Он пришел, как и все халдеи, внезапно: фигурой был коренаст, подстрижен в скобку, одет в зелёный полу-тулупчик, из тех, что носят кондуктора; так уже и хотели прозвать его Кондуктором, но насмешила фамилия, произнесенная выразительным свистом:
— С-селезнев.
Это было во время вечерних уроков, после обеда. Селезнев, отрекомендовавшись, прошёлся, заложив в карманы руки, по классу, кашлянул и, став напротив Горбушки, гардеробного старосты и заики, спросил:
— Ну-с?.. Что проходите?
Горбушка взметнулся с парты и, полный услужливой готовности, залепетал:
— Э… э… э… к… к… к…
— Коммунизм, что ли? — хотел допытаться Селезнев. Коммунизм, да?
Староста замотал головой.
— Эт-тот, как его… г… г… гг.
— Гуманизьм, — поднялся Голый Барин. — Гуммунизьм проходили…
— Гуманизьм, — обрадовался халдей. — А ты знаешь, что такое гуманизьм?
— Нет, — чистосердечно сознался Голый: — не знаю А что?
— Гуманизьм, это есть студия гуманорум…
До этого в классе мало кто обращал внимание на нового халдея, — шумели, разговаривали, — но теперь сразу притихли. Купец, который всегда читал на уроках, изумился внезапной тишине и, оторвавшись от книги, пнул в бок Адмирала.
— Что тихо?.. Витя?..
— Не-е… Стюдия…
— Стюдия? — изумился Купец. — Ну?
— Ей-богу. Селезнев говорит.
— То есть как так студия? — спросил Иошка, явно издеваясь. — Почему вдруг студия?.. И отчего студия?.. — Непонятно!
Но Селезнев рылся торопливо в своем брезентовом портфельчике и потом выволок на свет трепаный учебник новой истории Иванова, где на одной из страниц в примечании говорилось, что слово гуманизм происходит от латинского «студия гуманорум».
— Паскудство, а не учебник, — покачал головой Иошка. — Что у вас другого не было, что ли?
— Тише, — остановил Селезнев. — Про гуманизьм это я вам между прочим… Я у вас буду преподавать главным образом политграмоту.
— Все едино, — согласились шкидцы. — Шпарьте политграмоту.
— Ну вот, — удовлетворенно вздохнул Селезнев. — Приготовьте тетрадки. Запишите. «Советская власть есть власть рабочих и крестьян…»
— Знаем, — ответили с парт.
— Тише… Написали?.. пишите дальше: «Ленин есть вождь трудящегося пролетариата».
— Интересно, — подхватил Сашка. — Что это за «трудящийся пролетариат»?
Иошка же рассердился:
— Не буду я вам это писать.
— То есть как так?
— Да так!
А кто-то с задней парты, одержимый мрачным весельем, добавил:
— Корова пасху съела, тебе велела!
И здесь произошло нечто странное и необъяснимое с новым халдеем. Он затрясся, из розового превратился в красного и поросячьим голосом закричал:
— В-выйди вон!
Ребята так и шарахнулись на партах.
— Эпилептик, что ли? — с испугу предположил Иошка.
Халдей, не останавливаясь, кричал, поляскивая зубами.
— Да ладно, ладно… Успокойтесь…
— Выйди во-он!
Ребята топтались вокруг него, и, размахивая руками и перекрикивая друг друга, пытались втолковать ему, остановить его:
— Да замолчите! В чем дело, скажите нам?
Но халдей кричал.
— Да что мы вам сделали! Да хватит вам! Да будет!.. Да замолчи ты, чёрт тебя побери!!!
Халдей кричал.
— Да кому выйти-то? — в отчаянии вцепился в него Адмирал.
Рёв прекратился. Все стояли посреди класса, и только один Купец продолжал сидеть на своём месте.
Селезнев указал на Купца.
— Ты выйди.
Купец апатично поднял голову.
— Я выйди?.. А этого не хотел? — и его самых оглушительных размеров кулак протянулся к носу Селезнева. Халдей открыл рот, но ребята кинулись к Купцу и поволокли его с парты.
— Скорей… Уходи к чёрту!.. Уходи, Купа… Смотри, опять пасть разевает.
Купец, выругавшись, ушел. Селезнев успокоился.
— «Интернационал есть международное объединение рабочих всех стран».
Ребята молчали.
Однако не все шкидцы оказались такими слабонервными, как четвероклассники. У кипчаков. У кипчаков Селезнев, прокричавшись до хрипоты, в изнеможении свалился в стул, а младшие, проведав о странностях нового халдея, встретили его дружным воплем:
— Выйди вон!
Так утвердился Селезнев в Шкиде…
Для Гришки и Лёньки дисциплина коллектива оказалась тягостной. Им скоро наскучило работать в юнкоме. Лёнька уже успел провороваться. Гришка бузил и занимался производством порнографических открыток. Книги, пожертвованные ими в читальню, они взяли обратно, чтоб загнать на рынке. На лекциях хулиганили, подсмеиваясь, курили, не обращая внимания на постановления общих собрании, а когда им делали замечания, покрикивали:
— Ну, ну, молчи!.. Не твое дело учить членов Цека…
Наконец у «членов Цека» потребовали объяснений. Гришка и Лёнька дать их отказались. Состоялось собрание, и они ушли из организации.
Ушли озлобленные, с желанием отомстить.
На завтра на стене в столовой уже висела вновь родившаяся газетка «День», где Лёнькиным фельетоном «Коллектив матерых матерщиков» против Юнкома открывалась кампания… Наряду с этим Гришка склонил Лёньку вступить в его предприятие, носившее громкое название «Шкидкино», где предполагался «прокат порнографических туманных картин собственного производства…». Предприятие оказалось выгодным. Друзья бойко заторговали, но зато много шкидцев уже через несколько дней были кругом в долгу у ловких предпринимателей…
А Юнком медленно переживал кризис. Вначале казалось, что уход двух шкидцев, учредителей коллектива, развалит всю организацию, — на это и били ушедшие, об этом злорадно писал «День».
Но Юнком оправился, пополнился новыми членами; вместо громоздкого и медлительного «Ц. К.» учредили президиум из троих человек: Иошки, Дзе и Сашки. А оправившись, — обрушился на врагов.
Первым своим постановлением обновленный коллектив прикрыл «Шкидкино», лавочку похабщины, которая окончательно превратилась теперь в гнездо вымогательства и ростовщичества.
Оставшиеся без доходов редактора, доведённые этим до бешенства, с новой силой ударили по Юнкому…
Коллектив решился и здесь. Многим, правда, было жалко расправляться с бывшими товарищами, но — так было нужно…
И в газете «Юнком» появилось обращение президиума:
«Юнкомы! Пора знать и действовать объединенно! Нельзя молчать в то время, когда твой коллектив изо дня в день систематически обливают помоями! Осколок нашего коллектива, пара саботажников, срывавших работу и с позором изгнанных, теперь осмеливаются оплевывать ту организацию, откуда их выставили. В своей газете они открыли травлю против Юнкома, организуя вокруг себя всю шипящую на коллектив сволочь, всех врагов дисциплины и общественности, всех, срывающих нашу работу.
„Довольно молчать Пусть вся школа знает, что это за птицы…
Бесшабашный срыв лекций, ломанье стульев, курение в клубе и постепенное превращение его в хлев и ночлежный дом — вот краткий перечень „развлечений“ этих господ. Когда шли лекции, они кричали, возились, в читальне из стульев и плакатов устраивали крепости, которые тут же брались штурмом. Если их просили успокоиться, Еремеев кричал: „Выйди вон! Я — член Цека и помощник заведующего клубом“. В дни основания Юнкома было постановлено устроить читальню, и Белых и Еремеев рьяно принялись за её организацию, но в один прекрасный день коллектив нашел свои шкафы пустыми, потому что книги были разворованы и проданы этими шкидцами на рынке. На стене висели „правила пользования клубом“, а в самом клубе школа могла наблюдать бой на книгах и игру на биллиарде развеселившихся членов Цека…
„Теперь они клянутся в своей газетке перебить всех Юнкомов и называют их подлецами и накатчиками. Помнится, когда в первые дни Юнкома Еремеев прекращал азартные игры, Белых не называл его подлецом и накатчиком. Но теперь они оба, объединившись, затянули эту мрачную песню после того, как получили по рукам.
Довольно!.. Мы — коллектив школьного строительства, и не позволим срывать нашу работу подвывалам из "Дня"… Зарубите это себе где угодно, г.г. Белых и Еремеев… Революция не терпит предателей и сметает с дороги всех, кто ей мешает. Запомните это покрепче.
Президиум коллектива Юнком".
Экстренный выпуск "Дня" смог опять ответить на это обращение только бранью и обещанием переколотить всем морды. Но даже и этому никто в Шкиде уже не верил, и "День" кончился так же внезапно, как и начался. Его редактора, в конец скомпрометированные, без друзей, без доверия, без надежд, махнули на всё рукой, мечтая только собрать денег и уехать на юг, на кинофабрику к Перестиани.
В ноябре, вскоре после этой склоки, с бывшими юнкомцами случилось ещё одно и последнее несчастие: они засыпались с казенными американскими одеялами.
Это было тёмное дело, и никто не мог поручиться, Лёнька ли с Гришкой тиснули одеяла, или у них украли. Викниксор не стал разбираться в подробностях и, будучи скор на расправу, вышиб обоих приятелей.
В другое время их уход был бы событием, но сейчас он прошел незаметно. Правда, на прощанье старым шкидцам стало грустно, но к вечеру уже всё забылось и смешалось. Да и не было времени грустить, надо было работать, надо было готовиться к очередному учёту.
Из кризиса Юнком вышел необычайно окрепшим и сильным. Бои с врагом сделали его уверенным и настойчивым. Ему уже тесно становилось в рамках внутришкольной организации и поэтому, когда заговорили об учёте, коллектив решил выступить тоже.
Учёты бывали два-три раза в год. Шкиде они заменяли и экзамены, и выпуски, и акты, словом всё, что может быть торжественного в учёбе. Обычно устраивалась грандиозная выставка, перед гостями демонстрировали знания и достижения ребят, выступали ученики и педагоги, и отчитывалось школьное самоуправление…
На этом учёте три четверти всего времени было посвящено Юнкому, настолько заполнил он собою шкидную жизнь. Были прочитаны доклады, устав, демонстрировались диаграммы, плакаты и наконец здесь, на учёте, произвели выпуск политшколы коллектива, занимавшейся под руководством Иошки.
Гостей ошеломил этот фейерверк достижений, и никто не был удивлен, когда инспектор в ответной, посвященной юнкомцам, речи сказал:
— Если до сих пор мы воздерживались от организации у вас ячейки РКСМ, то теперь вы достойны её… Вы заслужили право называться комсомольцами, и верьте нам, мы приложим все усилия, чтобы у вас был не коллектив "Юнком", а коллектив Коммунистического союза молодежи".
Этого Викниксор не ожидал…
Вечером после учёта юнкомы отправились в общество Старый Петербург на лекцию… Впереди, размахивая руками, стремился Дзе с Воробьём и Голым, за ним Иошка и Сашка.
Шли по Садовой. Желтки фонарей плавали, отражаясь на мокрых панелях, по желобам струилась вода и порывистый осенний ветер бросал в лицо дождевые капли.
Но никто не обращал внимания па непогоду, все шли вперед, громко разговаривали, счастливые, полные радостных надежд. В общество Старый Петербург юнкомцы начали похаживать еще с лета. Летом Шкида изучала город; устраивали экскурсии, посещали дворцы и музеи. Во время этой работы и перезнакомились шкидцы с руководителями общества.
Старопетербуржцам пришлось по душе пылкое увлечение ребят прошлым, они стали звать их на свои доклады и лекции, и шкидцы зачастили. Им определенно нравился Петроград, а романтика прошлого, окутывавшая город, делала его ещё более таинственным и привлекательным. Иошка, Кося и другие писали стихи о "камнем скованной Неве", о белых ночах, о тумане, в рассказах действовали таинственные рукописи, клады, сказания и описывался мрачный и великолепный город царей, город Петра и Медного Всадника — четвертый Рим.
Но рядом с этим с тем же увлечением подбирался и исследовался научный материал, который потом соединялся в сборники и доклады.
И здесь сказалась вся система шкидского образования. О том, что Петроград — индустриальный центр, город революции и строящегося социализма — даже не поминалось. Всё изучение строилось только на внешнем обозрении города и любовании его красотами.
Понятно, что вскоре у шкидцев надо всем поднялось увлечение архитектурой. Началось оно собственно от Сашки. Этот шкидец любил архитектуру, ему доставляло удовольствие рассматривать красивый дом, он знал все стили, формы и приемы архитектуры и всегда безошибочно и точно определял их.
Это сделалось модой.
Ни один шкидец не мог пройти мимо более или менее заметного дома, чтобы не задрать голову не начать рассуждать о его стиле…
Сегодня юнкомы очень торопились: должен был читать сам Столпянский, и опоздать было бы преступно.
С Садовой они свернули на Вознесенский, но проезжавший мимо грузовик заставил их остановиться и подняться на панель.
На углу под фонарем пивной мальчик в рваной куртке продавал искусственные цветы. Огромный букет неестественной раскраски, яркий и пестрый, словно фантастический кочан, раскачивался в его руках.
— Стойте, — вдруг крикнул Иошка. — Стойте, ребята. Да ведь это Лёнька. Честное слово, он… Лёнька.
В оборванном скуластом шкете — продавце искусственных цветов — узнали старого шкидца.
— Здорово!
— Здравствуйте, — Лёнька смущенно улыбался. Он похудел, почернел, выглядел устало и беспокойно, ребятам стало немножко жаль его.
— Торгуешь? — спросил Сашка.
— Да… Делать пока больше нечего.
— Гришка как?
— Он с газетами бегает… На остановке…
— А как же кинофабрика?.. Помните, ехать собирались.
Лёнька ничего не ответил. Ребята потоптались, помолчали, было неловко и не о чём говорить.
— Торгуешь, значит? — Да.
— Так…
В пивной распахнулась дверь — к панели подкатил пролетка, и мужчина стал подсаживать в неё свою спутницу.
— Прощайте, ребята, — метнулся к извозчику Лёнька, — надо торговать. Всего хорошего!..
— Всего! — ответили шкидцы.
Часы показывали без четверти восемь, надо было торопиться в Общество на лекцию.