И все, словно натолкнувшись на незримую преграду, остановились.
А куда же, для чего идти дальше? Вахман понял, что произошло - команда самовольно приблизилась к самолету с работающими моторами, - гаркнул: "Хальт!" Мы стояли на одном месте, запыхавшиеся, уставшие и растерянные. Что же будет? Куда мы забрели и для чего? Я чувствовал себя беспомощным, уничтоженным. Что было бы, если мы убили бы вахмана? Как я не заметил раньше этого "общипанного" крыла? Почему не догадался, что раз здесь нет летчиков, с машиной не все в порядке?
Снова раскаяние, самобичевание, гнетущая виновность, снова укоризненные взгляды товарищей, глухое, разочарование, угнетенность. Это уже было, такое знакомо нам, но поправима ли ошибка? Не погубит ли она и нашу идею, и нас?..
Мы еще стояли, словно вросли в землю, смотрели на самолет, который жестоко подвел нас, как вдруг сзади заорал вахман:
- Почему шли сюда? Зачем так близко подошли к самолету? Какую работу должны были выполнять? Свиньи! Идиоты! Дубины!..
У самолета техники услышали голос охранника и тоже панически заметались. Немецкие авиатехники, вероятно, и впрямь еще никогда не видели, чтобы заключенные целой группой так близко подходили к машине. Схватив лопаты, техники выскочили нам навстречу, чтобы защищать себя и машину.
- Цурюк!
Ну, конечно, нам путь только назад, только поворот на сто восемьдесят градусов. Охранник озверел. Он сердится на самого себя за свою оплошность. А то, что у нас была попытка подойти к боевому самолету и сделать что-то недопустимое, на этот счет у него, видимо, не было сомнения. Он наскочил на крайних и, ругаясь, выкрикивая оскорбления, начал бить людей по спинам, по головам прикладом винтовки.
- Шнель! Шнель!
Мы уже шли, но он требовал бежать. И мы налегли на ноги, так как нас настигали техники со своим оружием. Кому-нибудь да рассекут голову.
Вахман приказал остановиться. Он подозвал Соколова и скомандовал вести бригаду бегом к ангарам. Мы услышали это распоряжение, и всем стало ясно: пригонят туда, где много немцев, охранников, и кто-то из нас поплатится своей жизнью.
Как спасти дело? Как исправить ошибку?
Соколов, тяжело дыша, бежит рядом со мной - он не в строю, но, вижу, старается держаться рядом. Он, как и все, в отчаянии. Не знает, как смягчить гнев эсэсовца. Может, он ждет совета от меня? Может, пристраивался что-то сказать мне в упрек? Я искоса поглядываю на него, смотрю себе под ноги. Неужели это все, на что мы способны? Что, что делать?!
Володька бежит со мной плечо в плечо. "Ну, что же дальше? Что?" - это я слышу в его надрывном дыхании. Слышу в ритмичном шарканье по земле тяжелых деревяшек. Сколько еще бежать? Разрывается грудь...
- К ангарам не веди, - бросаю Соколову. - Пожалуется - расстреляют... тебя первого.
Соколов как-то больно посмотрел на меня и еще несколько минут бежал молча. И вдруг - упал на мокрый снег, прямо в грязь. Это вызвало какой-то сдавленный стон. Всем было жаль товарища, но никто ничем не мог помочь ему: приказано бежать. Будучи крайним в строю, я успел оглянуться и увидел, как на Соколова едва не наступил охранник.
Соколов поднялся на руках и, лежа, громко взмолился, обращаясь к вахману:
- Герр ефрейтор, нам же приказали привести в порядок покинутый капонир. За что же вы нас?
Вахман заколебался.
- Хальт! - крикнул он, и все сразу остановились. Мы старались отдышаться, оглядывались и прислушивались к тому, что говорил Соколов:
- Герр ефрейтор, нам же нужно ремонтировать капонир. Я же договорился, герр ефрейтор, что сюда привезут обед и вам, и нам.
Охранник не имел основания не верить заместителю бригадира, обращавшемуся к нему по-немецки так искренне. Он, видимо, почувствовал себя в некоторой степени виноватым за то, что ему почудилось, и за то, что прогнал нас почти с километр форсированным маршем. Теперь он все взвесит и примет свое решение. Он еще немного подумает. Не обманывают ли его? Конечно же, нет, ведь это помощник капо так умоляюще смотрит ему в глаза, лежа на земле, погрузив руки в грязь. Да и откуда такая подозрительность, когда команда просто шла к намеченному объекту? Пусть возвращаются, пусть работают. Там в затишье можно будет разжечь костер, подогреть суп, пообедать. Почему техники подняли такой галдеж? Зачем узникам их "юнкерс"?.!
И вот мы возвращаемся к пустому капониру. Острые, тревожные и решительные взгляды, взгляды-сигналы передавались от одного к другому. Сердца снова неудержимо бились предчувствием свободы.
* * *
Вахман уступил нам, привел туда, куда мы просились, поверил, но в душе его, надо полагать, еще бродила настороженность, предчувствие недоброго. Мы так набросились на работу, бессмысленную и никому не нужную, что над капониром поднялся снежный вихрь. Размели сугроб, добрались до опор и стали их выравнивать и утрамбовывать, стуча и мотаясь вокруг столба, словно на пожаре.
Нам необходимо было убедить вахмана, что мы трудимся на совесть. Но, вероятно, наши старания не производили на него должного впечатления: он остановился метрах в тридцати и настороженно наблюдал. Никто уже не посматривал в его сторону, мы прикидывались занятыми делом, равнодушными к целому свету, не то, что к охраннику, хотя я, например, все время следил за поведением вахмана, за каждым его движением. С ним прежде всего была связана теперь наша судьба...
Промерз, наконец, вахман, заложил руки в рукава, придерживая на животе винтовку, заходил, затанцевал. Достает из кармана портсигар, чиркнув зажигалкой, закуривает. Но винтовку на плечо не вешает, держит ее перед собой наготове.
А время идет неумолимо. Скоро обеденный перерыв. Кто-то из хлопцев, взобравшись на вал, сообщил:
- На "хейнкеле" зачехляют моторы!
Значит, вот-вот техники покинут стоянки. Если сейчас мы не добьемся своего... Земля, казалось, жгла ноги, небосвод наполнялся все нарастающим тревожным звоном.
- Соберите дровишек... Напомните ему о костре, - посоветовал я.
Прямо на входе в капонир выросла горка сухого хвороста, который нужно было только поджечь.
Нашу хитрость вахман не разгадал и бросил нам свою зажигалку. Запрыгало над кучей дров пламя, запахло дымом...
Огонь должен служить доброму настроению, но вахман накричал на нас, чтобы отошли от костра. Кто-то из наших товарищей приник к теплу, не успел вовремя отскочить, и немец немилосердно ударил его прикладом:
- Вег!
Видеть, как бьют прикладом в висок за то, что человек протягивал руки к пламени, нам не впервые. Но я обрадовался этому жестокому толчку. Этот удар вахмана был смертным приговором ему самому.
Мы сгрудились в углу, далеко от охранника и я сказал Соколову:
- Выгляни, нет ли кого поблизости.
Соколов умел хитрить и в такие напряженные моменты. Он не стал карабкаться вверх, а обратился к вахману:
- Герр ефрейтор, разрешите взглянуть, не везут ли нам обед.
- О, я! - вахман был почти вежлив.
Соколов, стоя на валу, подал мне знак: нет никого. Я моргнул Кривоногову: "Заходи". Ваня держал свою железку наготове и направился вдоль ограды, чтобы подойти к вахману с тыла.
Кто из нашей группы знал, что убийство - это освобождение, тот волновался, ждал решительной, победной минуты. Но среди нас были и неосведомленные - те вытаращились на Кривоногова.
Он уже стоял позади ефрейтора, который сидел на корточках возле огня и грел руки. Иван сжимал в руках железный прут, глаза его пылали. И в такую минуту Иван владел собой и не торопился в своем мужественном и святом деле. Он словно спрашивал меня взглядом: "Бить?" Я прочел этот вопрос в его сверхчеловеческой, неслыханной выдержке, в сверкающих гневом, широко раскрытых глазах.
Я стоял точно напротив Кривоногова, впереди вахмана, на некотором расстоянии от него и пошел прямо на вахмана. Боялся, что тот оглянется, увидит за собой Кривоногова и успеет пальнуть из винтовки. Нужно было отвлечь его внимание на себя. Но видя Кривоногова, готового размозжить голову эсэсовцу, по виду полного решимости мстителя, я сам озверел. Вахман смотрел на меня и не мог понять, что со мной творится. Почему я надвигаюсь на него с голыми руками?
Я сделал еще несколько шагов. Чувствуя невыразимую, радость оттого, что враг уже в наших руках, и все-таки не крикнул, а только кивнул: "Бей!"
Кривоногов выждал, определил для удара место и его удар был сокрушительным.
В последний миг вахман посмотрел мне в глаза - первый и последний раз. Его глаза были полны страха, ужаса.
Он повалился на землю, а к Кривоногову бросились несколько наших товарищей с кулаками, с перекошенными от испуга лицами. Убийство немца смерть всем. Для чего он это сделал?