О том, что увидишь, расскажи потом летчику Балашову.
Почему-то я верю, что Витька обязательно останется в живых". Сказав это, незнакомец ушел, и только тогда я, мальчишка, с испугом подумал: а что, если это был не румын и не итальянец, а русский. Но я тотчас же отогнал от себя эту мысль, как нелепейшую. Здесь, на таком расстоянии от Восточного фронта, и вдруг русский! И в какие дни. Когда войска фюрера перешли Днепр, стоят на берегу Волги. Как я, жалкий мальчишка, мог только об этом подумать. - Гредель на минуту замолчал. Тонкие его пальцы нервно гладили черное основание настольной лампы, явно пе находя себе места. Позвольте, гепоссе Буров. Я сначала отказался, но это было опрометчиво... если можно, разрешите сигарету.
Немец закуривал, и Буров отметил, что пальцы его дрожат - Скажите, товарищ Гредель, и вы пришли в назначенный час на набережную?
Инженер гордо встряхнул головой.
- Да. Пришел. Ибо если бы я не пришел, этого разговора у нас с вами не было бы. - Он высек огонь из какой-то простенькой зажигалки, в поисках которой долго шарил по своим карманам. - Я пришел туда задолго до двенадцати. День был промозглый, с Эльбы тянуло сырым ветром. Помню, что на середине реки стояла на якоре неразгруженная баржа, а над нею кружились чайки.
Небо было пасмурным, и только сквозь разрывы облаков проглядывало солнце. Часы на ратуше пробили двенадцать, затем подосину первого, затем час, но я ничего особенного не отметил в окружающей обстановке. Старенькое пальто на вискозной подкладке было плохим союзником в этот холодный полдень, и я уже собрался идти домой, когда в небе раздался звук мотора. Прямо на меня со стороны аэродрома несся "мессернгмитт", такой же серый, как и все, что я видел в этот день. Он немножко взмыл над водой, а потом снизился и скользнул над моей головой. Однако я успел заметить, как летчик в кабине истребителя, склонив голову в мою сторону, приветственно поднял руку. Самолет развернулся и снова промчался надо мной. Во второй раз я уже совершенно явственно определил: да, летчик мне махал. Вероятно, это был тот самый вчерашний незнакомец. А потом в низком небе забухали зенитки. Нас часто бомбили, и я, как и все мальчишки, мои ровесники, уже прекрасно знал, как бьют зенитки. Вы никогда не слышали, как бьют зенитки, геноссе Буров?
- Откуда же? - усмехнулся Буров. - Ведь я же в сорок восьмом...
- Вот и хорошо, - без улыбки отметил Гредель. - Пусть и внуки ваши никогда не услышат этого противного "пах-пах-пах"... Зенитки били все громче и громче, и я остолбенел, когда понял, что целятся они в наш немецкий "мессершмитт" с крестами на крыльях и свастикой на хвосте. Целятся в этого непонятного мне совершенно летчика. А он вдруг пошел на высоту, скользнув из кольца разрывов. Потом его машина как-то резко выпрямилась и ринулась в отвесное пике. Как пикируют самолеты, мы, мальчишки, видели уже не однажды. - Гредель затушил недокурепт ю сигарету и горько вздохпул. Пить захотелось, - сказал он, - поглядев на бутылку минеральной воды. Буров торопливо налил боржоми в стакан. Немец сделал несколько жадных глотков. Я ожидал, что после пикирования самолет опять наберет высоту и появится пад серыми зданиями нашего города. По этого не случилось. Раздался огромней силы взрыв, пад аэродромом взметнулся целый стопб пламени и дыма. Вот и все. - Гредель вдруг каким-то суетливым движением полез в нагрудный карман, извлек оттуда старенькую трубку с изображением коварно ухмыляющегося Мефистофеля. - Совсем забыт. При встрече
ваш летчик отдал мне её на тот случай, если я когда-нибудь разыщу Балашова.
Буров взял трубку, долго рассматривал её, потом вернул немцу:
- Спасибо, товарищ Гредель. Я обязательно пост? - раюсь разыскать летчика Балашова. Если он... если он, разумеется, остался в живых.
2
Окна парадной стороны госпиталя выходили в лес.
Вдоль широкой асфальтовой дороги до самых въездных ворот, словно исправные часовые, стояли рыжестволые сосны, а подальше от них, будто пугливо отбежав, светлели молодепькие березки. Нарядные клумбы с пышными георгинами и астрами были разбиты у входа в желтое двухэтажное здание. Раньше здесь была дача одного пз членов правительства. Но с тех пор, как липпя фронта вплотную подошла к Вязьме, хозяин отдал её на нужды Фронта, а командование решило разместить здесь очередной стационар для тяжелораненых солдат и командиров Красной Армии, обороняющих дальние подступы к столице. За георгинами и астрами уже некому было ухаживать. Небольшие комнаты, заставленные произведениями краснодеревщиков, наполнились стонами, а пз просторной гостиной мебель пришлось убрать совсем и поставить в центре операционный стол, за которым с рассвета и до поздней ночи орудовал теперь громадный краснолицый хирург Коваленко с грубым простуженным голосом и сердитым взглядом белесых глаз. Он оперировал лишь самых тяжелых. Но "самых тяжелых" было так много, что главному хирургу по десять - четырнадцать часов приходилось бывать на ногах. Ксгда же становилось совсем невмоготу, то раз пли два за свою тяжелую смепу он просил у старшей сестры "фронтовые сто граммов", стыдливо прибавляя при этом: "Для того, чтобы пз саспуть и чтобы рука не дрожала".
Двадцатитрехлетнего командира авиационного истребительного полка майора Федора Нырко главный хирург оперировал около часа - так много пришлось извлечь из его тела мелких осколков. Потом, смахивая с широкого лба пот рукавом не первой свежести белого халата, Коваленко заглянул в журнал и повелительно распорядился:
- Это тот самый летчик, которому командующий фронтом просил создать самые благоприятные условия для выздоровления. Поместите в одиннадцатую одиночную палату на втором этаже.
И майор оказался в небольшой угловой комнатке, где совсем недавно звучал звонкий смех внуков хозяина дачи. Когда он очнулся, было уже около полудня и в комнату сквозь полуоткрытое окно пробивались солнечные лучи ярко сентябрьского дня. Майор увидел белый подоконник, зеленые листья фикуса, легкую марлевую занавеску с нашитыми на неё розовыми матерчатыми корабликами. Не сразу понял, что он в госпитале. Потом он вспомнил все пережитое, до мельчайших подробностей воскресил в памяти события минувшего дня. Да! То был бой! Жаркий, отчаянный, какие не всякий раз складываются на фронте. Двенадцать "мессершмиттов" навалились на них. А их было только трое: он, лейтенант Плотников и его любимец и постоянный ведомый Виктор Балашов, только что сменивший три кубика в голубых петлицах на одну капитанскую шпалу. Этих смелых, находчивых парией он любил и не зря взял в трудный полег, заранее предвидя, что завершится он численно неравным боем. Когда "мессершмитты" стали разворачиваться перед атакой, Нырко, охваченный азартом, успел крикнуть по радио: m
- А ну, сынки, держись! Карусель начинается мировая. Смотреть за хвостом соседа.
Их было всего трое, по на высоте в четыре тысячи метров они сумели стать в круг, так что сзади летящий всегда видел хвост впереди летящего и мог отсекать вражеские атаки. А потом все завертелось, смешалось. Свистели "мессершмитты", свистел ветер, рвали небо желтые и зеленые трассы. И все это покрывал надтреснутый рев мотора. Нырко сумел атаковать ведущего немца, длинной очередью ударил по "мессершмитту", едва лишь мелькнул в кольце прицела его силуэт. Очевидно, очередь пришлась по бензобаку, потому что вражеский самолет мгновенно взорвался в воздухе. Нырко заметил, что другой "мессер" стал заходить в хвост лейтенанту Плотникову. "Сережка его сейчас не видит, - промелькнула торопливая мысль. - Никто, кроме меня, его не спасет!" А рука уже поставила истребитель в вираж и палец нажал на гашетку. И снова удача. Второй "мессер" задымил и медленно отвалил в сторону. "Ребята, бей их!" - в буйном азарте закричал Нырко, но сзади что-то затрещало, и голова наполнилась звоном. Майор потянул ручку на себя, но машина уже не набирала высоту. Она заваливалась на левое крыло, а тело слабело и наливалось тупой безотрадной болью. "Это уже меня, - с горечью подумал майор. - Меня сбили". Нырко почувствовав, что волосы под шлемом слиплись от холодного пота. Неожиданно в нос ему ударил острый запах дыма, и в ту же минуту перед глазами вырос жаркий столб пламени. Стрелка осатанело крутилась под стеклом высотомера. "Я падаю, - подумал он, - в запасе у меня считанные секунды, надо ослабить это бешеное вращение. Нырнуть за борт, нащупать потом кольцо парашюта". Почти у самой земли раскрыл он парашют. Оставалось каких-нибудь пятьсот метров. И вдруг за спиной послышался нарастающий свист "мессершмитта". Заплясали перед глазами красные огоньки трассирующих пуль, что-то обожгло ноги, пронизало все тело мгновенной болью. Желтое скошенное поле гозникло перед глазами. Нужно было приземляться, и Нырко по привычке согнул ноги в коленях. Но когда он толкнулся ступнями о землю, страшная боль заставила отчаянно вскрикнуть. В глазах помутнело поле из желтого внезапно превратилось в зеленое, потом все поплыло, и майор упал на землю лицом в мокрую от росы колючую стерню.
Больше он ничего не помнил. Да и нужно ли было помнить остальное. В госпитальной палате было тепло, уютно, тихо. Стены, отделанные розовыми обоями, успокаивали глаза. И только правая нога, тяжелая от бинтов, подвешенная к высокой спинке кровати, насторожила.
Однако Нырко сразу почувствовал, что она не ампутирована, и успокоился. "Человечка бы сюда какогонибудь, - с тоской подумал Нырко, чтобы всe пояспил, что со мной было". Никогда не лежавший ни в больницах, ни в госпиталях, он сразу вспомнил, что в таких случаях прежде всего положено звать сестру.
А когда вспомнил, то, набрав полную грудь воздуха, выкрикнул:
- Сестра, пожалуйста... зайдите.
Но сестра не откликнулась. Вместо неё в комнату вошел громадный краснолицый человек с засученными по локоть рукавами белого халата на мускулистых руках.
Белые усталые глаза с тонкими красными прожилками уставились на майора.
- Вы, кажется, Нырков? - спросил он гулким бесцеремонным голосом.
- Возможно, - покоробленно ответил летчик. - Да только не Нырков, а Нырко.
Вошедший насмешливо буркнул:
- Простите, кажется, не учел вашего запорожского происхождения.
- Угадали, - прищурился летчик, - я действительно по отцу казачьего запорожского рода. А мать русская, да и вырос в России.
- Ладно, майор, - добрее проговорил вошедший. - Исправлюсь. Меня ты, разумеется, не помнпшь, да и где уж. Я тебя в течение часа резал на операционном столе, а ты ни разу в сознание даже не пришел. А ведь я из тебя, мой милый, вчера двадцать три осколочка вытащил.
Спасибо скажи, что санитары из двадцатой стрелковой дивизии быстро доставили, а то бы и гангреной могло кончиться. Теперь все позади. Давай знакомиться. Я - главный хирург. Коваленко Андрей Иванович. О тебе все знаю. Восемнадцать самолетов на нашем фронте лишь один ты угрохал. Если есть у тебя вопросы, - задавай.
Нырко скосил глаза на подвешенную в тяжелых биптах ногу:
- Значит, это вы меня так разукрасили?
- Считай, что я.
- Красивая работенка, ничего не прибавишь. А скажите, долго ли теперь лежать?
Коваленко зевнул, широкой ладонью прикрывая рот.
- В доброе мирное время для того, чтобы выздороветь как следует, вам бы полагалось пролежать месяца два. Затем поехать на месяц в Одессу полечиться грязями. Но, увы, такая поездка сейчас невозможна. Стало быть, выход один. Надо поскорее снимать гипс с вашей ноги. Полагаю, через месяц мы это сделаем. Только зачем вы торопитесь? Неужели для того, чтобы как можно скорее опять подставить свою ногу под огонь зениток и "мессершмиттов?"
- Только для этого, - мягко улыбнулся Нырко, и черные глаза его под широкими бровями сразу потеплели. - Иначе мы никогда не отбросим врага от Одессы и мне не придется долечиваться грязями.
Главный хирург присел на стул и похлопал по своим коленям широкими ладонями.
- Вот как! - басовито расхохотался он. - Люблю летчиков за веселый нрав. Считайте, что я за вас. Будем надеяться на то, что из списков полка вас исключать до возвращения не будут. - Он немножко помолчал, плотно стиснул полные губы и неожиданно закончил, как отрубил: - В строй вы, бесспорно, вернетесь, даю вам голову на отсечение. А вот будете летать или нет, это вопрос, как говорится, уже другой категории. Все-таки двадцать три осколка, задет нерв, повреждена кость.
Пусть незначительно, но повреждена. Не знаю, дорогой потомок запорожцев, честное слово, пе знаю.
- Послушайте, Андрей Иванович, - с нарастающей злостью заговорил Нырко, каменная фигура хирурга внезапно показалась ему надменной, а его басовитый голос снисходительным. - Вы заблуждаетесь. Я вам не нищпй, вымаливающий подаяние. Я не прошу, а требую.
Знаете, в чем заключается моя обязанность летчикаистребителя?
- Просветите, - пожал плечами Коваленко и снова певнул.
- В том, чтобы с каждым проведенным воздушным боем сокращать на какое-то количество единиц самолетный парк Геринга и его кадры.
- Допустим.
- А знаете, в чем ваша обязанность хирурга военного госпиталя?
- Очевидно, нет, - снова захлебнулся Коваленко хриплым смехом.