Пора покидать комнату блокового. Мы перебежали поодиночке в прачечную. Владимир не ожидал нас и потому всполошился, стал что-то накрывать в ящике для мусора. Соколов успокоил его.
Владимир сообщает нам, что советские войска форсировали в нескольких местах Вислу и продвигаются по территории Польши к границам Германии. Висла! Фронт уже не так далеко. Значит, если мы в силах что-то сделать для своего освобождения, то должны делать немедленно.
Владимир подошел ко мне:
- Хватит у тебя сил?
- Хватит, - твердо отвечаю я.
- Ты видел себя, какой ты? - улыбнулся Владимир.
- Товарищи помогут, - уверенным голосом говорю я.
- Мы пришли сюда, - громко начал свою речь Емец, - пришли затем, чтобы поклясться перед товарищами, друг перед другом, перед вами, как перед старшим, что донесем весть нашей Родине о лагере смерти на острове Узедом.
- День приземления на родной земле мы все будем считать днем нашего рождения, - подхватил Кривоногов.
- Клянемся! - Тихо, но твердо прозвучало это великое слово.
Оно было нашим знаменем, и мы, пожимая друг другу руки, чувствовали, будто сжимали ладонями древко этого знамени.
- Клянемся!
Пряча лица от колючего ветра, мы с Луповым проскользнули мимо дежурного к нашему бараку. Когда я улегся, ко мне перелез Лупов.
Долго молча сидел он около меня.
- Миша, ты твердо веришь в успех?
- А ты разве не веришь? - вопросом на вопрос отвечаю я Лупову. И мы молчим, слушаем, как стонет ветер за окнами барака.
- Загубишь товарищей и себя, - говорит Лупов.
- Ты завтра не становись в нашу команду. Нас должно быть десять, не больше, - твердо говорю я ему, взяв за руку.
- Я сердцем буду с вами... А до Ленинграда отсюда ближе, чем до Москвы... Мой Ленинград! Я там учился в институте. Как горько вспоминать под этой крышей город юности, любимую жену...
- Она тоже из Ленинграда? - зачем-то спрашиваю я.
- Однокурсница. Все в моей памяти. Что со мной сделали, Миша? Брошусь я со скалы в море... и конец...
Я слышу, как тихо заплакал Лупов, и, чтобы как-то успокоить его, говорю:
- Тебя расстроили наши разговоры. Иди поспи. Слышал: скоро будет фашизму конец.
- Если бы я мог увидеть ее хоть на минутку... - продолжал Лупов о своем, словно в полузабытьи. Он знал, что не полетит с нами. Может, я когда-нибудь напомню ему об этой ночи...
Лупов тихо сполз вниз, и я слышал, как под ним поскрипывали половицы.
Сон не шел и ко мне. То, что произошло сегодня, не давало мне сосредоточиться. Вся моя жизнь проплывала перед глазами. Воспоминания нахлынули, навалились хаосом эпизодов, событий. Я закутывал голову и погружался в темноту. А оттуда, из тьмы, тоже смотрели на меня знакомые, какие-то страшные глаза, глаза врагов, жестоких и пока еще сильных. Сбрасываю с головы покрывало, но воспоминания не покидают меня. Передо мной будто рядом стоит Саша Шугаев. Саша Шугаев? И ты ко мне со своей любовью? Помню, все помню, друг. Ты свою любимую уже никогда не увидишь. А как было прекрасно, когда ты приехал с ней в наш полк, и мы сидели в твоей комнате. Друзья с доброй завистью говорили о ней: "Такую красавицу привез!" Может, не следовало летчику рано жениться. А разве ты знал... Действительно, зачем она встретилась тебе?
Присядь, Саша, возле меня и расскажи о том золотом лете, о наших русских краях, о своей поездке и удивительном знакомстве, свадьбе, и как мы тебя встретили. Почему ты такой бледный? А, прости. Мы с тобой в последний раз виделись где-то на Украине, в сорок третьем, С голубого весеннего неба на наш аэродром сыпались вражеские бомбы... Осталась твоя любимая одна...
"Ты помнишь, Миша, мне предоставили отпуск, чтобы я поехал жениться и возвратился в полк вдвоем", - мысленно говорю я сам себе от имени друга.
Да, Саша, твоя молодая жена была прекрасна, мы все не могли наглядеться на нее. Я знаю, как ты любил. Я знаю, что ты на войне не щадил себя ради своей любви... Спасибо тебе, что ты пришел ко мне в эту ночь и я увидел тебя и твою любимую.
Кто же остановит, кто разбросает гнетущие тучи и откроет небо?
А ветер протяжно и жутко свистел над крышей барака.
* * *
К утру снегопад прекратился. Команда вышла на аэродром без Лупова и весь день прочищала дорожки, бетонированное поле. Самолеты гудели на своих стоянках, готовые каждую минуту вырулить на старт.
Мы молча разошлись по баракам. Все уже было переговорено, осмыслено, взвешено и решено. Слово только за небом, мы - в его власти. А мысли бегут быстрее молнии.
Как и вчера, все, что я когда-то видел, лезет из тьмы на меня: деревья, вещи, люди, машины...
Закрыл глаза, но призраки надвигаются, растягиваются, будто я вижу все через кривое стекло. Послышался голос. Я приподнялся на локтях. Тихо. Неужели говорил сам с собой? Что я сказал?
Спускаюсь вниз - там свежее воздух. Постоял, подышал, и, видимо, кровь отхлынула от головы - стало легче. Снова тихо поднялся наверх, чтобы не увидели меня между нарами. Стараюсь думать о чем-то своем, определенном. Я в кабине "хейнкеля", окинул взглядом доску приборов. Теперь можно включить ток. Протягиваю руку, и вдруг на нее ложится чья-то другая. Кто это?
Вижу лицо инструктора. Того, кто учил меня летному делу в училище. Павел Цветков? "Не забывай последовательности!" Он стал водить моей рукой, разговаривая, как наяву. Но вот снова повалились на меня лопаты, камни, мешки. Надо еще спуститься вниз.
Что будет, то и будет - простою на ногах до утра. Смотрю только на перегородку, за которой дежурный: нужно не пропустить, когда он перейдет на нашу половину. Я помнил только это. По полу тянуло свежим, прохладным воздухом, пробивала дрожь. Но лучше это. Мне необходимо завтра выйти из барака и быть на аэродроме.
Взявшись обеими руками за нары, положил на них голову и стоял так долго-долго. Наконец усталость заставила подняться наверх и лечь.
Буду думать о родном селе Торбеево. Я - маленький, школьник-первоклассник. В чем-то провинился, сижу дома, смотрю в окно. На дворе мороз, через окно ничего не видно. Проскребу изморозь, продышу кружочек на стекле и все увижу. Вдруг слышу на станции протяжные гудки. Так сразу все они никогда не отзывались. Что-то случилось?
Вошла мама, печальная. Плачет.
- Мама, я больше не буду. Я буду слушать учительницу и тебя. Не плачь.
- Хорошо, сынок.
- Почему же ты плачешь?
- Большое горе, Мишенька. Умер Ленин.
- А кто он, Ленин?
- Человек большой и добрый: отца твоего убили, а он всем сиротам предписал дать хаты.
- Мама, я тоже никогда не буду плохим, - стараюсь успокоить маму, смутно понимая причину ее слез.