- А, гады, не нравится! - злорадствовал Калиниченко, догоняя их очередью.
- Береги патроны! - крикнул я ему.
В этот миг раздался страшный грохот, как будто по дому ударили огромным молотом. Потолок треснул, с чердака полетели бревна, кирпичи. Это открыл огонь третий танк.
- Всем в подвал! - скомандовал я, вспомнив, что стены там толстые, выложенные камнем.
Впрочем, это был скорее полуподвал.
Но мою команду успели выполнить не все. От следующего снаряда крыша дома рухнула, и потолок второго этажа не выдержал огромной тяжести: середина его обрушилась. Внизу нас осталось трое: Калиниченко, я и еще один автоматчик. Звали его Роман. Был он небольшого роста, но в плечах имел, как говорят, косую сажень. И если бы не Калиниченко, который свободно играл двухпудовой гирей, то Роман слыл бы силачом. Он поднимал эту гирю раз двадцать, но с Калиниченко тягаться не решался.
Оставшись втроем, мы продолжали удерживать особняк. Отбив вторую атаку, мы с Калиниченко решили забраться наверх, посмотреть, что стало с нашими товарищами. Трое оказались убитыми. Двое - погребены под большой кучей кирпича и щебня. Мы попытались разобрать эту кучу, чуть приподняли одну из балок, но в этот момент стену дома прошил еще один снаряд. Наше спасение было в том, что он, не разорвавшись, вылетел через окно в противоположной стене. Начиналась третья атака, и мы бросились вниз, где было и безопаснее, и удобнее вести огонь по врагу.
На первых порах нам удавалось сдерживать фашистов, наносить им ощутимый урон. Но сколько это могло продолжаться? Надолго ли хватит патронов? Обычно перед боем мы боеприпасы напихивали куда только можно. Все лишнее, а вернее, все менее необходимое старались оставить, чтобы освободить место для патронов. Но как бы ты ни ухищрялся, а всему есть предел. Вот и сейчас патроны были на исходе.
- Стрелять только прицельно! - приказал я, хотя и без команды мои товарищи это хорошо понимали.
Гитлеровцы почувствовали, что у нас заканчиваются боеприпасы, и стали короткими перебежками подкрадываться к дому со всех направлений. Им удалось приблизиться на дальность 25 - 30 метров. Вот уже первая граната с длинной деревянной ручкой, зловеще кувыркаясь в воздухе, полетела в нашу сторону. Потом еще одна, еще... Мы отвечали скупыми очередями.
Потом потянуло дымом. Это начал гореть наш дом. Но самое страшное было впереди: через несколько минут откуда-то сверху к нам в полуподвал упало две гранаты. На мгновение все заволокло пылью. Я слышал: рядом вскрикнул Роман. Сквозь оседающую пыль увидел, как он вскочил, обернулся ко мне:
- Командир, ничего не вижу. Глаза целы?
- Целы, - ответил я машинально, а сам с недоумением смотрел на его голову, еще не понимая, куда девалась часть черепа солдата. - Сейчас мы тебя перевяжем! Все будет хорошо...
Я говорил эти слова, а сам не мог сдвинуться с места.
- Тогда еще ничего, - ответил автоматчик и, сделав два шага по направлению ко мне, замертво упал на каменный пол.
- Рус, сдавайс! - орали сверху фашисты.
Взобравшись по пожарной лестнице на полуразвалившуюся крышу особняка, они бросали оттуда гранаты и стреляли из автоматов.
Мы отвечали огнем.
- Рус, сдавайс! Жить будешь! - продолжали орать гитлеровцы.
Калиниченко, этот здоровенный парень, буквально потерял власть над собой, когда услышал крик "Рус, сдавайс!".
- Сволочи!!! Кому предлагаете сдаваться?! - он рванулся к выходу из полуподвала.
- Стой! - крикнул я, но было поздно.
Калиниченко метнул вверх свою последнюю гранату, затем поднял автомат, чтобы дать очередь... И вдруг колени его подкосились, огромное тело солдата неестественно медленно начало подаваться назад. Пытаясь удержаться на ногах, он попятился назад и упал навзничь. Умирая, он хотел что-то сказать, но уже не смог, лишь протянул мне автомат, как бы завещая драться до последнего.
У меня и мысли не было о чем-то другом.
И что греха таить, сказал я тогда себе: "Амба, Манакин!" Оставалось только подороже продать себя. В те мгновения меня охватила одна-единственная мысль: не просчитаться, не дать гитлеровцам возможности позлорадствовать, что вот, мол, Героя Советского Союза живьем накрыли. Взяв автомат Калиниченко, пересчитал патроны. Мало. Достал пистолет.
Они могли бы гранату бросить, и мне каюк! Но, видимо, у них гранаты кончились. Двое показались на секунду в дверном проеме - прошелся короткой очередью. Они ответили. Напрасно ввязался в перестрелку: вскоре кончились патроны. Стал стрелять из пистолета. Один выстрел, второй... Стоп! Взвесил свой потертый ТТ на ладони, последний, единственный патрон рискованно оставлять для себя: вдруг осечка? Для верности два оставить надо...
Но что это?! То ли гитлеровцы не согласовали свои действия, то ли еще что-то произошло: у дома раздались сильные взрывы, как мне показалось, мин из немецкого шестиствольного миномета. Заволокло все дымом. Сама судьба предоставляла мне шанс на спасение. Воспользовавшись замешательством среди гитлеровцев, я выпрыгнул в окно и по овражку метнулся к своим, что держали другой дом. Но и там, оказывается, уже были фашисты. Хорошо, что я встретил группу автоматчиков во главе с Бижумановым и Тузом. Они отходили, парторг был ранен.
Надолго запомнилась мне эта Мадзилда. Тяжелый бой, оставивший горький осадок в душе, обжигающее недоумение: "Что же произошло?! Почему мы, понеся такие потери, вынуждены оставлять мызу? Где, наконец, наш полк? Почему к нам никто не пришел на выручку?" Много вопросов роилось у меня в голове, но не мог я тогда найти ответа. Видимо, командир дивизии, командир полка, сообразуясь с обстановкой, руководствовались своими соображениями. Конечно, потом, после боя, когда выдался момент, я пытался выяснить, что же произошло. А произошло то, что обычно происходит на войне.
Через много лет в книге нашего бывшего комдива Дмитрия Кузьмича Малькова "Сквозь дым и пламя" я прочитаю: "32-й гвардейский стрелковый полк в эти дни также вел тяжелые бои... Овладев мызой Мадзилда и оставив в ней роту автоматчиков, он продолжал наступление на хутор Эзергалы. В это время до батальона вражеской пехоты в сопровождении танков перешло в контратаку на мызу. Завязался упорный бой, доходивший до рукопашных схваток. Под давлением превосходящих сил врага рота вынуждена была оставить Мадзилду. Подразделения полка оказались отрезанными от своих тылов".
Вот так коротко - с позиций командира дивизии. Но откуда нам было знать, что происходит в масштабе соединения. У нас была своя задача, и мы ее на совесть выполняли. Какой ценой - это уже иное дело. Мызу эту проклятую - несколько домов, разбросанных в поле, - я запомнил на всю жизнь. Многие мои товарищи ее запомнили. Около трех дней наш полк вел ожесточенные бои за Мадзилду. И мы были тогда убеждены, что все это случилось из-за каких-то двух потерянных часов. Если бы вовремя к нам подошло подкрепление! Но...
Рота гвардии старшего лейтенанта Огальцова, посланная нам на помощь, вынуждена была вступить в бой с большой группой фашистов, которые напали на них с фланга. Этот бой и задержал подмогу нам. Почему же за эту маленькую мызу так настойчиво дрались гитлеровцы? Дело в том, что, перерезав шоссе, имеющее важное значение, дивизия поставила противника в трудную ситуацию. Фашистское командование бросило крупные силы, чтобы восстановить положение, во что бы то ни стало вновь отбросить нас к Вайнёде. Вот почему завязались упорные бои.
Помню небольшую высоту, которая раза четыре переходила из рук в руки. Потом ею овладели подчиненные гвардии старшего лейтенанта Огальцова и уже не отдавали фашистам, хотя они и атаковывали роту по три-четыре раза в день.
Роты автоматчиков после беспрерывных двухнедельных боев, как таковой, не стало. К тому же некоторые солдаты ушли в разведку или роту связи. В частности, ушел от нас гвардии ефрейтор М. Бутусов. В конце 1944 года он начал активно сотрудничать с редакцией дивизионной газеты "За Родину" и его взяли туда корреспондентом. У меня сохранилась вырезка из этой газеты от 14 декабря 1944 года. Вот что в корреспонденции под заголовком "Подвиг связиста Левоцкого" писал гвардии ефрейтор Бутусов о своем боевом товарище. Пусть сейчас эта корреспонденция и покажется несколько наивной, сделанной рукой еще малоопытного журналиста, но мы ее читали с интересом. И верили, и понимали! Потому что с каждым это могло быть. Вот она, эта заметка. "Снарядом врага была перебита телефонная линия. Командир приказал связисту гвардии рядовому Левоцкому устранить повреждение.
Левоцкий немедленно отправился по линиям.
В том месте, где кабель проходил по опушке леса, немецкие разведчики устроили засаду. Как только Левоцкий подошел к опушке и поравнялся с фашистами, двое внезапно набросились на связиста, намереваясь увести его в качестве контрольного пленного.
Неожиданное нападение гитлеровских бандитов не вызвало в мужественном гвардейце растерянности. Сильный, ловкий, Левоцкий вступил с немцами в отчаянную борьбу, несмотря на то, что преимущество было на их стороне, гвардеец все же, высвободив правую руку, нанес сильный удар кулаком в нижнюю челюсть фашиста. Последний отшатнулся, захлебываясь кровью.
Сделав отчаянные усилия, Левоцкий высвободил другую руку и ловким ударом ноги сбил с ног второго немца. Видя, что взять Левоцкого не удается, фашист с окровавленным ртом решил предпринять последнюю попытку. Гитлеровец выхватил нож и стал наседать на Левоцкого. Не теряя присутствия духа, боец схватил немца за руку стальной хваткой и отвел удар, фашист рванулся, сильно порезал Левоцкому руку.
Теперь оба немца пошли на него снова. Но в руках Левоцкого грозно защелкал затвор карабина, который был выбит из его рук в начале борьбы. И гитлеровцы бросились бежать под пулями Левоцкого.
Отважный воин исправил повреждение на линии и вернулся в подразделение".
Через несколько дней поступил приказ отвести наш полк и всю дивизию в тыл на переформирование. Ночью наши позиции заняла новая полнокровная часть, а полк под покровом ночи отошел в тыл.
В небольшом литовском хуторе, куда вывели полк на отдых и пополнение, я получил сразу несколько писем. Два из дому, от матери, одно из госпиталя, от медсестер, которые требовали прислать фотокарточку, и обязательно со Звездой Героя; пришло письмо и от гвардии старшего сержанта Алешина, лежавшего после ранения во фронтовом госпитале,
"Скоро поправлюсь, - писал он. - Принимаю все меры, чтобы вновь вернуться в родной полк, к своим боевым друзьям. Прошу Вас, товарищ старший лейтенант, вышлите вызов на меня. Так хочется вернуться в свою роту, где всех знаю и все меня знают..."
Прочитал я эти строки, и, как никогда, тяжело на сердце стало. Каких боевых друзей потерял за эти дни в Прибалтике?! И сколько же эта война отняла добрых, открытых, светлых парней, замечательных товарищей, боевых друзей?! Как живого, увидел сильного, улыбающегося, добродушного Калиниченко, своих прежних боевых друзей и совсем малознакомого застенчивого крепыша Романа... До мельчайших черточек вспомнил лицо улыбающегося белоруса Ковалевского, прикрывшего меня от пуль своим телом. Возник в памяти и Алексей Лапик, мой учитель, друг и ординарец. Откуда-то из глубины памяти донесся голос Хадырова: "Один я остался в семье мужчина, если убьют - умрет мать от тоски и боли"... Так стало тяжело на душе, что я не сдержался и бухнул кулаком что было мочи по столу. Он моментально перевернулся, потому что состоял из двух снарядных ящиков. В землянку вбежал ординарец Алексей Жданов и удивленно посмотрел на меня.
- Зови, Алексей, Бижуманова и Туза! - отдал я ему приказание. - Да оставь флягу: что-то в горле пересохло.
Пока Жданов выполнял команду, я налил себе немного спирта и, не раздумывая, выпил. Дыхание перехватило. Закашлялся. Как-никак, а впервые за годы войны я выпил спирт.
В это время в землянку протиснулся гвардии старший сержант Бижуманов. Он понял все, но не одобрил моих действий.
- Вот что, Манакин, кончай хандру! - строго сказал он, поправляя руку, подвешенную на бинте. - Ты офицер, командир роты, Герой Советского Союза. На тебя люди смотрят, пример берут. Водкой горя не зальешь. Надо жить, бороться, бить фашистов...
Голос у него был резкий, властный и осуждающий. Пожалуй, впервые я видел его таким гневным.
Об этом случае парторг, видимо, рассказал заместителю командира полка по политической части гвардии майору Кузнецову. На следующий день он с агитатором полка гвардии капитаном Зориным пришел к нам в роту и долго говорил о людях, о пережитом, вообще о житье-бытье. Потом замполит, как бы между прочим, заметил: