- А ты сюда зачем пришел? Правильно, чтобы победу одержать. А за нее что? Верно, платить надо. Тогда и победа будет. С этим примиришься - и все хорошо. Ничего даром не дается! Вот люди-то и погибают. И ты можешь завтра жизнь отдать, и я утром могу... А что делать? Правильно я говорю, товарищ капитан?
Пока я думал, как ответить, кто-то бойко начал объяснять:
- А я вот о чем. Почему мы смерти боимся? Потому что не знаем, что там. Кабы знать, так, может, и не страшно было бы.
- Ишь, чего захотел! Оттуда еще никто не возвращался.
Неожиданно раздался требовательный и недовольный голос:
- А что это вы, товарищи, панихиду-то завели? А?
Другой успокоил всех:
- Полно вам, мужики... Ложитесь-ко! Завтра, может, рано подымут, а мы разговорились.
- Так ведь комдив-то сутки отдыха дал, чего нас поднимут!
- Отбой! - скомандовал я.
И вскоре рота уснула в храме сном праведников, чтобы, набравшись сил, назавтра поутру снова вступить в бой. С сутками отдыха не получилось.
Утром роту подняли по тревоге. На левом фланге полка прорвались немцы. Развернувшись в цепь, мы прошли через боевые порядки подразделений, которые нас вчера сменили, и в лощине встретили контратакующую группу немцев.
Собственно, боя не было. Увидев, что мы охватываем их с трех сторон, немцы в замешательстве остановились и начали отходить. Они даже перестали стрелять. Нам была поставлена задача преследовать отходящего противника.
Когда рота вышла на высоту и стала переваливать на обратные скаты, я услышал, что кто-то кричит. Повернувшись, увидел Белякова. Тот бежал, размахивая руками и делая знаки, чтобы я остановился. Я встал. Беляков подлетел, подал мне сложенное треугольником письмо;
- Вам, товарищ капитан. Только что...
Не успев договорить, он упал передо мной как подкошенный. Опрокинулся на спину, прямо, не сгибаясь. Когда подскочил Веселов, длинный и худой фельдшер батальона, Беляков был уже мертв.
Мы осмотрели его, но ничего не обнаружили, ни одной дырки на обмундировании не нашли. Веселов осторожно перевернул его на живот. Мы увидели, как по телогрейке начало расплываться круглое пятно крови.
- Сквозное, - заключил фельдшер. - В грудь вошла, через спину вышла.
И тут подошел Порхневич. Он взял меня за пуговицу телогрейки, поднял предостерегающе палец и сказал тихо, чтобы никто не услышал:
- Вот, товарищ капитан, разве я не говорил вчера? А?
Вечером того же дня мой верный ординарец Анатолий Михеев, принеся мне ужин, сказал:
- Товарищ капитан, вы помните, летом на формировке у вас пропали хромовые сапоги?
- Конечно, помню. На танцы в рабочий поселок в кирзовых ходил.
- Вы еще на меня обиделись.
- Да нет, Анатолий, я не на тебя обиделся. Я знал, что кто-то свой взял. Вот что возмущало. Наш брат офицер позаимствовал. Анатолий молчал.
- Ну и что? - спросил я.
- А вот то, товарищ капитан, что старший лейтенант Беляков в ваших сапогах убитый лежал.
- Не может быть!
- Точно. Царапина была на носке правого сапога. Вы по тревоге под Сутоками выскочили из землянки и на проволоку колючую налетели.
- Это могло и с ним случиться!
- Да я же их знаю... Я их сто раз чистил, когда в Вологде формировались...
- Ну ничего, не будем мелочными. Пофорсить захотелось, вот и взял.
- Да, товарищ капитан, и у меня уже сердце на него отошло.
Когда поужинали, Анатолий спросил:
- Товарищ капитан, а вы о письме забыли, наверно?
- О каком письме?
- Да что старший лейтенант Беляков принес.
Я снял с гвоздя телогрейку и вынул из бокового кармана письмо, свернутое треугольником.
В бумаге с официальным бланком мне сообщали, что мой младший брат, механик-водитель танка старший сержант Перелазов Александр Егорович погиб смертью храбрых в боях за свободу и независимость нашей Родины.
НЕЖНОСТЬ И ЛЮБОВЬ
Откровенно говоря, по своей молодости, незнанию жизни и командирской неопытности я относился к агитатору полка несерьезно. Ходит майор по блиндажам, рассказывает о чем-то, расспрашивает, убеждает, шутит. Не требует, чтобы перед ним вставали навытяжку. Казалось, ни за что конкретно не отвечает.
Конечно, думалось мне, он неплохой человек, но польза-то от него какая? Вот я, например, командир роты. У меня почти сто человек, молодых и старых, бывалых и только что прибывших с маршевой ротой, еще не видевших ничего, смелых, готовых идти на риск и чересчур осмотрительных, за которыми только гляди да гляди. Всех их надо не только накормить, одеть, обуть, но и, когда потребуется, поднять в атаку или заставить стоять насмерть, когда немец Попрет. Если рота побежит или заляжет, с меня того и гляди голову снимут.
А у него ни кола ни двора, он всегда свободен, как ветер, какой-то слишком простой, доступный, несмотря на свой немалый по тем временам чин. Майорами тогда сплошь были командиры полков, а комбаты все ходили в капитанах.
Время было тяжелое. Воевать только еще учились. На противника лезли в лоб. О маневре лишь говорили, а чтобы зайти немцам во фланг или в тыл, на это решались немногие.
Так вот в такое-то время нашей роте утром, в десять часов, и предстояло атаковать высоту.
До нас этот злополучный пригорок, который, как я теперь понимаю, никаких выгод нашей стороне не сулил, пытались захватить поочередно три роты, но ни одной из них военное счастье не сопутствовало. Каждый раз они отходили, оставляя трупы и поливая кровью заснеженные поля. Только занесет убитых, смотришь, новая рота идет в атаку на эту возвышенность...
Не прошло и двух дней с последней попытки, как такая же задача была поставлена перед нами. Немцы, видимо, еще с вечера заметили, что у нас опять к чему-то готовятся, потому всю ночь и утро бросали в расположение роты тяжелые снаряды, которые рвались со страшным грохотом и сотрясали несчастную землю до самого основания.
После одного из таких обстрелов, когда сквозь перекрытие землянки (которую я занял два дня назад) стало видно небо и нас засыпало песком, провалившимся в щели между раскатившимися бревнами наката, ко мне и вошел майор Кулаков. Обстрел, под который он угодил, пощадил его: счастливый, он поспешно распахнул дверь и ворвался в землянку.
Потный, раскрасневшийся, обляпанный землей, вырванной снарядами из мерзлого грунта, он радостно улыбался. Тот, кому приходилось бывать в подобных условиях, легко может понять его состояние. Каждому хочется уйти из-под огня живым. Смертельная опасность взвинтила его нервы и сейчас, минуту спустя, прорывалась в виде дикого веселья. Конечно же, очень смешно остаться в живых, хохотать хочется, когда выберешься из пекла..,