— В 12.30 конференция по суициду, кто пойдет? — спросила Мила, доставая выползающий из факса пресс-релиз.
Журналисты кисло переглянулись. Тратить полдня из-за пары строчек в информационную колонку никто не хотел.
— Будут международные эксперты. По окончании — фуршет, — добавила Мила и уставилась на нас в ожидании добровольца.
В редакции повисла минута молчания.
— Поедет Вероника, — сказала Мила, и я поняла, что протестовать бессмысленно. Бросила в сумку диктофон, ручку, злосчастный пресс-релиз и направилась к выходу.
— Береги себя, — бросила на прощание Валечка.
— Возвращайся, с тебя еще отчет по детскому дому, — добавила Мила и пошла на планерку.
Я ехала на задание и мысленно строила план статьи. Сначала о важности проблемы, потом немного статистики, мини-интервью с экспертами и вывод. Хотя какой может быть вывод: человек решил уйти из жизни, и это его личное дело. С другой стороны, если каждый будет умирать, когда захочет, то что это будет?
— Тебе что, жить надоело?! — в ужасе заорал водитель, который чуть не сбил меня.
— Простите, — пролепетала я.
«Прессуха» началась в строго назначенное время, потому что организаторами были американцы, а у них «время — деньги». За круглым столом расселись психологи, юристы, лидеры общественных организаций, представители городской власти и пресса.
— Леди и джентльмены, — с пафосом начала американка, словно она открывала церемонию «Оскара». — Приходила ли вам когда-нибудь мысль покончить жизнь самоубийством?
Дальше я не слушала. «Что они знают о суициде, о нас, о нашей жизни? Эти сытые, довольные собой люди», — с горечью подумала я. И отчетливо вспомнила, когда мне самой впервые пришла мысль уйти из жизни, и как я попыталась ее воплотить.
Я родилась в благополучной семье советских учителей. Они были молоды, заняты и поэтому меня отдали на воспитание бабушке. Я выросла в бабушкином саду и была настоящее дитя природы: росла под песни соловьев, под тенью деревьев, под неустанным вниманием любящих бабушки и дедушки. А потом мне исполнилось семь лет, и родители забрали меня в столицу учиться. Счастливое детство закончилось. Мы жили в панельном доме в пыльном, шумном районе. Ни соловьев, ни деревьев, ни друзей. Мать с отцом страшно ругались, и их скандалы происходили у меня на глазах. Никогда не забуду, как наливались кровью глаза отца и он кидался на мать. С каждым днем становилось все хуже. Однажды он отрубил ей палец, и я, восьмилетняя кроха, дрожащими руками забинтовывала ей кровоточащий обрубок. Мать смотрела на меня обезумевшими от ужаса и боли глазами и повторяла как мантру: все будет хорошо, все будет хорошо. Палец, к счастью, пришили.
Справедливости ради стоит сказать, что отец не только зарабатывал деньги, он вел хозяйство, готовил, занимался всеми бытовыми проблемами. Но меня он не любил. Я была для него пустым местом. Ни разу он не обнял меня, не взял на руки, не поговорил. «Какая глупость рожать детей в молодости», — говорил он, и я чувствовала себя виноватой в том, что родилась. С матерью у них были странные отношения. Они то мирно сосуществовали, то воевали не на жизнь, а на смерть. До сих пор, когда я слышу шум приближающегося лифта, я вся сжимаюсь и покрываюсь холодным потом. На этом лифте приезжал отец. Надо было успеть спрятаться, чтобы не попасться ему на глаза. А кто не спрятался, он не виноват. Когда он начинал истязать мать, я бежала к соседям и вызывала милицию. А мама, едва придя в себя, шла отменять вызов. «Ребенок что-то напутал», — говорила она. Она так боялась, что кто-то узнает, что у них не «все как у людей», что готова была умереть от побоев, но не вынести сор из избы.
Она напоминала маленькую девочку, которая так и не выросла. Она все ждала, что случится чудо и нам поможет Бог или добрые люди. Когда родители развелись, мы начали голодать. Оказалось, что мама совсем не приспособлена к жизни. Она пошла работать в музей, получала 50 рублей в месяц, на все деньги покупала конфеты и пирожные, а потом весь оставшийся месяц мы голодали. «Ну и что. Зато сегодня у нас праздник!» — говорила она, угощая меня конфетами в день зарплаты. А я с ужасом думала о том, что мы будем есть завтра. Но даже не это было самое страшное. Мать всего боялась: что я ошпарюсь кипятком, попаду под машину, меня изнасилуют. Поэтому мне строго-настрого было запрещено появляться на кухне, и вплоть до окончания школы мама меня провожала и встречала из школы. У меня, естественно, не было ни друзей, ни подруг. Я была изгоем в классе, мне подкладывали кнопки на стул, надо мной смеялись и потешались. Я была настолько забита и закомплексована, что учителя никогда не вызывали меня к доске, я отвечала только письменно. Я чувствовала себя инвалидом, и жить мне совсем не хотелось.
Маме было не легче. Она очень переживала развод с отцом. Сникла, постарела. Мне было очень ее жаль, и я, чтобы хоть как-то оживить ее, писала письма от несуществующих кавалеров. «Я смотрю на вас издалека и не решаюсь подойти. Вы такая красивая женщина». А чтобы подтвердить признание, подбрасывала цветы под дверь. Цветы, купленные на те деньги, что бабушка совала мне, когда приезжала проведать. «Мужчины нам не нужны!» — говорила мама. Она изо всех сил пыталась меня убедить, что все мужчины — это зло. А мне так хотелось иметь отца! Хорошего, доброго, любящего. Кстати, отец еще долго жил с нами в одной квартире. Разменяться было очень сложно. Он приводил к себе женщин, а на нас с матерью смотрел, как на врагов. Правда, иногда вспоминал, что он мой отец, и начинал вести со мной разговоры про «это». Помню, как я вся сжималась от ужаса во время этих «занятий». «Запомни, женщины делятся на две категории: романтичные дуры и умные проститутки. Мужчины предпочитают вторых». Я была затравленной и перепуганной, а после таких «уроков» начинала заикаться и мечтала просто исчезнуть из этой жизни.
— Ты опять пила из моей чашки! — кричал отец, критически разглядывая на кухне свою посуду.
— Не смей подходить к плите, ты можешь обжечься! — кричала мама.
А я все время хотела есть. Помню, как в школе потеряла сознание от голода. Врач не могла поверить, что «в наше время можно голодать». Когда я пришла в себя после обморока, мне было так спокойно, и я впервые подумала, что умирать не страшно. Заснула — и все.
Квартиру родители все же разменяли. Нам с мамой досталось страшное жилье, где окна были заколочены досками, а кухня была вся черная после пожара. Так странно: как будто весь внешний мир был отгорожен от нас этими досками. Или, наоборот, мы были, словно пленницы, наглухо заколочены в своем мире. Свои вещи мы забрать не успели и переехали в чем были. Ни посуды, ни одежды, ни постели. Мама так и не научилась приспосабливаться к жизни, а я… Я была диким, затравленным зверьком, который просидел под домашним арестом десять лет.
Но вот школа с моей отверженностью осталась позади. А впереди полная неизвестность. И такое страшное одиночество! В мире нет никого, кто смог бы понять и принять меня. Я практически никогда не смотрелась в зеркало. Моя внешность была мне неприятна. Длинная, тоненькая, как насмешка, косичка, слегка раскосые глаза, невыразительная фигура. Взглянув на меня, человек тут же отводил глаза, будто было во мне что-то такое, на что нельзя или не хочется смотреть.
Я поступила в институт и устроилась на две работы. Я металась с работы на занятия, потом снова на работу. Я неслась по жизни, низко опустив голову и не замечая ничего вокруг. Я ни с кем не встречалась, ни с кем не дружила, никого не любила. Однажды я заболела и попала в больницу. Только там, лежа на казенной кровати, я отчетливо поняла, что в этой жизни мне некому подать стакан воды. Мама не в счет. Она так и не выросла, оставшись маленькой девочкой, которой не помогли ни Бог, ни хорошие люди.
Надо что-то делать. Так не может продолжаться. Я совсем одна на белом свете. «Мужчины нам не нужны!» — продолжала заявлять мама. «Это тебе не нужны, а мне нужны», — впервые в жизни подумала я наперекор матери. Робкие пробуждения смутных желаний давали о себе знать неизвестными доселе томлениями. Меня это пугало и раздражало. Я ведь ничего не знала. Общения со сверстниками я была лишена, телевизора не было, я даже не читала любовных романов.
На первую практику в институте нас послали в детский дом. Господи, когда я увидела этих затравленных детей, мое сердце дрогнуло. Они, точно так же как и я, сидели за закрытыми дверями, не имели никаких навыков в жизни, были так же трагически одиноки. Каждый из них был опален своей бедой. И этих несчастных собрали в одном месте и заставили вариться в одном котле. Я стала постоянным посетителем детского дома.
Я даже не заметила, как прикипела к трехлетнему мальчику по имени Боря. Он единственный, кто не бежал навстречу взрослым с криком «мама!». Он не хотел понравиться, произвести впечатление. Кажется, он уже ничего не хотел. Я почувствовала в нем родственную душу и стала его опекать, забирать на выходные, гулять и заниматься. Когда мы шли с ним по городу и его маленькая ладошка доверчиво покоилась в моей руке, мне было так хорошо. Какое счастье, я могу кого-то в этой жизни обогреть. Мама, почувствовав мое настроение, принялась за свое. «Давай возьмем девочку из детского дома и заживем себе дружной семьей», — повторяла она день за днем. И я написала объявление в газету: «Хочу взять сироту из детдома. Ищу мужчину, который хочет стать ребенку отцом, а мне мужем».
На меня обрушился шквал писем. Полстраны хотели создать семью с закомлексованной несчастной девочкой. Респонденты тоже были «неликвидные»: старички, импотенты, извращенцы. Среди всех писем я выбрала одно: «Мне 45 лет, я сирота, вырос в детдоме. Мне очень нравится ваша идея взять ребенка. Если вы можете полюбить чужого ребенка — у вас очень доброе сердце. Я люблю вас уже сейчас». Письмо пришло 31 декабря — под самый Новый год. Это знак! Это Судьба! Я ликовала. Я уже знала, что с нового года у меня начнется новая жизнь.
Никогда не забуду, как я шла на свое первое свидание. Мне было 24 года, и я, неискушенная, летела навстречу своему счастью. Он ждал меня возле метро с огромным букетом роз. Когда я увидела его, я растерялась. Ухоженный, респектабельный блондин лет сорока пяти. Рядом с ним я была просто замухрышкой. Несмело подошла, с ужасом ожидая его реакции. Он улыбнулся и совсем не удивился, как будто представлял меня именно такой. Вручил розы. Я растерялась. Мне никто никогда не дарил цветов. А потом мы сели в его очень дорогую машину и поехали в ресторан.
— Расскажи о себе, — попросил он.
— Это все грустно и неинтересно.
— Мне интересно все знать о человеке, с которым я хочу связать свою жизнь.
О Господи, он собирается связать со мной жизнь! Я не могла поверить. И рассказала о своих целомудренных принципах: «умри, но не давай поцелуя без любви», «плотская любовь греховна», «близость только после венчания» и прочий бред.
Женя был в восторге. Он отвез меня домой, на прощание поцеловал руку и назначил следующее свидание. Надо ли говорить, что я не спала всю ночь. Я не могла понять своих чувств. Яркий, представительный, но чужой. Зачем такому мужчине связывать свою жизнь с такой, как я? Зачем ему брать ребенка из детдома, если у него уже есть дочь от первого брака? Вопросы роились в голове, как назойливые мухи.
Мы стали встречаться. Женя относился ко мне очень тепло. Казалось, его совсем не смущал мой затрапезный внешний вид, моя забитость. Мы очень часто говорили о том, как будем жить вместе.
— Только давай возьмем девочку, — почему-то всегда настаивал он.
— А мне очень нравится Боря, я так привязалась к нему. — Я робко пыталась настоять на своем.
— Никаких Борь! У меня будет две девочки: мама и дочка. И я буду вас очень любить и заботиться о вас. Буду вашим папой.
— Как мне всегда хотелось иметь отца…
— Будешь иметь. — Он смеялся.
Иногда мы играли в папу и дочь. Он расчесывал мои волосы и заплетал жиденькие косички. Гладил меня, укладывал спать рядом с собой, но никогда не трогал. Он берег мою невинность пуще меня.
Мама пропустила всю эту эпопею, потому что уехала к бабушке с дедушкой. Когда она вернулась и я рассказала ей о Жене, она разрыдалась:
— Как ты могла? Теперь ты бросишь меня, да? Я тебе больше не нужна? Как я буду одна?
— Я буду тебя любить всегда, но я не могу всю жизнь прожить только с тобой. А с Женей мы будем венчаться. Он придет просить у тебя моей руки.
На истерики мамы Женя отреагировал спокойно.
— Давай тайно поженимся и уедем, — предложил он.
— Давай… — Я уже была готова на все.
Нет, я не любила его. Он был мне чужд. Но я понимала, что любовь — это грех, что жизнь — это страдание. И готова была нести свой крест. Я буду вживаться в него, постараюсь стать примерной женой. В конце концов, если я смогу осчастливить какого-то ребенка, то жизнь прожита не даром.
В ту ночь я осталась ночевать у Жени. Мы долго пили чай, баловались, дурачились. Я называла его папой, он меня дочечкой.
— А хочешь, я покажу тебе свою дочку? — вдруг спросил он.
— Хочу, — ответила я беспечно.
Он протянул мне стопку фотографий. На них была счастливая парочка: зрелый мужчина и молодая женщина. Они везде стояли в обнимку и смотрели друг на друга влюбленными глазами.
— Здесь вы скорее похожи на любовников, чем на папу с дочкой, — смеясь, прокомментировала я.
— Я давно хотел поговорить с тобой на эту тему, — сказал он серьезно. — Пора тебе узнать. Я всегда был помешан на девственницах. Когда она родилась, я уже знал, что сам научу ее всем прелестям любви. Я растил ее, как экзотический цветок. Для себя. Она познала близость в 14 лет, и ее первым мужчиной стал я. Нам так хорошо было вместе… а потом узнала жена. Был страшный скандал. Она сказала, что если я не исчезну навсегда, остаток жизни проведу в тюрьме. Я исчез. А тут ты с этой идеей удочерения. Я когда тебя увидел, сразу все понял: у меня будет сразу две девственницы — и мама, и дочка. Я буду вас любить и лелеять… — Он кинулся меня обнимать.
— Прочь! — Я схватила напольную вазу и бросила ее в стену.
Мне казалось, что я схожу с ума. Я так долго вживалась в него, я так верила в свое светлое будущее, так молилась… Почему же Бог посмеялся надо мной?
Я не помню, как добралась домой, как провалилась в долгий тяжелый сон. Как не хотела выходить из своего логова, разговаривать с матерью. Идиотка! Размечталась! Да кто на тебя позарится, кроме извращенцев?
Именно тогда я первый раз попыталась уйти из жизни. Я сама приговорила себя к смерти, а потом долго и упорно сооружала себе виселицу. Когда прибежала с табуреткой и увидела свой эшафот, то вздрогнула. Посреди черной закопченной кухни, где окна забиты грязными досками, висело орудие смерти. Я представила себя, висящей на этой веревке, и своих коллег, которые потом напишут заметку в разделе «Происшествия», и отменила казнь.
Вернее, не отменила, а перенесла. Через неделю, когда надежда на счастливое будущее рассеялась как туман, я порезала себе вены. Мне казалось, что смерть должна наступить, как только лезвие коснется вен. Но нет. Кровища лилась ручьями. От ее запаха и вида начала кружиться голова, и инстинкт самосохранения победил. Я дрожащей рукой наложила повязку. Раны очень долго кровоточили и болели, а когда зарубцевались, на их месте образовались шрамы.
Я до сих пор вижу эту картину, как будто со стороны: девочка дрожащими руками пытается вскрыть себе вены. Отчаяние, боль и страх. Руки не слушаются. Мыслей нет. Скорее, чтобы не передумать. Сейчас все кончится. Только миг, отделяющий жизнь от смерти…
Я сидела с широко открытыми глазами, и по щекам ручьем текли слезы. Внимание всех участников «круглого стола» было приковано ко мне, а оператор снимал мое зареванное лицо крупным планом. О Господи, я ничего не слышала и не видела. О чем говорили эти люди? Что я теперь напишу?
— Вам плохо? Что с вами? — участливо спросила организатор семинара. Кто-то подал мне воды.
— Извините. — Я поспешно встала и вышла. На улице гудела жизнь, было тепло и шумно.
Все спешили по своим делам. Я вздохнула полной грудью и вдруг поняла, что избавилась от огромной тяжести. Вместе со слезами из меня вытекла обида, неуверенность, разочарование. Я не побежала, как обычно, в редакцию, а зашла в кафе, выпила чашечку ароматного кофе и поняла, что сделаю репортаж от первого лица без всяких там экспертов и заморских психотерапевтов.