Теперь принимаюсь за повинную. Ты знаешь, как, сживясь с тобою, моя ненаглядная жинка, душою и сердцем, мне тяжело, невозможно что-либо от тебя скрывать, касающееся до меня лично. А приходится сознаться, что я скрыл от тебя в прошлый раз, что меня посетила гостья непрошенная, назойливая и несносная, от которой я теперь, слава Богу, отделался - это местная лихорадка. Не беспокойтесь, у меня осталась теперь лишь некоторая слабость. Вы припомните, что у меня сделался в начале прошлой недели vertige*. Я думал отделаться aconit'om и успокоился. А это был лишь приступ лихорадки. На другой день меня стало знобить. Я не поддавался и думал отходиться, принимая в то же время aconit и ipeca. На беду пришло ужасающее известие об отбитии вторичного штурма Плевно (в первую минуту считали потерю в 10 тыс. чел., лишь потом оказалось, что 5 тыс.). Все лица вытянулись, а у меня сердце так и екнуло. Кому же живее чувствовать все гибельные последствия неудачи, как не мне, столько лет изучавшему турецкий характер! Сильный жар меня сбил с ног, пульс пошел за 100 (доктор говорит, что доходил до 120 и за 40° температура), и я в таком положении пролежал трое суток без сна. Боткин ходил за мною с большим усердием, прибегая по 5 раз в день. Ты можешь себе представить, как тяжело было мне, привыкшему к другой обстановке и к другому уходу, томиться одному в болгарской хате. Лишь голос Дмитрия, очень усердно и бережно за мной ходившего, напоминал мне родную среду. Чуть я не выбился из сил от такого длинного пароксизма, усложненного крайнею озабоченностью политическою и военною, поглотившего все силы мышления. Я вслух вел разговоры - разгульного свойства - с царем, главнокомандующим, военным министром и Адлербергом, выставляя ошибки, последствия и указывая на способы действия. Меня кормили ужасно хиною, но никаких других лекарств я не принимал, глотая лишь холодный чай.
Хотя Боткин меня ревниво и заботливо охранял от посетителей, не пуская никого, пока был жар, но все выказали мне большое участие. Все товарищи генерал-адъютанты, свита его величества и флигель-адъютанты навещали меня, но им было запрещено толковать со мною о нынешнем положении дел. Адлерберг, Суворов, Милютин заходили ко мне неоднократно. И, наконец, в 3 часа дня, когда я вздремнул, взошел ко мне внезапно сам государь, сел около моей постели и долго со мной беседовал, встав лишь, когда я с жаром стал говорить его величеству о необходимости выйти из настоящего положения. "Вижу, что тебя растревожил, успокойся и думай лишь о собственном здоровье, чтобы набраться поскорее сил. Господь милостив - все поправится".
Государь расспрашивал про тебя, детей, матушку. В хате моей просияло, и я, собравшись с силами, встал, сел к столу на кресло и написал тебе письмо и родителям. Меня всего более тревожила мысль, что, пропустив фельдъегеря, наделаю тревогу и в Круподерницах, и в Петербурге. Вот прошло уже 4 дня, и ни малейшего признака лихорадочного нет. Осталась лишь жестокая слабость. Меня поят вином (умеренно - по рюмке в день, более я отказывался) и стараются кормить, насколько плохой аппетит позволяет. Боткин выражает твердую уверенность, что лихорадка, при осторожности, не вернется, и освидетельствовал меня подробно, поздравил, что ни в селезенке, ни в печени, ни в кишках ни малейших следов не осталось и что, следовательно, завалов мне опасаться нечего.
Даю тебе полный медицинский отчет, милейший друг и ненаглядная жинка моя, чтобы ты не тревожилась, а вместе со мною Бога поблагодарила, что я так дешево отделался. Могло быть гораздо хуже. Хотел, признаюсь, еще промолчать до следующего фельдъегеря, но опасался, что до вас дойдут преувеличенные слухи чрез частные письма, посылаемые по всей России из императорской Главной квартиры.
Береги свое здоровье, иначе ты не будешь в состоянии и мне доставить отдохновение, когда вернусь с похода, чтобы с вами пожить и успокоиться духом и телом. Целую деток и благословляю. Обнимаю тебя горячо-горячо. Целую ручки у матушки, приветствую тетушку. Мой поклон сожительнице и Соколову. Будем молиться, да соединит нас Господь в счастье и добром здоровье.
Сейчас флигель-адъютант Милорадович доставил мне милейшее и длинное письмо твое от 20-го. Спасибо Мике за славное письмо, а равно Кате и Павлику. Леонид всех хуже написал, что меня огорчило. Церетелев собственноручно взял в плен турецкого заптие и отбил у него лошадь, на которой и ездит. Очень доволен.
На случай, что фельдъегерь не уедет сейчас и чтобы доказать тебе милейшая жинка, что от болезни моей осталась лишь некоторая слабость, отвечаю на некоторые вопросы, возбужденные твоим письмом и запискою Мельникова.
Как тебе не знать, зачем именно ездил Мельников в Киев? У него было достаточно в руках денег от продажи хлеба (помнится, до 13 тыс. руб. перебывало за последнее время), чтобы внести 1700 за Немиринцы. Надо это выяснить. Решетилов вносил не процент, а очень изрядный доход, вполне удовлетворительный. Правда, что тогда и расходов на обзаведение было меньше.
Большое имение (которое хвалил Мельников) Решетилову упускать не следует, тем более, что вносить лишь 40 тыс., которые у нас есть в банке - нужно внести. Ширмовку ни в каком случае упустить нельзя. Это имение смежное с Немиринцами и лежит между ними и Круподерницами. Ширмовку надо купить на твое имя, чтобы с Немиринцами составляла один "ключ", одно хозяйство. Ты можешь дать на это от себя доверенность Решетилову, ибо полагаю, что Мельникову теперь заняться покупкою нет времени. Smooth the matter between him and the old man who can spoil the thing*. Становой тоже поможет, если ты скажешь доброе слово. Надо знать, сколько именно заплатить следует, и тогда снестись как с Павловым, так и Алексеем. Теперь наши бумаги высвобождены в Петербурге. Впрочем ты мне сообщи, сколько придется заплатить в придачу к казенному долгу, и я поворожу. Займись Ширмовкою, а то придется впоследствии жалеть.
Воронцов послан в Петербург, чтобы привезти подкрепление (гвардию), а корпусный командир (цесаревич), которого гораздо естественнее было бы отправить за его корпусом, сидит здесь с одной батареей и пятью парками! Того и смотри, до беды доживем, или Бог напустил непомерную глупость на турок. Армия их не уменьшается, как ты надеешься, а, напротив того, растет не по дням, а по часам. В ряды становятся все мусульмане, а патроны и ружья доставляются в громадном количестве из-за границы.
Анучина выбрал себе Черкасский, употреблявший его уже в Польше{40} и теперь считающий за свою правую руку. Дондукова я давно прочу на Кавказ, но Милютин не желает допустить, по старым счетам. Можете ему сообщить, что я наводил за столом об этом разговор, но царь не высказывается.
В Петербурге лето отвратительное. Так же и во многих губерниях.
Рублем подарила, что наконец-то сообщила, что и графин, и бульон, и пиво в ходу. Не сказала только, хорошо ли спишь и писали ли к Герману и какой ответ получили.
Сообщаю Мельникову, что при всем желании в Болгарии нет никакой возможности мне справить доверенность или какой-либо документ. В крайности, в особенности если дело какое можно присоседить к Немиринцам, ты, как самостоятельная помещица, можешь от себя выдать дополнительную доверенность. Я от тебя никогда не отопрусь. Можешь меня заложить и продать. Я - твое достояние, я знаю, что ты барыня благоразумная и меня не разоришь. Скажи Мельникову, что я спасибо бы сказал, если бы аренда Чернявки устроилась, как он пишет (то есть с евреев по 2150 на 6 лет и с Липского по 5 руб. 50 коп. за десятину, то есть 8321 руб.). Не понимаю, как может Липский претендовать на Любчанский лес. Во всяком случае он в общую аренду входить не может, и портить его нельзя давать. Надо скорее кончать с Липским. Donnez un coup d' Melnicoff que cela finisse*.
28 июля
Отъезд фельдъегеря отложен до сегодняшнего вечера, и потому я еще хочу написать тебе, ненаглядная Катя моя, несколько строк для удовлетворения вас в том, что я, слава Богу, избавился от лихорадки, аппетит вернулся, силы восстанавливаются, и я сегодня с Дмитрием катался в коляске за р. Янтру, чтобы подышать на горе другим воздухом, нежели в проклятой Беле, где все пропитано падалью, миазмами и испражнениями. Хуже места в гигиеническом отношении во всей Болгарии найти нельзя, и вода, чистая и прекрасная на вид предательская. Посетители у меня целый день: сейчас вышел Гика, Суворов и Вердер, сидевшие очень долго. Наедине хуже, ибо я перебираю беспрестанно ошибки Действующей армии, негодую, скорблю, ругаюсь на трату времени и prestig'a, и весь кипяток ложится на мои внутренности, не изливаясь внаружу. Если бы не совестно было оставить царя в нынешнем тяжком его положении, бежал бы без оглядки отсюда, где я бесполезен и где мне приходится переносить нравственную муку. О как хотелось бы мне быть с вами и забыть весь мир в вашей среде! Бог велит иначе: "претерпевший до конца, той спасен будет". Буду терпеть, авось и радостный конец настанет.
Дня чрез два переходим мы в Горный Студень на бивак - в переходе на запад (30 верст) от Белы, в 25 верстах от Булгарени, куда отступили отбитые от Плевны войска, и в 30 верстах от систовского моста. Штаб главнокомандующего уже отступил из Тырнова в Горный Студень.
Румыны заняли Никополь дивизиею и двигают всю свою 30-тыс. армию для совместного действия с нами. Сербы также начнут на этих днях. Для* канцлера, тормозившего эти диверсии, они придутся, как после ужина горчица. С Кавказа ни слова. Рущук под глазами наших войск страшно укрепляют, так что едва ли нам можно будет приступить к осаде: время и тут пропущено. Будьте здоровы, здоровье - главное благо земное, ничто утрату его не вознаградит. Обнимаю вас тысячекратно.
Многолюбящий и жаждущий тебя узреть муженек Николай
No 23
Начато 29 июля в Беле на р. Янтре
С раннего утра зашел ко мне Гурко, которого, как и других интересных личностей, Боткин ко мне не пускал, зная, до какой степени меня волнует нынешнее безотрадное положение дел. Рассказ подробный Гурко подтвердил все мои выводы, соображения насчет лучшего способа действий против турок и заключение касательно неспособности или преступности Главного штаба Действующей армии. Паника была громадная до самого Адрианополя, из которого мусульмане и христиане бежали. В Филиппополе ничего не было, и жители приглашали Гурко в конак. Везде, где мы наступали, турки отступали и даже бежали. Под Эски-Загрою разбили Рауф-пашу, морского министра, но сам Сулейман, выказавший больше решительности и распорядительности, потерял голову после последнего дела, в котором Гурко после упорного боя заставил Мегмед Эгдем-пашу (черкес) отступить, в то время как сам Сулейман дрался с отрядом Лейхтенбергского под Эски-Загрою. Гурко говорит, что если бы ему предоставили лишь бригаду 9-й дивизии, стоявшую у Хан-Кёй, он мог бы отстоять эту позицию от Сулеймана и держать все его силы en Он рвет и мечет, что его заставили отступить, тогда как он собрался 18 июля быть в Адрианополе. Радецкий дал ему три предписания отступить в проходы, и тогда он лишь послушался, ибо главнокомандующий как бы в противоречие, уезжая из Тырнова, предоставил на его усмотрение, не предуведомив его, что получит такое положительное приказание ближайшего корпусного командира ограничиваться пассивною обороною. Наш странный образ действий, выказывающий робость и непоследовательность, осмелит турок до дерзости, и немудрено, что Сулейман, соединившись с Шумлянскою армиею, начнет наступление против наследника или Радецкого одновременно с наступлением из Ловчи войск, подоспевших уже туда из Черногории и Герцеговины (в составе более 20 батальонов).
Гурко хвалит Церетелева, который был полезен, усерден и выказал мужество. Ругает Лейхтенбергских, в особенности Николая Максимилиановича, явившего доказательства своей совершенной неспособности, растерянности и робости. В деле у Эски-Загры он расплакался и прислал просить, чтобы прислан был кто другой командовать, ибо чувствует, что не может продолжать вести бой (он даром погубил 3-ю болгарскую дружину, у которой взяли 350 чел. в плен). Гурко тотчас прислал Рауха, а Николай Максимилианович, поблагодарив, поспешил удалиться с места сражения в Казанлык вместе со своим братом и конвоем, забрав всех вестовых и ординарцев (считая их как исключительно существующих для личной их охраны) и оставив Рауха с одним офицером в пылу дела, что всякий военный сочтет непростительным со стороны их императорских высочеств.
Гурко не знал, как избавиться от князя Витгенштейна (се beau propri du gouvemement de Vilno, ancien agent militaire a Paris et auquel Dieu sait pourquoi Ie Gouvernement a fait cadeau d'un million de roubles pour arranger ses propri который держал себя самым нахальным и неделикатным образом, когда не было выстрелов, и тотчас удалялся от опасных мест, как только Гурко отсылал с ним молодого Баттенберга{41}. Гурко постоянно озабочивался, чтобы не убили родственников императора, а Виттенштейн прикидывался, что ему поручен Баттенберг и что, следовательно, он должен уводить его из-под выстрелов. Проехав сюда за сутки, Витгенштейн se pose en h invincible, raconte des blagues et me donne sur les nerfs; bien avant que Gourko m'ait racont 1'histoire de ses pr#233tendus hauts faits**.
Гурко подтверждает, что штаба у Николая Николаевича как бы не существует и все предоставлено на произвол судьбы. Апатия Непокойчицкого все убивает, а Левицкий путает самонадеянно. Даже Милютин, который сам превозносил Непокойчицкого и предлагал его государю, даже и главнокомандующий вчера сказал мне, что надо бы высечь весь штаб Действующей армии, начиная с Непокойчицкого. Поздновато сознание!
Гурко, вышедший со славою из ряда боев с турками и, следовательно, имеющий несомненный авторитет, выводит общее заключение, что кавалерия утомилась до крайности (спины лошадей слабы), что обозы наши решительно никуда не годятся, равно как и четырехколесные зарядные ящики, и что вообще мы не доросли до европейской войны, в которой нас несомненно расколотили бы, несмотря на превосходные индивидуальные качества нашего солдата.
Двухчасовой разговор мой с Гурко оставил во мне впечатление, что он сообразительный и далеко не глупый человек, нервен до крайности, но обладает железной волей, которая делает из него прирожденного начальника.
Несмотря на фанфаронство, бесстыдную самоуверенность и умение внушать государю и, в особенности, наследнику убеждение, Бог знает на чем основанное, в своем превосходстве над другими, влияние на окружающих и мнимых военных дарованиях, Воронцов на этот раз ошибся в расчете. Государь, кажется, уразумел, что для своего тщеславия он затеял ненужное дело под Раз-градом (хороша рекогносцировка впотьмах, дело окончилось в 10 час. вечера), расшевеливши напрасно турок и нанесши нам напрасную потерю в 169 чел. (из них 5 офицеров). Раненые эти, привезенные в здешний госпиталь, находятся под глазами государя, их самого расспрашивавшего о подробностях, и многие из них уже умерли. Кажется, поняли, что это - несчастные жертвы фанфарона, добивавшегося Георгиевского креста на шею из зависти к Скобелеву. Государь с тех пор выражал неоднократно свое неудовольствие на разградское дело. Чуя это, Воронцов продрал в Петербург, не заехав в Белу, прямо чрез паром, устроенный на левом фланге Владимира Александровича. Каков начальник гвардейского штаба и генерал-адъютант, уехал из армии почти скрытно, так что государь узнал о его отъезде уже на другой день от наследника, постаравшегося сгладить неблагоприятное для своего любимца впечатление. В прежнее время подобный отъезд немыслим, но такие господа, как Шувалов, Воронцов и пр., все себе позволяют. Говорят, впрочем, и наследник недоволен Воронцовым и что обаяние несколько пошатнулось. Не верится, чтобы надолго!
Беда та, что, по частным сведениям, нравственное положение Кавказской нашей армии не лучше: все ругают начальника штаба Духовского, интендантство и Меликова, который подчинился совершенно Гейсману, а тот делает постоянно глупости и самодурство.
Вообрази, подлец Казы-Магомет в голове черкесских двух или трех полков принимал участие в действиях против нашего Баязетского отряда (Тергукасова) и в осаде геройского гарнизона, заперевшегося в Баязетской цитадели. Однажды от отправил с письмом от себя в цитадель негодяя - конвойного офицера, бывшего часто у нас в Константинополе. Он дерзко предложил командиру нашему сдаться, уговаривая, под видом участия, пожалеть солдат, обреченных на голодную смерть при продолжении обороны. Командир кончил разговор тем, что обругал сильнейшим образом и Даудилова, и Казы-Магомета, заявив, что "русский гарнизон может умереть, но никогда не сдастся". Даудилов был очень сконфужен и уехал. Теперь они стоят на границе эриванской и ждут минуты, чтобы ворваться в наши пределы. Милютин не нашел другого средства поправить положение дел в Закавказье, как командировать туда Обручева! Он составит блестящую записку, и все будет тогда обстоять благополучно.
В Абхазии наши дела как будто исправляются. Турки очистили несколько пунктов, и абхазы пришли с покорностью. И то хорошо. Гренадерские две дивизии (отборное войско) направлены за Кавказ, где теперь войск будет много. Лишь бы была голова. В предводителях у нас вся суть дела.
Сейчас сидел у меня Татищев (le beau, le lion de Vienne)*. Он поступает в драгуны или казаки, по следам Церетелева, но немного опоздал. Спеси сбавил и увивается около меня чересчур. Он рассказывает, что несчастное дело в Плевне уронило нас в глазах европейцев до чрезвычайности. Стали говорить, что мы стоим на глиняных ножках и что военное наше значение ничтожно. Ты можешь себе представить, как все это меня бесит. Из Царьграда получено известие, что турки так возмечтались, что и речи нет уже о мире. Вот и фамильные отряды, и гонки за легкими лаврами.
30-го
Вчера опять съехались к завтраку к государю главнокомандующий с начальником штаба и Левицким, наследник, перешедший с своею Главною квартирою из Обертина на р. Ломе ближе к войскам корпуса Гана и к туркам. Владимиром Александровичем его подчиненные и даже начальник штаба Косич крайне недовольны. Он избалован, самоуверен, дурно воспитан, все рубит сплеча, поверхностно судя о предметах, и никого не хочет слушать. Лично не трус, но все говорят уже теперь, что с ним пропадешь в деле серьезном. К счастью и к моему великому удовольствию, о наследнике судят совершенно иначе. Все хвалят его хладнокровие, осмотрительность, распорядительность и внимательность к подчиненным. Это хорошие задатки. У него положительно много здравого ума. А это так редко встречается! Приближенные (Олсуфьев и др.) говорят, что он сознает опасность и глупость положения, в которое поставлен, но что не хочет показать вида, чтобы не сказали, что желает уехать. Притом цесаревна изъявляет чувства чистой спартанки и имеет в этом отношении на него влияние. Дай Бог, чтобы ей не пришлось раскаиваться.
После завтрака был совет, и штаб Действующей армии старался "успокоить" государя. Решили ожидать в оборонительном (!!) положении прибытия 2-й и 3-й пехотных дивизий, уже вступивших в Румынию (голова). Зотов, командир 4-го корпуса, мой старый товарищ по гвардейскому Генеральному штабу (мы были одновременно дивизионными квартирьерами, и он у меня был в артели вместе с Никитиным, Кармалиным и Леонтьевым) назначен командующим всеми войсками, сосредоточенными около Плевно.
Непокойчицкий сидел у меня вчера вечером около двух часов сряду и старался доказать, что "все преувеличено", что без частных (!) неудач нельзя, что присутствие императорской Главной квартиры много мешает и что, наконец, не беда, если в две кампании, то есть в следующем году кончим дело и т.п. Суворов прозвал его "croquemorts"*, и нельзя удачнее подобрать клички. Умный человек, но пресыщен, заснул, апатичен и смотрит на все полумертвыми глазами, как будто говорит: "Мне все равно, репутация моя сделана, у меня Георгиевский крест на шее, я всякие виды видывал, а теперь моя личная ответственность прикрыта главнокомандующим, который брат государя. Оставьте меня в покое". Я употребил все свое красноречие, чтобы разбудить этого застывшего человека, доказывая, что в сентябре дожди помешают операциям и расплодят болезни в войсках, что в конце сентября снег в Балканах, что для России гибельно в политическом, военном, нравственном и, в особенности, финансовом отношении продолжение войны до следующего года; что мы даем лишь время туркам собрать новые полчища, запастись боевыми запасами, построить на пути нашем укрепления, которые нанесут нам несметные потери людей и времени, что с турками надо иначе совсем действовать и т.п. Я ему сделал характеристику всех действующих ныне турок в серале. Убеждал не атаковать более Плевны, а окружить укреплениями, вооружить полевой артиллерией с ложементами для пехоты, стеснить и блокировать Осман-пашу, прервать кавалериею (там у нас 33 эскадрона) всякое сообщение с Софиею и каждую ночь посылать охотников к Плевне тревожить турок, не давать им спать и заставлять растрачивать патроны (ожидая нападения, они всякий раз поднимают страшную стрельбу){42}. Турки, выбитые из сил и не имея запасов (они все получают по дороге из Софии), сдадутся, мучимые артиллерийским огнем и ночными нападениями. Драгоценная жизнь русских солдат будет сохранена, а результат будет тот же, что под Мецом в 1870 г. Тут нам и румынская артиллерия пригодится, ибо у них орудия бьют дальше наших (у них, как и у турок, стальные, скрепленные кольцами, а у нас - медные).
Непокойчицкий старался уверить меня, что потеря 7 тыс. (из них половина убитыми и пропавшими без вести) не важна, что всего вместе с Никополем и первым делом под Плевною мы потеряли на правом фланге "только 11 тыс. чел."; что состав войска не пострадал, ибо влили в опустелые ряды 5-й дивизии и других частей маршевые батальоны, подошедшие весьма кстати; что дух войск не пострадал, в чем убедился главнокомандующий, объезжая войска на позициях вокруг Плевно, и что, наконец, все меры приняты, прибавив к тому, что по отлично произведенной Скобелевым (молодой) рекогносцировке оказалось, что в Ловчу (занятую три недели тому назад нашими!!) прибыли уже 20 батальонов из Черногории и сильно укрепляются на окружающих город горах. Таким образом, избегнув переправою в Систов и движением на Тырнов турецкого quadrilat мы имели талант дождаться, чтобы новый quadrilat (Виддин, София, Плевно и Ловча) явился на нашем правом фланге! Помоги, Господи! Как гром грянул - стали строить предмостное укрепление у Пачки (против Шаратана), где великий князь Алексей Александрович прекрасно распоряжается устройством моста.
Я убеждал Непокойчицкого озаботиться теперь же освежением кавалерии, ибо во многих полках половина лошадей уже не ходит и они к боевой современной службе негодны. Также следовало бы принять энергические меры для облегчения продовольствия. Уже теперь все жалуются на интендантство и жидовскую компанию. Наследник заявил, что войска его не получают ни продовольствия, ни фуража. Что же будет дальше, в особенности, когда дороги окончательно испортятся и подвоз будет невозможен? Я обратил внимание Непокойчицкого на сие важное обстоятельство. Войска прибудет, а продовольствия убудет. Из долины р. Тунджи, отличавшейся изобилием хлеба и произведений, болгары бежали вместе со своими семействами вслед за Гурко в Балканы. Тырновский округ будет скоро истощен, и нам придется зимой болгар кормить, чтобы избегнуть голодного мора. Если бы мы шли за Балканы в июле, войска могли бы продовольствоваться средствами края, как удостоверил Гурко. Теперь Сулейман-паша опустошит всю долину Тунджи от Кассорже до Эски-Загры и Черпана. Жатва не снята, и зерно высыпается. Даже кавалерию пустою соломою не прокормить при прохождении. Как мы пройдем там без запасов? Штаб ни о чем не думает и не заботится.
Сюда явился Поляков и, не теряя из виду, конечно, своего собственного кармана, раскрыл, однако же, глаза великому князю Николаю Николаевичу и императорской Главной квартире. Он представил записку, где выставил отчаянное положение сообщений в тылу армии. Ему разрешено строить железную дорогу (военную) из Бендер в Галац, что окажет осенью огромную пользу сокращением пути слишком на 200 верст, избежанием круга румынской дороги и, главное, нашего пути из Унгени в Корнешти, находящегося в отчаянном, крайне неблагонадежном положении. О дороге из Бендер в Галац толковал я напрасно три года тому назад, и следовало строить ее при самом начале войны. Теперь она будет готова в октябре. И за то спасибо жиду. Видно, что у нас принимается лишь то, что предложено жидком, смазывающим карманы.
Поляков взялся устроить за 100 тыс. руб. первую переправу чрез Дунай; тоже вещь очень полезная, ибо мост зимой не выдержит. Поляков же берется устроить (за удивительно дешевую цену - не более 20 тыс. руб. за версту) железную дорогу от Дуная до Балкан и поперек расположения наших войск для обеспечения сообщений. Он же взялся и указать возможность нанять в Австрии и Германии подвижной состав для усиления - крайне необходимого - движения по румынским дорогам, не допускающим (по ничтожности своих средств) движения более 3-х или 4-х военных поездов в день, так что войска скорее доходят пешком до Дуная, нежели в вагонах! Ай да жид! Кончится тем, пожалуй, что все хозяйственное управление армии передадут жидам, чтобы не умереть с голоду и быть в состоянии драться с турками. О Русь, до чего ты дошла; не познаешь собственных сынов своих и пренебрегаешь силами, в тебе самой таящимися, отдаваясь в руки наемникам, людям продажным и иноверцам! Я содрогаюсь при мысли, куда мы зашли в нравственном разложении!
Семь дней прошло, что никакого признака лихорадки (озноба или жара) не возобновилось. Я на здоровом положении. Ем и пью (вино) более, нежели здоровый. Сплю хорошо. Скучаю бездействием. Со вчерашнего вечера льет дождь, и потому лишь я не явился еще к государю и не вступил на дежурство. Когда только прояснит и несколько подсохнет, так примусь снова за свою бесполезную службу. 8 дней сряду дежурил за всех нас Чертков. Меншиков и Витгенштейн были в лихорадке (несколько слабее и гораздо короче моей), а князь Голицын (Борис) до такой степени раскис и заболел (полагают, что у него камни в печени), что отправился отсюда в Карлсбад. Свита (генерал-адъютанты) растаяла.
Все, что я говорил о военном положении дел Непокойчицкому, я высказал Милютину накануне, когда он зашел ко мне, и повторил некоторые подробности полковнику Лобко, состоящему при военном министре, для внушения и повторения ему того же. Авось, где-либо прошибет, и встрепенутся.
Поручили князю Имеретинскому и Лобко составить соображения об укреплении позиции пред с. Бела. Наконец, и то - накануне ухода государя. Но оказалось, что ни военный министр, ни никто не берется указать основных элементов - на сколько войска и орудий проектировать укрепления, откуда ожидать неприятеля и с какою целью укреплять, то есть, как мостовые лишь укрепления или как позицию, на которую могут отступить войска 13-го корпуса (Гана). Имеретинский и Лобко поездили, саперный офицер снял кроки, потолковали, и все снова замерло. Как могут идти хорошо дела при бездеятельности Главного штаба, отходчивости бюрократического Военного министерства, впечатлительности императорской Главной квартиры и т.п.? Тут нет единой железной воли, нет животворящей мысли, всем руководящей. А без этих двух условий войска - мертвая масса, которая будет славно умирать, но непроизводительно.
Получено известие, что пред Базарджиком (в Шумле) стоит с 15 тыс. войска египетский принц Гассан, а в Варне высадился с 20 тыс. из Батума Дервиш. Очевидно замышляется нападение на Циммермана. Дай Бог, чтобы его не поколотили. Он прислал сюда Раевского с жалобою, что ему ничего не приказывают, ничего не сообщают и что у него нет регулярной кавалерии. Он имеет 5 донских полков и утверждает, что они ни против пехоты, ни против конницы турецкой не устоят - трусят. Все зависит от командира, а Циммерман к кавалерии не привык, его же морочит Шамшев, командующий казаками и усвоивший лишь гвардейские сноровки в продолжение своей службы.
Бедный Васильчиков (венский), говорят, умирает. Его видел Иванов (Адриан) в Вене за две недели, что с ним сделался припадок, и он восторженно рассказывал о моем успехе в Вене, о том, что тебя принимали как "королеву", и божился, что Андраши (к семейству которого, как ты знаешь, Васильчиков был близок) сказал ему чрез два дня после моего отъезда за завтраком у себя: "Je suis revenu enti de mes pr contre le g Ignatieff; c'est le seul homme qui je connaisse que la Russie peut hardiment opposer a Bismark, il peut un tr grand ministre"*.
То же подтвердил мне теперь в своих рассказах Татищев.
Канцлер наш ужасно рассердился на сербов. Вот по какому случаю. Бывший здесь дядя Милана Катарджи, приехав в Белград с благословением государя начинать войну, в припадке откровенности сказал управляющему нашим генеральным консульством в Белграде Ладыженскому: если вы столько потеряли даром народу в Плевно и имели две неудачи, вся ответственность падает на одного вашего канцлера. Он всячески старался помешать диверсии со стороны Румынии и Сербии. Мы бы задержали хотя часть войск турецких в Виддине и Софии. Теперь же, благодаря князю Горчакову, qui a toujours t de nous paralyser et de nous d pour complaire l'Austro-Hongrie ces fortresses du Danube (Widdin, Rahowo, Pelaur) et notre fronti sont d et vous avez sur les bras toutes les forces turques r Remerciez en votre chancelier. Ignatieff voulait faire tout autrement*. Ладыженский возьми да и сообщи канцлеру по телеграфу упреки Катарджи и князя Милана. Tableau!** Насилу нашелся человек, сказавший правду. Надеюсь, что в сознании многих она созреет при нынешних обстоятельствах. Sans cela il faudrait d de la v
Непокойчицкий мне говорил, что главнокомандующий Николай Николаевич желает зайти ко мне, чтобы повидаться со мною. Погода ли или постоянные занятия, но Николай Николаевич не зашел ко мне и уехал на свой бивак во 2-м часу. Я не счел нужным выйти из своего домика, потому что не удержался бы ради даже любви моей к нему высказать горькие истины, которые, вероятно, великий князь и не желал бы слышать (при других, потому что здесь, в двух шагах от государя, трудно было бы уединиться) от старого товарища, как он меня сам называет, и которому никто не отказывает в авторитете. Бог с ним! Да направит его всевышний на верный путь, а не на гибель русской армии! Ты знаешь, что когда вся ответственность лежит на мне, но когда я в то же время имею силу и возможность действовать (даже со связанными руками, как постоянно было ради петербургского Министерства иностранных дел), то я нисколько не унываю и не теряю бодрости духа. Но теперь совершенно иное чувство - бессилия, беспомощности, бессловесности. Никогда еще тоска меня так не томила, никогда я так внутренне не страдал pour la chose publique*. Стыд и позор. Бежал бы без оглядки, чтобы не быть свидетелем нравственного бессилия и разложения, но моей натуре претит удалиться от опасности и притом оставить государя, хотя ему самому не хочется извлечь из меня той пользы, которую, я чувствую, что мог бы оказать. Как ни слаб я теперь, но энергии и духа у меня еще хватит на всех, как только представится действительная возможность действовать.
31-го