Алла осталась в прихожей звонить Врубелю, а мы всей толпой прошли на кухню. Мне больше хотелось добраться до нашего дивана, скинуть одежду — особенно подаренную той женщиной рубашку — и счастливо заснуть. Кажется, сказывалась полученная организмом доза обезболивающих, да и рана давала о себе знать. По-хорошему, мне действительно стоило хотя бы полежать, но я понимал, что такое времяпрепровождение мне сегодня не светит. Особенно если нападавшим действительно окажется Боб.
По телевизору, который работал на минимуме громкости, по-прежнему танцевали артисты балета — судя по костюмам, это было что-то шекспировское, как бы не «Ромео и Джульетта». Впрочем, узнавать точнее я не стал.
— Они всё ещё зачитывают те заявления? — я кивнул в сторону экрана.
— Да, каждые полчаса… одно и то же, — поморщился Александр Васильевич. — А на улицах как обстановка?
— Непонятно, — ответил я. — Туда когда ехал — всё почти как обычно. Потом уже и электрички перестали ходить, трамвай остановили — может, конечно, только на том направлении? Не знаю.
— У нас по дороге вроде ещё ходят, — сообщила бабушка. — И туда, и обратно.
— По Волоколамке ещё колонна бронетехники шла, может, поэтому. И куда они её только гонят? Не войну же в центре столицы собираются устраивать.
— Они Кремль окружили, — вдруг сообщил Александр Васильевич. — Я звонил приятелю, который там недалеко живет, он рассказал, что на всех мостах через реку блокпосты, на основных улицах тоже, а в парке у Крымского моста пушки стоят. Или гаубицы — он в этом ничего не понимает. Наверное, ждут, когда те сами сдадутся.
В прошлой жизни мне однажды довелось почитать воспоминания Паустовского — вернее, как я потом узнал, ту их часть, которая была посвящена революции и Гражданской войне. Там писатель упомянул и об обстреле Кремля в ноябре 1917 года — большевики пытались выкурить оттуда юнкеров. Но стреляли они, если я правильно помнил, не вдоль Москвы-реки, а из района Тверского бульвара — сейчас это направление, наверное, хорошо перекрыто тем же «Интуристом». Но вроде бы тем же гаубицам глубоко плевать на высокие здания — впрочем, я тоже в этом ничего не понимал и не собирался разбираться.
— Надеюсь, до этого не дойдет… Это в семнадцатом году никакого ЮНЕСКО не было, а сейчас могут и наказать за разрушение исторического памятника, — попытался пошутить я. — Всё равно не могу понять, в чем цель всех этих движений? Войска, осада, Кремль… как там Михаил Сергеевич сказал — здание КГБ взяли? Это ещё…
— Никто не может, — кивнул Александр Васильевич. — Я нескольким знакомым звонил, все в недоумении — что происходит, зачем происходит… Но все надеются, что вскоре всё станет понятно.
Я бы на это не рискнул делать ставку — советские власти вообще не очень стремились давать податному населению простую и ясную информацию, ну а заговорщикам сам бог велел делать упор на скрытность и дезинформацию. Да и технические возможности этого времени играли им на руку. Это в девяносто первом уже появились независимые от советских властей СМИ, которые сразу же оказались на правильной стороне истории и подавали информацию так, как нужно было противникам ГКЧП. Сейчас же простой захват «Останкино» и комплекса на Шаболовке обеспечивал полный контроль над тем, что выйдет в эфир. Оставались, конечно, какие-нибудь местные региональные студии, но большая политика на просторах бывшей Российской империи всегда делалась исключительно в столице. Даже республики, думаю, просто транслировали балет с включениями дикторов — и ждали, чем всё закончится. Скорее всего, там даже войска по тревоге не поднимали.
Правда, были ещё страны социалистического лагеря и огромный капиталистический мир, где имелось триста сортов колбасы. Но в первых стояли солидные воинские контингенты от СССР — причем, кажется, они постоянно пребывали в состоянии готовности к рывку к Ла-Маншу, причем после предварительных ядерных ударов по ходу движения. Поэтому и капиталисты сейчас наверняка затаили дыхание, пытаясь понять, что вообще происходит в этом огромном и страшном Советском Союзе, а здешние ихние посольства подняли в ружье всех своих шпионов, чтобы добыть нужную информацию.
— Может, и станет, — я меланхолично пожал плечами. — Но вряд ли слишком скоро.
— А… — начал было Александр Васильевич, но на кухню почти вбежала Алла.
— У Димы всё есть! — почти прокричала она и грустно добавила: — Но он не хочет выходить из дома… Предлагает приехать к нему.
Я чего-то подобного ожидал, и потому совсем не удивился.
— А где он обитает?
— На «Полежаевской»…
— Вот блин… знал бы прикуп!
Мы было дико досадно. Знать бы об этом раньше, я бы сам прогулялся — к «Полежаевской» от «Сокола» было легко попасть по Новопесчаной и Куусинена. Теперь надо опять ехать в ту степь, а обстановка в городе наверняка ухудшается с каждым часом — вводятся новые войска, появляются новые блокпосты, увеличивается количество патрулей… В общем, не было печали — так подай.
Я в очередной раз пожалел о том, что в этом времени нет доступного интернета и всевозможных мессенжеров, через которые любое изображение можно было переслать другому человеку буквально за секунду. В 1984-м, наверное, могли бы помочь факсы, но их в квартире Балахниных не наблюдалось[14].
В общем, я понял — никаких спать. Придется ехать, ещё и с Аллой — хотя брать её мне не хотелось категорически.
На «Щербаковской» ситуация почти не поменялась — только вместо УАЗика менты подогнали «Жигули-копейку», раскрашенную в жовто-блакитный колер, да у парочки постовых появились укороченные «Калашниковы» со складным прикладом.
По Проспекту Мира всё ещё ездили в обоих направлениях мирные автомобили, хотя, конечно, грузовиков было заметно больше, чем легковушек, которые в основном стремились попасть к МКАДу. Мне стало интересно, насколько прав был Валентин, когда не советовал пытаться выбраться из Москвы в эти дни — тормозят ли на выезде всех, разворачивают ли их обратно? Что вообще происходит там, через десяток километров, которые нужно преодолеть машинам, чтобы покинуть пределы Москвы? Ответов на эти вопросы у меня не было — и я подозревал, что те, кто едет в ту сторону, тоже не знают, что их ждет.
В метро же патрулей стало гораздо больше, а к милиции добавились и военные, которые ходили по трое — офицер и пара солдатиков, — без оружия, но с заметными красными повязками на руках; судя по всему, к всеобщему веселью подключилась и местная комендатура. Пассажиров, впрочем, никто из них не тиранил, хотя смотрели все на всех подозрительно. Я по своей привычке из прошлой жизни прихватил паспорт и заставил сделать то же самое Аллу. Правда, мой документ пока вряд ли мог сильно мне помочь — прописку я так и не оформил, а без неё те же менты могли замучить выяснением, кто я такой и как здесь оказался. Тактику на случай проверки наших документов я так и не продумал, хотя в первом приближении собирался рассказывать о нашей с Аллой любви. Собственно, на этот раз я и взял её с целью доказать мои чувства — утром я ещё надеялся проскочить, а вот теперь нарваться было раз плюнуть.
Но ничего не случилось. Мы спокойно доехали до кольцевой, потом проехали и по ней три остановки, преодолели два перехода — и относительно быстро оказались на «Полежаевской». Где-то к юго-востоку отсюда находился гараж, где мы впервые увидели «Победу»; на севере было ещё незастроенное поле Ходынского аэродрома, на которое вчера один за другим садились военные транспортники.
Ну а сейчас здесь находился кусок старой Москвы на границе с большой промзоной, которая тянулась до самой реки. Возможно, поэтому местные власти тоже ограничились одной группой патрульных милиционеров, которым даже автоматов не дали. Они стояли чуть поодаль от выхода из метро и откровенно скучали. Мы с Аллой их не заинтересовали.
Врубель жил в красной кирпичной пятиэтажке, фасад которой выходил на Куусинена — тоже кусок старой Москвы, хотя про возраст можно спорить. Такие дома строили, кажется, при Хрущеве, а позже отказались в пользу брежневских панельных девятиэтажек.
Меня накрыло у самого подъезда — и я замер на месте. Оглянулся по сторонам, ничего подозрительного не заметил, но понял, что сразу идти к этому человеку не могу.
— Ал, давай присядем, — я указал на раздолбаную лавочку у убогой детской площадки.
Сейчас там было не слишком людно — лишь двое мальчишек пытались покорить сложную металлическую конструкцию, изуродованную временем и вандалами.
— Тебе плохо? — спросила она и осторожно тронула меня за руку.
— Нет… — я помотал головой. — Просто надо посидеть немного. Набегался я за сегодня…
— Ну… хорошо. Пошли.
Мы устроились, закурили, а я попытался понять, что со мной произошло. На последствия ранения этого не спишешь — слабости я не чувствовал, да и боли тоже особой не было. Под повязкой слегка чесалось, но я точно знал, что это фантомные позывы и старался их не замечать, пусть получалось и очень плохо.
Со слежкой было сложнее. Пешую «наружку» я замечал из рук вон плохо. Этот пока не опознанный Боб явно шёл за мной прямо от дома на Новоалексеевской, а напал лишь тогда, когда улучил подходящий момент. Но на этот раз я оглядывался чаще, людей на улицах и в метро было меньше, идеи в моей голове не роились — и я всё равно никого не увидел. Особенно того, кого опасался увидеть — теперь, когда шел вместе с Аллой. Я почему-то был уверен, что именно она была основной целью этого Боба, а Ирка так, под руку попалась, как и я этим утром.
— Так чего с тобой? — повторила свой вопрос Алла. — Может, рана всё-таки? Швы разошлись или ещё что…
— Нет, там всё в порядке, я же чувствую, — убежденно ответил я, хотя на самом деле ничего не ощущал. — Просто… просто даже не знаю, как объяснить. Вот сейчас мы поднимемся к твоему Диме в его квартиру, он пригласит нас пройти, может, предложит чаю… А потом вывалит кипу фоток, укажет на человека и скажет: «Это Боб». А я увижу на снимке того, кто на меня напал. И станет понятно, что всё очень плохо, что это не случайная стычка в богом забытом парке, а целенаправленная охота. И что Ирку убивал не её неизвестный хахаль из-за ревности, а вот этот самый Боб, который шут знает как добрался до Москвы из своей части, в которой он должен служить… Это, кстати, серьезное ЧП, побег военнослужащего срочной службы из расположения, его собаки с милицией должны искать по всей стране. А его либо не искали, либо не нашли — что означает, что у него на руках почти что индульгенция на наше с тобой убийство… Мне даже думать об этом больно, честно… А тут ещё этот чертов путч, и Валентин ранен — к нему за помощью не обратишься. Вот как-то так… докурила?
— Да… — впечатленная моим монологом Алла бросила окурок на землю и туфелькой растерла его в пыль. — Пошли уже, а то я сейчас тоже начну бояться.
— Да я и не боюсь, — попытался я поспорить.
— Боишься-боишься, — ядовито сказала она. — А я не буду!
Чаю Врубель нам не предложил, но вывалил целую охапку черно-белых и цветных фотографий, сделанных во время разных квартирных мероприятий. Судя по всему, он просто собирал полученные от фотографов снимки в большую коробку в тщетной надежде, что когда-нибудь у него дойдут руки их разобрать. У меня самого была похожая коробка, хотя и значительно меньшего масштаба; я её какое-то время таскал с собой, и, в принципе, в девяностые было интересно пересматривать эти снимки. Я ещё помнил запечатленных на них людей и обстоятельства, при которых были сделаны фото, они напоминали мне о той жизни, которой я жил не очень давно.
Но в нулевые в моей голове щелкнул невидимый переключатель — и я осознал, что все эти годы возил с собой изображения совершенно чужих мне людей, с которыми точно не собираюсь встречаться ни при каких обстоятельствах. Правда, с обстоятельствами я тогда промахнулся, но кто в здравом уме будет учитывать временные аномалии? А в первой жизни я действительно обошелся без ностальгических встреч — даже на какие-то круглые даты нашего класса не ездил ни разу, не говоря уже про институт и то, что было после. В итоге я просто отнес весь этот архив на помойку и без особых сожалений выкинул документы своей молодости в мусорный бак.
Скорее всего, Врубель тоже так поступит — у меня были сомнения, что он потащит это барахло с собой во время переезда в Германию.
Ну а пока фотографии были целы, и передо мной во всей красе разворачивалась очень кучерявая жизнь отдельных представителей советской творческой интеллигенции. Они внимательно слушали каких-то людей с гитарами, играли сами, позировали на фоне заставленных бутылками столов или пытались активно дурачиться, надеясь, что позже смогут считать контекст. На обороте отдельных снимков были проставлены даты, где-то имелась пара имен, но в основном не было никаких указаний на место и время, когда всё это происходило. Я лишь предполагал, что здесь показаны самый конец семидесятых и самое начало восьмидесятых; никаких старомодных брюк-клеш или цветастых рубашек с огромными воротниками люди уже не носили — только привычные джинсы и странноватые советские свитера на юношах или блузки на девушках. Вернее, чаще и то, и другое было импортным, но из стран социалистического блока.
На фотографиях часто попадался сам Врубель — но обычно его ловили в самых неудачных позах и ракурсах. Я узнал ещё одного парня, которого видел во время концерта «Кино» в МИФИ, но он тоже не был центральным героем снимка. Однажды попался Михаил, потом дважды — Родион.
И наконец я увидел его — того самого человека, который напал на меня в парке.
— Это Боб? — спросил я, предъявляя снимок сразу обоим.
Алла чуть скривилась, но кивнула.
— Он самый… — пробормотал Врубель. — Кажется, это было у Намина в доме на набережной… знаешь, где это?
— Да, и повесть читал.
На самом деле не читал, а посмотрел пару серий плохого сериала, снятого в нулевых годах, но мне хватило. Почему-то тема сталинских репрессий меня никогда не увлекала, и я считал её очень скучной. Мне казалось, что ею должны заниматься историки, а сделать из убийств людей увлекательное кино ещё никому не удавалось. Как правило, получалось очередное разоблачение разоблаченного, до Солженицына не дотягивающее, а чаще создатели слишком увлекались процессом умерщвления, что превращало кино в какое-то подобие анатомического театра[15].
— И что думаешь? — поинтересовался Врубель.
Вопрос прозвучал для меня неожиданно, и пару мгновений я думал, что он хочет отвлечь моё внимание от Боба — но потом вспомнил, что о причине интереса к этому человеку мы ему не говорили; Аллу я предупреждал специально — правда, не знал, что именно она выдумала, когда напрашивалась в гости.
Так что он просто интересовался моим мнением о книге, которая, наверное, вызвала в его душе отклик. Причем, скорее всего, отклик очень сильный — судя по тому, что через несколько лет Врубель без особых колебаний покинул страну и поселился в Германии.
— Страшновато, но не слишком интересно, — я пожал плечами, продолжая разглядывать фотографию с Бобом.
— Почему? — удивился он. — Я считаю — очень мощная вещь.
— Наверное, — я точно знал, что классикой эта книга не стала и осталась на слуху исключительно за счет названия. — На мой взгляд, надо смотреть, для чего эта мощь используется. Если Трифонов искренне хотел рассказать о том, как всё было — пусть бы поднимал архивы и писал документальное исследование. Был бы хороший ответ Солженицыну. А так — ну написал, народ ахнул. А потом что?
— Ну надо же помнить такие вещи! — воскликнул Врубель. — Мне кажется, она очень хорошо дополнила как раз Солженицына.
— Обычный народ, как правило, не слишком склонен сочувствовать тем, кто во власти, — припомнил я подходящую цитату с одного исторического форума. — Англичане отрубили голову своему Карлу, французы — какому-то из своих Людовиков. У нас расстреляли царя Николая. Есть к ним сочувствие? Нет, только легкий интерес к самому факту. Так и тут — в том доме кто жил? Генералы, министры — в общем, вся высшая номенклатура СССР того времени. А народ как раз тогда лежал под старой телегой и ждал, когда появится город-сад. Максимум, что они сказали, если бы тогда узнали про расстрелы обитателей этого дома — поинтересовались бы, а это не они привезли нас в чистое поле и выгрузили накануне зимы без стройматериалов для бараков и инструментов? Ах, они… ну ладно тогда.
— Так ты что — оправдываешь? — каким-то нехорошим тоном спросил Врубель.
И взгляд у него стал очень пристальным. Таким, думаю, смотрели следователи НКВД на тех, кого им приводили на допросы в тридцать седьмом.
— Боже упаси, что ты, я — ярый противник расстрелов, — поспешил я развеять его подозрения. — Убивать вообще нехорошо. Просто всё, что там было, надо оставить за пределами эмоций, пусть историки копаются, рассказывают нам о причинах и следствиях. Всё равно из виноватых, кажется, уже и в живых никого не осталось… А из жертв тем более.
Я слегка слукавил. В своё время я очень удивился, когда узнал, что в восьмидесятые ещё были живы Молотов, Маленков и, кажется, Каганович, которые в репрессиях точно были замараны по самое не балуйся. В принципе, таких бывших сейчас найти ещё было можно — с тридцать седьмого года прошло меньше полувека, а люди иногда живут очень долго[16].
— Ну если только так подходить… — протянул Врубель. — Хотя, думаю, об этом нужно помнить всегда — слишком черная страница в нашей истории.
Я молча кивнул, задавив в себе слова про «платить и каяться». Эта либеральная мантра всегда стояла у меня поперек горла — ни я, ни мои предки в той вакханалии тридцатых не участвовали точно, ни с какой стороны, платить мне лично было некому, а каяться — не за что. Чего как раз не скажешь о многих либералах, у которых в роду кровавых упырей было великое множество.
Вместо этого я отложил уже найденную фотографию с Бобом и продолжил просмотр. Впрочем, там оставалось немного — вскоре я нашел ещё парочку снимков, и Врубель ничего не сказал про обстоятельства, при которых они были сделаны. Но на одном из этих фото нужная персона была изображена в компании с Аллой — я показал ей, и она смущенно отвела глаза.
— Это было где-то на Патриарших… даже не помню, кто там пел, — пробормотала она.
Врубель принял у неё карточку — но лишь покачал головой.
— Тоже не помню… Пел не Лёшка, это точно… но кто? — он вернул фото мне. — Заберешь их?
— Да, потом верну, — пообещал я. — Спасибо, ты нам очень помог.
— А… А что случилось-то? — спохватился он. — Боб же ещё в армии.
— Это я к его возвращению готовлюсь, — улыбнулся я. — Надо же знать, как он выглядит.
Меня удивило, что он не задал ни одного вопроса о том, что происходит в Москве прямо сейчас. Ну а я эту тему поднимать не захотел.
Егор слишком оптимистичен, хотя технологии передачи изображений на дальние расстояния в СССР использовались, но не частниками. А с факсами было вот так: «В Советский Союз первые факс-машины были „завезены“ в 1987 г. По данным Министерства связи СССР, сейчас в нашей стране их насчитывается около 100 штук, и установлены они в ряде министерств и государственных учреждений» (отрывок из статьи в «Аргументах и фактах» от 01.07.1989).
Юрий Трифонов, «Дом на набережной». Книга вышла в 1976-м, 4-серийный фильм снят в 2007-м для НТВ.
Молотов скончался в 1986-м, в 1984-м Черненко даже восстановил его в партии (правда, подпольно, без объявления в печати). Маленков дожил до 1988-го, Каганович умер в 1991-м — эти участники «антипартийной группы» так в партию и не вернулись, Черненко почему-то не стал этого делать, а Горбачеву сразу стало не до них.