Я высаживаю последний красный флокс из поддона на клумбу у почтового ящика и слегка приминаю землю вокруг. Стоит чудесное воскресное утро, и весна в Атланте в самом разгаре. Яркое солнце, низкая влажность, и повсюду цветы – в оконных ящиках, вдоль дорог, в виде пышных розовых и белых шапок на вишневых и кизиловых деревьях. Цветы покрывают город слоем желтой пыльцы, вызывая у меня аллергию, такую же сильную, как мой страх.
Прошло уже тридцать три дня, а от Уилла до сих пор нет вестей.
– В городе более двенадцати тысяч камер наблюдения, и их число неуклонно растет, – сказала мне детектив Джонсон несколько дней назад. – В течение дня вы обязательно хоть раз попадаете в поле зрения одной из них.
Трудно сказать, чего больше в ее словах – обещания или предупреждения. По данным «Либерти эйрлайнс» и Департамента здравоохранения штата Джорджия, Уильям Мэтью Гриффит мертв. Однако, по данным детектива Джонсон и Полицейского управления Атланты, все не так однозначно. Убийца Корбана до сих пор не найден. А ДНК Уилла не обнаружено на месте крушения.
Но поскольку есть свидетельство о смерти, между страховой компанией и фирмой Эвана велась активная переписка, и на прошлой неделе он вручил мне три чека с длинной вереницей нулей на каждом. По совету Эвана я положила деньги на накопительный счет до тех пор, пока мы не будем знать наверняка – хотя я, конечно, уже знаю.
Но на сегодняшний день я – единственная, кто знает.
Уилл хорошо скрыл следы. Полиция не смогла отыскать ни одного телефонного номера, ведущего к нему. Они не нашли ни одного файла на найденном компьютере, который бы уличал Уилла в краже. Единственная причина, почему они подозревают, что он жив, – это я – из-за того, что рассказала детективу Джонсон правду. То утро, когда я дала показания, стало для меня очищением, словно я избавилась от ядовитых токсинов, отравлявших мою душу. Я рассказала ей все, начиная с утра катастрофы. Она как будто совсем не удивилась, но сказала, что, пока не найдет твердого доказательства того или иного – жизни или смерти, лучше не трогать ни цента из этих денег.
– Привет, Айрис, – окликает меня через улицу соседка по имени Селеста. Она кивает на цветы, которые я посадила вместо кустов, вытоптанных полицией и журналистами. – Красивые.
Я отряхиваю руки и встаю.
– Спасибо. Просто стараюсь привести все в порядок перед тем, как выставить завтра дом на продажу.
При этих словах грудь пронзает острая боль. Несмотря на миллионы, пылящиеся на банковском счете, мне приходится продавать дом. Выплачивать ипотеку в одиночку мне не по карману, а все деньги с кредитных карт ушли на оплату ухода за отцом Уилла. Я забрала его из того ужасного места и определила в частный дом престарелых для людей с нарушениями памяти, красивое здание со светлыми комнатами и приветливым персоналом. Ежемесячные счета убивают меня, и, хотя Эван уверят, что, когда мы покончим с «Либерти эйрлайнс» – рассказ Тиффани подтвердился, и в доказательство она даже представила несколько убийственных фотографий с холостяцкой вечеринки, сделанных, когда та была в полном разгаре, – деньги не будут для меня проблемой, расследование может занять месяцы или даже годы. Мой брокер уверяет меня, что сейчас наилучшее время для продажи: «На быстро развивающемся рынке недвижимости сейчас весна, Айрис. Вы сможете получить за дом хорошие деньги», и мне так и хочется сказать ей: «Идиотка, я продаю дом не для того, чтобы нажиться. Я продаю его потому, что мне нужны деньги».
Я говорю себе, что это всего лишь дом, несущественная и неодушевленная вещь, утрата которой не означает исчезновения всех воспоминаний, связанный с нею, но мне все равно больно. Несмотря на полупустую постель, на пролитую здесь кровь, я не хочу покидать дом. Всего лишь месяц назад мы с Уиллом старались заполнить его детьми.
– О нет. Вы уезжаете? – Селеста делает страшное лицо, а ее глаза шарят вокруг словно золотые рыбки. Я прямо слышу ее мысли: «О чем мы будем говорить, если вы уедете?»
Я киваю:
– Этот дом слишком большой для меня одной.
Еще один укол, такой же болезненный, как и первый. В утро катастрофы я так сильно хотела быть беременной, и даже официально считалась таковой почти целую неделю. Оказалось, что мне суждено было стать еще одним подтверждением статистических данных, согласно которым одна из десяти беременностей заканчивается выкидышем на ранних сроках, и мои рыдания по этому поводу продолжались почти так же долго. Я говорю себе, что это к лучшему, что ребенок навсегда неразрывно связал бы меня с Уиллом узами куда более прочными, нежели брачные. Но мне все равно мучительно думать о том, что могло бы быть.
Селеста одаряет меня сверкающей улыбкой:
– Нам всем будет вас не хватать.
В этом я могу поклясться. Пресса, похоже, потеряла интерес к моей истории, но только не соседи. Целый день они звонят в дверь, якобы чтобы занести запеканку и лазанью, и засыпают меня вопросами про ту ночь в надежде, что я сообщу им пару кровавых подробностей, о которых они еще не слышали в новостях. Пятнадцать минут славы сделали меня самой известной особой в Инман-Парк.
Но, как и сейчас с Селестой, я улыбаюсь и вежливо благодарю их, а потом ухожу.
Когда я вхожу в дом, мне на мобильный звонит Эван.
– Привет.
– Привет, – отвечаю я, улыбаясь. Мы с Эваном разговариваем по нескольку раз в день, и разговор всегда начинается одинаково. – Что случилось?
– «Брейвс» против «Де Кардс» в два, вот что случилось. Я взял два места за скамейкой запасных. Встречаемся там?
Еще одна привычка, которая объединяет нас с Эваном, мы с ним болельщики. За эти несколько недель мы выяснили, что у нас много других интересов и особенностей, более радостных и значимых, которые связывают нас помимо общей причины, по которой мы потеряли своих супругов. Странно, но, когда я задумываюсь об этом, прихожу к выводу, что одно и то же событие может сблизить двух людей и заставить их расстаться. Возможно, однажды, когда-нибудь, отношения между мной и Эваном смогут перерасти во что-то большее, но не сейчас. И не в ближайшем будущем. Нам обоим надо многое оплакать.
– Конечно, – говорю я. – Но теперь твоя очередь покупать хот-… – Я вхожу на кухню, а там – он, там Уилл. Воздух в легких внезапно заканчивается.
Он небрит и сильно похудел с тех пор, как я видела его в последний раз. Морщины на лице тоже стали глубже, образовав продольные линии на лбу и заключив в скобки линию рта. Даже его волосы, темные, коротко подстриженные, на висках стали седыми. Но он все так же красив. При виде его мое тело немеет.
– Что случилось? – спрашивает Эван в трубке, его голос становится серьезным. – Ты в порядке?
– Да. – Горло у меня перехватило, и я не могу произнести даже одно это слово. Оно размыто и бесформенно, так что даже я сама не могу его расслышать.
В трубке становится тихо.
– Он там? Подожди, не отвечай. Просто… будь осторожна и перезвони мне потом. – Эван дает отбой.
Я со стуком кладу телефон на стойку, ни на секунду не отрывая глаз от Уилла. Вцепляюсь руками в край гранитной столешницы в ожидании приступа ярости оттого, что снова его вижу. Я жду, но злости все нет. Вместо этого я чувствую внезапное облегчение и любовь, как будто слой теплого меда обволакивает мое сердце. Черт возьми, я все еще люблю этого человека. Все еще люблю. Несмотря на всю ложь и предательство, и, наверное, всегда буду любить.
– Боже, как я скучал по тебе, – шепчет он.
Я одним невероятным прыжком бросаюсь к нему.
Это оказывается для него неожиданностью. Он отступает на шаг и с громким рыком успевает поймать меня. Его руки обхватывают меня за бедра, а мои обвивают его за шею, а дальше я уже не разбираю, кто что делает. Я знаю только, что он целует меня, а я в ответ целую его. Тридцать три дня – самый долгий срок, который мы провели в разлуке.
А потом я прихожу в себя.
Я высвобождаюсь из его объятий, замахиваюсь и изо всех даю ему пощечину. Удар получается громким, почти оглушающим в тишине кухни.
Уилл не двигается.
Я снова замахиваюсь и снова бью, еще один сильный удар по щеке, на которой уже горит ярко-красный след моей ладони.
Уилл чуть вздрагивает от удара, но в ответ лишь вздергивает подбородок и ждет следующего. Он как будто рад боли.
Не дождавшись, когда я ударю в третий раз, он опускает голову.
– Я не ожидал, что ты начнешь искать меня. Не ожидал, что ты когда-нибудь узнаешь правду.
– Что ты подразумеваешь под правдой? За последний месяц мне стало казаться, что все слова, которые ты произносишь, ложь.
Он качает головой:
– Я никогда не лгал тебе о своих чувствах. Никогда. Тут все на сто процентов правда.
Мое сердце разрывается от боли. Я оглядываю кухню, которая сейчас кажется мне одновременно такой знакомой и чужой, смотрю на записки на холодильнике и на фотографии на барной стойке и на мраморных столешницах, сделанные во время одной из воскресных поездок в Южную Каролину, и смахиваю слезы.
– Ты все еще предпочитаешь мне деньги.
Он не кивает, но и не качает головой.
– Я вернул деньги. Помнишь?
– Ты их не вернул. Ты сделал так, чтоб их нашли в компьютере Корбана, а для чего? Чтобы полиция перестала тебя искать, чтобы они подумали, что ты мертв?
– Я сделал это ради тебя. Я убил Хака ради тебя. Полиция бы этого не сделала, они не стали бы стрелять, пока не увидели бы, что он вооружен, а Хак был больной ублюдок, он свернул бы тебе шею не моргнув глазом, просто потому, что знал, что я наблюдаю за вами. Я не мог ему это позволить.
Хак? Я хмурюсь.
– Я думала, Хак в Коста-Рике.
– Хак – это Корбан. Его имя Корбан Хак, не Хейз.
И внезапно все становится на свои места. Парнем, который жил на одном этаже с Уиллом в Рейнир-Виста, сыном той женщины, которая сказала, что слышала три ссорящихся голоса в ночь, когда случился пожар, был Корбан. Корбан – это Хак. Лучший друг Уилла, у которого якобы была школа серфинга в Коста-Рике, на самом деле все время находился в Атланте.
Кажется, что лжи нет конца.
Я складываю руки на груди, приваливаюсь боком к столешнице и устраиваюсь поудобней.
– Давай, Уилл, расскажи мне правду. Мне нужно, чтобы ты все мне рассказал.
В конце концов мы оказываемся на угловом диване в кабинете, где никогда, даже во время самых ожесточенных наших споров, не были так далеко друг друга. Всего месяц назад мы обсуждали все, сидя в центре дивана, Уилл – забравшись в угол, а я – пристроившись у него под мышкой. Мы держались за руки, мы смягчали резкие слова ласками и поцелуями. Но сегодня нас разделяют четыре диванные подушки и кофейный столик.
Уилл наклоняется вперед, уперев локти в колени, и поправляет лежащую на столе стопку журналов. Ему нужно чем-то занять руки, пока он подбирает слова. Рядом с журналами в лучах полуденного солнца две бутылки ледяной воды с запотевшими горлышками. Я вижу, как на одной из них собирается большая капля и медленно стекает вниз.
– Я убеждал себя, что тебе не обязательно знать обо мне всю правду, – говорит Уилл, по-прежнему не поднимая глаз. – О той части моей жизни, я имею в виду. Рейнир-Виста. Мои родители. Я думал, что это не важно, потому что покончил с этим. Я оставил все это позади.
Он поднимает на меня глаза, чтобы увидеть выражение моего лица и понять мою реакцию на его слова, и, должно быть, увиденное огорчает его, потому что он хмурится.
– Ты должна знать, что сейчас я совершенно другой человек.
Я стараюсь, чтобы ни лицо, ни голос не выдали моих чувств.
– Кто устроил пожар?
– Я не имел никакого отношения к этому пожару. Его устроил Хак. – Не дождавшись ответа, Уилл отводит взгляд, словно собираясь с духом. – Ну да, хорошо, я знал, что он задумал. Я знал и не попытался его остановить. И я не бросился стучать в двери, чтобы предупредить людей.
– О, Уилл… – Мой голос срывается, и повисает долгое молчание.
Он виновато смотрит на меня.
– Я знаю. Я до конца своих дней буду слышать тот материнский крик. Я буду видеть, как выносят в мешках тела тех детей. Но клянусь Богом, я не поджигал.
– В ту ночь погибла и твоя мать.
– Эта женщина не заслуживает моих слез, после того что она сделала. – В голосе Уилла нет ни злости, ни горечи, он просто констатирует тот факт, что у него была никудышная мать. – Как и человек, за которого она вышла замуж.
– Я видела его в Сиэтле, Уилл. Дела у него не очень.
– Ты хочешь, чтобы я сказал, что мне жаль его? Так вот, мне его не жаль, и тебе не должно быть. И ты не должна оплачивать его содержание. Человек, который будит своего ребенка среди ночи для того, чтобы разбить ему губу, не заслуживает и цента твоих денег. Я вычеркнул его из своей жизни, как и всех в Рейнир-Виста.
– Всех, кроме Хака.
Уилл качает головой:
– Нет. Я не знаю, как он меня нашел, но наша встреча не доставила мне радости. Он не оставил мне выбора. Он сказал, что я должен помочь ему украсть те акции или он все тебе расскажет. Он был сумасшедшим сукиным сыном, но отлично умел находить уязвимые места. Он знал, кто ты для меня и что ты для меня значишь.
Я быстро закрываю глаза, в голове всплывают слова, от которых меня начинает мутить. «Давайте выкурим крысу из норы. Что скажете?» Возможно, Корбан и дергал за веревочки, но совершил преступление Уилл. Причем дважды. Сначала когда украл деньги у «Эппсек», потом когда нажал на спуск. Тот факт, что ему кто-то угрожал, не снимает с него вину.
В груди возникает знакомая боль, но я подавляю ее.
– Продолжай, – прошу я, открывая глаза. – Что дальше?
– Остальное ты знаешь. Ник обнаружил пропажу. Я сбежал.
– Нет, я имею в виду, что, по-твоему, должно было произойти после того, как ты украдешь акции? С пятью украденными миллионами на счете не может быть никаких «долго и счастливо», Уилл.
– Я знаю, но… Я должен был перевести акции. Другого выхода не было.
– Ты мог сказать правду.
– Нет, не мог. – Он быстро и сердито мотает головой. – Ты не понимаешь. У меня никогда не было такой девушки, как ты. Такой умной, и смешной, и доброй. И такой чертовски красивой. – Он смотрит на меня, и его лицо светлеет. – Как я мог не влюбиться в тебя? Хотя бы за то, как ты смотрела на меня?
– А как я на тебя смотрела?
– Как будто я хороший. Как будто я этого достоин.
Я киваю, потому что это правда. Я действительно думала, что он хороший. Думала, что он достоин. Мне в голову не могло прийти, что он вор, или лжец, или убийца. Какая часть человека, которого я любила, была настоящей? Какая часть нас?
Я плачу, слезы льются быстро и неудержимо. Я так долго не давала им воли, но теперь мы здесь вдвоем. И больше нет причин их сдерживать.
– Хак присылал мне сообщения, притворяясь тобой.
– Я знаю. Так же как знал, что он проиграет. Вот почему я вернулся.
– Ты не присылал ни одного из них?
– Только два первых, когда выяснил, что вы с Дэйвом в Сиэтле. Я знал, что вы там делаете, и мне нужно было остановить тебя. Когда у меня не получилось, когда я понял, что задумал Хак, подкинул тебе в ящик записку, потому что волновался, но остальные… – Он качает головой. – Остальные были от него.
– Но зачем?
– Чтобы заморочить тебе голову или выяснить, как много ты знаешь. Но скорее всего, и то и другое. Он не был самым здравомыслящим человеком на планете.
– А катастрофа?
Почувствовав в моем голосе обвинение, Уилл немного распрямляется.
– Я не имею отношения к катастрофе.
– Тогда как твое имя попало в списки погибших?
– Я летел в Орландо, помнишь? Я…
Останавливаю его движением руки.
– Я говорила с Джессикой. Не было никакой конференции.
– Нет, но был тот парень. – Он морщится. – За пятьдесят тысяч баксов он сделал мне новые документы, помог исчезнуть. Я встретился с ним в Ки-Уэсте.
Я вспоминаю то утро в постели, то, как он устроил мне сюрприз с кольцом, выражение его лица, когда он надевал мне его на палец, и на глаза снова набегают слезы.
Я жестом прошу его продолжать.
Уилл делает глубокий вдох, потом выдох.
– В общем, я опоздал на самолет, я ждал следующего рейса, когда упал борт «Либерти эйрлайнс». Это было раз плюнуть. Ты удивишься, сколько у «Либерти» дыр в сетевой защите, как просто было купить билет и внести имя в список пассажиров. Я только потом понял, что самолет, летевший в Сиэтл, оказался ключом к ящику Пандоры.
Я думаю о Сюзанне, прижимавшей Эмму к груди, когда самолет падал с неба, о наполненных болью глазах Эвана на поминальной службе.
– Эти несчастные люди! Их несчастные семьи. И целых две недели я думала, что ты один из них, что ты тоже лежишь на том кукурузном поле, разорванный на миллион кусочков. Знаешь, каково это было?
– Да, прости. Я даже не могу передать тебе, как мне жаль.
Я смотрю вниз на свои руки, лежащие на коленях, на два кольца, которые мой муж надел мне пальцы. А потом касаюсь ладонью груди, где под рубашкой на цепочке все еще висит его собственное кольцо.
– А твое кольцо? А портфель и компьютер?
– Подбросил. – Он морщится. – Люди многое готовы сделать за деньги.
Такие люди, как ты, думаю я и чувствую, как боль камнем ударяет мне в грудь. Я хотела знать правду, а теперь хочу прижать ладони к ушам и не слышать его слов. Правда слишком чудовищна. Мой муж – монстр.
– Видишь? – говорит он. – Ты уже делаешь это.
– Делаю что?
– Смотришь на меня иначе. Как будто спрашиваешь себя, как ты вообще могла любить меня.
Я замолкаю, потому что это правда. Именно этот вопрос я себе и задаю.
Уилл смотрит в сторону, остановив взгляд на фотографии «Роллинг стоунз», которую я подарила ему на его прошлый день рождения.
– Ты печешься о природе, и воспитании, и о тех бедных богатеньких детках, с которыми работаешь, но не можешь поставить себя на мое место. Не можешь представить, каково это, когда твой отец слишком занят тем, что дубасит тебя, что ему не до работы, а мать так пьяна, что ее это не волнует. Или каково это – уминать сэндвич с протухшим майонезом и заплесневелым хлебом и чувствовать облегчение оттого, что в желудке что-то есть. Твоя жизнь была так далека от этого ада, что ты не можешь его себе даже вообразить.
Его слова тяжким грузом ложатся на мое сердце и одновременно ожесточают его. Да, опыт научил меня не перекладывать на ребенка вину за сомнительное поведение его близких. Дети – продукт своих родителей, и ничтожные или вовсе отсутствующие родительские навыки нагружают ребенка соответствующим багажом, и в этом нет его вины. Я так часто это повторяю, что Уилл знает, что я действительно в это верю. Он знает, что из-за ошибок его родителей я не стану думать о нем хуже.
Но он также знает и то, что я учу своих студентов оставлять свой багаж в прошлом, становясь ответственными. Я учу их отвечать за свои действия и поведение, следовать правилам и оправдывать ожидания. Об этом я тоже говорила Уиллу, но точно так же, как я выбирала, чему верить в отношении его, так и он выбирал, что он хотел услышать.
– Я не знала о твоей жизни, потому что ты мне никогда не рассказывал. Ты даже не пытался. Как я могу представить себе что-то, о чем ничего не знаю?
Теперь Уилл в первый раз за сегодня занимает оборонительную позицию. Он сдвигается на край дивана и хмурит лоб.
– Ладно, Айрис, давай начистоту. Что бы ты сказала, если бы я рассказал тебе? Что, если бы я пригласил тебя на кофе в тот самый первый день и сказал, что у нас с Хаком есть план, прекрасный, верный план, как смыться с такими деньжищами, о которых мы и не мечтали? Ты дала бы мне свой телефон? Ты согласилась бы встретиться со мной еще раз? – Он качает головой. – Не думаю.
– То, что вы с Хаком делали, было неправильно, Уилл. По отношению к твоим родителям, к тем бедным детям и их матери, к «Эппсек», ко мне. К нашему браку. А что, если бы тот самолет не упал? Ты бы так и улетел во Флориду и там исчез? Ты хоть на секунду остановился, чтобы подумать о том, что будет со мной?
– Я только о тебе и думал. Ты – все, о чем я вообще думал, даже после того, как сбежал. Я хотел завести детей и состариться рядом с тобой, Айрис. Я хотел, чтобы мы всегда были вместе. Но я не мог остановить Хака. Он угрожал, что расскажет тебе правду обо мне, а потом Ник обнаружил пропажу акций и понял, что их украл я. Я не мог остаться.
– Потому что ты хотел эти деньги.
Его руки, лежащие на бедрах, сжимаются в кулаки, так что костяшки пальцев белеют от напряжения.
– Нет! Не из-за денег. Деньги тут ни при чем.
– Тогда почему? Почему ты не мог остаться?
Уилл стискивает челюсти и отводит взгляд.
– Скажи мне, черт тебя побери!
– Потому что я скорее предпочел бы, чтобы ты считала меня умершим, поняла?
Он выпускает слова, словно стрелы, выглядя при этом так, будто удивляется, что делает это, зная, что они летят в меня. Он скорее предпочел бы, чтобы я считала его умершим, чем что? Я жду, чтобы он объяснил, и дерзкое выражение на его лице сменяется страданием. Оно искажает его черты, как слишком тугая маска из чулка.
– Я столько всего сделал неправильно, но хотел, чтобы с моим наследием все было как надо. Я хотел, чтобы ты думала, будто я погиб в том самолете, потому что тогда никогда бы не узнала правды. Я хотел, чтобы ты сохранила достойные, счастливые воспоминания о мужчине, в которого влюбилась, которого видела каждый раз, когда смотрела на меня. Я хотел быть тем мужчиной в твоих воспоминаниях.
Его слова разбивают мне сердце, никогда прежде я не бывала в таком смятении. Люди погибли. Миллионы долларов исчезли. То, что сделал Уилл, неправильно во всех отношениях, и я знаю, что должна просто кипеть от злости. Я знаю, что должна чувствовать вину, и гнев, и смущение, и да, ненависть тоже.
И все же, глядя в прекрасное, искаженное страданием лицо мужа, я чувствую одну только жалость. Всепоглощающую жалость к человеку, который предпочел разыграть собственную смерть, чем открыть правду.
К горлу подступают рыдания, испугав нас обоих.
– Я должна ненавидеть тебя. Я хочу ненавидеть тебя. Я хочу, чтобы мне было физически плохо оттого, что нахожусь в одной комнате с тобой, но нет. Я все еще люблю тебя и презираю себя за это.
Уилл придвигается ближе. Он скользит по дивану до тех пор, пока не оказывается почти рядом со мной.
– Я всегда буду любить тебя.
Это единственное, в чем я уверена. У каждого человека есть «спасительное» свойство, которое искупает все его недостатки. У Уилла – это способность любить.
– И что теперь? – Слезы вновь начинают течь, потому что я знаю ответ: «Сейчас он уйдет. Сейчас он исчезнет».
Он дотрагивается до моей руки и проводит большим пальцем по кольцу от Картье, которое сам же надел, по кольцу, которое я должна вернуть, хотя знаю, что буду носить до своего последнего дня.
– Поедем со мной. Мы будем жить на холме, глядя на океан, и спать под звездами. Мы можем исчезнуть, только ты и я.
Я качаю головой прежде, чем звучит последнее слово. Я не могу оставить Дэйва, не могу поступить так со своими родителями. Я не могла думать даже о том, чтобы переехать на другой конец страны, где уж там совсем исчезнуть. Я лучше кого бы то ни было знаю боль тех, кого покидают.
Он улыбается, и это самая горькая улыбка из всех, что я видела.
– Но попробовать стоило.
Он проводит пальцем по моей руке, и я вздрагиваю. Уилл играет нечестно, и он это знает. Моя кожа всегда была слишком чувствительна.
– Остановись, – шепчу я, но совсем этого не хочу, ни капельки.
– Я не могу остановиться и не могу уйти. – Его руки обнимают меня за талию, и мои обвивают его шею. Движение абсолютно естественно, как будто рукам там и место. – Не раньше, чем попрощаюсь с моим самым любимым человеком на планете.
Так вот что это. Это прощание. Я вспоминаю все причины, по которым должна радоваться, глядя, как он уходит. Деньги. Ложь и обман. Его умирающий отец и погибшая мать. Корбан и двое мертвых детей. Особенно дети. Он не тот мужчина, за которого я выходила замуж. Я хочу ненавидеть его за все, что он сделал.
Но потом я смотрю в его глаза, и передо мной снова мой муж. Мужчина, который танцевал со мной медленный танец на вершине Стоун-Маунтин на глазах у дюжины туристов. Который надел мне на палец кольцо и поблагодарил меня, когда я ответила «да». Который, когда я видела его в последний раз, просил меня подарить ему маленькую девочку, похожую на меня. Я вижу его и вспоминаю, каким он был, какими мы были, и мое сердце разрывается.
Он целует меня, и я позволяю ему это. Нет, я позволяю намного больше. Он целует меня, и я вкладываю все тридцать три дня душевных мук, смятения и облегчения в ответный поцелуй. Этот поцелуй словно первый и последний, и все поцелуи, которые были между ними, и внезапно я не могу вспомнить ни одной причины сопротивляться ему, этому нашему прощальному поцелую. Я не могу ощутить даже легчайший укол той боли, которую я испытывала весь этот ужасный месяц.
Я беру его за руку, заставляя встать с дивана, и веду наверх. Мы раздеваемся по пути, оставляя ворох хлопка и денима на лестнице, на площадке и на полу у кровати – нашей кровати.
Когда мы остаемся нагими, он кладет меня на постель, обнимает с нежностью, трепетом и любовью. Он продевает палец в кольцо – его кольцо – на цепочке у меня на груди.
– Красивая девочка.
Я поднимаю руки, как ответ, как приглашение.
Мы занимаемся любовью, и кажется, что это самая естественная вещь на свете и самая душераздирающая. Сколько раз мы лежали вот так же, потные, и соленые, и близкие?
Не меньше двух тысяч.
Но этот раз будет последним.
Его рот находится в движении, путешествуя по моей коже. Покрывая поцелуями мою шею, груди, любя каждый сантиметр моего тела. Я чувствую приближающийся оргазм, постепенно втягивающий меня в свою бешеную воронку, закрываю глаза, вцепляюсь обеими руками в простыни и жду.
Может, все дело в мести, в желании причинить Уиллу такую же боль, какую он причинил мне, отплатить ему за предательство той же монетой. Может, в обычной справедливости, стремлении привлечь Уилла к ответственности за пожар, за кражу денег, за разрушенные жизни невинных людей. А может, и то и другое. Я не могу разобраться в причинах, которые двигают мной, но следующий мой шаг абсолютно ясен. Я ни секунды не сомневаюсь в том, что поступаю верно.
Я открываю глаза, надо мной двигается мой муж. Его голова запрокинута, щеки запали, а глаза зажмурены от удовольствия, и весь предшествующий опыт говорит мне, что момент настал. Его момент. И он продлится еще несколько секунд.
Я просовываю руку за прикроватную тумбочку, нажимаю на тревожную кнопку и держу.
Трех секунд достаточно.