- Да знать-то знаю. Но вот, говорят, товарищ старший лейтенант, наши на кухню к немцам ходят. Не слышали?
- Нет, не слышал, - стараясь как можно безразличнее, ответил я.
- Так вот, услышите еще.
Старшина сел, усмехнулся и обратился ко мне:
- А что, товарищ старший лейтенант? Может, и в самом деле ходят? Я под Сутоками вот так же вечером к ручью за водой пошел. Только набрал, смотрю, а на той стороне, немец присел, тоже воды набирает, Набрали, встали и друг друга будто не видели.
Думаю, что делать? Коли он меня не тронет, так я его почему должен? Уж кого кто... И знаете, иду я, думаю: "Ну, сволочь, неужели влепит? Ну, гад... У него автомат на шее, только поверни. А у меня карабин - за спиной. Пока его скинешь да прицелишься, так он тебя убьет. Ведь не выстрелил. Вот тебе и фашист проклятый, ушел. Вошел я в свою траншею, смотрел, смотрел, так никого и не увидел.
- Ну вот, старшина, значит, и ты братался с немцами?!
Старшина закурил и умолк, слова не произнес, пока все не разошлись...
До сих пор жалею, почему я не запретил моим ребятам к немцам ходить. Видно, тоже молод был и глуп...
А на следующую ночь вдруг поднялась стрельба. Я выскочил из землянки. Связного не было. Немцы, не жалея, бросали ракеты. Было так светло, что глазам больно. Пулеметные трассы щупали поле, чтобы никого не пропустить и не оставить в живых. Мины рвались с треском и звоном. Ко мне бежал Михеев. Он был в крови и обляпан грязью.
- В чем дело? - крикнул я.
- Беда, товарищ старший лейтенант! Василенку убили!
- Где?
Он не успел ответить, как я увидел, что солдаты волокут по траншее носилки, а на них - ротный писарь. Одна рука чертит по земле, а другая, локтем, то и дело утыкается в стенку траншеи. Санитар, идущий с носилками сзади, ворчит:
- Дармоеды! Лодыри! Даже траншеи вырыть не могут как следует. Носилки не пронесешь! Вырыли, называется.
Носилки опустили на землю. Ротный писарь не мог говорить. В груди у него что-то хлюпало и клокотало.
Я наклонился и посмотрел на него. Писарь выдавил из себя улыбку, будто оправдывался.
- Ничего, начальник штаба! - сказал я. - Поправишься, опять к нам приходи.
Его унесли.
Василенко лежал мертвый на проволочном заграждении, головой к нам. Видимо, смерть застигла его, когда он перелезал через препятствие.
- Видишь, к чему это привело?! - крикнул я. Михеев оправдывался.
- Так ведь, товарищ старший лейтенант, сколько раз ходили.... Все шло хорошо, а тут, смотрим, повар другой. Видно, заподозрил. "Хальт!" закричал, сволочь. Пришлось котелки побросать да деру. Стрелять начали... Вот и все.
Назавтра я собрал всех солдат и запретил ходить на немецкую кухню.
Но голод продолжался, и солдаты опять задумывались над тем, что бы такое предпринять, чтобы выжить...
ПОСЛЕДНИЙ СУХАРЬ
Дивизия в результате успешных боев продвинулась вперед и оторвалась от баз снабжения на полтораста километров. Дивизионный обменный пункт (или ДОП, как его сокращенно называли), тот самый, который кормит дивизию, был пуст, как вывернутый карман. Дорога, которая связывала его с базами снабжения, была пустынна. Над ней днем и ночью висели немецкие самолеты. Ни одна машина уже десять дней не могла прорваться к нам. Немецкие летчики гонялись и нещадно расстреливали всякого, кто появлялся на дороге.
И они добились своего. Дорога замерла и перестала быть артерией жизни, а дивизия, в одиночку, оказалась в конце полуострова, окруженная с трех сторон, как в мешке. Но где-то в больших штабах, о существовании которых мы, бойцы и командиры переднего края, могли только догадываться, в этих штабах стратеги, у которых на столах лежали огромные оперативные карты, с надеждой смотрели на выступ, занимаемый дивизией, как на плацдарм, который еще послужит делу победы.
Был март, и дивизия голодала. Началось с того, что кое у кого в рационе появилась конина. В детстве я ел это душистое острое мясо. И сейчас мечтал, не перепадет ли оно и нам. Однажды я пришел к командиру батальона по вызову. Тот посадил меня за стол и, показав на котелок, спросил:
- Голодный, наверное?
- У вас что-то есть, товарищ капитан?! - воскликнул я, будучи не в силах скрыть радости.
- Вот, - снова указал он на котелок, - подкрепись.
Даже ни намека на то, что в душе будет борьба, принять предложение начальника или отказаться из стеснительности или скромности, я не почувствовал. Все эти привычные для всякого подчиненного переживания отошли в сторону под давлением голода, который был неумолим.
Я похлебал густого, вкусно пахнущего варева и отставил котелок.
- Ну как Игренька? - улыбнулся комбат.
- Игренька? - переспросил я.
- Да, пришлось, - объяснил комбат.
Игренькой звали его лошадь. Хорошая была кобылица. Умная, спокойная, сообразительная. Она не нуждалась в привязи, всегда стояла как вкопанная, где оставляли. Даже если налет артиллерийский или с воздуха случится..,
- Да вот, понимаешь, - объяснил комбат, - ничего нет, комдив велел резать лошадей. Он заметил, что я не все съел.
- Не стесняйся, ешь до дна.
Я не заставил его повторять, выскреб котелок досуха.
- Понимаешь, я распорядился, чтобы связной зарезал Игреньку на мясо. А он говорит: "Не умею". Я ему говорю: "А я умею, что ли?" Нашли одного, из минометной роты. Ты бы видел, как он с ней расправился. Ножом от СВТ разделал ее так, что мы и в жизнь не сумели бы. Оказывается, на мясокомбинате работал.
- А не жалко, товарищ капитан? - спросил я.
- Как не жалко? Конечно, жалко! А больше, наверное, совестно, - ответил он.
Не прошло и недели после сытного обеда у комбата, как во всей дивизии одна лошадь осталась - худой, костлявый, еле живой жеребец комдива. Кормить его было нечем, и он целыми днями, рассказывали (я-то сам не видел), как олень, пасся у штаба дивизии - грыз деревья и доставал из-под сена какую-то сгнившую старую зелень, которая еще не успела ожить.
Но и жеребец комдива продержался недолго. Однажды генерал подъехал на нем к переднему краю (комдив в то время плохо ходил - тоже недоедал). Слез с жеребца, оставил его в лощинке, укрытой от обстрела, и ушел проверять оборону.
Вернулся, а жеребца нет. Только лука от седла осталась металлическая, копыта и грива. Все остальное унесли: не только мясо по кускам разобрали, но и кожу седла! Хороша была кожа, сыромятная... Ее можно было долго варить неплохой бульон получался.
Комдив, конечно, рассвирепел:
- Что за славяне дикие?! Разве для них что-нибудь есть святое?!
Командир пулеметной роты старший лейтенант Рябоконь - прямой был человек и начальников не боялся - вступился за своих "славян":