Мы жили в лесу, в деревянной избе, чудом сохранившейся и отремонтированной дивизионными умельцами. В этот домик присылали командиров и бойцов на отдых и называли это учреждение санаторием. Пять суток мы спали в кроватях, нас кормили как на убой, давали наркомовский паек, мы ничего не делали, то есть отдыхали. И вот тут-то я снова, опять случайно, встретил ее. Она узнала меня.
- О, товарищ капитан! - произнесла она, обрадовавшись.
Я был зол на нее, вам не зная за что, но хотел было сначала скрыть это. Мы разговорились.
- А вас не узнать, - сказала она. - Такой чистенький, такой беленький.
И что мне в голову взбрело спросить:
- Ну, как старик?
- Какой старик? - удивилась она.
- Петренко, какой еще.
- Какой же он старик? Он вас на пять лет старше.
- Да ну-у-у... - удивился я.
Я, конечно, не думал, что Петренко старик. Конечно, он еще по возрасту не старый. Но где-то, подспудно, мыслишка торчала - он обременен такой властью, задушен такими заботами и ответственностью, настолько он деловой человек, что, конечно, любые страсти и все человеческие чувства ему чужды. Это не то, что мы. У нас сердце горячее, оно вспыхнуть может при первом взгляде. Но связистка меня просветила:
- Это вы ему завидуете... Он пользуется у девушек большим успехом. Он такой деликатный, умный, и все-все понимает. Не то, что вы.
Я стоял растерянный, обескураженный, а связистка вдруг влепила мне ни с того ни с сего:
- Вы все растяпы!
Не знаю, какой смысл она вкладывала в это обвинение, но я понял это как побуждение к действию.
- Ах, мы растяпы?! - взвыл я, схватил ее обеими руками и приподнял. Она взвизгнула.
- Это что еще такое?! - услышал я голос майора Петренко и опустил девушку на землю, Она бойко ответила:
- Ничего, товарищ майор.
Я не знал, что сказать. Стоял как идиот.
- Поедешь? - спросил Петренко связистку. - У меня здесь лошадь.
- Ага, - с удовольствием согласилась она.
Когда они проезжали мимо, она чуть заметно помахала мне рукой. Петренко посмотрел на меня сурово.
Когда я вернулся после отдыха в роту, командир батальона сказал откровенно и напрямик:
- Слушай, брось ты эту девку.
- Какую? - сделал я удивленное лицо,
- Да командира полка, конфетку эту!
- А что случилось?
- Пока ничего, но может случиться. Ты знаешь, какой он носорог необузданный, когда дело касается его собственных интересов. Я тебя предупреждаю. Отойди, пока не поздно. Он думает, что ты виды на нее имеешь, и зубами скрипит, когда слышит, что о тебе говорят хорошее.
- Ну и что? Вот возьму и назло ему...
- Не шути.
- А что он может сделать? Я на самом переднем крае. К немцам в тыл пошлет? Я уже там бывал.
- Он не только тебя, но и всю роту твою подставит под удар. Помнишь, у Вольтера: "Царь утопил свои добродетели в чудовищной страсти к прекрасной капризнице".
Комбат любил и знал много таких выражений великих людей.
После этого разговора с комбатом и на меня будто просветление нашло. Решил больше даже не останавливаться, если с ней встречусь.
Со временем стало мне казаться, что моей роте командир полка почему-то вдруг лично ставит задачи, и все такие, что связаны с неизбежностью потерь! То бросит в контратаку, то в разведку боем. При этом выискивает самые благовидные предлоги. Комбат это тоже, видимо, заметил, потому даже как-то сказал:
- Ну что, предупреждал я тебя?
Вот так и четвертого августа. Приказал, чтобы я в светлое время пробежал по болоту почти километр по пристрелянным местам, где убивали наверняка. Были же такие жестокие и бессердечные люди!
Но приказ есть приказ. Прежде в уставе было записано, что любой приказ должен быть выполнен, кроме явно преступного. А когда меня в армию призвали, так к этому времени из устава слова "кроме явно преступного" были уже исключены.
Выполняя приказание Петренко, мы с ординарцем выползли из блиндажа дверь была низкой и узкой. Какое-то время лежали и рассматривали путь к еле заметной гряде высот, где нас ждет не дождется Петренко. Договорились бежать сколько есть сил, не залегать, не падать, несмотря ни на что.
Поднялись, встали в рост, схватились за руки. Ординарец был высок, я был ему по плечо.
- Я боюсь за тебя, - шепнул я Анатолию, - уж больно ты большая цель.
- А я за вас, вы важнее для немцев.
- Значит, договорились, - сказал я, и мы побежали.
Сначала с радостью, пружинисто, играючи. Вскоре немцы открыли огонь. Одиночные выстрелы не пугали нас. Потом вступили в дело пулеметы. С нашей стороны - тишина. Неужели, думалось, оттуда никто не смотрит?
Немцы стреляли длинными очередями. Но страха не было. Пули свистели и проскакивали вдалеке. Мы бежали с Анатолием, прыгая -с кочки на кочку, не оглядываясь, и что-то кричали, и по тому, как он сжимая мне руку, я чувствовал, что тоже торопится пробежать эти проклятые семьсот метров.
Потом какое-то время никто не стрелял. Стало страшно оттого, что могут убить неожиданно. Мы бежали уже тяжело, дышали с хрипом, Анатолий матюгался.
Вдруг, прежде чем услышать выстрелы, мы увидели справа и слева красные, оранжевые, синие огни, как стальные полосы. Я понял, что это трассирующие пули. Они отгораживали нас от всего мира, будто загнав в длинный и узкий горящий коридор, чтобы убить. Ужасно было оттого, что стоило какому-то пулемету случайно повернуть влево или вправо на сотую долю градуса, и наступит конец.
Мы бежали долго под пулями, обреченные на гибель, Казалось, не будет конца ни болоту, ни стрельбе, ни зною, ни отчаянию. Солнце нещадно и бессмысленно палило. Откуда только брались силы преодолеть себя, добраться до нашего мирного берега, до нашей тихой траншеи - до своего спасения.
Мы бежали и думали не о немцах, которые рвали и рвали воздух вокруг нас трассирующими пулями, а о Петренко, о беспощадности приказа, о бессмысленной жестокости человека, который должен был бы оберегать наши жизни.