Моими спасителями оказались ещё не пожилая полная женщина и пушистый кабыздох бело-палевой масти с приплюснутой мордой, которая делала его очень злобным на вид. Впрочем, лай у этой собачки немного напоминал лай какого-нибудь солидного волкодава — вот мы оба, я и нападавший, и ожидали появления большого бойцового пса. Но он про свою ошибку не узнал, а я всё равно был рад появлению этой парочки.
— Где пожар, молодой человек? — сурово спросила дама.
— В моей груди, — пошутил я и улыбнулся. — Это я так на помощь звал, пожара нет.
— А что случилось?
Она оглянулась по сторонам, пытаясь увидеть, откуда мне грозит опасность. Но я стоял к ней лицом, и вряд ли она могла бы заметить то, что происходит у меня на спине. Двигаться я опасался, чтобы ещё больше не потревожить рану — и подозревал, что вся рубашка сзади залита кровью. Проверить это предположение я не мог.
— Напали на меня, — сказал я. — Какой-то пацан с ножом. Резанул по спине, но тут ваш пёс залаял, и я закричал. Он испугался и убежал.
Может, конечно, не испугался — но свидетели тому поцу явно были не нужны.
— Ох, — женщина взмахнула руками, а песик заливисто залаял. — Давайте гляну, что там.
— Конечно, только вы сами… я двигаться боюсь, сразу резкая боль.
Она обошла меня по широкой дуге и несколько мгновений внимательно осматривала мою спину.
— Всё не так страшно, как ты думал, — наконец сказала она. — На рубашке разрез, но крови немного, только на лопатке. Сейчас… стой смирно.
Голову я не поворачивал, но шаги её слышал хорошо. Она подошла ко мне, коснулась, ещё немного что-то поразглядывала.
— Длинный разрез от края спины до позвоночника… выглядит не очень хорошо, — констатировала она. — Тут рядом больница, сможешь дойти? Мы с Симочкой проводим, нам всё равно ещё час гулять надо.
Больница МПС, вспомнил я. Там и травмпункт должен быть. Хороший вариант для несчастного порезанного попаданца.
— Дойду, думаю… если крови немного, то осилю, тут, кажется, действительно недалеко.
Я сделал шаг с места — боли почти не было, хотя неудобство присутствовало. Наверное, стоило заткнуть рану хотя бы носовым платком, но просить об этом сердобольную женщину не хотелось. Так мы и двинулись в сторону больницы — я старался не размахивать левой рукой, женщина шла рядом, а вокруг нас носился пёс, оказавшийся самкой по имени Симочка.
— Это порода какая-то? — спросил я, чтобы не молчать.
— Отбраковка, — охотно объяснила она. — Обычно таких принято усыплять, у знакомых родилась у суки, которая связалась с какой-то дворнягой. Я к ним зашла — и поняла, что это как раз для меня. Вот и прижилась Симочка у нас, скоро восемь лет будет, старушка уже по собачьим меркам.
— Заслуженная, — поправил я. — Голос у неё, как у нормальной собаки, не ожидаешь от такой мелкой.
— Тоже брак, — согласилась женщина. — Но полезный, на даче часто путают… вот здесь давай зайдем, чтобы вокруг не обходить, на шоссе сейчас черт-те что творится.
Не только на шоссе, мысленно добавил я, но вслух этого произносить не стал.
Она подошла к калитке в заборе, который стоял вокруг территории больницы, быстро высмотрела там кого-то — и очень оперативно убедила его, что нам обязательно нужно попасть внутрь. Думаю, меня бы одного тут не пропустили — даже если бы я показательно истек кровью прямо перед глазами местного сторожа.
Женщина ориентировалась в этих зданиях очень уверенно, и мы быстро добрались до травмы. Она усадила меня на один из стульев, куда-то ушла — и и вскоре вернулась с молодым мужчиной в белом халате.
— Вот, — она указала на меня. — Резаная рана спины, нужно срочно зашить!
Врач с сомнением посмотрел на других больных в приемном покое, но всё же согласился, что «резаная рана», да ещё и спины — это серьезно.
— Пошли, — приказал он мне.
Я повиновался — пробормотав напоследок невнятное «спасибо» своей спасительнице и её странной собачке.
— Так, Егор, жить вы будете.
Я лежал ничком на кушетке, на которой мне и делали операцию. Спина слегка побаливала, и тупая боль пробивалась даже сквозь новокаиновую блокаду; к тому же второй укол мне делать не стали — то ли из экономии, то ли решили, что я и так выдержу, и вторую половину весьма длительной процедуры мне натурально хотелось выть. Впрочем, когда всё закончилось, острая боль быстро прошла, и сейчас я чувствовал себя относительно сносно и даже умудрялся отвечать на вопросы доктора без долгих пауз.
— Это… хорошо, — согласился я.
— Постарайтесь в ближайшие две недели не делать резких движений и не поднимать ничего тяжелого, чтобы не потревожить рану, — сказал он. — Через две недели зайдите в районную поликлинику к хирургу, он вас осмотрит и решит, нужно ли удалять швы. Скорее всего, нужно. Шрам останется, от этого никуда не деться, но он может вам выписать направление на косметологические услуги, если вам это потребуется.
— Шрамы украшают, — пробормотал я.
Мне только ножа здешнего косметолога не хватало.
Советскую медицину я помнил очень плохо, и большинство моих воспоминаний о ней были связаны с профилактическими осмотрами, которым студентов подвергали раз в год, в начале очередного курса. Но уже под самый конец своих мытарств в аспирантуре я был вынужден посетить стоматолога, который не стал спасать мой зуб мудрости, вколол небольшую дозу обезболивающего, а потом битый час с ассистентом вытаскивал несчастную восьмерку, которая сидела очень крепко и покидать насиженное место не торопилась. Этот опыт произвел на меня очень сильное впечатление — и я, наверное, волевым усилием заставлял свои зубы не болеть лет двадцать. Потом, конечно, в них пришлось вложить весьма солидные деньги, но времена изменились, обезболивание в частных клиниках уже не экономили, да и зубы вырывали только в самых крайних случаях.
Советская травматология, похоже, недалеко ушла от советской же стоматологии. Ну а узнавать на собственной шкуре, как работает советская косметология, мне не хотелось совершенно. В конце концов, шрамы мужчин действительно украшали. У меня и в той жизни была парочка — и тоже не на видных местах.
— А где вы получили эту рану? — спросил врач. — Только не говорите, что порезались, когда брились.
Я ждал этого вопроса.
— На меня напал неизвестный в парке… в Покровском-Стрешнево.
— Понятно, — он кивнул. — Я должен сообщить в милицию. Вам придется подождать, пока подъедет их сотрудник.
И к этому я тоже был готов, хотя терять время очень не хотелось. Но бегающие по паркам маньяки с ножами — последнее, что мне хотелось видеть в прекрасном Советском Союзе будущего.
Мне удалось освободиться только после обеда. Милиционер откровенно скучал, опрашивая меня, и я сомневался, что они всем отделом бросятся искать бандита, который нападает на простых граждан. Я его, конечно, понимал — я и сам дико соскучился хоть по какой-то информации о том, что происходит в стране; телевизора в травмпункте не было, а телефон-автомат в приемном покое был надежно сломан, так что я даже не мог позвонить Алле и сообщить, что пока ещё жив. Впрочем, это могло быть и к лучшему — хотя она наверняка уже волновалась.
Больницу я покинул через главный вход — и немедленно увидел женщину с Симочкой.
— С тобой всё в порядке? — осведомилась она. — Я очень за тебя переживала, очень! Но успела сходить домой, Симочке нужно питаться по расписанию. Вот, переоденься, — она протянула мне аккуратно сложенную кучку ткани.
Это оказалась простая бежевая рубашка — чуть большего размера, чем носил я, но в будущем я привык к оверсайзу, и это меня смущало в последнюю очередь. Переодевшись, я скомкал свою порезанную рубашку — так, чтобы кровь была где-то внутри.
— Спасибо, это действительно было необходимо… в этих условиях, — сказал я.
— Это мужнина, — проинформировала она. — Он тоже хотел пойти, посмотреть, кого я спасла, но я отговорила. Ещё недавно тут ехали танки!
Не танки, а БМП, но один хрен.
— Да, мне тоже пора домой. Спасибо вам ещё раз. И Симочке тоже, — я приветливо помахал собачке ладонью и был вознагражден заливистым лаем. — Хорошая…
Я так и не узнал имени этой женщины. Спрашивать прямо показалось мне глупым, а милиционер её не застал — и потому не опрашивал. Про своё спасение я вообще рассказал скупо — мол, спугнули какие-то собачники, — не вдаваясь в подробности. Незачем привлекать внимание наших правоохранительных органов к этому отзывчивому человеку. Пусть лучше маньяка ищут.
Трамваи всё ещё не ходили, но колонна техники давно закончилась. Идти через парк я не решился, и неторопливо двинулся к «Соколу» вдоль Волоколамки. По шоссе изредка проезжали редкие машины — какие-то отчаянные граждане спешили обделать свои дела, пока Москву окончательно не остановили. Впрочем, я сомневался, что до этого дойдет; скорее всего, уже к концу дня станет понятно, чья возьмет, ну а там начнутся послабления в объявленном комитетом «чрезвычайном положении». Или даже его полная отмена — если власть сохранят нынешние. Простым людям и то, и другое будет только на руку.
У улицы Врубеля я перекурил — и чтобы отдохнуть, и чтобы подумать, стоит ли заворачивать к старику. Но когда сигарета закончилась, я понял, что идти к Смиртюкову не хочу. Я ему уже не особо и нужен; у них сейчас будет новая история, которая совершенно не пересекалась с той, которую я помнил. Ну а по закону бабочки столь глобальные изменения обязательно приведут к изменениям более мелким — и даже какие-то настоящие ЧП могут уже и не произойти. Хотя землетрясение в Спитаке в восемьдесят восьмом всё-таки состоится по расписанию. Но про него я своим кураторам уже рассказывал — и надеялся, что они смогут принять какие-то меры. Если, конечно, победят.
Ну а если нет — то и шут с ними, с этими армянами. Мне тогда точно будет не до них.
Ещё одна долгая остановка у меня была уже на «Соколе», где военные устроили натуральный блок-пост — отъели у Ленинградки полосы справа и слева и поставили по паре БМП с каждой стороны. Частники всё равно ездили и тут — но сильно притормаживали у грозных бронированных машин. Некоторых из них останавливали для проверки документов — но по какому принципу осуществлялся отбор, я так и не понял. В итоге я не решился переходить на другую сторону — у меня была идея зайти в магазинчик звукозаписи и купить Алле что-нибудь новенькое. А вот в универмаг заглянул; мне надо было пополнить запас рубашек. Старую я по дороге просто выкинул в первую же попавшуюся урну. Зашивать длинный разрез и отмывать от крови я бы всё равно её не стал — да и ходить в рубашке с таким ремонтом в приличные места было бы некрасиво.
Дома меня, разумеется, ждали, причем сразу все — в прихожую дружно вывалились Алла, её бабушка и Александр Сергеевич. Девушка налетела на меня, едва я прикрыл дверь, повисла на шее, потянулась поцеловать — но я охнул от боли и привалился к косяку, чтобы не свалиться.
— Егор, что с тобой?
— Боевое ранение, — сказал я. — Или не очень боевое…
— Ты во что опять влез?! Кто тебя? И куда??
— Аленька, дай ему хоть разуться, — с укором напомнила Елизавета Петровна. — Егор, ты как, тебе помочь? Я сейчас…
— Нет-нет! — поспешил я. — Я сам… всё не так плохо. Если никто на мне не виснет, конечно.
Алла ойкнула и отпрыгнула — насколько позволяли размеры прихожей и заполнявшие её люди.
Я разулся и чуть двинул левой рукой — особой боли не было, чувствовалось лишь легкое неудобство в районе лопатки.
— Да налетел по дурости на какого-то идиота, — объяснил я, увидев, что все ждут. — Пришлось в травму тащиться, вот и задержался. Там ничего страшного, так, порез… его уже зашили. Сказали, что до свадьбы заживет. Только рубашку пришлось выбросить, эту мне там дали, встретил добрую женщину с собакой Симочкой.
Я говорил как можно больше слов, пытаясь скрыть среди них главное — что на меня всё-таки напали, и что я получил серьезную рану, которую надо было зашивать. Судя по всему, обмануть мне удалось только Аллу — ни Елизавета Петровна, ни Александр Васильевич на мои словесные кружева не клюнули.
— Да уж… Егор, — сказал отец Аллы. — Надо было послушать мою дочь и никуда не ездить… в такое время лучше дома сидеть. Поездка-то хоть удачная была?
— Относительно, — я по привычке пожал плечами и слегка поморщился. — Там почти никого не было, но с одним пареньком контактами обменялись, осенью созвонимся и обсудим. Он вроде разбирается в этой теме.
— Хоть так, — он кивнул. — Ну-ка, пойдем в комнату, посмотрим на твое, как ты сказал, боевое ранение.
Забинтовывать меня не стали, но тампон из марли накрепко приклеили к спине лейкопластырем. Через пару дней его надо будет поменять, да ещё и промыть шов зеленкой — всем этим придется заниматься Алле, если мы не хотим сидеть в длинной очереди в наш районный травмпункт.
В общем, всё, что они увидели, когда я снял рубашку — это перепачканная зеленкой марля, которая закрывала всю левую лопатку.
— Сурово, — констатировал Александр Васильевич.
— Только выглядит страшно, — ответил я. — Да и то — я сам не видел, у хирурга с зеркалами было примерно никак, а сейчас уже и смотреть не хочется. Посмотрим, когда перебинтовывать надо будет.
— Рука-то нормально двигается?
Я осторожно поднял и опустил левую конечность — показал, что всё работает. Хотя то самое неудобство всё ещё присутствовало, и быстро я эту операцию смог бы проделать только через боль.
— Если меня туда не бить, — я выразительно глянул на Аллу — и она смутилась, — и не делать резких движений, то всё нормально. Повезло, могло быть хуже.
— А кто это был? — поинтересовалась бабушка. — Ты его точно не знаешь?
— Точнее некуда, впервые увидел. Примерно одного со мной роста, нос чуть орлиный, а глаза злые… коренастый такой, словно борьбой занимался, но по движениям — совсем не борец… Ал, что?
Я заметил, что Алла поднесла ко рту сжатый кулачок и закусила костяшки пальцев — верный признак, что она сильно-сильно волнуется.
Все посмотрели на девушку, и она снова смутилась.
— Эм… я не знаю… — пробормотала она. — Просто это описание напомнило мне Бориса.
— Какого Бориса? — недоуменно спросил её отец.
— Думаю, речь идет про Боба, — вмешался я. — Боб — это прозвище, а зовут его как раз Борис. Вот только он никак не мог оказаться в том парке — он сейчас служит в армии… или мог?
Мы с Александром Сергеевичем переглянулись.
Фотографий Боба у Аллы не было. Когда они встречались, то сделали пару совместных снимков, но после расставания она все свои экземпляры уничтожила, так что выяснить, он был в Покровском-Стрешнево или кто другой, похожий, мы не могли. Я вообще с трудом представлял, где можно посмотреть на этого человека — раньше его внешность меня не интересовала, и я откладывал его вопрос до его же демобилизации, подозревая, что тогда он сам меня найдет. Но если в парке на меня напал именно он — это многое меняло.
В первую очередь это означало, что Боб за мной следил и ждал подходящего случая; если бы я сразу пошел на «Сокол» вдоль Волоколамского шоссе, никакого нападения не случилось. Или случилось — но в другое время и в другом месте. К тому же присутствие Боба в Москве делало его одним из главных подозреваемых в убийстве Ирки — и я готов был дать голову на отсечение, что это именно он так отомстил тому, до кого смог дотянуться без особых проблем. Впрочем, всё ещё было неясно, как этот Боб добрался до столицы — я много слышал про сбежавших из своих частей военнослужащих срочной службы, но их обычно ловили очень оперативно, особенно если эти ребята пускались в бега с оружием.
Мы все погрузились в глубокую задумчивость. Если бы Валентин не был ранен — и если бы у него не было более важных дел, связанных с госпереворотом — я бы обязательно позвонил ему со своей догадкой, а уж он бы придумал, как её проверить. У меня никаких идей не было.
Осенило Аллу.
— Дима! — воскликнула она.
— Что — Дима? — недоуменно спросил я.
— Да Дима же, помнишь, он рассказывал, что они дружили, концерты на квартирах устраивали?
— Помню, конечно, — в конце концов, это было совсем недавно, а память после переноса у меня стала чуть лучше — особенно на некоторые вещи.
— Я была на таких квартирниках, там всегда фотограф крутился, — объяснила она. — Фоткал, конечно, в основном музыкантов, но и зрители попадались… у меня даже пара есть с выступления Городницкого, где я в кадре.
К своему стыду, я совершенно не знал, кто такой Городницкий и чем он знаменит, а переспрашивать посчитал излишним[13].
— Думаешь, у твоего Димы найдутся фотографии с Бобом? — уточнил я.
— Ну да… думаю, он не откажется их показать.
Да куда он денется, подумал я. Алла всё-таки Врубелю нравилась — правда, кажется, чисто платонически.
Александр Городницкий — очень известный советский и российский бард, который с 1970 года был председателем жюри Грушинского, прости господи, фестиваля. В мирной жизни — учёный-геофизик. Самая известная его песня — «Атланты держат небо…».