От высоких боевых качеств стрелка и его сработанности с летчиком зависел успех боя. Я назову такие пары: это летчик Краснухин — стрелок Альпер, Андреев — Петров, Гречишкин — Базилевский, Писарюк — Наварнов, Чумаченко — Мезин, в моем экипаже — Максимов и другие. Сколько воздушных сражений провели экипажи с такими стрелками? Не счесть. Мы, летчики, прямо говорим: тем, что мы живы, — мы обязаны своим стрелкам, хотя стрелки утверждают обратное. Точнее будет — от боевой слетанности экипажа зависит успех дела и не только в воздушном бою.
28 сентября состоялся наш последний полет на Сталинград. После этого мы возвратились на свою постоянную базу, а 4 октября полк был переброшен на север.
Погода в это время стояла нелетная: низкая облачность, дождь. В редкие ночи удавалось выполнить боевое задание. К полетам допускались только самые опытные экипажи. Обычно посылали сперва разведчика погоды, а весь полк находился в боевой готовности в ожидании сигнала к вылету или отбоя. Приходилось летать на разведку погоды и мне.
Помню один такой полет — 12 октября. Нам приказали быть в боевой готовности: не раздеваясь, находиться в помещении и ждать. Это ожидание изнуряло не меньше, чем самый трудный полет. Кажется, все условия для отдыха, можно даже поспать. Но разве уснешь, когда в любую минуту может прозвучать команда: «На вылет!». Лежим на койках в комбинезонах и унтах, слушаем, как дождь барабанит в окна. Ну какие могут быть полеты в такую погоду! Скорей бы дали отбой, тогда сразу можно расслабиться и уснуть.
Из коридора доносятся шаги. «Это к нам», думаю, и точно — входит посыльный и передает приказание всему экипажу явиться к командиру полка.
Захожу к Тихонову в кабинет. Он один.
— Слушаю вас, товарищ подполковник!
— Так вот, Степан Иванович, приказано послать разведчика погоды на Псков. Я понимаю, что в такую погоду хороший хозяин собаку из сеней не выгонит, но… сам понимаешь. Нужно.
Василий Федорович — сам боевой летчик и, заняв должность командира полка, сохранил простоту и душевность в общении с нами. Это не мешало ему быть одновременно человеком волевым и внутренне собранным.
Приказ, конечно, есть приказ, но стоит только сослаться на то, что не уверен, удастся ли благополучно взлететь, — и никто не решился бы настаивать на своем решении. Но ведь существует сознание воинского долга!
— Есть идти на разведку погоды, Василий Федорович.
— Уверен во взлете?
— Не впервой.
— Ну, по коням!
Мы поехали на аэродром. Темно, ни зги не видно, хлещет злой осенний дождь. А тут еще от долгого ожидания в постели как-то разморило, глаза слипаются. «Как буду взлетать?» — думаю.
Сели в самолет. Запустили моторы. И всё встало на место, расслабленности словно не бывало.
Вырулил на старт. Сквозь передние стекла ничего не видно, да и смотреть сквозь них некуда — кругом сплошная темень. До старта рулили с открытым колпаком и ориентировались по стартовым огонькам. Теперь на взлет. Колпак закрыт, и опять ничего не видать. По стеклам стучит дождь.
— Ну, ребята, взлетаем. Помогайте.
— Взлетим, — отвечает Вася, — я помогу.
И мы пошли на взлет. Вслепую. Вася подсказывает направление, предупреждает о крене. И только когда самолет оторвался и струей воздуха сдуло воду со стекол, стал различать горизонт и я. Главное сделано, взлетели. Теперь будет легче.
Но легче не стало. Облачность очень низкая, пробиваться вверх — опасно, да и мощность ее неизвестна. Пришлось идти под облаками.
Над целью высота облачности — 500 метров. Мы рассчитывали на внезапность, на то, что в такую погоду противник не ожидает налета. Но не тут-то было. Едва показалась цель и мы легли на боевой курс, как с земли полетели «помидоры» — разноцветные трассы мелкокалиберных снарядов. Опять этот фейерверк, будь он неладен! Кое-как сбросили бомбы и юркнули в облака.
Выйдя из зоны обстрела, осмотрелись. На консоли правого крыла зияет пробоина от прямого попадания, в хвосте — другая. Но серьезных повреждений, кажется, нет Всё-таки живуч этот самолет. Управление в порядке, моторы работают исправно. И мы легли на обратный курс. Передали на землю сводку погоды, и экипажам, наверно, тут же дали отбой. Товарищи могут теперь спокойно отдыхать…
Описывая этот ничем не примечательный, рядовой полет, я стремился еще раз подчеркнуть, какое препятствие для ночных бомбардировщиков представляла нелетная погода. Главная трудность заключалась не в том, чтобы прицельно отбомбиться, а в том, чтобы взлететь в такую погоду с полной боевой загрузкой, добраться до цели, потом привести машину на свой аэродром и посадить ее.
Нам, «старикам», это удавалось — главным образом, благодаря большому опыту. А молодых, которые прибывали к нам из пополнения, в нелетную погоду просто не выпускали.
В октябре 1942 года я получил повышение: меня назначили командиром звена. В моем подчинении оказались два молодых экипажа — летчик Робуль и штурман Бикмуризин, летчик Коваль и штурман Самыгин. Откровенно признаться, до тех пор я избегал назначения на командную должность. И не только потому, что это связано с ответственностью за людей. Неловко было, что придется командовать людьми более опытными в боевой и лётной работе, чем я. Теперь иное дело. Для моих подчиненных я был не только старшим по должности, но и опытным боевым командиром, у которого можно кое-чему поучиться.
Оба экипажа мне нравились своей старательностью. Я предостерегал молодых летчиков от опасностей, с которыми они встретятся, непременно беседовал с ними перед каждым боевым вылетом, рассказывая о неожиданностях, подстерегающих летчиков на маршруте и над целью. С удовлетворением ощущал, что мои советы идут на пользу молодым товарищам.
Первое время новичкам часто приходилось скучать. Их долго не выпускали на боевое задание. Штурманов готовили тщательно, они летали отдельно от своих экипажей — со мной или с другими летчиками, а пилоты в это время сидели без дела.
Позже этим экипажам стали доверять несложные боевые вылеты, но в случае плохих метеорологических условий они оставались на земле. Со временем мы их приобщали к боевой деятельности, постепенно усложняя задания.
Робуль обладал неиссякаемой энергией, находчивостью и большим чувством юмора. Сначала он присматривался ко мне и как будто побаивался, но постепенно привык и однажды отважился даже на озорной поступок.
…Ввиду плохой погоды был дан отбой, и мы рано легли спать. И только я начал засыпать, а мне всегда это стоило большого труда, слышу, кто-то на скрипке, на одной струне, тоненько и тоскливо наигрывает мелодию песни беспризорных начала двадцатых годов: «Позабыт, позаброшен с молодых, юных лет…»
Я не вытерпел, встал и выглянул в коридор — всё тихо, никого нет. Ну, думаю, послышалось. Снова лег. Через несколько минут мелодия повторилась. Меня зло взяло: какой же это бездельник тут упражняется?! Выглядываю — опять никого. А когда заныло в третий раз, выскакиваю из комнаты в одном белье и прямо к дневальному, который сидит в конце коридора у лестничной площадки.
— Кто здесь пиликает?
— Не знаю, товарищ майор.
В это время из-за угла выходит Робуль со скрипкой и смычком в руках, как-то виновато и вместе с тем лукаво улыбается и говорит:
— Это я, товарищ майор.
Будь на месте Робуля кто-то другой, я устроил бы виновнику разнос, но его улыбка меня обезоружила. Я спросил сердито:
— Зачем ты это делал?
— Чтобы обратить на себя внимание, товарищ командир.
— Другого способа не нашел?
— Разрешите мне поговорить с вами.
— Ну, пожалуйста. — Я пожал плечами. — Пойдем ко мне.
Мы зашли в комнату, и Робуль открыл мне причину своей хандры. Виновным оказался… я со своей излишней осторожностью. Дескать, мы летаем, громим врага, а он, Робуль, сидит дома, «набирается опыта», и ему больше ничего не остается, как играть на скрипке «Позабыт, позаброшен…»
Я выразил ему сочувствие и обещал поддержку. С тех пор Робуля стали чаще вносить в плановую таблицу, а себя как командира я впервые упрекнул за невнимательность. Должен сказать, что и Робуль, и Коваль, войдя в строй, со временем стали прекрасными летчиками и успешно воевали до самой Победы.
В октябре 1942 года главная задача, которую мы решали в боевом содружестве с другими однородными авиационными частями, состояла в том, чтобы затруднить снабжение гитлеровцев, блокирующих Ленинград. С этой целью подвергались бомбардировкам коммуникации противника, его тыловые авиационные базы.
После одного удачного налета на Смоленский аэродром противник решил нанести ответный удар по аэродромам нашей авиации дальнего действия. Перед очередным полетом командование рекомендовало нам на всякий случай иметь в виду запасные аэродромы. После взлета мы, находясь на маршруте, заметили на фоне угасающей зари летевшие на восток немецкие бомбардировщики. Они шли строем — клином из девяти самолетов, держа курс на Москву. Таких девяток в ту ночь мы насчитали три. Нас удивило, что фашисты ночью на бомбардировку летают строем. Мы предпочитали одиночные полеты, предоставлявшие экипажам большую свободу действий.
Вероятно, гитлеровское командование не доверяло служебному рвению большинства своих летчиков и поэтому предпочитало, чтобы командиры водили их «на привязи».
Мы опасались, что в этот раз нам придется садиться на запасной аэродром, так как наш будет разбит. Но оказалось, что ни один вражеский самолет не прорвался даже сквозь первое кольцо ПВО Москвы. В последующие ночи мы часто встречали вражеские девятки и даже пытались перехватить их. Самолеты противника просматривались на фоне вечерней зари, нас же, идущих с востока, они не видели. Мы решили пройти строго под ними и прошить строй из крупнокалиберного пулемета. Идея заманчивая, но нам так и не удалось ее осуществить: то поздно обнаружим цель, то не успеваем к ней подстроиться. Ведь встречные скорости складываются, замешкался на какое-то мгновение — и цель упущена.
Замысел зародился не только у нас, и исполнить его посчастливилось летчику Курбатову, с которым я еще до войны служил в одном отряде. Заметив прямо перед собой гитлеровцев, он приказал стрелку приготовиться и пошел на сближение. В воздухе при сближении, да еще ночью, трудно сразу различить, кто выше, кто ниже. Курбатов точно провел машину под строем противника, и в это короткое мгновение встречи стрелок успел сбить один самолет гитлеровцев. Молодец Курбатов! С удовольствием пожал бы ему тогда руку. Но он служил в другом соединении, и об этом случае мне рассказывали его товарищи.