот тогда-то Юрий Алексеевич и осушил вместо меня традиционный стакан за мой первый прыжок! Как мы с ним и договаривались: 12 апреля 1961 года на Байконуре я первый в мире выпил стакан водки за его старт и полет в космосе, он — в Киржаче за мой первый прыжок с парашютом. Не очень-то равнозначный «обмен», но для меня памятный.
Я уже говорил, что авиация богата традициями. Не нарушая одну из них, почти каждый вечер нашего пребывания в Киржаче Николай Константинович возил нас в городскую баню попариться. В первый вечер в парилке и в раздевалке никто из местных обывателей не обратил на нас внимания. Правда, слышались фразы: «Смотри-ка, вон мужик здорово похож на Гагарина». И в ответ: «Брось ты, что ему в нашей бане делать». Однако когда мы уезжали (летная форма, автобус, черная «Волга» Гагарина), местный народ понял, что в парилке их бани действительно был первый космонавт планеты, но было поздно — мы уехали. В следующий раз, когда мы вновь приехали попариться, в баню проходили уже через плотный коридор из местных жителей, причем из рядов наряду с законным: «Вон идет Гагарин!!» слышалось: «А вон идет Титов!!» Это двойное приветствие продолжалось и в парилке, но когда наиболее ретивые стали подходить с приветствиями к Юрию Алексеевичу и ко мне, все стало на свои места: меня приняли за Германа Титова. Со временем я привык к этому. Но тогда я был страшно горд, что не только на улице, но и в бане меня признают за Титова — знаменитого космонавта, красавца мужчину, любимца женщин! Придет время, и судьба на долгие годы свяжет меня с этим удивительным человеком. Но об этом позже.
В тот зимний заезд каждый из нас сделал по пять прыжков, из которых два — с «автоматом», а три — уже сам дергал кольцо. Энтузиаст Николай Константинович даже пытался заставить нас прыгнуть затяжным прыжком (с задержкой по времени раскрытия парашюта), но из этого ничего не получилось. К сожалению, спустя пару месяцев после поездки в Киржач Николай Константинович погиб при выполнении самого рядового парашютного прыжка на аэродроме «Медвежьи озера». Столкнулись головами заслуженный мастер спорта и его коллега — мастер спорта. Автоматика добросовестно сработала, и на землю опустились уже два бездыханных тела. И такое бывает в авиации.
Вторая серия прыжков была уже осенью 1963 года. Прыгали на аэродроме «Кировский» в Крыму в самое благодатное время — середина сентября. В Крым отправились в старом составе — наша инженерная группа. Прыжками руководил уже новый инструктор, Ванярхо — опытный парашютист, но в отличие от Никитина спокойный, уравновешенный, интеллигентный человек. К этим прыжкам мы готовились заранее еще в Звездном городке — на стендах отрабатывали движения и имитировали развороты, осваивали технологию работы с запасным парашютом. Хотя мы и считали себя уже заправскими парашютистами, тем не менее осторожный Ванярхо начал с «азов» — пару прыжков с «автоматом», потом — с раскрытием запасного парашюта, а уж потом допустил к нормальным прыжкам. Чем примечательна была эта командировка? Месяц в период «бархатного» сезона в Крыму, поднимаешься в воздух — с одной стороны Азовское море, с другой — Черное море, тепло, много солнца, плантации спелого винограда. Благодать! Эта командировка была для меня примечательна еще и тем, что прочувствовал наконец-то вкус к прыжкам. У меня не совсем хорошо, немного сумбурно получался выход из люка самолета, я никак не мог сразу поймать поток и лечь на него, за что инструктор и ставил мне обычно «четыре» за прыжок. Но зато я хорошо владел парашютом, умело им управлял и мог приземлиться в той точке летного поля, которую я выбирал сверху. Как правило, я приземлялся на обе ноги и при этом не валился на бок. Это тоже своего рода шик. Ну и, конечно, самое главное: я с огромным восторгом и наслаждением отдавался свободному полету в воздухе без раскрытия парашюта. Ты летишь вниз, а точнее не летишь, а лежишь на воздушном потоке, в ушах свист, люди на земле кажутся маленькими букашками, а ты, как горный орел, гордо созерцаешь их с высоты своего полета. Вот уж действительно где нужны богатое воображение, фантазия, красивое меткое слово, чтобы описать всю прелесть свободного полета!
Запомнился и мой первый прыжок с задержкой на пять секунд. Технология очень простая: сирена, ты покидаешь самолет и одновременно нажимаешь кнопку секундомера, который закреплен на запасном парашюте. Летишь, следишь за временем — пять секунд прошло — дергаешь кольцо. Все просто! Правда, опытные спортсмены говорят, что от страха не всегда попадаешь на кнопку секундомера, в этом случае предлагается считать: двадцать один, двадцать два… и так до двадцати пяти, после чего открываешь парашют. Тоже все просто. Впитав в себя пункты инструкций и советы бывалых, я пошел на затяжной прыжок. Сирена. Я, ткнув пальцем где-то в районе запаски, вывалился из самолета. Прихожу в себя, смотрю на секундомер — стрелка на нуле. Все ясно. Стал считать: двадцать один, двадцать два… — досчитал до двадцати пяти и вспомнил, что в такой экстремальной ситуации счет идет раза в два быстрее (бывалые говорили), я еще раз, но уже медленнее, просчитал до пяти, еще чуть-чуть помедлил и уже со страхом (как бы не врезаться в землю!) дернул кольцо. Парашют раскрылся, все нормально, лечу и думаю, как буду оправдываться перед Ванярхо за то, что так долго не раскрывал парашют. После прыжков на разборе, когда очередь дошла до меня, инструктор сказал: «Буйновский. Отделился от самолета нормально. Управлял парашютом тоже хорошо. Плохо только одно — парашют раскрыл через две секунды вместо положенных пяти». Вот тебе раз!
Потом пошли прыжки с задержками на 10, 15, 20, 25, 30 секунд. Я уже вошел во вкус, кнопку секундомера больше не терял, быстренько занимал нужное положение (максимально прогнуться, или, как опять же рекомендуют бывалые, пупок как можно ближе к земле) и отдавался прелести свободного полета. Последних два прыжка — высота, где ты покидаешь самолет, 2,5 километра, летишь, не раскрывая парашют, 30 секунд (1,5 километра!).
Я закончил свою парашютную подготовку 30 прыжками. За последние мои прыжки получал уже где-то около девяти рублей за каждый прыжок. Это много, если мерить исконно русской меркой — бутылкой водки. А в те времена она стоила три рубля шестьдесят две копейки. Получил значок парашютиста-перворазника и 2-й спортивный разряд по парашютному спорту. Вот и все. За последние сорок лет я видел парашют только на картинках и еще реже — в кино.
Ну и последнее. Центрифуга. Центрифуга — это, по-простому, горизонтальные карусели, которые разгоняются до такой скорости, когда огромные центростремительные силы прижимают тебя к креслу и когда ты не в состоянии пошевелить ни рукой ни ногой. Впервые я сел в кресло центрифуги, когда проходил отборочные испытания в госпитале. Там небольшая центрифуга, с малыми перегрузками, и прошел я ее как-то незаметно, на одном энтузиазме. Она не вызвала во мне каких-то особых эмоций. Вторично я встретился с этим снарядом где-то в середине 1963 года в Томилине (есть такой подмосковный городок), где установлена мощная и современная по тем временам центрифуга. Тогда с ходу не прошли эти испытания несколько человек, включая и летчиков. Среди них был и я. Что насторожило врачей, так это частота моего пульса: в момент перегрузки пульс был до 160–180 ударов в минуту. Вообще-то это плохо, но не страшно: у одного сердце пропускает кровь мало, но часто, у другого — много, но редко (как все просто!) — так объяснили мне врачи мою реакцию на перегрузки. Все мои коллеги прошли повторные испытания, а меня решили направить в госпиталь на углубленные исследования. Дальше — больше. Меня неоднократно крутили на центрифуге, поднимали на повышенные, сверхдопустимых норм, высоты в барокамере, давали почти предельные нагрузки на сердце. В общем, делали все, чтобы доказать (кому?), что я непригоден для дальнейших тренировок. Я думаю, что у врачей, как и у политработников, была внутренняя потребность показать на нас, слушателях, что они тоже недаром едят государственный хлеб и что профессиональная бдительность у них на должной высоте. Ведь были же врачи и в Звездном, и в госпитале (я их хорошо помню: Евгений Анатольевич Порудчиков — в ЦПК, Михаил Давыдович Вядро — заместитель по науке главного врача госпиталя, да и другие), которые верили в мои силы и которые утверждали, что со мной перегнули палку, меня перегрузили и что мне надо дать время на то, чтобы отдохнуть и прийти в себя.
Хотелось бы сделать здесь маленькое отступление. В конце 2001 года приходит мне по Интернету сообщение следующего содержания: «Уважаемый Эдуард Иванович! Я читал Вашу книгу в Интернете и обнаружил упоминание о моем отце — Михаиле Давыдовиче Вядро, работавшем многие годы замначальника ЦНИАГа — госпиталя в Сокольниках, которого знали и боялись все летчики и космонавты Советского Союза. Отец внес свой вклад в развитие советской авиационной и космической медицины, был полковником медицинской службы, защитил докторскую диссертацию (кандидатская, кстати, была по центрифуге, которую никто из космонавтов не любил), был награжден орденом и вел активную научную и профессиональную деятельность. Я знаю, что его любили и уважали летчики и он многим помогал. У нас дома было много реликвий того времени, автографы Гагарина, Титова (с которым вас путали, вы действительно похожи), Терешковой и других. И конечно, мне приятно, что вы сохранили добрую память о нем. Умер отец в 1986 году в том же госпитале, где он и работал после возвращения с войны. Два слова о себе. Я — тоже врач, доктор медицинских наук, последние несколько лет живу и работаю в США. С наилучшими пожеланиями Михаил М. Вядро». Хорошие, добрые слова о хорошем человеке. Конечно, хотелось бы, чтобы сын продолжил благородное дело отца в России, а не на чужбине. Не буду лукавить, что-то не находится у меня добрых слов в адрес оппонентов Михаила Давыдовича. Одного из них хорошо помню — Ада Радгатовна Котовская — врач Института авиационной и космической медицины, у нее я проходил испытания на центрифуге. Все они категорично заявляли, что на место Буйновского есть тысячи других, пусть уходит. Или еще. После очередного испытания на центрифуге мне сказали (все та же Ада Радгатовна): «Испытания ты прошел успешно, поезжай отдыхать», что я с огромной радостью и сделал: помчался в Чемитоквадже, где и доложил ребятам, что с меня наконец-то снято это тяжкое бремя. После отпуска врачи мне говорят: «Ложись в очередной раз в госпиталь». — «Как? Почему? Ведь я прошел центрифугу!» — «Нет, ты ее не прошел, просто мы решили дать тебе возможность отдохнуть, чтобы повторить испытания еще раз», — сказали мои мудрые опекуны. По интересной схеме проходили мои испытания в госпитале в Сокольниках, ставшем к этому времени для меня родным! Мне назначают, например, барокамеру со стандартной высотой — 5 км. Я успешно прохожу. Меня поднимают еще выше. Опять все в норме. Меня поднимают уже на запредельные высоты — на 7–8 км. Наконец, датчики дают сигнал — сбои в работе сердца. Удовлетворенные полученным результатом, врачи моментально выписывают меня из госпиталя и докладывают командованию: Буйновского надо списывать. И все в ЦПК, в том числе и я (!), безропотно воспринимают это как должное. И никому вроде бы и дела нет, и никого не интересует, на чем я споткнулся, какие были испытания, законны ли были перегрузки. Обидное, неприятное ощущение того, что никому ты не нужен и никто не замолвит за тебя доброго словечка.
Пришло время, когда сил моих уже не стало и я сказал: хватит, отпустите меня! Что врачи с радостью, без капли сожаления и сделали.
А мои товарищи по отряду упорно продолжали готовиться к будущим космическим полетам. Ближайшая задача: закончить двухгодичный курс обучения, завершить все виды медицинских исследований и в январе 196 5 года успешно сдать экзамен на право перехода из слушателей-космонавтов на следующую ступень — космонавт ВВС. Но это уже без меня.
По-разному сложилась дальнейшая судьба моих бывших однополчан! После успешной сдачи экзаменов все летчики и инженеры отряда были распределены по существующим на тот период и перспективным космическим пилотируемым программам. Вообще-то наш набор был рассчитан на участие в длительных орбитальных полетах с решением в основном прикладных военных задач. Кстати, когда я боролся за право остаться в отряде и последнее слово было за главным терапевтом армии генералом Молчановым, то его вердикт был следующий: вот если бы вы готовились к кратковременным полетам, я бы вас допустил, но вас же брали для подготовки к длительным экспедициям. Господи! Ни он, ни я и слыхом не слыхивали, что меня могло ждать впереди: одноразовый суточный полет или длительная экспедиция. Опять же, кстати, на приеме у этого главного врача нас было двое — я и Володя Комаров. Володю он пропустил. Лучше бы он этого не делал!
Практически каждый из моих уже бывших коллег жарко дышал (и не единожды!) в затылок впереди стоящего, был запасным, или, как тогда говорили — дублером.
Дублер! Мне думается, что многие из космонавтов, летавших и особенно не летавших, вздрагивают, услышав это слово. Запасной, помощник, сменщик, ведомый, дублер — категория людей, имеющаяся практически во всех сферах нашей деятельности. Естественно, и в пилотируемом космосе. Но только здесь дублер уже почти как профессия. А как ее можно еще называть, если, например, в послужном списке Бориса Волынова за девять лет до его первого космического полета имеется 17 записей типа «проходил подготовку…», «был 3-м дублером…», «был 2-м дублером…», «готовился в качестве командира основного экипажа…». При этом были случаи, когда полет Волынова отменялся буквально за несколько дней до старта. А начать надо с того, что Борйс входил feifjd в знаменитую «шестерку», один из которой сделал первый шаг в космос. А ведь каждая из 17 строчек — это часть жизни, трата физических, моральных и духовных сил. Каждый раз Борис говорил себе: «Ну, все! Следующий полет мой». И так все девять лет! Борис Волынов — «дублер-рекордсмен» первого отряда. Каждый из моих коллег по второму отряду (исключая меня и Эдуарда Кугно) обязательно как минимум один раз был в роли дублера. Но двое из отряда — Петр Колодин и Лев Воробьев — дублеры легендарные, вот уж действительно дублеры-профессионалы. У Петра Колодина послужной список содержит чуть меньше строчек, чем у Волынова. Всего четырнадцать. Но эти строчки Петр «отрабатывал» 23 года — весь период своего пребывания в отряде! Преклоняюсь перед настойчивостью, упорством, колоссальной силой воли, целеустремленностью Петра. Его космическая судьба оказалась во многом зависящей от обстоятельств. То в предыдущем полете не в полном объеме выполняется программа полета, как следствие — пересматривается программа, а соответственно и экипаж следующей экспедиции. А бывали обстоятельства и трагические. Вот Петр — в составе основного экипажа корабля «Союз-11»: Леонов, Кубасов, Колодин. Через несколько дней старт. Но вдруг Кубасова врачи отстраняют от полета. Полетел дублирующий экипаж — Добровольский, Волков, Пацаев. Как все сочувствовали Колодину, единственному новичку в экипаже (Леонов и Кубасов уже летали в космос)! Казалось бы, вот он, его звездный час! И опять мимо. А каково было Петру и его экипажу, когда трагически погибают Георгий Добровольский, Владислав Волков и Виктор Пацаев! Жора Добровольский! Единственный из второго отряда, погибший при выполнении космического полета. В нашей летной столовой у нас за столом сложился дружный «экипаж»: Лев Демин, Жора Добровольский, Виталий Жолобов и я. Помню Жору как исключительно симпатичного, всегда подтянутого, корректного, доброжелательного и компанейского человека.
Не менее легендарна судьба дублера и у второго представителя нашего отряда — Льва Воробьева. Его «послужной» список в роли дублера не так внушителен, как, скажем, у Волынова или Колодина, но он отличался «оригинальностью». Весь 1973 год Лев проходил подготовку к космическому полету на корабле «Союз-13» в качестве командира экипажа, где бортинженером был назначен Валерий Яздовский. За несколько дней до пуска, когда экипаж был готов для посадки в корабль, госкомиссия принимает решение заменить экипаж Воробьев — Яздовский дублерами Климук — Лебедев. Причина — в заключении комиссии: «…из-за излишней прямолинейности командира и принципиальности бортинженера». Вот так! Два человека, мечтавшие о полетах в космос, еще на Земле не смогли наладить чисто человеческие взаимоотношения и организовать нормальную работу на борту корабля. Небольшим объяснением сложившейся нестандартной ситуации (такого еще в практике подготовки космических полетов не было!) может послужить тот факт, что Валерий Яздовский был одним из идеологов полета корабля «Союз-13» (недаром летчики не любят число 13) и разрабатывал его научную программу. Может быть, именно поэтому он не всегда соглашался с командиром. Оба болезненно перенесли свой несостоявшийся полет. Валерий сразу покинул отряд космонавтов. В июле 1974 года ушел из отряда и Лев Воробьев.
В январе 2003 года я выступал инициатором отпраздновать 40-ю годовщину образования нашего второго отряда космонавтов. Может быть, не так торжественно и громко, как отмечал свой юбилей первый отряд, хотя бы в близком кругу тех, кто остался в живых. К сожалению, мои потуги оказались тщетны. И не потому, что кто-то из ребят был против. Просто никто не захотел быть организатором этого мероприятия, а из Москвы мне делать это было трудно. А жаль, что мы не встретились и не подвели маленький итог. Ну и что же мы имеем через 40 лет?
.
Из 15 прибывших в январе 1963 года в Звездный городок совершили свой полет (а некоторые не единожды) семь человек: Владимир Шаталов, Анатолий Филипченко, Георгий Добровольский, Юрий Артюхин, Лев Демин, Алексей Губарев и Виталий Жолобов. Один из них — Жора Добровольский погиб 30 июня 1971 года в результате разгерметизации спускаемого аппарата корабля «Союз-11». Если бы мы собрались на эту юбилейную встречу, то нас, к сожалению, было бы только восемь человек. Ушли из жизни Анатолий Воронов, Саша Матинченко, Лева Демин, Юра Артюхин, Эдик Кугно, Владик Гуляев. Недалеко от Звездного есть тихое лесное кладбище «Леониха». Со временем оно уже стало стихийным космическим пантеоном. Здесь похоронены практически все мои друзья-товарищи по отряду, мой командир Николай Федорович Некерясов и многие-многие другие. Весь наш отряд, опять же за исключением меня и Эдика Кугно, остался верен Звездному городку — семьи и летавших и нелетавших по сегодняшний день живут дружно в одном доме. А их дети и внуки потихонечку уже разбредаются по белу свету.
Есть такие мудрые слова: все познается в сравнении. Из семи человек первой группы астронавтов США все семеро слетали в космос. Из девяти человек второй группы восемь побывали в космосе (гибель Эллиота Си помешала стать ему девятым). Третий набор насчитывал 14 человек. Десять слетали в космос. Четверо погибли до своего первого полета. Из 20 человек нашего первого отряда в космосе побывали двенадцать. Из пяти женщин «терешковского» набора только одна осуществила свою мечту. Только семеро из пятнадцати человек набора 1963 года участвовали в космических экспедициях. Вот уж действительно статистика явно не в нашу пользу!
Ну а моя «космическая одиссея» еще не закончилась! После того как я чуть пришел в себя, я при очередной командировке на Байконур подошел к Сергею Павловичу Королеву. Он, очевидно, знал о моем отчислении, внимательно и с пониманием ко мне отнесся: выслушал и дал команду, чтобы меня включили в группу гражданских специалистов — кандидатов на полеты в космос от его организации. Такая группа под руководством известного летчика-испытателя Сергея Анохина готовилась на фирме Сергея Павловича.
А я некоторое время продолжал упорную борьбу с медиками, хотя и чувствовал, что это все бесполезно. Один из своих отпусков я потратил на то, что фактически работал испытателем центрифуги госпиталя в Сокольниках, когда ее поставили на профилактический ремонт (мой «добрый гений» Вярдо помог). Тренировался, старался поддерживать спортивную форму и сохранить боевой настрой.
А моя последняя попытка вернуться в ряды будущих героев космоса связана с некоторыми лирическими воспоминаниями, ярко подтверждающими старую как мир мысль о том, что женщины не только толкают нас на героические поступки, но и являются причиной многих наших бед и разочарований. Это, конечно, если женщины занимают в твоей жизни не последнее место!
Собралось нас в Институте медико-биологических проблем, где проходили отбор гражданские кандидаты, человек 10–15: инженеры, медики, молодые ученые. Программа испытаний была чуть проще той, что была в госпитале ВВС. Во всяком случае, я проходил ее легко и свободно. Чему-то меня все же научили в Звездном городке. Моим ведущим врачом была симпатичная молодая женщина. Звали ее, кажется, Света. Я, конечно, не рассказывал ей про мое житье-бытье в Звездном, но меня так и распирало и подмывало (молодо-зелено!) сказать врачу, что я не простой абитуриент, что ее, так мне казалось, должно было приятно удивить. Но остатки трезвого рассудка подсказывали мне, что этого делать не следует.
В общем, прошли весь цикл испытаний с положительными результатами человека три-четыре, включая, конечно, и меня. Пригласил нас главврач, поздравил с успешным окончанием испытаний и сказал при этом, что нам остается пройти еще центрифугу, но ее у нас нет и испытания будем проводить в Томилине через три-четыре дня. А пока отпускаем вас домой, ведите себя хорошо, не нарушайте режим. Вот это да! Мне опять предстоит встреча с томилинской центрифугой. Это меня не радовало. Но взволновало меня совсем другое! Ладно я, но ведь я же подвожу своего лечащего врача, она же не знает, что я уже бывал в Томилине и результаты для меня там не очень утешительные. Гонимый такими благородными мыслями, я зашел в кабинет к Свете и на одном дыхании все ей рассказал! Она молча, без комментариев, выслушала мою космическую одиссею. Странно! Я, честно говоря, ждал другой реакции. Утром следующего дня сижу уже на работе и вдруг — звонок. Звонят из института и просят срочно приехать. Спрашиваю: «Что, уже на центрифугу?» — «Пока нет, но приезжайте». Приезжаю, захожу в кабинет главврача — сидят человек семь врачей, во главе — мой бывший лечащий врач — герой дня, разоблачивший происки космического авантюриста. Мне вежливо объяснили, что, просмотрев еще раз мои результаты, комиссия не сочла возможным допустить меня до центрифуги. У меня хватило мужества и такта сказать всего лишь «Счастливо оставаться!» и, даже не взглянув в сторону Светы, гордо выйти из кабинета. Все это было года через три-четыре после моего отчисления из отряда космонавтов.
А пока 14 декабря 1964 года — последний день моего пребывания в Звездном городке. Торжественного построения части и банкета по случаю моего ухода почему-то не было. Ободряющих слов поддержки и сочувствия со стороны уже бывших коллег тоже что-то не помню. Сдал пропуск и иду домой с горькими мыслями в голове: два года позади, возвращаюсь к тому, с чего начинал, — в родной дом, к старой своей работе. Вхожу в подъезд дома, на лестничной площадке курит Петр Колодин, увидел меня и говорит: «Эдуард! Зайдем к Жолобову, там сидит симпатичная девушка, давай познакомлю». Зашли. Вижу — Галя, моя давнишняя знакомая, с которой я случайно встретился в первый день моего пребывания в Звездном. Значит, судьба!
Прошли годы, а потом уже и десятилетия. Все это время незримые, прочные нити связывали меня со Звездным, с моими бывшими коллегами по отряду, с их семьями. Вместе с ребятами я радовался их победам, огорчался поражениям, скорбил по поводу гибели Георгия Добровольского. Мне равно приятно общаться и с героями, и с неслетавшими, и летчиками, и инженерами. Надеюсь, что это взаимно. И еще. Ребята нашего отряда оказались верными старожилами Звездного. Все вместе, на глазах друг у друга. В этом есть и положительные, и отрицательные моменты. Но это уже отдельная тема. Я же льщу себя надеждой на то, что каждый мой приезд в Звездный, каждая наша встреча, запланированная или экспромтом, — это совместный экскурс в нашу уже далекую, но такую прекрасную космическую юность. Мне кажется, что в представлении ребят я выступаю как хранитель и носитель этих воспоминаний. Если это так, то обязуюсь выполнять эту почетную миссию и дальше. Хотелось бы верить, что не только мне приятны эти наши встречи.
Да! Возвращаться в коллектив, который пару лет назад с помпой отправлял тебя на борьбу за космические высоты и геройские звания, оказалось значительно сложнее, чем крутиться на центрифуге. Мне предлагали после отчисления остаться в Центре в должности инструктора с окладом даже выше того, что я имел, работая военпредом. Но я гордо отказался. А может быть, и зря. Несколько лет спустя после моего ухода у американских коллег был аналогичный случай: космонавта (фамилию запамятовал) отчислили почти по тем же причинам, что и меня, он остался инструктором, подтренировался и все же в космос слетал. Ладно. Все, что ни делается, делается к лучшему. Хорошая народная мудрость, помогающая спокойно перенести все житейские невзгоды, ошибки и превратности судьбы. Спасибо Михаилу Наумовичу Брегману — он с пониманием отнеся к моему положению и моральному состоянию и взял меня обратно в военное представительство. Торжественного сбора по случаю моего возвращения не было, все прошло тихо и скромно. Правда, находились отдельные друзья-приятели, которые, пусть даже и без злого умысла, но все же «подкалывали» меня по случаю несостоявшегося геройства. Старался на это реагировать спокойно, не всегда, правда, получалось.
За два года моего отсутствия в институте многое изменилось. Во-первых, сам институт переехал на новое место — в район теперешней станции метро «Калужская», а тогда далекой окраины Москвы. Мои друзья-военпреды продолжали заниматься разработкой и испытанием систем управления для боевых ракет. Мне там места не нашлось, о чем я очень сожалел: знакомый, отлаженный коллектив разработчиков, испытателей, смежников. И меня, как «специалиста» по космосу, бросили на контроль разработки системы управления новой грандиозной программы — создание лунных орбитальных (программа Л-1) и посадочных (программа Л-3) кораблей. Не могу сказать, что с энтузиазмом, но стал потихонечку втягиваться в работу. Схема действий военпреда, контролирующего космическую тематику, аналогична контролю разработок по боевой тематике, она до боли знакомая и до мельчайших деталей отработанная. Опять проекты, чертежи, схемы, жаркие споры с разработчиками, ночные бдения на стенде, длительные командировки на полигон, но уже не на так полюбившуюся мне вторую, а на сорок первую площадку, где собирался и испытывался очередной «Зонд» перед отправкой его для стыковки с «Протоном». Кстати, в одну из очередных командировок на полигон из Москвы пришло известие о том, что мне присвоено очередное воинское звание «инженер-майор». Вот я уже и старший офицерский состав! Банкета не было, но хороший товарищеский ужин постарался организовать. Учитывая, что «сухой» закон на полигоне еще не отменили, пришлось ограничиться традиционным «техническим продуктом».
Это был период, когда в отечественной космонавтике произошло существенное продвижение вперед практически во всех тематических направлениях. Причины и поводы здесь были разные. Прежде всего, это, как тогда говорили, противоборствующие страны вышли на новый виток гонки вооружений. А «движителем» технического прогресса в те времена продолжал оставаться хрущевский лозунг «Даешь ракеты!». Ну и конечно же плодотворный труд уже многочисленных к тому времени институтов, конструкторских бюро, промышленных организаций, в которых трудились молодые энтузиасты в новой и интересной области деятельности: создание ракетно-космической техники. Кстати, не бескорыстно. Молодой специалист, попавший в закрытый НИИ или КБ по этой тематике, получал как минимум в два раза большую зарплату, чем простой инженер, предел мечтаний которого на ближайшие пять лет после окончания вуза были 120–130 рублей. И что немаловажно, появились конкуренты и у патриарха отечественного ракетостроения Сергея Павловича Королева. А этому, в свою очередь, способствовали его неудачи в реализации лунной программы. Вот здесь-то во всей красе и проявилось это самое извечное соперничество между нами и Америкой в вопросах «кто впереди планеты всей» в части освоения космического пространства.
«Лунная» гонка началась еще в 1958 году, когда почти одновременно в сторону Луны были запущены американская станция «Пионер» и советская (королевская) лунная станция Е-1. Обе попытки оказалась неудачными по аналогичным причинам — взрыв ракеты-носителя. Но это не остановило ни нас, ни американцев. Почти одновременно каждая из сторон предприняла еще по три попытки. И тоже неудача! Наконец с четвертой попытки соперникам удалось преодолеть земное притяжение и двинуться в сторону нашей извечной спутницы. И здесь, что нечасто бывает, мы оказались солидарны. Оба посланца Земли пролетели мимо Луны. Первыми опомнились практичные американцы и решили прекратить эту гонку. Но советский человек тверд в достижении поставленных целей! Королев не был бы Королевым, если бы не убедил высших партийных и государственных чиновников и советскую общественность в необходимости продолжить столь важную для блага нашего народа программу освоения Луны. Всего до конца 1965 года в сторону нашей упрямой спутницы было направлено более двадцати (!) советских станций, и все они по разным причинам не решили в полном объеме те задачи, которые перед ними ставились.
Полет Гагарина заставил извечных соперников по-другому посмотреть на программу освоения Луны: кому теперь нужны полеты автоматических станций, если появилась возможность уже человеку не только облететь Луну, но и произвести посадку на ее поверхность, естественно, с возвращением его на Землю? И вот он, очередной виток «космического» соперничества! Умудренные предшествующим печальным опытом расчетливые американцы начали последовательную, поэтапную отработку новой лунной программы, конечная цель которой — посадка американского лунного модуля с астронавтами на борту на поверхность Луны и возвращение их на Землю. Решение этой национальной задачи подпитывалось практически неограниченным финансированием со стороны правительства США. Результат общеизвестен: 20 июля 1969 года астронавты Нил Армстронг и Эдвин Олдрин первыми из землян ступили на поверхность Луны, а подстраховывал их и поджидал на окололунной орбите для возвращения домой их коллега — астронавт Майкл Коллинз.
Ну а что же мы? Сошли с дистанции и сами вручили пальму первенства своим извечным соперникам? Ни в коем случае! Еще в 1963 году Королев в рамках советской лунной программы начал проектные проработки по созданию ракетно-космического комплекса, в который должны входить сверхтяжелый носитель (быстро получивший меткое название «царь-ракета») и корабль для посадки на поверхность Луны. Но это уже были времена, когда у всесильного Сергея Павловича появились конкуренты. На арену выходит Владимир Николаевич Челомей, к тому времени признанный главный конструктор крылатых ракет для Военно-морского флота. К началу работ по лунной программе у него уже был отработанный носитель, способный вывести на лунную орбиту пилотируемый космический аппарат с последующим возвращением его на Землю. Однако грузоподъемность челомеевского носителя не позволила этому аппарату иметь весовые и энергетические характеристики, обеспечивающие его посадку на лунную поверхность. В том, что Владимиру Николаевичу поручена задача облета Луны, немаловажную роль сыграл и извечный для нас «человеческий фактор»: на фирме Челомея трудился в должности заведующего отделом сын Хрущева — Сергей. Так что насущные и перспективные технические и особо финансовые проблемы Владимир Николаевич мог гарантированно решать с выходом прямо на первое лицо государства. Старался не ослаблять своих позиций и Сергей Павлович. Но, как мне думается, его проектные и конструкторские решения того периода были уже не так оригинальны, блестящи и результативны, каковыми они были во времена зарождения отечественного ракетостроения. Так, для того чтобы посадить на Луну, а именно эта задача была поставлена перед его КБ, и вернуть на Землю космический аппарат с человеком на борту, вес этого аппарата должен быть порядка 100 тонн. Нужен соответствующий носитель. Самая популярная по тем временам королевская ракета («семерка») с такой задачей не справится. Нужны новые решения, новые разработки, более мощные двигатели, современные системы управления. А времени в обрез. И вот тут-то Сергей Павлович отступил от основного закона диалектики: перехода количества в качество. Он просто «нарастил» в несколько раз это самое количество. Немаловажную роль в этой ситуации сыграл и тот факт, что Сергей Павлович в очередной раз разругался со своим давнишним другом Валентином Петровичем Глушко, главным конструктором ракетных двигательных установок. Насколько мне помнится, примирение до кончины Королева так и не состоялось. Наверное, поэтому практически все проектные, конструкторские и технические решения и, что самое главное, двигательные установки «семерочного» носителя он положил в основу нового сверхмощного носителя Н-1. Объемы, вес, габариты как самой ракеты, так и всего того, что создавалось для ее обслуживания и пуска, просто ошеломляют! Сама ракета имел а высоту около 100 метров («семерка» — порядка 30), массу — до 2000 тонн, диаметр первой ступени — 17 метров («семерка» — около 7). Если нам, «системщикам», на всех предыдущих королевских модификациях, чтобы на старте добраться до своих приборов, нужно было просто открыть соответствующие небольшие лючки и в пределах вытянутой руки с трудом добраться до наших приборов, то на первой ступени нового носителя открывалась дверь (лючек!) и я свободно, в полный рост входил в приборный отсек, где на кронштейнах были укреплены приборы системы управления. Также грандиозными по размерам и масштабам были технические и стартовые сооружения для этой ракеты, возведенные на Байконуре. Естественно, что такая пусть даже не очень совершенная, но по-своему уникальная ракета требовала тщательной наземной отработки всех ее многочисленных узлов и агрегатов, проведения комплексных стендовых и огневых испытаний. Но американцы поджимают! И логичен результат. Первый пуск «царь-ракеты» в феврале 1969 года закончился пожаром в хвостовом отсеке. Три последующих пуска также были неудачными. Поднявшись со старта, ракета, как лоза, изгибалась и просто ломалась. Может быть, и хорошо, что Сергей Павлович не дожил до таких плачевных результатов своего последнего грандиозного проекта. В 1976 году разработку этого носителя прекратили. Со временем предприимчивые жители Байконура использовали топливные баки этой ракеты под гаражи и другие хозяйственные сооружения. Чуть больше повезло челомеевской части этой программы. Ракета-носитель «Протон» (в последующие годы эта ракета-трудяга будет выводить на орбиту все наши тяжелые спутники и орбитальные станции) отправит в сторону Луны несколько кораблей серии «Зонд». Практически единственный впечатляющий результат — облет Луны («Впервые в мире!» — любимый девиз советского народа тех времен) с живыми существами на борту — байконуровскими черепашками. Нашими усилиями это событие внесено в Книгу рекордов Шннесса. Кажется, все было готово для облета Луны аппаратом с человеком на борту. К этой миссии упорно готовились два наших космонавта — Алексей Леонов и Олег Макаров. Но, видно, не судьба! Последний «Зонд-7» — единственный полностью и успешно выполнивший программу облета Луны, вернулся на Землю, но на его борту были не космонавты, а манекены. Много лет спустя Алексей Леонов с сожалением и горечью вспоминает: ««Зонд-7» слетал прекрасно и полностью выполнил свою программу. Я уверен, что если бы жив был Сергей Павлович Королев, то мы бы облетели Луну раньше американцев… Мы имели ракету, корабль, экипаж. Но не имели Королева — это самое главное». Кстати, Алексей Архипович, вспоминая период подготовки к полету на Луну, предлагал довольно-таки «оригинальный» выход из одной из нештатных ситуаций, которая могла бы иметь место в случае пилотируемого полета. По программе полета есть такой момент, когда корабль «зависает» над лунной поверхностью на высоте 150 метров, космонавту давалось 2,5 секунды, чтобы принять решение — либо в зависимости от реальных условий ввести соответствующие исходные данные и производить посадку, либо уходить на орбиту для стыковки с основным кораблем. Конечно, советский космонавт не остановится ни перед какими трудностями, даже если корабль прилунился бы на склоне горы, перевернулся и разгерметизировался. Со слов Леонова, его действия: крикнул бы три раза «Да здравствует коммунизм во всем мире!», на четвертый бы воздуха уже не хватило. Конечно же, это шутка. Но ведь во всякой шутке… История нашей космонавтики показала, что ребята, включая и самого Алексея Леонова, зачастую выходили из таких сложнейших ситуаций, что посадка на склон лунной горы могла бы показаться просто увлекательной прогулкой. Кстати, у Алексея Архиповича действительно была реальная возможность прокричать на прощание эти святые для коммуниста слова, когда он после своего выхода в открытый космос не смог (скафандр раздуло!) сразу вернуться через люк в корабль. Но ведь вернулся же!
Так бесславно закончился для нас очередной виток «космической» гонки. Для США эти соревнования обошлись в 20 млрд долларов, нам же бесславная погоня за Америкой по ценам того времени стоила около 10 млрд рублей. Не уверен, что уровень благосостояния строителей коммунизма 70-х годов соответствовал достатку развитых стран Европы и списание 10 миллиардов для нас осталось незамеченным. Как ни странно, но в последующие годы в советской печати излагалась мысль о том, что в этой «лунной» гонке победили мы, а не американцы. Американские, мол, наработки по программе «Аполлон» после ее закрытия практически нигде не использовались. Зато у нас носитель «Протон» вывел на орбиту не один десяток советских и зарубежных космических аппаратов, в последующих разработках нашла свое применение и двигательная установка лунного посадочного корабля, грандиозные сооружения стартовой и технической позиций «царя-ракеты» недолго ржавели в бездействии, вскоре и им нашли применение, что-то, наверное, перепало и промышленности, и сельским труженикам. Все это, конечно, так Но пройдут годы и десятилетия, и появятся новые, ультрасовременные ракеты-носители, принципиально новые двигатели, позволяющие выводить на орбиту сотни тонн полезного груза. Канут в Лету «Востоки», «Восходы», «Протоны», «Зонды», «Аполлоны», «Сатурны». Но в нашей памяти навечно останутся имена двух землян: русского паренька, первым преодолевшим земное притяжение, и американского астронавта, первым ступившим на поверхность Луны. Не за горами и время, когда к ним присоединится и третий землянин, который первым ступит на поверхность Марса или другой какой-либо планеты. Интересно, кто это будет?
«Лунные» гонки, витки напряженности, соперничество, погоня за приоритетами — все это высокая политика, удел стратегов и больших руководителей. А материализовалось все это в многочисленных к этому времени различных НИИ, КБ, ОКБ, Спец НИИ и других «хитрых», секретных организациях, во главе которых стояли уже не просто главные, а генеральные конструкторы, среди которых медленно и пока незаметно разгоралась непримиримая борьба за престиж, выделение из государственной казны дополнительных ассигнований, за расширение производственных площадей и людских ресурсов, за поиск «толкачей» среди крупных, средних и даже мелких чиновников ЦК КПСС, правительства с его многочисленными министерствами, Госплана (распределяет бюджетные деньги) и Военно-промышленной комиссии — еще одного бюрократического монстра, рожденного плановым социалистическим хозяйством. Со временем мне не единожды приходилось бывать в Кремле, где располагался аппарат этой комиссии, и общаться с ее чиновниками. Наверное, до сих пор никто не сможет определить роль и позитивное влияние, какое оказывали эти, в общем-то, по человечески приятные и симпатичные люди на ход, темпы и результаты развития нашей ракетной и космической техники. Да что уж там греха таить! Такого же мнения (страшно даже подумать!) я придерживался о той роли и месте, которые определила история работникам ЦК нашей родной Коммунистической партии в этой глубоко не идеологической сфере деятельности советского народа. Но это я сейчас герой, а тогда без слов и комментариев воспринимал тезис о том, что в каждую схему, в каждую конструкцию ракеты или космического аппарата вложен не только ум и труд их создателей, но есть и частичка непосильного труда работника ЦК КПСС и чиновников Совмина и Госплана. А как же без них! Вот и бегал по кабинетам, клянчил, уговаривал, ловил в буфете, коридорах и даже в туалете, а визу одного министра, помнится, сумел получить, заскочив почти на ходу к нему в его служебный автомобиль. Молча подписал и так и остался сидеть с открытым от удивления и моего нахальства ртом. Четко работала наша система! Любой документ, определяющий необходимость и порядок разработки нового ракетного или космического комплекса, должен быть подписан или завизирован чиновниками различных инстанций этих четырех ведомств. Поэтому проект каждого такого документа имел титульный лист, первоначально заполненный только на одну четвертую часть, остальные три четверти — это визы, визы, визы… Зачастую получалось так, что образец уже выходит на летные испытания, а не все еще подписи собраны на основополагающем документе. Не отставало от своих коллег и наше Министерство обороны. В конце 1964 года приказом министра было образовано Центральное управление космических средств, которое к 1970 году стало уже Главным управлением с возложением на него основных функций по заказам ракетно-космической техники в интересах практически всех видов и родов войск. В этом новом заказывающем управлении появились уже свои тематические направления. Кто-то занимался носителями, кто-то — космическими аппаратами специального, военного назначения, были специалисты по освоению дальнего и ближнего космоса, наземному оборудованию, многочисленным системам носителей и космических аппаратов.
Мы, молодые майоры и капитаны, с сохранившимся еще задором и энтузиазмом полностью отдавали себя нашим ракетам и космосу, были глубоко убеждены, что каждый пуск на полигоне, каждая новая разработка — это удар по американскому империализму, это наш вклад в строительство светлого коммунистического будущего. И только так! Весь уклад нашей тогдашней жизни строился так, что военная, и особенно офицерская, среда как бы искусственно была отделена от окружающего нас мира. Но если это нетрудно было сделать в глухих, удаленных гарнизонах, где командир — царь и бог, а замполит — верховный судья и духовный наставник, то в городах, а особенно в таком городе, как Москва, изолировать нас, молодых офицеров, от всего того, что происходит вокруг, было довольно-таки трудно. Но надо! Так считали наши командиры и начальники, замполиты, политотделы, парткомы, партбюро, коллектив родной партийной организации да и товарищи, «что из органов», заботливо и постоянно нас опекающие. Мощный, дружный воспитательно-карающий орган, если считать, что каждый офицер по определению ну просто обязан был быть коммунистом.
А столько необычного, нового и интересного было вокруг нас! Одна хрущевская «оттепель», наступившая после мрачных лет сталинских репрессий, чего стоит! Как-то было непривычно, что говорить можно, что хочешь и с кем хочешь, куда хочешь ходи, с кем хочешь встречайся. Мы, офицерская молодежь, относились к этому настороженно, с опаской и оглядкой на наших наставников и отцов-командиров. Но бывало, что и мы попадали в, мягко скажем, нестандартные ситуации. То один наш офицер на первой американской выставке в Сокольниках не удержался и взял без спроса со стенда бутылочку пепси-колы (впервые встретился с этим заморским напитком!), после чего два срока проходил в капитанских погонах. То один ударник боевой и политической подготовки на вечере отдыха вдруг с женой показал (и неплохо!), как на загнивающем Западе танцуют рок-н-ролл. Вывод: не только сам разложился, но и пагубно повлиял на жену, мать двоих детей. Слабо работает парторганизация. Да и я тоже в какой-то момент потерял партийную бдительность (как у Высоцкого: «И я чуть было не попал в лапы Тель-Авива»). Помнится, обратилась ко мне соседка по дому — студентка Алена с просьбой покатать по Москве приехавших погостить двух ее подружек из Франции. Молоды, красивы и не замужем — интригующе уточнила она. О чем речь! Кто же откажется пообщаться с прекрасными молодыми созданиями из Парижа. Пусть даже мне это и запрещено уставами и строгими приказами. Я хоть и был уже женат, но с холостяцким наследием расставался с трудом. Встретились. И тут первое разочарование. По-моему, это были две представительницы хиппующей молодежи: тощие, длинные, нечесаные грязные волосы, в майках, рваных джинсах, стоптанных кедах. И это парижанки! И это ради них я пошел на грубое нарушение морального кодекса строителей коммунизма! Второе разочарование было куда более серьезнее. Прихожу после выходных на работу, рассказываю с долей юмора своим коллегам о своем приобщении к прекрасному. Ну, посмеялись, разошлись и вроде бы забыли. Ан нет! Нашлась добрая душа, которая мой рассказ передала по команде. Вызывает меня начальник: «Ты что ж француженок по Москве возишь (он немножко не так сказал), а мне об этом не докладываешь!» Я — то-се, пятое-десятое, дескать, соседка попросила, жена в курсе, я больше не буду. На этом и разошлись. Только я чуток успокоился, приглашают меня к товарищу майору из нашего особого отдела. Расскажите, пожалуйста, поподробнее: кто? с кем? когда? о чем? И пошло-поехало! Со страху рассказал все и даже, по-моему, то, чего и не было, клялся, что я вообще женоненавистник (интересно, поверил?) и чтоб я еще когда-нибудь… Бедных соседей перепугал до смерти. Жена в слезы: как я останусь с двумя детьми? Я уж и сам всей своей душой возненавидел прекрасную половину населения Франции и собирался, как Сергей Павлович Королев, продолжать свои космические начинания в местах, не столь отдаленных. И так мне стало себя жалко! Шли дни, недели. Иногда просыпался ночью в холодном поту — все, завтра заберут! Когда майора переводили на новое место службы, он пригласил меня на дружескую беседу. Пожурил, напомнил о бдительности, заверил, что делу не дал хода, и настоятельно посоветовал выбирать более надежных слушателей для подобных рассказов. Хороший оказался мужик! И все же его сменщику я все время заглядывал в глаза: знал или не знал о моих контактах с иностранцами? Судя по тому, что я успешно продвигался по службе, не знал.
Наши отцы-командиры и заботливые замполиты старались, конечно, изо всех сил оградить нас не только от тлетворного влияния Запада, но и от повседневной жизни советского народа, строящего коммунизм. Но никуда не денешься! Кушать надо, детей рожать и воспитывать надо, участвовать в жестоких битвах за расширение жилья и получение квартиры тоже надо. А многие уже и подумывали о покупке личного автомобиля. Мы, тогдашняя офицерская молодежь, хотя и имели месячный достаток традиционно больший, чем наши сверстники — гражданские специалисты, но от этого житейских проблем у нас не становилось меньше. Удивительное дело! Социалистическое плановое хозяйство так строило нашу повседневную жизнь, что все то, из чего состояла материальная основа этой самой жизни, было в страшном дефиците. Мы, конечно, принимали активное участие в строительстве нашего светлого будущего — коммунизма, но значительную часть наших сил, энергии, знаний, умения, деловой смекалки и изворотливости мы тратили на более прозаические дела: приобретение знакомств среди продавцов гастрономов, магазинов одежды, мебели, электротоваров, парфюмерии, хозтоваров. А на счастливчика, сумевшего достать хороший кирпич и «вагонку» для своей дачи, коллеги по работе смотрели с уважением и нескрываемой завистью. В многолетнюю очередь на покупку жигуленка или допотопного «москвича» заносились только передовики боевой и политической подготовки и особы, приближенные к начальству. Ох уж этот наш советский дефицит! Обязательный атрибут нашей социалистической действительности. Помнится, еще во времена моей «космической эпопеи» Валентина Терешкова познакомила меня с очаровательнейшей женщиной — заведующей секцией 200 ГУМа. Вход — на Красной площади, напротив Мавзолея В. И. Ленина и только для избранных. Здесь было ВСЕ, о чем мог только мечтать простой советский обыватель. Естественно, что все импортное. Помнится, как-то при мне заходит Фурцева (всесильная Екатерина Алексеевна, член Политбюро!). И так уж она лебезила перед заведующей этого салона, таким елейным голоском интересовалась ее здоровьем и спрашивала ее советов по покупкам, что вот тогда я окончательно понял: социализм и дефицит неразделимы! А с семейством этой начальницы — Марианны Михайловны у нас как-то так сложились хорошие дружеские отношения, которые не прерываются и сегодня. А тогда где-то раз в год я брал приличную сумму в нашей КВП (была в свое время такая, очень богатая касса взаимопомощи, куда мы вносили свои офицерские вклады и брали эпизодически ссуды), после бурных дебатов с женой составлял список крайне необходимого (но опять же дефицитного!) и с замиранием сердца просился на прием в мир наших мечтаний — 200-ю секцию. Вечером — большой семейный праздник — радостные вздохи, охи, ахи, примерки, оценки, одобрения, завистливые взгляды. Но сколько слез и неподдельного горя было у моих девиц, если что-то не подходило по размерам! Как давно это было! Но эти знаменательные события в нашем семействе помнятся до сих пор. Много ли человеку надо! Но если отмежеваться от забот и успехов отдельно взятой семьи и вернуться к общенациональным проблемам, то одна из потребительских корзин советского труженика никогда не оставалась пустой. Это — горячительные напитки. В те далекие времена мне нравилось заходить в большой, популярный среди москвичей гастроном, что в «высотке» на Красной Пресне. Витрина винно-водочного отдела — разнообразнейшая палитра красок! Всеми цветами радуги переливаются ликеры — от почти черного до яркого оранжевого. Коньяки — не подпольного московского разлива, а фирменные — Армения, Дагестан, Молдова. Цена — 4,12, а самый дорогой —8 рублей. Бери — не хочу! Импорт хоть и был, но мы предпочитали наш, советский напиток! Правда, когда Виталий Жолобов вернулся из космоса и это дело надо было отметить, как-то так получилось, что вместо водки мы купили ящик джина. Морщились, но выпили все и, как положено, водочными порциями. А что такое тоник и что им надо разбавлять этот самый джин, мы тогда и знать-то не знали.
Удивительная все же у нас страна! Ведь пройдет совсем немного времени, и практически все советские трудящиеся будут бегать впустую по магазинам, потрясая пачкой талонов и вспоминая тихим добрым словом идеолога антиалкогольной кампании Горбачева. Помнится, еще в те времена где-то часа за два до Нового года кто-то нам позвонил и сказал, что в магазине на Маяковке буду давать по талонам водку. Я со своими зятьями ринулся с окраины в центр Москвы, сжимая в руках целую пачку этих самых талонов. Еле успели домой к встрече Нового года. Зато эта операция была одним из самых приятных событий года уходящего. Ничего не вышло у Михаила Сергеевича, только дров (точнее, виноградников) наломал да очень подорвал доверие к себе простого советского труженика. На святое замахнулся! Как-то в те времена мне попалась статья нашего корреспондента, который смачно расписывал прилавки супермаркета какого-то американского города. Меня, «кефирного алкоголика», страшно поразила одна цифра: автор статьи насчитал около 90 наименований одного только молочного продукта! Я конечно, не поверил, решил, что это или опечатка, или пропаганда. И все равно, мне было обидно за наши скромные пол-литровые стеклянные бутылочки, закрытые крышечками пяти-шести цветов: белая — молоко, зеленая — кефир, малиновая — ацидофилин (?), золотистая — топленое молоко. Ассортимент не богатый, но вкусный и питательный! И что самое существенное — из экологически чистых продуктов! Злободневная сегодня тема.
Придут времена, когда мне придется очень много ездить по городам и весям нашего тогда еще необъятного Советского Союза. Посещение магазинов — обязательный атрибут в любом городе. Украинские или, например, прибалтийские города приятно удивляли богатым выбором своих продуктов. Но вот как-то судьба командировочного занесла меня в большой сибирский город — Красноярск. Кстати, областной центр. Предприятия этого города тоже добросовестно работали на ракетно-космическую тематику. Гастрономы, продовольственные магазины еще сталинских построек — солидные мраморные прилавки мясных и рыбных отделов, огромные витрины, блестящие кассовые аппараты. А на этом самом мраморе — хоть шаром покати! Единственный продукт — красиво собранные пирамиды из банок кабачковой икры. Естествен вопрос — как же люди не умирают от голода? Прямо по Высоцкому: а ответ ужасно прост, а ответ единственный! Как правило, в городах, где я бывал, обязательно меня встречали мои однокашники по Ростову или сослуживцы по частям. Вечером я у них в гостях. Стол ломится от закусок и разнообразных блюд, холодильник еле закрывается от мясного или рыбного изобилия. Все тот же дефицит, но уже «местного разлива». Если это Сибирь, то в запасниках — медвежатина или оленина, на юге — свинина, в приволжских городах — икорка, красненькая рыбка. Угостят, да еще с собой дадут — гостинец бедным москвичам. Вот так и жили. Укрепляли основы развивающегося социализма, но не забывали при этом и о хлебе насущном.
Так, видно, судьбе было угодно, но моя встреча с симпатичной жительницей военного городка Чкаловский, спонтанно организованная Петром Колодиным в последний день моего пребывания в Звездном городе, имела для меня далеко идущие, вначале неожиданные, потом приятные, а затем и счастливые последствия. Весь период моего проживания в Чкаловском я не упускал эту симпатичную девушку из поля своего холостяцкого зрения, прислушивался к мнению о ней наших общих знакомых, издалека наблюдал, как она ведет себя в обществе героев и не героев, был несколько удивлен, когда мне сказали, что она организовала встречу космонавтов с популярнейшим тогда Муслимом Магомаевым. Бывало, что мы случайно вместе последними электричками возвращались из Москвы каждый со своих свиданий, клюя носом в соседних вагонах, как-то раз столкнулись на лыжне в лесу — я со своей компанией, она — со своей. При встречах мы вежливо здоровались и обменивались парой дежурных фраз. В общем, как говорится, ходили кругами друг возле друга.
Период обязательного ухаживания был коротким, но бурным и насыщенным различными мероприятиями. Сюда входили: встреча нового, 196 5 года в компании моих друзей (проверка на коммуникабельность), уже совместные лыжные прогулки в Чкаловском лесу (проверка на выносливость и спортивную закалку), походы в музеи и театры (проверка на широту и глубину эстетических знаний), знакомства с моими друзьями и выборочно — с подругами (проверка на наличие чувства ревности и собственности), редкие посещения злачных мест (проверка на ту же выносливость и широту натуры), прогулки по заснеженным улицам и бульварам Москвы (проверка на знание истории и заодно — поэзии и потенциальные эмоциональные возможности), обмен милыми подарками и сувенирчиками по случаю 23 февраля и 8 Марта (проверка на финансовую состоятельность и щедрость души), многочасовые посиделки в моей уже пустующей квартире в Чкаловском (проверка на знание жизни) и, наконец, знакомство с моим семейством (проверка на умение нравиться). С удовлетворением и некоторым чувством внутреннего беспокойства (какое-то предчувствие, что моей холостяцкой жизни приходит конец) должен констатировать неоспоримый факт: девушка с блеском прошла все мои коварные тесты! Буду откровенен и самокритичен: думаю, что и моя будущая жена проверяла меня по тем же самым тестам. С годами, по мере того как я познавал свою мудрую спутницу жизни, я уже с полной уверенностью могу сказать, что она проверяла своего будущего супруга еще и по многим другим, одной ей известным тестам. Думаю, я их выдержал. И куда же здесь деваться, если на встрече Нового года я срезал (совершенно непроизвольно и непреднамеренно!) с елки сувенирчик, где находилась записочка с пожеланиями «Хорошая теща!», а моей спутнице попался сувенир с многозначительным «Новые туфли» (надо понимать белые, свадебные). Мне думается, что это были происки моих друзей, уже потерявших надежду меня женить. Да! Все к одному. Эти два сувенирчика с многозначительными пожеланиями мы храним вот уже почти 40 лет. За годы моей затянувшейся холостяцкой жизни я не раз приводил домой в гости своих подружек. Папа с мамой, сестра принимали их как потенциальных невест, но потом, когда убеждались, что свадьбы не будет, интерес к этим особам с их стороны пропадал и они уже равнодушно относились к моей очередной гостье. Поначалу к моей будущей жене было такое же отношение: ну пришла симпатичная вроде бы девушка, мало ли у нас их побывало. Спохватились, когда поняли, что здесь дело принимает серьезный оборот: я торжественно объявил, что через пару недель едем знакомиться с будущими родственниками. Дальше отступать некуда. 31 января 1965 года в ресторане «Советский» я сделал Гале официальное предложение! Моя будущая невеста вдруг заплакала и убежала в туалет. Не имея опыта по этой части, я чуть подрастерялся (может, так и надо?). Думаю, причины столь неадекватной реакции могут быть две: от счастья, что такой видный молодой человек сделал предложение, или же переполнили чувства от достигнутой наконец-то победы. Какой уж год пытаюсь выяснить у жены: какова же истинная причина ее тогдашних слез. Не говорит. Рождение очередной советской семьи официально оформлено 14 апреля 1965 года в 16 часов 15 минут во Дворце бракосочетания на улице Грибоедова в присутствии многочисленных родственников и друзей. Традиционно шумную, с песнями, плясками свадьбу отметили в ресторане гостиницы «Пекин». Подарки тоже традиционные, в основном кофейные сервизы. Почему-то часть из этих сервизов в общей суматохе оставили себе гардеробщики. На память, наверное. Одна существенная деталь: свадьба была сыграна на мои личные сбережения, недостающую сумму (500 рублей) взял у будущей тещи в долг, который через пару месяцев вернул. Все! Как у Андрея Миронова в «Соломенной шляпке»: прощайте, Жаннетта, Козетта, Виньетта и др. Отныне я — серьезный человек, ответственный не только за себя, но и за только что созданную молодую, претендующую на роль образцово-показательной семью.
Прошли праздники. Наступили суровые будни. Я, честно скажу, с трудом входил в роль семейного человека (пара месяцев для разгона — явно мало!). Работа отошла как-то на второй план, голова была забита обменом чкаловской квартиры на московскую, решением многочисленных житейских проблем, о существовании которых я раньше и не подозревал, налаживанием моих отношений с тещей, а молодой жены — со свекровью. Этот сложнейший психологический барьер был преодолен, думаю, с честью для меня и моей молодой супруги. Подводя итоги моих жизненных достижений к концу 1965 года, я имел: очаровательную, но житейски мудрую жену, маленькую, но очень уютную двухкомнатную квартирку в Черемушках, обставленную чешским мебельным гарнитуром (дефицит по тем временам), и что, конечно, самое главное: 20 декабря 1965 года у нас родились две (!) очаровательные доченьки — Лена и Марина! Вот это действительно космические скорости!
С рождением дочерей все наши помыслы, заботы и проблемы были направлены в первую очередь на создание для них необходимых жизненных условий. Если бы не Галин величайший героизм, ее колоссальный материнский инстинкт, природная житейская мудрость и рассудительность, уверен, мы не имели бы в конечном счете таких физически и морально здоровых дочерей. Вся наша семья, включая и ее главу — меня, наши внешние экономические, финансовые и культурные связи, дом с его милым уютом и спокойствием, Лена и Марина с их специфическими чертами характера сестер-близнецов, с их болезнями и капризами, процесс их воспитания — дома, в детском саду, а затем и в школе, а по инерции и в институте — все это было на хрупких девичьих плечах моей молодой жены. Я же в перерывах между командировками на Байконур успевал лишь пару раз в воспитательных целях пошлепать их (детей, конечно) по попкам, моей почетной обязанностью была стирка пеленок (15–20 штук в день), ибо такого атрибута, как памперсы, в обиходе советской семьи тогда еще не было. В общем, потихонечку-полегонечку быт нашей неожиданно ставшей большой семьи входил в свою норму.