Фейра вернулась из города как раз вовремя, чтобы попрощаться с семьей Трианни.
Матушка, которая сшила для неё зелёное платье, и дедушка Трианни, которого удалось вырвать из тисков смерти, первыми сели в лодку, с благодарностью целуя руки, которые помогли им. Следом за ними в лодку села Валентина уже с двумя малышами, маленьким Аннибалом и девочкой, которую она назвала Сесилией – по совету Фейры. Она поцеловала Фейру в щеку – над вуалью. «Я не забуду», – сказала она, пока её муж с благодарностью пожимал руку Аннибалу.
Настало время, подумала Фейра, пока смотрела, как удаляется лодка Трианни. Завтра, в воскресенье, Палладио задумал привезти её на церемонию освящения церкви. Сам дож будет присутствовать. Они не знали, выслушает ли он её, поверит ли ей или велит заковать в кандалы. Они с Аннибалом могли быть уверены только в сегодняшнем дне.
Она сняла вуаль и обернулась к Аннибалу.
Они стояли лицом к лицу. Фейра и Аннибал.
Он посмотрел на неё – вопросительно, с улыбкой, словно в точности знал, чего она хочет, словно ждал этого сам. Она была так близко, что чувствовала его тепло. Удивляясь собственной смелости, девушка обняла его – и он не оттолкнул её. Она подняла губы к его губам. Она уже предвкушала поцелуй, как внезапно почувствовала жар, исходящий от его лица, – болезненный жар, который она чувствовала на своей щеке десятки, сотни раз, когда склонялась к умирающим пациентам, проверяя, дышат они или нет.
Жар, исходивший от Аннибала, не был страстным пламенем желания; это была чума.
Андреа Палладио стоял позади собравшихся и наблюдал за освящением La Chiesa del Santissimo del Redentore – его церкви[6].
Служба уже началась, но Палладио не слышал ни слова.
В первых рядах – духовенство и знать в богатой одежде из тяжелого удушливого бархата. Под алтарем на золотом троне восседал дож в своей шапке – корно дукале – старый, утомленный. Под ним, на золоченном стуле, со стриженой головой – золотистой, как у архангела, расположился камерленго. В багряном одеянии перед ними стоял епископ Джованни Тревисамо, патриарх Венеции; его голос был таким торжественным и монотонным, что Палладио удивлялся, как это собравшиеся ещё не заснули. Однажды ему довелось строить патриарху дом в Виченце, и он знал, что это скучнейший человек.
Был тёплый весенний день, и в церкви негде было протолкнуться. Запах человеческого пота перебивал удушливый сладкий аромат благовоний, белым облаком поднимавшихся с серебряных кадильниц. Зажатый со всех сторон Палладио сдерживал своё раздражение лишь сладостной дрожью при мысли о том, что ни дородная дама справа, ни парень слева, который, судя по запаху, был рыбаком, не знали, что это он создал столь удивительное творение.
Архитектор поднял глаза к небу, отстранившись от толпы.
Его не интересовала служба, он просто разглядывал свою церковь. Она была великолепна, и гордость буквально распирала его.
Распределение пространства и материала внутри церкви изумительно сочеталось с внешним фасадом. Трёхчастный план отражался в последовательности нефа, алтаря и хоров. Их разделяла не только разная высота пола, но и разное оформление потолка. Парные пилястры, вздымающиеся от пола до потолка, придавали целостность необъятному пространству. Здесь не было фресок, лишь скупая роспись и несколько скульптур. В отличие от любой другой венецианской церкви, красота таилась не в убранстве, а в самом здании. Оно было не просто красивым, а продуманным – идеально выверенным геометрически. Даже если обыватели не увидят этого, Господь, надеялся Палладио, поймет – разве небеса и сама природа не были созданы по законам геометрии? В завитках папоротника, в спиралях раковины улитки, в панцире неприметного наутилуса – везде скрыто золотое сечение. Палладио переступил с ноги на ногу и взглянул вниз.
Вот он. Наутилус.
Палладио велел вымостить церковь красным и белым мрамором терраццо, и в одной из плит, которую принесли каменщики, он обнаружил идеально сохранившегося наутилуса. Главный каменщик хотел выбросить её, но Палладио настоял на том, чтобы оставить плиту с ископаемым. И вот оно, под его ногами, он не стал прятать его, а установил плиту с наутилусом на видном месте, в проходе между скамьями, где каждый мог его увидеть.
Когда он только получил этот заказ, ему казалось, что его заточили в Венеции, как наутилуса в камне. Ему хотелось сбежать от чумы, отвергнуть единственный заказ Республики, своё величайшее творение и, как он надеялся, начало многих других. Так и должно быть – наутилусу следует находиться в самом сердце церкви; эту шутку, он был уверен, Всемогущий Господь поймет.
Палладио чувствовал колоссальное облегчение, и это чувство перекрывало все остальные. Теперь церковь уже не принадлежит ему; она отдана людям, жителям Венеции, которые должны делать её своей – воскресенье за воскресеньем, неделю за неделей, год за годом. Он может больше никогда не войти в неё, поскольку обычно не посещает свои строения после окончания работы. Как писатель, который, закончив книгу, закрывает её раз и навсегда и никогда больше не дотрагивается до неё. Его наследие вырвалось на свободу.
Но он был доволен, что Господь одобрил его творение: когда строительство церкви близилось к концу, чума отступила от города. На улицах поговаривали, что чуму поборол огонь, очистивший город от миазм, и что появившееся чудодейственное средство «Териака» предотвратило новые случаи заражения. Но Палладио знал правду: купол. Купол Фейры, купол Синана, его купол. Ему удалось охватить лазурный свод неба и заключить его в сферу, чтобы превзойти неверных зодчих Востока. Он выполнил свой контракт с Господом Богом: церковь в обмен на Венецию.
Архитектор прекрасно понимал, что после выполнения этого заказа только ему доверят восстановление города, Венеция возродится из пепла, подобно саламандре, сбросив старую кожу, очистившись и обновившись. Строить придется немало, подумал он в радостном предвкушении. Палладио поднёс руку ко лбу, словно мог скрыть свои мысли от Бога, вспоминая, с каким неприличным наслаждением рушил старый мост Риальто. Теперь он лелеял мечту построить новый мост. Он уже видел эту белокаменную радугу, нависающую над Гранд Каналом, ещё один краеугольный камень его наследия. Кто ещё получит этот заказ, как не он, друг дожа?
Мысль о своем благодетеле внезапно вырвала его из сладких грёз.
Где же Фейра?
Она пришла к нему два дня назад, блистательная в своем зелёном платье, венецианка с головы до ног, утверждая, что она должна встретиться с правителем Венеции во что бы то ни стало. Она не рассказала ему, о чем ей надо поговорить с дожем, заметив, что это крайне важно и предназначено только для ушей дожа. Зная, скольким он обязан девушке, Палладио согласился встретиться с ней на ступенях церкви сегодня утром. В конце службы ему присудят звание La Proto della Serenissima, главного архитектора Республики. Он не видел никаких трудностей в том, чтобы представить Фейру дожу, которая в своём зелёном платье украсила бы общество любого монарха, но его беспокоило то, что она опаздывает.
У него достаточно времени, чтобы добраться до острова и вернуться как раз к церемонии награждения. Палладио стал пробираться вниз, к берегу, чтобы нанять лодку. Церковная дверь была распахнута, и люди толпились на ступенях, так что он едва сумел пройти. Они наводнили берег и набережную до самого дворца Веньеров.
Здесь были не только простые крестьяне. Ему попадались на глаза парики стряпчих, клювы врачей, широкие воротнички учителей. Матери привели детей. Мужчины – престарелых родителей. Всех этих венецианцев из самых разных слоёв объединяло одно – взгляд: смиренный, внимательный, спокойный, в котором сквозило необычное умиротворение вкупе с исключительной решимостью.
На канале теснились разнообразные судна, приплывавшие к церкви отовсюду. Кто-то даже построил плот, на котором добрался от самого Дзаттере, где менее отважные жители стояли на берегу, стараясь подойти как можно ближе к церкви и благословенному действу. Палладио был поражен, польщен, пока не понял, что они собрались не ради него и даже не ради его церкви. Покидая церемонию освящения своей собственной церкви, он вдруг осознал, что привело их сюда.
Вера.
Желание Фейры исполнилось.
Она разделила постель с Аннибалом в первую же ночь, когда они остались одни на острове. Но Господь сыграл с ней ужасную шутку – справедливое наказание. Всю эту ночь она старалась изо всех сил не дать любимому умереть.
Она уже не узнает, что стало причиной его болезни, – возможно, дым пожара изъел его легкие и занёс в них заразу, или, потеряв маску, он вдохнул миазмы Тезона. Правда в том, что это из-за неё он подверг себя опасности. Полюбив её, он впервые озаботился своей собственной жизнью и здоровьем, а когда она попросила его рискнуть всем этим и отправиться с ней в город без маски, он пошёл на это без колебаний.
Забота о любимом причиняла ей теперь боль. Впервые она дотронулась до него не в порыве любовных ласк, а для того чтобы убрать кудри с горячего лба. Впервые она взяла его за руку, чтобы проверить трепещущий пульс. Она расстегнула ему рубашку, как давно мечтала, но лишь для того, чтобы рассмотреть ужасающие опухоли в подмышках. Она увлажняла его губы – не поцелуями, а губкой, смоченной водой с уксусом. Она надолго уходила в терновую рощу, не для того чтобы вздыхать там о любви, а в надежде найти любые корни или травы, которые могли помочь, любые новые цветы, чей сок можно было использовать для лекарства.
Как и с отцом, она попробовала всё: травы из своего пояса и смеси из больницы. Она даже рискнула поставить ему пиявок, хотя ни разу не проверяла это на других пациентах, с отвращением наблюдая, как серые извивающиеся существа впивались в его плоть. Но если он верил в такие меры, то она обязана попробовать. Она вскрыла бубоны, но это принесло не больше пользы, чем её отцу. Судя по посеревшему лицу Аннибала, он от этого лишь ещё больше ослабел. Глаза у него были закрыты, пульс на шее слабый и трепещущий, словно он проглотил мотылька.
Наконец Фейра решилась прибегнуть к тому, чего он не одобрял. Она пела венецианские народные песни, которым научилась в Тезоне, в надежде на то, что его никчемная мать пела ему хоть одну из них в детстве. Она даже кое-как прочитала по-латыни отрывок из Библии, вытащив скомканные страницы из щели в стене, чтобы его Бог услышал её.
Единственное, чего она не использовала, – свою «Териаку», зная, что её лекарство уже принимать слишком поздно. Она вспомнила, как он пренебрегал её методами, как часто опровергал теории, на которых строилась её медицинская практика. Она отдала бы все на свете, чтобы услышать от него хоть слово, пусть даже гневное! Он был бледен, так бледен! Его лицо алебастрового цвета, усеянное капельками пота, напоминало лицо статуи во время дождя.
Она сняла вуаль, чтобы почувствовать на щеке его последний вздох. Она бы навсегда сорвала с себя вуаль, прямо там, будь на то её воля; но она не могла подвергать его ещё большей опасности миазмами своего дыхания, так что снова прикрыла лицо. Затем, измученная, она легла рядом с ним, молясь Богу, о котором так редко вспоминала, чтобы тоже умереть, если он не проснётся. Но её молитва не была услышана. На рассвете она проснулась возле Аннибала, как когда-то возле мёртвого отца.
Именно там её и нашел Палладио. Она лежала возле доктора. Они обнимали друг друга, словно влюбленные на супружеском ложе – оба прекрасные, под стать друг другу.
Но он понял, что что-то не так, как только высадился на покинутом острове, пересёк опустевшую лужайку, заглянул в просторное безлюдное здание в самом центре острова, похожее на склад, а потом во все дома – один за другим. И вот в последнем доме он поднялся по лестнице и нашел их.
Он осторожно опустился на здоровое колено и нежно дотронулся до щеки Фейры. Она повернулась к нему, будто ждала его.
– Я не смогла спасти его, – прошептала она, словно не хотела будить застывшее тело. Слёзы наполнили её глаза, намочив вуаль. – Я испробовала всё.
Палладио вспомнил про свою церковь, про купол и людей, собравшихся на берегу.
– Не всё, – сказал он. – Осталось ещё кое-что.
Он протянул ей руку, и она нехотя встала с постели, обернувшись к тому, кого покидала, словно вырывала сердце из груди. «Иди и смотри».
Палладио заметил, что эти слова были ей знакомы. Надежда блеснула в её глазах.
Она дотронулась до вуали.
– Мне надеть зелёное платье?
Он взглянул на неё – на её покрытую голову, шаровары, вуаль. Её происхождение не оставляло сомнений.
– Нет, – сказал он. – Ты прекрасна.
Фейра смотрела на великолепную церковь, и слезы выступили у неё на глазах. Палладио не привез её домой, он привез её дом к ней.
Потрясающий купол, минареты, несущие стражу, фасад храма; она вернулась в Константинополь и всё же оставалась в Венеции. В такую церковь она могла войти, не страшась возмездия. Словно во сне, она стала подниматься по пятнадцати ступеням, прошла мимо стражников, поставленных у дверей, – стражников, на одеждах которых было вышито изображение льва, точно таких же стражников, как те, которые прогнали её от дворца дожа, а потом пропустили внутрь, когда она облачилась в костюм врача. Как и в тот последний раз, они разомкнули алебарды перед её лицом – но теперь по приказу архитектора, который сопровождал её. В отличие от того раза, оба стражника сразу узнали её.
Впервые Фейра переступила порог христианской церкви.
Внутри был полумрак, освещенный свечами и наполненный запахом благовоний. Новые свечи, восковые, белые, стояли сомкнутыми рядами, ожидая, когда их зажгут, пока десятки других свечей горели в благодарность за избавление города от чумы, создавая в церкви тёплое свечение. Фейра была рада найти столь радушный приём в месте, которое всегда внушало ей страх.
Она прошла вперед, в самый центр крестообразной планировки храма. Под её ногами была черная мраморная звезда, обозначающая середину купола, и она представила себе там, внизу, колодец, где покоился её отец. Она послала Тимурхану благословение на родном языке.
Затем подняла глаза вверх.
Фейра поворачивалась вновь и вновь под куполом – бескрайней, идеально выверенной полусферой, ничем не украшенной, кроме перламутрового блеска, как внутри раковины. Она вспомнила все мечети, которые посещала на Востоке, гарем, дом Палладио, Тезон, дом Аннибала – все места, где бывала до сегодняшнего дня.
Она опустилась на колени и сложила руки, как делали сёстры, когда молили о чуде, и устремила взгляд на алтарь; на крест, который когда-то носила, на крест, который когда-то бросила в колодец.
«Пожалуйста», – произнесла она на родном языке.
Потом на венецианском, на тот случай, если этот Бог не понимает её. «Спаси его. Верни его мне». Если все боги – один Бог, разве он не ответит ей?
Но крест безмолвствовал, и она почувствовала себя глупо. Девушка поднялась с ноющих колен. Зря она пришла сюда. Бога нет – ни в этой церкви, ни в какой-либо другой. Храмы Синана и Палладио пусты.
Фейра вдруг почувствовала, что она не одна в церкви. Человек стоял, преклонив колени, в нише, глаза его были закрыты. Она узнала его по шапке корно, изображение которой видела на листовках, которые сжигали на улицах Константинополя, по шапке, изображенной на дукате, который она носила за корсажем.
Она была настолько измучена горем, что решила было не тревожить дожа, но ещё несколько мгновений ничего уже не изменят для Аннибала, а он всегда жил для спасения людей. Если ей удастся остановить белого коня, это станет достойным даром её любви. Она подошла к дожу и молча стояла, пока он не почувствовал её присутствия и не обернулся.
– Кто вы? Как вы смеете прерывать мои молитвы?
Он встал в негодовании, и она узнала в нём высокого старца, который распоряжался жителями города в ночь пожара. Она столько часов провела с ним бок о бок.
Фейра так давно ждала этого момента! Она взглянула на старика, на его бородатое лицо, напомнившее ей отца. Оба были моряками, и у обоих в глазах светился далёкий горизонт.
Девушка раскрыла рот, но не успела она произнести и слово, как двери церкви распахнулись, и человек в черном, со стрижеными светлыми волосами показался между рядами в сопровождении стражников.
– Дорогу! – крикнул он.
И тут же стражники схватили Фейру. В отчаянии она метнулась к дожу, который отступил назад.
– В чём дело? – спросил он своего камергера.
– Вот она, – ответил тот, тяжело дыша, – неверная, которую мы искали все это время. Она прибыла в Венецию вместе с чумой. Вполне может оказаться, что она убийца, посланная султаном.
– Это… дитя? – удивился дож, подходя к Фейре, но стражники уже волокли её между рядами вслед за камерленго, который распахнул огромные двери и вышел на солнечный свет.
В последней отчаянной попытке девушка вырвалась из рук стражников и обернулась к дожу. Она достала из-за корсажа хрустальное кольцо своей матери и сорвала с лица вуаль.
– Остановитесь! – прогремел голос дожа среди каменных стен.
Камерленго повернулся в замешательстве.
– Но… почему? – дерзнул он задать вопрос своему господину.
– Потому что, – произнёс дож, – она Веньер.
Он даже не взглянул на камерленго и стражников.
– Оставьте нас, – сказал он.
Тяжёлые двери с грохотом закрылись. Дож протянул руку к Фейре и в бессилии уронил её.
– Сесилия? – произнёс он.
– Я её дочь.
– Но ты…
– Да, я турчанка. – Фейра торопилась. – Времени мало, а мне надо столько вам рассказать. В эту самую минуту султан Мурад Третий снаряжает в Константинополе целую флотилию против вас – он плывет сюда, чтобы захватить город. Один из его янычаров поджег ваш дворец; один из его морских капитанов привез чуму. – Она едва перевела дыхание. – Я дочь этого морского капитана и приплыла на том же корабле. А моя мать, Нурбану, Валиде-султан, была когда-то Сесилией Баффо с Пароса. – Она снова остановилась, чтобы отдышаться. – Умирая, она рассказала мне о замыслах своего сына, султана, и велела предупредить вас о четырёх конях, которые направляются в Венецию и несут с собой времена скорби. Я не сумела предупредить вас о двух бедствиях, но если мне удастся спасти вас от войны и смерти, я это сделаю. – Она протянула ему кольцо, впервые сняв его с шеи.
– Именно так рассказала мне мать и дала это кольцо в доказательство того, что я говорю правду. Видите, здесь изображены четыре всадника? Думаю, – произнесла она осторожно, заметив его взгляд, – вы узнаете это кольцо?
Дож взял у неё кольцо и дотронулся до миниатюрных изображений.
– Да, – сказал он изумленно. – Я сам подарил ей это кольцо – летом, давным-давно, на Паросе. – Он смолк и взглянул на неё. – Ты многим рискнула, чтобы предупредить меня, – сказал он ласково. – Чем же мне отблагодарить тебя?
– Позвольте мне вернуться домой. Это все, чего я хочу.
– В Константинополь?
– Нет, – сказала она резко. – Нет, это не мой дом!
Она стала пятиться, пробираясь между рядами к двери.
– Кольцо? – дож протянул его ей.
Она махнула рукой.
– Оно ваше.
– Нет, – возразил он, следуя за ней. – Оно твоё.
Дож надел ей кольцо на палец, прямо в церкви, словно они венчались.
– Ты же Веньер.
Она взглянула на кольцо, украсившее её безымянный палец, как носила его мать.
– Где твой дом? – спросил дож ласково.
– На Лаззаретто Ново.
– На том острове, где больница?
– Да, – ответила она, распахивая двери церкви.
– С доктором? – крикнул ей вслед дож.
Фейра остановилась. Конечно. Дож в первую очередь подумал о нем.
– Нет, – произнесла она, и голос её замер. – Я живу одна.
Фейра не знала, сколько она просидела возле Аннибала, сжимая его почерневшую руку.
Она вернулась из Реденторе, когда солнце уже высоко стояло в небе. Теперь оно опустилось ниже, чтобы позолотить его неподвижное лицо, словно священные мощи.
За эти часы она прожила жизнь, которая могла бы быть у них, – они бы жили и лечили вместе, возможно, отправились бы в клиники Лондона, Болоньи и Дамаска или открыли бы свою больницу. За эти воображаемые годы она не задумывалась, на кого будут похожи их дочери и сыновья. Она не хотела детей, никогда не мечтала о них, ей нужен был только Аннибал. Быть с ним, стать его супругой – любым способом, который дозволяют их верования.
Она сняла кольцо Веньеров с пальца, внезапно загоревшись мыслью, что они должны обручиться до того, как Аннибала похоронят. Это было женское кольцо, и пришлось надеть его на мизинец Аннибала, хрусталь блеснул на фоне почерневшей кожи. Черная желчь, красная кровь, белая желчь и бледная флегма. Все это покинуло его организм; все жидкости истощились, все страсти стихли, баланс исчез. Вертящаяся крышка, за которой она наблюдала в детстве, наконец-то упала.
Даже это не заставило увлажниться её высохшие глаза. Она мрачно отметила, что бледный конь находится выше остальных на кольце. И тут ей стало всё понятно. Теперь она знала, что последний конь, бледный конь Смерти, предвещал не кончину Таката и даже не гибель Венеции, а уход из жизни Аннибала.
Опустившееся солнце светило ей прямо в лицо, отчего на глазах у неё выступили слезы. Она поднялась – наступали сумерки. Ей предстояло обмыть тело и приготовить его к погребению. Сегодняшнюю ночь она будет бодрствовать рядом с ним, а завтра – похоронит его.
Она взяла в кабинете охапку новых белых восковых свечей и положила их возле кровати. Затем спустилась вниз и направилась к кладбищу, спотыкаясь о корни деревьев и цепляясь платьем за ветки терновника. Она аккуратно обошла могилы, представляя себе скелеты, лежащие под землей.
Это те, кого она не спасла.
Возле новой горки земли, покрывавшей могилу Таката Тюрана, она остановилась и наступила ногой на свежую почву. Она вспомнила своё обещание отправить его кости домой. И не собиралась исполнять его. Она взглянула на могильный холм. «Придётся тебе гнить здесь», – процедила она сквозь зубы и пошла дальше.
Возле стены она нашла тележку и покатила её к дому Аннибала. Утром она положит его тело на неё.
Затем она направилась к колодцу, чтобы набрать воды и обмыть тело Аннибала. Каменная морда льва устремила на неё всезнающий взгляд. Она устала от него. «Значит, об этом ты молчал? – спросила она. – Это и есть твой секрет? Что ж, молодец, твоё пророчество исполнилось».
Ведро с грохотом полетело в колодец. Когда она вытянула его обратно, то увидела, что в последних лучах солнца что-то блеснуло на дне ведра. Фейра опустила руку и достала маленький металлический крест, приделанный к булавке. Эту булавку, которой Корона Кучина закалывала ей шаль на груди, она бросила в колодец в первый же день своего пребывания на острове. Она стиснула её в руке. За прошлый год здесь набирали сотни, тысячи вёдер воды, однако булавка с крестом оказалась именно в её ведре, в это воскресенье.
Фейра раскрыла ладонь и взглянула на пророка-пастуха на металлическом кресте. Он ничем ей не поможет теперь. Он всего лишь смертный, который умер, как и Аннибал. Но вдруг ей вспомнилась легенда о нём.
Он умер и воскрес. Пастух воскрес.
Это чудо.
Фейра выронила ведро, пролив воду на могилу Таката Тюрана. Она побежала – мимо дома, где принимала малышей Трианни, мимо Тезона, где Салве умер последним из жителей острова, мимо сторожки, где когда-то жил Бокка, мимо церкви, где Бадесса дала ей Библию, – к дому Аннибала. Девушка взлетела по лестнице, едва дыша, и замерла на пороге.
Он пошевелился.
Фейра подбежала к постели и упала на колени. Рука, которую она держала, рука, на которую она надела кольцо и положила ему на грудь, теперь соскользнула на кровать. Она схватила её и сжала так сильно, что кольцо с четырьмя всадниками разломилось надвое.
Распахнув ему рубашку, она прижавшись ухом к его груди. Там, под слоем мышц, костей и сухожилий, она почувствовала трепет – едва уловимый, словно первые взмахи новорожденной бабочки.
Каким-то непостижимым образом те сосуды и органы, о которых рассказывал ей Аннибал, те клапаны и полости наполнились жизнью. И дело здесь не в науке; это было Божьим чудом. Слёзы потекли у неё из глаз, когда она прижалась губами к его груди, где трепетало сердце, а потом поцеловала его в губы.
И как только она поцеловала его – впервые, прижавшись губами к его губам, он открыл глаза.
Здесь имеет место художественный вымысел автора. Завершение строительства церкви Реденторе и её освящение произошло в 1592 году, а Палладио умер в 1580 году и не мог присутствовать на этой церемонии. – Прим. ред.