Я повел самолет в облака, строго выдерживая заданные штурманом условия. Кириллов ухитрился точно определить цель и сбросить бомбы. Высота еле достигала отметки триста метров по прибору. От каждого разрыва ощущались неприятные толчки.
Мы развернулись и легли на обратный курс. После сбрасывания бомб на цель испытываешь облегчение, будто нес на плечах тяжелый груз и вот избавился от него.
На высоте две тысячи метров вышли за облака. Ну, теперь всё в порядке, лететь можно, а там, дома, пробьем облака и как-нибудь да сядем. Дома ведь и углы помогают.
Летим за облаками. Обледенение с ветровых стекол постепенно сошло. Но над нами еще один слой облачности. Летим между облаками. Постепенно верхний слой облаков становится всё ниже, всё плотнее. Я чувствую, чем это грозит, но иного пути нет. Еще несколько минут — и оба слоя облачности сомкнулись. Снова началось обледенение.
Включил антиобледенитель, который я берег на крайний случай.
Набирать высоту бесполезно, только лишняя трата горючего, снижаться слишком низко — опасно. Всё же пришлось снизиться до пятисот метров, авось, отсюда будет видна земля. Однако земли не видно. От обледенения оборвалась наружная антенна. Связь с землей прервана. Единственная надежда теперь на радиомаяк. Он работает на внутренней антенне.
Все средства связи при переоборудовании самолета (я уже упоминал об этом) сосредоточены в моей кабине, и теперь радиомаяк я прослушиваю сам и определяю курс на аэродром.
Как ни экономил я антиобледенитель, он скоро кончился. Передние стекла кабины покрылись ледяной коркой. Стало быть, кромки винтов тоже обледеневают, а это самое неприятное…
Километрах в пятидесяти от аэродрома открылась земля. Подлетаем к месту посадки на стометровой высоте. Земля проглядывается, но временами нас лижут низкие облака. Одна за другой над аэродромом вспыхивают ракеты. Сажусь почти с ходу. Не сажусь, а чуть ли не плюхаюсь сплошной ледяшкой. Передние стекла так и не оттаяли. Пришлось садиться с помощью подсказок Васи, так как землю я видел мельком только в боковую форточку.
С трудом на полном газу зарулил на стоянку. Выключил моторы.
На аэродроме было тепло. Лед на самолете таял, с крыльев и фюзеляжа ручьями стекала вода, как во время ливня. Техники сбежались посмотреть на наш самолет, все дивились тому, что он мог держаться в воздухе.
Подошел командир полка, осмотрел машину, побранил меня:
— И за каким чертом надо было соваться в это месиво! Ну попытался, попробовал, нет погоды — и обратно.
— Увлекся, товарищ командир, не рассчитал. Но в сложившейся обстановке, вы, наверно, поступили бы так же.
— Пожалуй, верно. Так оно и бывает. Ну, всё равно, таким обледенелым я ни разу не приходил. Тебе просто повезло. Не рискуй так больше, — уже дружески посоветовал командир.
В район цели снова пошел разведчик погоды, правда, в другом направлении. Летный состав разместился на КП по уголкам, кто дремлет, кто о чем-то беседует, некоторые из молодых успели осмотреть мой самолет и теперь обсуждают проблему борьбы с обледенением. Но в общем обстановка скучная, унылая, сонливая, как на глухой железнодорожной станции в ожидании проходящего поезда.
Посредине барака, в котором размещался КП, вскрыты полы и из конца в конец прорыта с выходом наружу глубокая щель. Над нею стоит длинный сбитый козлами стол — другого места для него не найти. По обе стороны стола — вбитые ножками в землю длинные скамейки. За столом сидят штабные работники, занимаются своим делом. Начальник штаба что-то пишет. Напротив меня случайно оказался начальник вещевого довольствия, тот самый, который столько времени водит за нос старшину Шкурко. «Надо бы с ним поговорить», — подумал я, но говорить не хотелось. От пережитого я никак не мог прийти в себя. Сидел и перебирал в памяти перипетии полета.
А за столом тихонько журчал разговор. Коля Кириллов жаловался, что семья живет не так далеко, в Калинине, надо бы съездить, помочь заготовить на зиму дрова, да все некогда, к тому же совестно проситься в отпуск.
— Вот так и я, — вмешался в разговор начальник вещевого довольствия. — Воюю, воюю, а семью уже больше месяца не видал…
Меня взорвало.
— И это ты называешь «воюю»? С кем? С моим старшиной? Техники пообносились, а ты — «воюю». Я вот тебе покажу, как ты «воюешь»!
Я резко сунул руку в карман. Там лежал список, где было указано, кто когда получил обмундирование.
Мой собеседник истолковал этот жест по-своему: испугавшись, нырнул в щель и исчез. Я стоял в недоумении с бумажкой в руках.
Все засмеялись, а мне стало неудобно: обидел и напугал человека.
— Немного перехватил, командир, — заметил Кириллов.
— Прошу прощения, комиссар, действительно перехватил.
Полет на боевое задание в ту ночь так и не состоялся, и летчики уехали отдыхать.
На второй день после обеда мы с Кирилловым отправились на аэродром.
Нужно было осмотреть свой самолет, осведомиться о готовности других машин, проверить ход строительства землянок.
У наших самолетов я заметил какое-то оживление. Еще не зная причины, подхожу ближе. Техник Лобанов возится у мотора, напевает, и в облике его что-то необычное. Пригляделся — а он во всём новом, и другие тоже. И тут я увидел широкое улыбающееся лицо старшины Шкурко.
Что же произошло?
Когда я до предела усталый и измученный пришел после разведывательного полета на КП, старшина, чтобы не надоедать, не показывался мне на глаза, но по обыкновению сидел в уголке, и оказался свидетелем инцидента с начальником вещевого довольствия. А наутро старшина уже был на складе.
— Здравствуйте, товарищ начальник, — как всегда начал старшина.
Узнав его по голосу и не оглядываясь, деловито перебирая бумаги, начальник вещевого довольствия ответил:
— Здравствуй, дорогой, но меня здесь нет. Видишь, я занят, спешу в штаб.
— Я вижу, что вас здесь нет, но знаете, какой у меня командир, он если что…
— Да что мне твой командир, причем здесь командир, я сам командир… Подожди, — продолжал он тише, взглянув на старшину Шкурко, — а кто твой командир? Ты из какой эскадрильи?
— Да из третьей, я ж вам говорил уже не раз.
— А, из третьей? Как же, знаю. Там хороший командир и любезнейший человек. Такого нельзя не уважать. Давай сюда документы.
Шкурко подал документы.
— Только организованно и всем сразу, — уже строже сказал интендант. — Другой раз выдавать не буду. Веди народ!
Народ у Шкурко давно был готов. Он заранее предупредил техников, рассчитывая на успех. Условный сигнал — и все у склада. Началась выдача обмундирования. И не просто по количеству положенных комплектов, а с индивидуальной примеркой — это большая привилегия.
Так старшина Шкурко обмундировал технический состав эскадрильи. А мы с начальником вещевого довольствия теперь при встрече мило раскланивались друг с другом.
С одной заботой покончили. Теперь оставалось завершить строительство землянок. Посовещавшись с инженером и парторгом эскадрильи, техниками звеньев, мы разработали план, установили сроки окончания работ.
Довольные проявленной о них заботой, техники трудились с энтузиазмом.
Когда всё было готово, мы с парторгом побывали в каждой землянке, установили сроки окончания внутренней отделки. Обитатели «зимних квартир» вступили в соревнование за лучшую землянку.
В один из нелетных дней, после окончания рабочего дня, проведенного у самолетов, техники принялись за подготовку к смотру жилья. Солдат настолько изобретателен, что если захочет, то из землянки сделает чуть ли не «дворец». Всё было покрашено, завешено, застелено, прибрано: зайдешь — уходить не хочется, так чисто и уютно. Но смотр нам с парторгом и инженером провести в тот раз не пришлось. Нас опередили. Прилетел член Военного совета армии генерал Гурьянов. Он обычно появлялся без предупреждения.
— Как идут дела, как готовитесь к зиме, где размещается техсостав? — засыпал вопросами генерал.
Наша эскадрилья размещалась ближе других, и осмотр начался с нее.