Нелепая смерть Андрея потрясла Лохматова, повидавшего всякого на своем веку. Андрей... Капитан, как сейчас, видел его вьющиеся, вероятно очень мягкие на ощупь волосы, тонкие орлиные брови и большие серые глаза, которые он для солидности всегда немного прищуривал. А эта его такая чистая, как родник, и короткая, как майская ночь, любовь к санинструктору Рогозиной! Конечно, как командир, Лохматов обязан был прервать ее, но почему-то не сделал этого. Почему? Может быть, именно потому, что она была по-настоящему чистой, а ему, бывшему беспризорнику, не часто случалось видеть любовь двух людей, не замутненную человеческими слабостями. Наверное, он из-за этого тогда не помешал им. Скорей всего, тогда в нем впервые проснулось чувство, не совместимое с профессией военного, - жалость...
- Как же все это случилось? - повторил Гречин. Лохматов опомнился, смял давно потухшую папиросу. Как случилось... Ему не надо было напрягать память - он помнил этот последний бой до мелочей. Просто сейчас он еще раз, чтобы не сказать неправды, прослеживал все с самого начала, с первых залпов его батарей до последних, в хвост уходящим танкам, торопливых и беспорядочных, как будто артиллеристы дивизиона, поняв, какая беда грозит их командиру, старались напоследок хоть частично отвести от него гнев начальства...
Танки появились минут через десять после начала немецкой артподготовки - ураганного огня, начисто выбившего всякую связь дивизиона с полком и батарей друг с другом. Шесть средних танков на небольшой скорости двигались наискосок от берега вдоль линии обороны. Решив, что это и есть начало, командир второй батареи Самойленко самостоятельно открыл огонь. Его друг и однокашник, командир третьей Леваков постарался от него не отстать. Минут пять обе батареи соревновались в количестве выпущенных снарядов и действительно подбили два танка из шести. Остальные, выполнив свою задачу, ушли обратно.
Ожидая, когда связисты протянут новую нитку, Лохматов в стереотрубу наблюдал за левым берегом и минут через двадцать безошибочно определил начало общего наступления. В это время наладили связь. Испуганный Самойленко доложил, что в направлении его батареи двигается больше десяти танков. Памятуя недавний разнос, старший лейтенант спрашивал, как ему теперь поступить... На этот раз у Лохматова не хватило времени даже на матюки. Вырвав из рук ординарца повод, он вскочил на лошадь и под огнем поскакал на вторую батарею. Леваков, которому от начальства досталось меньше, уже вел бой; через минуту-другую открыл огонь и Самойленко, но решающий момент был утерян: немцы, теперь точно знающие расположение наших огневых точек, били по ним из тяжелых орудий с того берега, в то время как танки неслись по прямой, окутанные снежными вихрями и дымовой завесой, оставленной танковой разведкой.
Между второй и третьей батареями простиралась болотистая пойма безымянная речка уходила своими истоками на юго-запад. Однако не сразу стало ясно, что именно сюда, к этой речке, стремятся танковые подразделения Шлауберга. Чем ближе они подходили, тем ожесточеннее становился артобстрел с того берега. Частые разрывы снова нарушили связь - командир дивизиона не мог больше связаться ни с Леваковым, ни с Гречиным, ни со штабом полка. Только пэтээровцы - всего два отделения - вовремя открыли огонь и вели его, пока не погибли под гусеницами танков. Леваков и Лохматов, командовавший теперь второй батареей, не были в войне новичками, и скоро на поле начали появляться подбитые танки и самоходки, но оставшиеся били с короткого расстояния осколочными, и людей на батареях значительно убавилось.
А потом произошло самое страшное. Немецкие танки устремились к устью речки и, втянувшись в него, пошли петлять по ее извивам между узкими и высокими берегами...
Через несколько минут загорелись Переходы.
- Вот и все, мальчики, - устало сказал капитан, в забывчивости шаря пальцем в пустой пачке. - Прорвались как раз между двух батарей. Расстояние хорошее, а стрелять нельзя, в своих попадешь...
В землянке воцарилось молчание.
- Что же теперь будет, товарищ капитан? - тихо спросил Тимич.
- Что будет? - Лохматов странно засмеялся, хотя глаза его оставались мертвыми. - А ничего не будет. Все кончено. - Сгорбившись, он пошел к выходу, но возле него задержался еще секунду. - Мою ошибку, мальчики, вы непременно когда-нибудь повторите. Мне кажется, и у вас, рано или поздно, проснется жалость к ближнему. Она всегда приходит не вовремя...
Он ушел, лейтенанты недоуменно смотрели ему вслед.
- В том месте, - задумчиво сказал Тимич, - артиллерийские батареи иначе не поставишь...
- Чепуха! - запальчиво крикнул Гречин. - Я бы на его месте...
- Молчи, Колька! Мы и на своем-то обделались!
- Товарищ старший лейтенант, порядок! - перевесившись вниз, крикнул Уткин. - Отпилили. Теперь и мое к бою готово.
Гречин поспешил наверх. В землянке появились какие-то дядьки с усами четверо пожилых солдат, и все с усами - и принялись выносить тяжелораненых. Легкораненых тут же как ветром сдуло. У печки остались только трое, но и они, подобрав вещмешки и закрутив обмотки, заковыляли к выходу.
- А тебя, милок, вдругорядь заберут, - сказал напоследок один из санитаров, прикуривая от уголька, - а покеда своих девать некуда.
Наверху гудела автомашина, кричали и матерились раненые, кричала девушка-санинструктор. Потом пришли Кашин с Моисеевым, молча подхватили младшего лейтенанта на руки, вынесли наверх. Солдаты сдвинули вместе снарядные ящики, положили на них Тимича, набросали сверху полушубков лежи, младшенький, не замерзай.
Слева, подсвечивая небо малиновыми всплесками, догорали Переходы. Канонада слышалась теперь за ними - мощная, она не была похожа на немецкую, ожесточенно-испуганную, а ровными, уверенными басами перекатывалась по равнине с одного ее края до другого. Ее слушали затаив дыхание.
- Хлопцы, - сказал Уткин, - а ведь это наши жмут!
- Наши-и-и! Урра-а-а!
- Давай, ребята, круши фрицев! Орали, бросали вверх шапки.
- Товарищ младший лейтенант, конец группировке! Из-за реки еще стреляли - над батареей с шорохом проносились тяжелые снаряды, рвались е поле. Иногда угадывали на огневую, и тогда вверх летели бесформенные клочья тел, каски, которых почему-то оказалось здесь слишком много, поясные ремни, котелки. Из-за лесочка, что стеной стоял позади батареи, как-то незаметно выметнулись тридцатьчетверки, пронеслись мимо батареи, давя и разбрасывая гусеницами окоченевшие трупы; на бреющем полете над осветленной равниной пролетели штурмовики. Оставшийся в живых расчет салютовал им из карабинов.
Ремонтировать орудийные ровики никому не пришло в голову - все равно скоро дальше, на запад, догонять фронт. Кое-как подправили крышу, просто чтоб не дуло, забрались в землянку второго расчета. После долгих препирательств вытолкали Кашина за топливом. О младшем лейтенанте как-то забыли. Он тоже не торопился напоминать о себе. Почему-то, несмотря на боль, приятно было лежать в одиночестве, слушать, как за рекой грохочут взрывы.
Досасывая чинарик и задевая за все углы плечами, локтями, прикладом карабина и противогазом, землянку сказочно медленно покинул Моисеев, взобрался на крышу и, встав над трубой, стал дожидаться, когда пойдет большой дым.
Не прошло и минуты, как от четвертого расчета Кашин с грохотом поволок пустой снарядный ящик. Кавалеристы на низеньких мохнатых лошадках гнали от Пухоти толпу пленных, пахло тротилом, паленым тряпьем и развороченной свежей землей.
На глазах у взводного Кашин стал разбивать ящик на щепы. Тот, сколоченный на совесть, с железными уголками, поддавался плохо, и слабосильный боец с трудом перевел дыхание.
Тимич повернул голову налево. По крутому склону Убойного холма карабкалось трое людей, в одном из них можно было узнать замполита. В руках у солдат были канистры. Взобравшись на вершину, они подошли к подножью креста и принялись плескать из канистр. Потом все сразу разбежались, и Тимич увидел яркое пламя, мгновенно охватившее крест и землю вокруг него на добрых три метра.
Из-за Ровлянского лесного массива огромным медным подносом выкатилось солнце, казавшееся багровым сверху и темно-вишневым снизу.
- Стой! Кто идет? - суматошно и не без удовольствия крикнул Моисеев.
От солнца, прямо от середины его диска, на батарею шла женщина в распахнутой на груди короткой меховой шубке и фетровых ботиках на высоких каблуках. Один конец длинного белого шарфа охватывал ее шею, другой свободно трепыхался по ветру. Маленькая и, наверное, очень легкая, невесомая, она пугливо сторонилась убитых, отворачиваясь от их оскаленных ртов и сведенных судорогой рук, и что-то неземное, сказочное чудилось Тимичу в ее странном пришествии...
- Товарищи бойцы! - крикнула она срывающимся голосом. - Пожалуйста, помогите мне!
Она была совсем близко - Тимич видел ее лицо - лицо актрисы, уже не юное, но еще не старое, с большими неподвижными глазами и полуоткрытым ртом...
- Да помогите же! - она за что-то запнулась и едва не упала. Моисеев хотел подойти и уже закинул карабин за спину, но Уткин сказал:
- Отставить! - он знал, на какие хитрости бывают способны бабы...
- Это Ника{17}, Уткин! - весело сказал Тимич. - Я ее узнал.
- Пропусти ее, Моисеев, - приказал Уткин, поправляя на голове шапку, это знакомая младшего лейтенанта, звать Нинкой. Подмогни сойтить, тут у нас ступенек нету.
- Ника! Ника! - в восторге повторял Тимич, любуясь ею.
- Вы ошиблись, - сухо сказала актриса, только сейчас обнаружив лежащего на ящиках человека, - меня зовут Еленой Станиславовной. Горжельская. Актриса. А вы, очевидно, офицер? Ради бога, помогите мне выбраться из этого ада! Тут кругом мертвые... Я так устала! Нашу машину сожгли, все куда-то разбежались, а обо мне забыли... - она заплакала, прикрывая глаза рукой в черной перчатке. - Как это ужасно! Вы не представляете!
- Вам надо успокоиться, - сказал Тимич, - идите в землянку, там тепло. Потом мы отправим вас в тыл.
- Товарищ старший сержант, еще одна! - хихикнув, сообщил Моисеев - он всегда хихикал, когда видел женщину...
Из остановившегося невдалеке "виллиса" вышли пять офицеров и девушка-корреспондент в белом меховом полушубке, белой кроличьей шапке и, тоже белых, аккуратных валенках. На груди ее висел фотоаппарат, на боку обыкновенная офицерская планшетка. Офицеры замешкались возле машины, девушка направилась прямо на огневую.
- Стой, стрелять буду! - в восторге заорал Моисеев.
Один из офицеров махнул рукой: пропустите. Девушка подошла к орудийному ровику, поднялась на бруствер, сняла общим планом огневую, потом - крупно - кургузую пушку с отпиленным стволом, россыпь пустых снарядных гильз, затем убитых немцев, сожженный танк, зачем-то немецкую каску, саперную лопатку, брошенный впопыхах "шмайссер". Закончив работу, поискала глазами и вдруг прицелилась объективом в Моисеева. Тот выплюнул цигарку, приосанился - грудь колесом, винтовка наперевес, - но в последний момент его заслонил своей фигурой Уткин. Однако и Уткину не пришлось попозировать в одиночестве: из землянки, толкая друг друга, повалили огневики. Фотограф на передовой еще большая редкость, чем такая вот розовощекая, расхорошенькая женщина... Она добросовестно щелкала всех и улыбалась своей удивительной, смущенной улыбкой. Уж кто-кто, а она чувствовала себя счастливой: впервые сняла настоящее поле боя с подбитыми танками, воронками от снарядов, разбитыми самоходками и чумазыми, удивительно молодыми артиллеристами, о которых начальник штаба полка сказал, что они герои...
Впрочем, сюда она приехала не только ради этих снимков. Будет еще очерк...
- Скажите, где я могу увидеть разведчика... - она мельком глянула в блокнотик, - сержанта Стрекалова?
По-журавлиному переставляя ноги в ладно сшитых хромовых сапогах, подошел начальник штаба, за ним, придерживая рукой болтающуюся планшетку, поспевал командир батареи Гречин. Увидев начальство, Уткин отступил к орудию, где уже раньше собрался весь расчет.
- Мне нужен Стрекалов, - сказала корреспондент, - у меня очерк должен пойти в следующем номере...