Три года спустя
В безлюдном приделе дворца Топкапы доктор Хаджи Муса разглядывал ларец, который ему доставили.
Он знал, что ларец из Венеции, по печати с изображением льва и запаху мирта. В Республике, как ему было известно, строго соблюдались правила дезинфекции посылок.
Всё же, желая обезопасить себя, доктор позвал слугу, чтобы тот открыл ларец, и велел евнуху нести посылку крайне осторожно – и подальше от покоев султана. Венецианцы иногда присылали свои «дары»: ларец с порохом и запалом, который взрывался, когда его открывали, или ядовитых змей, или даже скорпионов. Был полдень, и дворец мерцал в знойном мареве. Евнух принёс ларец в Сад лилий, где играли фонтаны, было тенисто и прохладно.
Там он опустил ларец на пол, открыл его и осторожно отложил крышку. Воцарилась мёртвая тишина, Хаджи Муса слышал только плеск воды в фонтанах.
– Что же там? – спросил врач, стоя на безопасном расстоянии.
Евнух был озадачен.
– Кости, – ответил он.
Доктор подошёл ближе и заглянул в ларец. Он отпустил слугу и сам развернул кости, встав на колени в своем красном халате. Это был скелет молодого мужчины, каждая косточка старательно пронумерована и внесена в список, каждая обернута в пергамент. Каждая кость была на месте, все двести с лишним, от каждой фаланги пальцев ноги и каждого позвонка на спине – до самого черепа. Такую работу мог проделать только врач.
Хаджи Муса выложил скелет на пол, собрав его на тёплых камнях; коршуны кричали высоко в небе, лишившись добычи, ведь этот бедняга был давно уже мертв. Закончив, старый врач с трудом поднялся и стал рассматривать лежавшего перед ним мужчину. Череп глядел на него темными впадинами вместо глаз. Озадаченный врач заглянул в ларец и там, среди горстки венецианской земли, нашел записку, написанную по-турецки.
Это кости Таката Тюрана.
Похороните его в саду янычаров, он был одним из них.
У меня все хорошо.
Ваша ученица,
Фейра Адалет бинт Тимурхан Мурад
Хаджи Муса скомкал записку и радостно прижал её к сердцу, затем снова нагнулся, чтобы собрать кости. Череп был полон земли; он стукнул им по полу – не совсем почтительно – и что-то выпало с металлическим звоном. Он смахнул землю и поднёс это к свету, глаза его были не те, что раньше. Он прищурился в недоумении, не понимая, что бы это могло значить.
В руках он держал христианский крест.
Палладио дремал почти весь день, это вошло у него в привычку в последнее время. Он прилег на кушетке в своей мастерской, ему было тяжело подниматься по лестнице. Кроме того, он любил лежать там, откуда мог видеть свои рисунки.
Иногда его взгляд останавливался на Леонардо, на Витрувианском человеке, и он вспоминал пору своей молодости, когда протягивал руки с вытянутыми пальцами, чтобы проверить границы собственной геометрии. Иногда он смотрел на чертежи, которые сделал для нового моста Риальто, – скрупулезно выверенные, каждый угол блестяще исполнен и подан на рассмотрение Совету Десяти. Но мосту суждено жить лишь в его воображении и на стене его студии, потому что контракт на новый Риальто отдали другому. Антонио да Понте был моложе и, что того хуже, когда-то считался его учеником.
Палладио утешался мыслями о своей великолепной церкви. Он смутно помнил, как ему рассказывали о Восточном храме, куда паломники вот уже сотни лет стекаются для поклонения на могиле знаменосца пророка. Но он никак не мог вспомнить ни названия храма, ни имени рассказчика.
Когда силы возвращались к нему, он приподнимался на локте и беседовал с Сабато Сабатини, диктуя ему свои последние идеи, пока тот чертил. Иногда они граничили с фантазией – мечтами, которые невозможно воплотить в камне. Когда архитектор бормотал подобные вещи со своей кушетки, Сабато переставал чертить. Чертёжник снимал очки, клал их на стол и вытирал глаза; а Палладио удивлялся, почему тот плачет.
Сегодня был не самый лучший день. Архитектор едва мог приподнять голову. Словно невыносимая тяжесть давила ему на грудь. Он знал имя этой тяжести. Это Смерть, и каждый день она становилась тяжелее.
Солнце стояло низко, свет слепил ему глаза; и когда две фигуры заслонили окно, он обрадовался. Они были одеты почти одинаково, в тюрбанах и длинных одеждах, но одна принадлежала юноше, а другая – девушке. Ему показалось, что они привиделись ему во сне, так что он мог спокойно улыбнуться им, даже если они неверные. Тяжесть на его груди полегчала.
Девушка протянула ему руку, как когда-то он протянул руку ей. «Иди и смотри», – сказала она.
Оказавшись в лодке, он смог разглядеть их. На них не было ни маски, ни покрывала, как можно было ожидать. Оба были красивые, темноволосые, загорелые и точно одинакового роста. Они могли бы быть братом и сестрой, но даже его старые глаза видели, что они влюблены.
Молодые люди не обнимались, их рукава даже не соприкасались, однако между ними ощущалась непостижимая близость – как тогда, когда он застал их однажды, обнявшихся, в постели. Теперь он узнал их. Оба они были врачами, которые руководили построенным им лазаретом.
Они приблизились к проливу Дзаттере и острову Джудекка.
– Смотрите, – сказал юноша. – Они построили мост.
Палладио наблюдал за многолюдной процессией, пока они подплывали ближе. Деревянные плоты связали и сделали мост, чтобы жители Дзаттере могли перейти по нему через канал к его церкви.
Их были сотни.
Каждый мужчина, женщина и ребёнок несли свечи, и лента мерцающего пламени тянулась по всему острову, через канал и вверх по ступеням – в церковь.
Палладио слышал, как они поют, но его слух ослабел.
– Что они говорят? – спросил он.
– Redentore, – сказал юноша. – Теперь так называют церковь. Просто Redentore. Искупитель. – Врач улыбнулся своей спутнице, словно это слово имело для них особое значение. – Они благодарят того Бога, который спас их от чумы. Они решили делать это каждый год.
– Каждый год? Как долго?
– Всегда.
Глаза Палладио наполнились слезами.
Они высадились возле огромных ступеней церкви, присоединившись к процессии. Они прошли все пятнадцать каменных ступеней вместе; Палладио шёл посредине, поддерживаемый врачами. Никто в толпе не узнал архитектора. И никто не сказал ни слова по поводу тюрбанов, которые прикрывали головы врачей. Когда чума отступила, врачи сняли свои маски и сменили их на биретты, закрученные вокруг головы. И в результате непостижимого каприза моды после османского конфликта турецкий стиль стал очень популярен среди венецианцев.
На пороге врачи остановились, и Палладио обернулся к ним, недоумевая.
– Вы разве не зайдете? – спросил он.
Фейра улыбнулась.
– Одного раза было достаточно.
Аннибал покачал головой.
– Это ваша церковь, но не наша.
Палладио удивлённо вскинул брови.
В ответ Аннибал распахнул своё платье. Он носил кулон в виде мусульманского полумесяца. Фейра последовала его примеру; у неё был точно такой же полумесяц. Палладио прищурился. Внимательно присмотревшись, он понял, что это две половинки кольца, хрустального кольца с узором. Аннибал носил западный полукруг, а Фейра – восточный. Палладио взглянул на Аннибала.
– Вы обратились?
– Да, – ответил тот. – Я не любил своего Бога, а она своего любила.
– Будьте осторожны.
Палладио не пришлось объяснять, что он имеет в виду.
– Вы справитесь? – спросила Фейра заботливо на пороге.
– Конечно, – ответил архитектор. Он взял их руки и пожал на прощанье, а затем вошёл в церковь.