В землянке за широким столом, сколоченным из досок и снарядных ящиков, сидели двое - теперь уже заместитель командира полка по политчасти гвардии подполковник Рафаил Исаевич Мильнер и начальник штаба полка гвардии майор Николай Терентьевич Волков. Они о чем-то оживленно беседовали, склонившись над картой. Считая, видимо, что вошел дежурный связист, на меня они не обратили внимания. Готовясь, как говорят, с порога доложить о прибытии, я вдруг в нерешительности остановился: не хотелось прерывать разговор старших товарищей.
- Убежден, - Волков точно вертикально опустил карандаш на карту, - что они ударят здесь!
Начальник штаба был несколько моложе Мильнера. Во всей его подтянутой и строгой фигуре, в четких, рациональных движениях угадывался кадровый офицер, который давно прикипел к армии. Волевое лицо с тонкими чертами как бы подчеркивало строгий педантизм, аккуратность и принципиальность этого человека. И впрямь, тот, кто его видел в первый раз, невольно подтягивался, как бы ожидая внушения за что-то от начальника штаба. Впрочем, иногда эти опасения оправдывались: небрежности, расхлябанности Волков не терпел, а с теми, у кого были эти качества, был суров. Однако он никогда не наказывал человека сгоряча. Строгость его была справедлива, она не унижала достоинства человека. А такая строгость подчиненным всегда по душе. Пусть не сразу познается такой командир, не сразу к нему приходит признание, но оно обязательно придет. И доверие, уважение людей такой человек обретает надолго.
Мне на фронте довелось видеть многих командиров. Знавал и таких, которые, чтобы завоевать популярность среди солдат, заигрывали с ними, старались при случае поддержать репутацию этакого рубахи-парня. Нельзя сказать, чтобы это подчиненным не льстило. Но у таких отношений своя логика развития. Проходит время, и выясняется, что похлопывание по плечу - это еще не близость к людям, что дешевая популярность - это еще не авторитет. И все же я склонен думать, что такие манеры, такой подход к людям некоторые командиры старались выработать в себе из хороших, в общем-то, побуждений, стремясь как можно быстрее утвердить себя. И многие из них, натолкнувшись на неудачу, делали правильные выводы, перестраивались, становились более требовательными, строгими. И тогда такие их качества, как общительность, доброжелательность, становились надежными союзниками.
Гораздо хуже, когда с первых же своих шагов командир как бы изолируется от людей, проявляет неуважение к ним. Причем не всегда это неуважение выражает в окрике, в повышенных интонациях. Я на войне встречал командиров, которые в обращении с подчиненными были довольно резкими, суровыми, однако им верили, за ними охотно шли. И не только потому, что это были сильные натуры. Убежден, дело в другом. Люди очень тонко чувствуют, когда командирская твердость действительно обусловлена необходимостью, заботой об общем деле, а когда за ней стоит стремление начальника во что бы то ни стало утвердить свое "я", проявить свою власть. Каким-то шестым чувством мы всегда улавливали, где любование собой, высокомерие, опьянение возможностью повелевать людьми, а где глубокая озабоченность, искреннее желание научить, заставить подчиненных хорошо делать то, ради чего они призваны в армию. На фронте это была тревога за исход боя, за то, чтобы сохранить, насколько возможно, человеческие жизни.
Вот таким, целиком отдающим себя делу, мне запомнился Николай Терентьевич Волков. В полку он был ветераном, воевал с начала августа сорок первого, командовал взводом, был помощником начальника штаба, а затем командиром батальона и начальником штаба полка. В мае сорок четвертого он примет наш полк. Уже в первых боях Волков заслужил орден Красной Звезды и медаль "За отвагу". За умелое руководство подразделениями полка при форсировании Днепра, захвате и расширении плацдарма, а также за личное мужество и отвагу, проявленные в боях, Николаю Терентьевичу было присвоено звание Героя Советского Союза.
Начальник штаба был холост, "Служба помешала", - отшучивался он. Мы знали, что чуть ли не через день он писал письма своей матери и брату на Алтай. Эти письма обычно состояли из трех-четырех предложений. Дескать, жив, здоров, бью фашистов, дойду до Берлина, будьте уверены.
Любое дело спорилось в руках Волкова. В мыслях и поступках он был быстр и решителен. Всю ответственность умел взять на себя. Вот за это и многое другое начальника штаба в полку любили.
Гвардии подполковник Мильнер внешне был противоположностью Волкова. Плотная, приземистая фигура его была знакома каждому бойцу. От него необъяснимо веяло какой-то внутренней силой. Рафаил Исаевич был медлительным в движениях. И речь его была неторопливой, мягкой, но убедительной. Добродушное лицо вызывало доверие. Люди легко ему открывались. В действующей армии Мильнер с начала войны. За личную храбрость в бою был награжден орденом Красной Звезды. Комиссар имел большую семью и в своей полевой сумке бережно хранил фотокарточку жены и трех сыновей.
И с Волковым и с Мильнером мне еще предстояло пройти немало фронтовых дорог, и все эти подробности из их жизни я узнаю потом. А сейчас, набравшись решимости, я вскинул руку к пилотке, сделал шаг вперед и доложил:
- Лейтенант Манакин прибыл для даль...
- Ба-а! - не дал закончить доклад Мильнер. - Ты посмотри, Николай Терентьевич, какое пополнение мы получили!
Он вышел из-за стола, взял по-отечески меня за плечи:
- Ну-ка, покажись, покажись, крестник. Хорош! Кажется, только вчера мы тебя на офицерские курсы посылали. Давай садись, рассказывай.
В двух словах я поведал о своей учебе, поблагодарил Мильнера и Волкова, что помогли вернуться в родной полк, особо подчеркнул, что горю желанием увидеть боевых друзей-товарищей.
- Направим его снова в роту автоматчиков. Командиром взвода. Вы не против? - выслушав меня, спросил Мильнер у начальника штаба.
- Какие могут быть возражения, - ответил Н. Т. Волков. - И командир полка поддержит такое решение. Принимай, Михаил, взвод и воюй на славу. Теперь ты не только за себя, но и за людей отвечаешь. Береги солдат, не посылай на гиблое дело, терпеливо их учи и сам учись у них. А бойцы тебя не подведут.
Я был тронут такой встречей. А они, старшие товарищи, понимая мое состояние, старались придать мне уверенности, но между делом умело внушали, что меня ждет трудная командирская судьба.
Уже получив разрешение идти, я не выдержал и спросил, что это за выстрелы раздавались час назад. Волков, улыбнувшись, удовлетворил мое любопытство:
- Фашистских разведчиков обнаружили. Мы им предложили сдаться. Вначале отказались. Пришлось поколотить немного. Потом опомнились, жить захотели. В роте тебе поподробнее расскажут. Вечерком мы с комиссаром зайдем к вам. Есть приятное дело...
Неторопливо шагая в расположение роты автоматчиков, мысленно перебирал различные варианты своей встречи с товарищами и не заметил, как тропинка ушла в сторону: я неожиданно оказался перед лесной поляной, покрытой невысокой и еще сочной травой. Была она метров семьдесят в длину и столько же в ширину. Не могу сказать, будто меня очень насторожила перестрелка, о которой только что шла речь в штабе полка, но захотелось побыстрее проскочить эту поляну, оказавшуюся на моем пути. Скорее всего, во мне инстинктивно сработал опыт зимних боев. Мне на всю жизнь запомнилось, что такое для наступающего бойца открытое пространство, когда буквально каждой клеточкой тела ощущаешь свою незащищенность. И вдруг в самый разгар жаркого июльского дня с такой отчетливостью я представил себя лежащим в промороженном снегу под огнем противника, что невольно поежился. Пытаясь отогнать не очень-то приятные воспоминания, попробовал думать о том, как командир роты гвардии капитан Кудояр представит меня взводу, какие слова при этом произнесет. Но, странное дело, только подумал о Кудояре, как с поразительной отчетливостью вновь передо мною возникло студеное заснеженное поле, а впереди черные домишки деревни Попково.
Тогда, в январе, наша 12-я гвардейская стрелковая дивизия была передана в распоряжение командующего войсками 10-й армии, которая сдерживала контрнаступление немцев в районе Сухиничей. За три ночи ускоренным маршем мы прошли до сотни километров и, не успев толком освоиться на новом месте, приняли на себя удар контратакующих гитлеровцев. Тяжелые были бои. Однако дивизия не только выстояла, но и сама перешла в наступление. Наш полк, помню, освободил несколько населенных пунктов, но на рубеже железной дороги между Куклино и Попково сил, видимо, уже не хватило. Да и немцы успели здесь крепко окопаться, насытить свою оборону огневыми средствами.
- По моему сигналу делаем рывок во-он до тех кустов и залегаем, ставил задачу гвардии капитан Кудояр. - Надо сделать всего три таких рывка. Чем быстрее и решительнее мы будем атаковать, тем меньше будет потерь. Всем понятно?
Все было понятно. Но тот, кто в рядах матушки-пехоты атаковал зимой врага, знает, каких нечеловеческих усилий это стоило.
Мы бежим по рыхлой целине, утопая по пояс в снегу, с трудом одолевая каждый метр. Рвемся вперед, несмотря ни на что. И все же, не добегая метров двадцать до кустов, залегаем. Кажется, уже никакая сила не поднимет бойцов.
- Вперед, гвардейцы! Вперед!!! - Это над полем слышен голос Кудояра.
И мы поднимаемся. Три, четыре раза начинала рота атаку, и каждый раз густая завеса вражеского огня преграждала путь.
Как это мучительно и тяжело - лежать в снегу, когда до траншей врага осталось каких-то полсотни метров. Но невозможно даже поднять голову. Кажется, что воздух звенит и стонет от разрывов снарядов, от свиста пуль. Гибнут товарищи. Снег обагряется кровью.
Каждый из нас понимал: если остаться вот так лежать в бездействии на снегу, всех нас ждет одна участь. Надо, во что бы то ни стало надо найти силы встать, подняться навстречу огню!
- Мишка! Миша ! - Я даже не сразу понял, что это голос Кудояра. Когда он оказался рядом, трудно сказать. - Ты видишь воронку? Во-о-он там. Из нее дзот можно достать гранатами. Понял? Ползи к сержанту Байло. Скажи - мой приказ. Стой! Передай ему и мои гранаты.
Вдавливаясь в снег до самой земли, я пополз к Байло, передал приказ ротного, отдал ему гранаты.
- Добро, - сказал сержант, выслушав меня. Слегка приподняв голову, он как бы изучал ситуацию, прикидывал расстояние до воронки, до дзота. Затем еще раз хрипло повторил: - Добро.
С замиранием сердца следили мы, как он метр за метром приближается к воронке. Заметили сержанта и фашисты. Пули взрыхляли снег то спереди него, то сзади, то совсем рядом. Но вот он исчез в воронке. А через несколько секунд в сторону фашистского дзота полетели гранаты. Одна, другая, третья...
И тогда над цепью роты поднялся гвардии капитан Кудояр:
- Гвардейцы, за Родину, вперед!
В едином порыве ринулись мы в решающую атаку, навстречу бьющему в упор свинцу. А впереди бежали гвардии капитан Кудояр и гвардии сержант Байло, мой командир отделения. Сибиряк. Большой и крепкий, как таежный кедр. Мои командиры, сильные, бесстрашные люди, словно прикрывали меня от вражеских пуль...
До фашистских траншей осталось десять, пять метров... Вот она! Еще шаг, еще!
Спрыгнув в траншею, я увидел, как в тесном пространстве в жестокой схватке сцепились трое: Байло и двое фашистов. Мгновение - и со всей силой, на какую был способен, я ударил прикладом автомата одного из гитлеровцев, потерявшего каску, по голове. Тот охнул и медленно съехал на дно траншеи.
- Молодец, Мишка! Бей гадов!
Байло переступил через второго лежащего гитлеровца и рванулся по траншее вправо.
А я остался. Неуклюже привалившись затылком к стене траншеи, вытянувшись обмякшим телом, смотрел на меня незрячими уже глазами... тот самый солдат, которого мгновение назад настиг мой удар. И я вдруг почувствовал, как ноги мои стали будто ватными, а на тело навалилась страшная усталость. Чтобы справиться с дрожью, невесть почему охватившей меня, застегнул ватник, присел.
Бой затихал. Враг бежал, оставив траншеи. А я все никак не мог унять волнение.
В таком положении и нашел меня Кудояр. Заглянув мне в глаза, сильно тряхнул за плечи. Он понял все.
- Товарищ гвардии капитан, это я убил его...
Кудояр присел рядом:
- Да, ты убил врага. Ты, рядовой Манакин, выполнил свой долг.
И капитан неожиданно произнес другим тоном:
- На войне, Миша, убивают. Или он тебя, или ты его. Середины не бывает. И не может быть. Посмотри назад - сколько наших товарищей полегло. Это он стрелял, твой враг. Он пришел на нашу землю, а не ты на его. Пришел как разбойник. И цели у него разбойничьи. А ты защищаешь Родину, сестер своих, матерей. Вспомни, что они в твоей деревне натворили, сколько горя оставили после себя...
Слова ротного успокоили меня. Мне даже стало неловко за минутную слабость, но Кудояр и эту перемену в настроении почувствовал, уже другим, строгим голосом завершил беседу: