Остаток выходных я провел в одиночестве: шатался по квартире, до одури качался в кресле, переключал каналы и злился — на себя и весь мир.
В субботу вечером я заказал ужин в китайской забегаловке. Съев ужин, устроился с книгой в кресле, но не прочел и страницы. Закончилось все тем, что я заснул, сидя перед телевизором. Ночью перебрался на свое лежбище на полу, с которого поднялся лишь после полудня следующего дня. Умывшись, я побрел на кухню, чтобы выпить кофе. Пока закипала вода, достал из почтового ящика воскресный выпуск «Таймс».
Точно отшельник, небритый, всклокоченный, я сидел в своей норе, глотал горячий кофе и вяло листал газету, безразлично скользя глазами по самой культовой прозе нашего времени — новостным сводкам. Новости ради новостей, неважно что, неважно где, неважно зачем — главное, чтобы что-то происходило. Мой мозг отказывался воспринимать информацию, сочившуюся из каждой газетной строчки. Более того, мой мозг вообще отказывался функционировать. В голове было пусто, на душе — тошно. Я не хотел никого видеть, не хотел ни с кем разговаривать, я вообще ничего не хотел.
Ошалев в конце концов от замкнутого пространства и изнуряющего безделья, я все-таки выполз из дома, решив прогуляться по Центральному парку.
Уходящее лето расщедрилось на поистине волшебный денек — прозрачный, тихий, теплый, с легким ласкающим ветерком. В парке было полно народу. Мимо пыхтели бегуны с перекошенными от напряжения лицами; велосипедисты и роллеры проносились смазанными пятнами, упиваясь ощущением свободы и скорости, притупляющим страх и инстинкт самосохранения; собаки тявкали и проверяли на прочность свои поводки, радуясь, что вырвались из каменных темниц; медленно брели парочки, некоторые толкали перед собой коляски; торговцы бойко торговали с тележек мороженым и холодной газировкой.
По глади пруда сонными водомерками плавно скользили старенькие прогулочные лодки. Послышался визг и женский смех — это парочка, ворковавшая на корме одной из лодок, так увлеклась, что едва не опрокинула свое судно.
Лужайка у подоножия холма походила на огромный муравейник. Тысячи горожан, мирно уживаясь на восьми гектарах, предавались всевозможным забавам на свежем воздухе. Свернув с асфальтированной дорожки, я ступил на мягкую траву, осторожно миновал коврики с раскинувшимися на них телами любителей ультрафиолета. Там и сям резвились дети и собаки, над головой парили воздушные змеи. Тарелки для игры во фрисби и бадминтонные воланчики так и свистели в воздухе. Временами попадались компании свободолюбивой молодежи — проколотой и наколотой, с обязательными дребезжащими гитарами и «косяками» по кругу. Ухоженные представители секс-меньшинств, раскинув на огромных пушистых полотенцах свои бронзовые от загара тела, с интересом вглядывались в проходящих мимо мужчин. Между отдыхающими курсировали неопрятные типы, по виду классические бродяги, с рюкзаками за спиной, и сипло выкрикивали: «Холодное пиво! Кола!»
И все это происходило в самом центре городских каменных джунглей, в крошечном оазисе, затерявшемся меж бетонно-стеклянных небоскребов. Казалось, весь Нью-Йорк сбежался сюда, чтобы отдать дань последнему воскресенью лета.
Я отыскал более-менее незасиженное место, подле огромного раскидистого вяза, растянулся прямо на теплой траве и сложил руки на груди. Глядя сквозь ажурные просветы в листве на синее небо, я представил, что нахожусь далеко-далеко от Манхэттена. Я закрыл глаза и расслабился.
Очнулся я, когда уже залегли длинные глубокие тени и парк почти опустел.