Через день после занятия Хивы последовал приказ о новом размещении всех отрядов. Кауфман с своим штабом и с Туркестанцами расположился в двух верстах от города, Оренбуржцы — на расстоянии одной версты, а Кавказцы — возле самого города, против Шах-абадских ворот. Наша пехота и артиллерия разместились здесь, в обширном саду дяди хана, старика Сеид-Омара, куда перенесли и нас, раненых, а кавалерия заняла ближайшие сакли, брошенные жителями.
Первые дни нашего пребывания под Хивой были днями всеобщего оживления и радости.
Недавние еще труды и лишения как-то сразу и бесследно отошли у всех в область точно далекого прошлого, и бодрость, здоровье и беззаботное довольство собой, казалось, брызжет из каждой пары тех [279] самых глаз, в которых еще вчера можно было прочесть и физическое и нравственное утомление. Люди словно переродились и выросли в собственном мнении. И понятно: всякий сознавал, что участвовал в тяжелом, но блистательном походе; что преодолел пустыню, являющуюся наиболее грозною из всех преград встречаемых войсками; что представлял собою единицу в той, в сущности, горсти людей, на долю которой выпала честь оказать некоторую услугу России, сломив сопротивление и приведя к покорности врага многочисленного и гордого недоступностью своего притона; наконец, всякий видел в перспективе награды совершенно не обычные: было уже приказано представить офицеров к двум наградам, а участников так называемого Туркменского похода, о котором речь впереди, — еще и к третьей.
Настроение, словом, было самое радужное и дни большинства проходили в посещении соседних лагерей, или в поездках в Хиву, где покупали, на память о походе, местные ковры, оружие, посуду и разные безделушки. Хивинцы с этим же оригинальным товаром на первых порах просто наводняли наш лагерь, и, к чести их будь сказано, оказывались торговцами весьма добросовстными. По вечерам гремели музыка и песни, устраивались пикники с туземным оркестром и с плясками так называемых бачей и т. д. Но все это продолжалось недолго. С приближением средины лета немилосердное [280] солнце давало себя чувствовать все более и более. Целые тучи мошек над арыками и нестерпимый жар днем и ночью приковали офицеров к их немудрым жилищам и вскоре бивачная жизнь вступила в колею довольно тоскливую…
В первых числах июня в Хиву возвратился ее законный повелитель, бежавший 28 мая к Туркеменам, Сеид-Мухаммед-Рахим или, как народ его называет, Мадраим-хан. Он явился к генералу Кауфману с повинною и был утвержден им в достоинстве, хана. На другой день он присутствовал на параде всех отрядов.
— Как вам нравятся наши войска? обратился к нему генерал.
— Они напоминают мне камень, отвечал хан, — тогда как мое войско представляет собою только хрупкое стекло…
Для управления страною до возвращения наших отрядов, при хане учрежден совет из трех русских штаб-офицеров, и ему объявлено, что вступая во власть, он прежде всего должен провозгласить об уничтожении навсегда рабства в его предлах, что и было исполнено…
Говорят, что число рабов или пленных Персов, разновременно запроданных сюда Туркменами, простиралось в оазисе до 40 тысяч. Цифра эта, быть может, и преувеличена; но их, во всяком случае, должно было быть не менее 20 или 25 тысяч, так как в одном только 1861 году персидский отряд [281] принца Султан-Мурада, при его движении на Мерв, оставил в руках местных текинцев не менее 20 тысяч своих воинов, и главная их масса была продана в Хиву. Как бы то ни было, но вслед за объявлением свободы, Персы начали соединяться в большие партии для совместного возвращения на родину. Две такие партии, в 700–800 душ каждая, уже двинулись из оазиса и вступили в пустыню, где, как говорят, были поголовно вырезаны бежавшими из Хивы Туркменами… В виду таких слухов, несчастные Персы уже не спешат на родину, а сосредоточиваются возле нашего отряда, — где число их уже простирается почти до полуторы тысячи мужчин, женщин и детей, — чтобы следовать до берега Каспия при обратном движении Кавказцев…
Соседство этого персидского табора иногда разнообразило монотонную жизнь нашего отряда самым неожиданным образом. Так, однажды, в тихую ночь, спустя несколько часов после того, как погасли бивачные огни и все вокруг уже погрузилось в глубокий сон, вдруг из-за садовой ограды послышались страшные крики… где-то грянул выстрел, за ним другой… задребезжал сигнальный рожок, за которым вскоре залились и другие в разных концах сада… Тревога!
«Что за дьявол… неужели нападение!» — подумал я, разбуженный этим шумом, торопливо зажигая свечу и выхватывая револьвер из-под подушки. [282]
Между тем всполошился весь лагерь. «Вставать, живее!… Беги к орудиям!… Девятая рота!» несутся отрывочные крики с одного конца сада; «в ружье!.. что такое?!.. Седлай скорее, скотина!..» раздается на другом. Шум и беготня усиливаются, и через несколько минут между деревьями уже начали выростать и обрисовываться при лунном свете белые стены выстраивавшихся рот.
Шум затих, наступило грозное, как перед бурею, молчание, и, чтобы оно разразилось вокруг целым адом кромешным, недоставало только одного магического слова «пли!» Вот, вот, казалось, оно раздастся, и в этом ожидании я уже чувствовал всю неприятность своего одиночества, так как соседи мои, штабные, уже побежали к ротам. В это время, точно угадав мои мысли, ко мне в кибитку влетел бледный и взволнованный наш доктор.
— Вы слышали… тревога, произнес он почти растерянно.
— Как не слышать… Скажите, что такое?
— Не знаю… вероятно, Туркмены. Уже несколько дней носились слухи об их намерении напасть…
Тревога, как вскоре выяснилось, была принята и соседними отрядами, но оказалась фальшивою. Пока доктор и я перекидывались словами, штабные начали возвращаться и сообщили нам ее романическую, против всякого ожидания, причину: один из наших ловеласов, после некоторого возлияния, прельстился [283] чарами какой-то феи из персидского табора, и, как подобает сыну Марса, пустил в ход силу, чтобы оттащить ее… Персы взбудоражились и подняли крик. Стоявшее вблизи стадо верблюдов шарахнулось в сторону лагеря. Озадаченные часовые дали по ним один и другой выстрел, а горнист, с просонья, затянул тревогу и… пошла потеха! Но Зевс-громовержец не покарал однако виновника этой проделки, вероятно, в виду заступничества трех таких сильных Олимпа, как Венера, Марс и Бахус…
Несколько дней спустя после этого, мы имели еще одно такое развлечение, но на этот раз без романической подкладки. Выстрелы и новая ночная тревога были вызваны какой-то ссорой между персами и джигитами…
Наступил затем период полного затишья под Хивой; потянулись дни однообразные и скучные, и во всех заговорило желание поскорее вернуться в Россию. Это и удалось некоторым. Еще в средине июня выехали из отряда Великий Князь Николай Константинович и генерал Веревкин с несколькими офицерами. О возвращении же отрядов пока не могло быть и речи, так как обратное их движение предстоит по тем же пустыням, безусловно непроходимым во время летнего жара. Да и кроме того, в конце июня, неожиданно для всех, создался у нас, так называемый, Иомутский или Туркменский поход, к которому я и обращаюсь теперь. [284]
В числе разных мероприятий относительно населения Хивинского оазиса генерал Кауфман нашел необходимым наказать своевольное племя Туркемен — Иомутов, которые не только упорно сопротивлялись нашему оружию до самого занятия столицы ханства, но и после этого, удалившись в свои пределы, не выказали никакого желания изъявить покорность, не смотря на пример, поданный им в этом отношении их соплеменниками Чоудурами, Узбеками, Каракалпаками и другими. С этою целью от Иомутов была потребована, к известному сроку, контрибуция в 300 тысяч рублей, которую они не пожелали внести. Тогда, для понуждения их, в начале июля был отправлен, под начальством генерала Головачева, отряд из 8 рот туркестанских стрелков, 4 Семиреченских и 2 Кавказских сотен, при 6 орудиях и 2 митральезах. На угрозу Головачова, что прибегнет к оружию, если контрибуция не будет внесена немедленно, Иомуты возразили лаконически: «Драться не хотим, платить не можем». Тогда отряд начал жечь их кишлаки и отбирать стада и имущество…
В ответ на это, Иомуты собрались и, 13 июля, напали на Русский отряд, стоявший близ Чандыра, но были отбиты. Как рассказывают, эта неудача возбудила в них только жажду мести и еще большую энергию. Через день, 15 июля, они возобновили свое нападение при следующих обстоятельствах:
Рассветало. Убрав свои аванпосты, отряд [285] Головачова снимался с лагеря, чтобы двинуться в кочевья Иомутов. Обычная перед выступлением возня была еще в полном разгаре и только кавалерия, назначенная в авангард, начала вытягиваться на дорогу. Но не успели головные сотни продвинуться и на полверсты, как вдруг увидели перед собой густые облака пыли, несущияся на них подобно степному урагану. В то же мгновение воздух огласился неистовыми криками многих тысяч людей, земля загудела от топота и под облаками пыли зачернели громадные массы Туркмен, мчавшихся на казаков во всю прыть. Не успели последние опомниться, как уже был изрублен один из офицеров. Еще несколько мгновений… и сотни должны быть неминуемо раздавлены этой страшной лавиной, состоявшей, как уверяют, почти из 10 тысяч всадников, за спинами которых сидело еще около 6 тысяч пешего люда. Но сотни повернули вовремя и поскакали в лагерь; на их плечах туда же влетели и Туркмены. Быстро ссадив с коней свою пехоту, они принялись рубить, прежде чем успели взяться за оружие наши роты, озадаченные скачущими обратно казаками. Но замешательство длилось не долго… Со всех сторон загремели учащенные залпы стрелков, посыпалась картечь, затрещали митральезы, и ошеломленные степняки хлынули назад быстрее прежнего, оставив на месте груды своих тел и павших коней…
Туркмены почти не стреляли в этот раз, и благодаря этому, лихой налет их, окончившийся [286] короткой свалкой, не причинил отряду больших потерь. «Но эти пять или десять минут были поистине адскими», говорили участники, что, впрочем, видно и из того, что сам Головачов и начальник его штаба, Фриде, были ранены холодным оружием в средине лагеря. Там же один из Туркмен налетел с поднятой саблей на герцога Лейхтенбергского, но случившийся вблизи офицер предупредил его выстрелом из револьвера и уложил смельчака на месте…
До средины июля дела наши в ханстве, казалось, идут как нельзя лучше. Но вот, точно в воздухе запахло вдруг каким-то неблагополучием… Еще до получения известия о Чандырском деле, у нас разнесся слух, что с Головачовым прерваны сообщения, и что его, менее чем двухтысячный отряд, окружен 30 тысячами Иомутов, поклявшихся погибнуть или истребить Русских. Говорили также, что смелое поведение Туркмен уже вызвало и в Хиве какое-то брожение, которое, в виду нашей малочисленности, легко может отразиться на настроении всего ханства. Известия из отряда действительно прекратились как-то сразу, и при этом хан сообщил Кауфману, что все пространство между Хивой и кочевьями Иомутов наводнено шайками этих Туркмен, которые перехватывают и убивают Русских нарочных. Все это повело к тому, что приказано было усилить караулы и вообще соблюдать крайнюю осторожность. В отрядах же пошли толки. [287]
— Дай Бог, приходилось слышать, — чтобы этот туркменский поход не оказался крупной ошибкой… Россия не нуждается в каких-то иомутских 300 тысячах, чтобы из-за них утомлять и раздроблять, и без того не сильные, наши отряды. Да, наконец, и собрать эту грошевую контрибуцию с полуголодного населения, если она уже необходима, едва ли не благоразумнее было бы путем мирного и ласкового обращения с туркменскими старшинами. А то, не дай Бог, но ведь при энергичном сопротивлении на которое, как говорят, способны эти Иомуты, мы можем потерять сотню-другую людей… из-за чего? Стоит ли свеч эта игра?…
Я не берусь судить, на сколько было правды в подобных философствованиях… Кончилось тем, что главный начальник экспедиции собрал военный совет, который и решил идти всем на соединение с Головачовым, а под Хивой оставить только раненных, больных и слабых, под небольшим прикрытием…
Это было тяжелое для всех решение, и на остающихся оно произвело удручающее действие. Но поступить иначе нельзя было… Утром 15 июля Кауфман, с отрядами Кавказским и Туркестанским, оставил Хиву и двинулся в сторону Ильяллы, куда еще ранее выступили Оренбуржцы. В то же время нас перенесли в один из садов Туркестанского лагеря, где сосредоточилась, под начальством подполковника Буемского, вся наша, как говорили, «брошенная команда». [288]