Летчик "хейнкеля" тем временем, заметив, как следит за ним какой-то зевака из заключенных, начал проделывать все с нарочитой картинностью. Вот он кликнул механиков, и те подвезли на тележке довольно большой квадратный ящик. Один из них взял кабель, идущий от ящика, и подал пилоту в кабину, тот принял кабель и что-то сказал. Моторист, очевидно, тоже сообщил пилоту, что и он включил свой конец кабеля. Я жадно смотрел, понимал, что там происходит, и изо всех сил старался запомнить последовательность операций запуска.
Пилот нагнулся к приборной доске, и я услышал глухой гул. Это ток пошел ко всем агрегатам машины. Вот теперь будет приказ расчехлить моторы и пропеллеры. Да, механики проворно принялись за эту работу. Уже все готово, сейчас будет запуск. Пилот в кабине повернул голову в мою сторону и задержал на мне взгляд. Я тоже смотрел на него и боялся, чтобы он вдруг не прогнал меня. Нет, он просто сказал своим взглядом: "Что ты уставился на меня, русский дурак? Ты же все равно ничего не смыслишь в таком сложном деле, как авиация, самолет, и сколько бы ты ни следил за мной, ничего не поймешь. Ну, смотри, смотри. Вот видишь, как я легко привожу в движение такую могучую машину? Одним движением пальца!" Пилот демонстративно поднял руку и опустил ее прямо перед собой. Я знал: именно такое движение он должен был сделать, чтобы нажать на стартер.
Воздушный винт медленно, потом все быстрее завертелся, мотор загудел сильнее.
Пилот, еще раз посмотрев в мою сторону, повторил ту же операцию со вторым мотором.
Я неподвижно стоял на валу капонира. Мне почудилось, что все это я проделал собственноручно. Потом показалось: левой рукой я поддал немного газу одному мотору, второму, и оба они загудели ровно, в унисон запели тот жизнерадостный мотив машины, который придает силы пилот/, будит порыв к высоте, заставляет забыть о земле.
Летчик внезапно отключил ток, и оба мотора остановились. Я оглянулся, опасаясь, не догадался ли кто из стражи, чего я тут торчу и куда смотрю. Никого поблизости не было, а тем временем летчик, еще раз кинув пренебрежительный взгляд в мою сторону, начал запускать мотор, проделывая решающую операцию - нажим на стартер - не пальцами руки, а носком сапога. Он поднял ногу на уровень плеча, еще глянул на меня и надавил сапогом на стартер, Заработал один мотор, второй.
Пилот захохотал. Я отчетливо видел его белые зубы. "Ну, осел, понял что-нибудь? Ха-ха-ха! Мы шутя приводим в движение сложную машину".
Я повалился в снег и скатился прямо к ногам товарищей, радуясь, как ребенок. Я не мог ничего сказать им о том, что узнал, но они догадались, чему я так рад. Я готов был прыгать от радости. И зачем мы столько говорили о захвате самолета с действующими моторами? Об убийстве механика? Долой отныне все сомнения и колебания! "Хейнкель" наш! Вместе мы притащим тяжелый аккумулятор, присоединим его, и два мотора загудят для нас, для нашей свободы. Обеденный перерыв станет часом нашего освобождения.
Я работал, шел в барак, возился у постели, выстаивал вечернюю поверку на аппельплаце в том же приподнятом настроении. Мне казалось, что я уже лечу. И когда, улучив свободную минутку, товарищи собрались в условленном месте, я выложил им все, что чувствовал, что заметил, что передумал. Они не сразу даже поняли, о чем шла речь.
- Так это что ж, новый вариант? - вскипел Дима.
- Не новый, а старый. Но победный вариант! Все остается так, как мы решили. Только надо назначить двух товарищей, которые должны подвести тележку с аккумулятором.
- Я подвезу! - сказал Адамов.
- И я, - тихо произнес сверху Фатых.
Я поднял голову, но Фатыха не было видно. Почему он так тихо сказал это "и я"?
Я быстро полез на второй ярус. Фатых лежал, вытянувшись, сложив руки на груди, укрытый легкой простыней, - лежал, словно на смертном одре, и смотрел куда-то вверх, прямо перед собой. Лицо у него было худое, желтое, синяки и кровоподтеки от ударов на нем выглядели особенно устрашающе.
- Фатых, что с тобой? - не мог я скрыть своего беспокойства.
Он повернулся ко мне и посмотрел почти погасшими глазами.
- Десять дней жизни... - проговорил он уже. не своим голосом.
Его слова услышали товарищи и тоже поднялись к нам. Потрясенные тем, что произошло, мы смотрели на товарища и думали о том, что поправить уже ничего нельзя, что Фатых сам понимает свою обреченность. "Десять дней жизни" - это лагерная формула самосуда, самочинная расправа группки бандитов-заключенных. Они выбирают себе жертву по указанию коменданта или охраны и в угоду им убивают ее, уничтожают варварским способом. Кто проявлял недовольство лагерными порядками, кто носил на груди красный ("политический") винкель, кто сопротивлялся ограблению, кто сказал не так, тот попадал во власть банды головорезов. Девять дней "виновного" истязали всеми способами, какие только могли придумать организаторы издевательства, а если он еще оставался в живых, на десятый день его приканчивали. Заводилы имели право бить обреченного как угодно, когда угодно и так, чтобы свои последние десять дней тот прожил только в муках, в бреду, в полубессознательном состоянии. Чем сильнее он страдал, тем выше была награда за их работу. Самые дикие инстинкты пробуждались в низких, отвратительных существах таким своеволием, такой безнаказанностью.
Заключенные боялись приговора "десять дней жизни" больше, чем расстрела или повешения. Человек находился среди других, видел, понимал, чувствовал все и, с каждым своим шагом все ближе и ближе подходил к могиле. Он надеялся на чью-то доброту, на чье-то милосердие, на чью-то защиту, на внезапную перемену обстоятельств, но это были иллюзии - приговора банды никто не отменял, а исполнение его никогда не откладывалось.
- Фатых, дружище! - я прижался к его лицу, мне хотелось отдать ему, своему земляку, верному товарищу, частицу моих сил.
- Избили меня вчера... Не проживу я своих десять... Советуйтесь, действуйте... Вы найдете дорогу в небо... пробьетесь за тучи, к солнцу. Только на самолете можно выйти из нашего ада... Идите, говорите... Мне так хорошо, когда я слышу ваши голоса. Я уж вам не товарищ, я мертвец... Оторвалось что-то в животе... Не могу вздохнуть...
Он и теперь смотрел прямо перед собой в дощатый, потолок. На нас он не обращал внимания. Верно, видел что-то свое, самое дорогое, далекое.
Ребята, спустились вниз, я остался один. В руке Фатыха я заметил хлеб, черный, невыпеченный, наш невольничий хлеб. Это была, вероятно, его пайка, принесенная товарищами.
- Ешь, Фатых, ешь! Ты станешь сильнее, выздоровеешь.
- Ты съешь. Тебе хлеб нужнее, чем мне.
Я сжал хлеб его пальцами и поднес к его рту. Крошки упали на губы, но Фатых не раскрывал рта.
- Ешь, Фатых, ешь, - умолял я. - Мы еще довершим задуманное. Мы увидим нашу страну, своих родных.
При этих словах спазм сжал мне горло, слезы выступили на глазах. Я знал, что говорю неправду, знал, что Фатых уже не увидит Казань, Волгу, наши дубравы. И он это знал, потому что ничего мне не ответил, только его взгляд словно устремился куда-то еще дальше и там замер.
Мне не приходилось близко видеть, как умирают люди, и я боялся увидеть это сейчас. Я опустился на пол. Ребят уже не было. Я почему-то подумал о Емеце, самом старшем из нашей команды, и пошел искать его, чтобы посоветоваться, как и что нужно сделать для Фатыха.
Михаил умел успокоить, убедить человека в такие минуты, когда он не находил опоры в самом себе. Теперь он рассказал мне несколько историй из партизанской жизни и задумался:
- Ему бы ночь перебороть, а там, может быть, к Володе в прачечную перенесем. У него теплее, да и лекарства водятся. Смотри за Фатыхом до утра.
Я попросил Емеца пойти со мной. Мы вернулись в наш барак и полезли наверх, к Фатыху. Здесь уже было темно, кое-кто спал, остальные готовились ко сну. Каждый был занят собой - своими болячками, недугами. Только Фатыха уже ничто не заботило. Его рука с кусочком хлеба повисла, грудь поднялась бугром. Глаза тускло светились мертвым стеклянным блеском.
- Фатых!
Пока мы сложили ему руки, закрыли глаза, соседи замегили, что случилось. Молодой француз, который лежал недалеко, закричал:
- Уберите его отсюда! Вынесите прочь!
Я закрыл ему рот рукой и попросил вежливо, умоляюще:
- Камрад, пусть он хоть мертвым полежит одну ночь спокойно. Ему уже больше ничего не нужно, кроме покоя. Я лягу между ним и вами, камрад. Он мой друг и земляк, понимаете?
Не знаю, как он понял то, что я говорил ему. Но француз утихомирился, закутался в простыню и заснул. Я пристроился рядом с мертвым.
* * *
Всю ночь я не спал, лежал и думал, разговаривал сам с собой, со своим другом. Я должен выжить, Фатых. Обязательно должен выжить и возвратиться на Родину. Я должен донести до наших людей правду о наших муках, правду о фашизме и фашистах. Я должен рассказать о тебе твоим родным. Я обязательно улечу на Родину.
И снова все надежды обращены были к "хейнкелю", который стоял в ночной темноте так недалеко отсюда.
Последние дни января я жил под впечатлением смерти друга. Его слова все перевернули в моей душе. Для гнева и решимости к борьбе не хватало сил. Страдания повлияли на меня - они пошатнули мою выдержку, самообладание, я утратил способность реально оценивать обстоятельства и избирать соответствующий образ действий. Мной, вероятно, овладело отчаяние. Я перестал слушать других и подчинялся только своим чувствам, вернее, их вспышкам. Такое состояние объяснить словами почти невозможно.
В нашем бараке, недалеко от меня, жил человек, которого называли Костей-морячком. То ли он действительно был из Одессы и служил на флоте, то ли его песенки и имя помогли утвердить за ним, человеком никчемным, прозвище популярного героя кинофильма. Костя-морячок как раз не отличался качествами, которыми славились наши матросы; так звали его преимущественно те, кто вертелся возле него. Костя энергично занимался коммерцией. У него можно было выменять зажигалку, перстень, табак. Я не раз слышал, как он мечтал о своем будущем. На эту тему он говорил свободно, демонстративно: я, мол, не собираюсь возвращаться домой, в свой край, у меня достаточно друзей и в других странах - где захочу, там и устроюсь.
Его взгляды мало кто разделял, но так он высказывал их не раз и не два, и это на некоторых ослабших духом заключенных действовало. До сих пор я не ввязывался в дискуссии с Костей-морячком - считал ненужным заводить разговоры с его шайкой, когда наша группа должна была вот-вот осуществить свой план и от людей требовалась полнейшая преданность делу. Болтовня этого шута стала меня тревожить. Возможно, он специально разглагольствовал при моих товарищах, замечая, как они собираются вокруг меня и о чем-то шепчутся.
20?
По вечерам заключенные делились на группки и потихоньку говорили кто о чем. В один из вечеров, когда мы были все увлечены разговором о полете, Костя-морячок со своими дружками подошел совсем близко к нашим нарам и подчеркнуто, нарочито громко бросил:
- А мне какая разница, где жить! Водка, девушка и деньги - вот главное.
Услышав это, мои товарищи загудели, кое-кто стал прислушиваться к Косте.