…К концу сентября хан Ахмат стал не на шутку тревожиться.
От короля не было никаких известий, и не появилось поблизости никаких литовских войск, готовых соединиться с ордынскими для совместного похода на Москву.
А еще хана насторожило то, что, стоило лишь его войскам выйти, как ему казалось, неожиданно на западные берега Угры, на восточных очень скоро появилось огромное количество московских пушек и воинов, будто они стояли наготове где-то рядом и сразу выдвинулись к реке.
Теперь по всей Угре идут странные бои через речку, ордынцам пришлось отступить подальше от берега и прятаться в кустах, потому что пушки и пищали начали наносить ощутимый урон, но они делают вылазки, уничтожают потихоньку московские пушки, одним словом, идет затяжная позиционная война.
Хан послал к королю в Троки своего гонца с простым и коротким вопросом «Когда?».
А потом задумался над вопросом «Почему?».
Почему московиты так быстро появились на Угре? Его тайны не знал никто. Он сказал о ней Азов-Шаху только тогда, когда войска уже повернули на Угру.
Даже если допустить, что Азов-Шах тут же проговорился и это известие немедленно полетело в Москву, то все равно за такое короткое время войска с пушками не преодолели бы этого расстояния. Значит, они еще раньше были неподалеку. Значит, готовились. Значит, знали давно. Значит, снова Богадур! Ах, сколько ошибок наделал этот глупый мальчишка! Вероятнее всего, он проболтался московитам, что летом они придут снова. Те двое раненых, которых московиты вернули хану, чтобы сообщить о бесславной гибели сына, не слышали ничего такого, но они оба уже находились без сознания от полученных ран, когда происходил последний разговор и поединок между его сыном и той женщиной.
Ахмату все время казалось, что была во всем этом еще какая-то тайна, и единственный человек, который мог ее знать, — женщина по имени Анница Медведева. Он давно знал это имя. Еще тогда, вернувшись без своего командира, Сайд сразу назвал его.
Конечно, Ахмат давно мог послать людей, чтобы ей отрезали голову и привезли ему. Но он был выше банальной мести, да и какой прок от мертвой головы — она ведь не скажет ни слова. Хан был достаточно стар, чтобы уже ничему не удивляться в этом мире, и все же эта женщина его удивила.
Богадур был лучшим стрелком в Сарай-Берке, но Сайд подробно рассказал о состязании, и выходило, что Анница оказалась лучше. И тогда ему захотелось посмотреть на нее вблизи и поговорить с ней. Теперь он желал встречи еще больше, потому что разговор с ней, возможно, мог бы пролить свет на жизненно важный вопрос: как и откуда стало известно, что ордынские войска придут именно на Угру, а не на Оку, как ходили обычно. У него было необъяснимое, интуитивное предчувствие, что Анница должна это знать…
Хан пригласил к себе сына, остался с ним наедине и спросил:
— Скажи, Азов-Шах, как ты думаешь, найдется ли во всем нашем войске человек пятьдесят, которые бы… — хан теперь проявлял особую осторожность и, хотя поблизости не было ни живой души, склонился к уху сына, прошептав несколько слов так тихо, что даже тот их едва расслышал.
Азов-Шах удивленно посмотрел на отца, подумал немного и ответил:
— Пятидесяти, может, и не наберется, но десятка два — точно.
— Отыщи всех и собери завтра к вечеру за тем холмом, где мы недавно застали за грабежом купца, этого недоумка… как его…
— Азиза?
— Да. Кстати, надеюсь, он наказан?
— Конечно, отец. Он сидит в мокрой яме под арестом.
— Правильно — нарушение моих приказов должно строго караться. Итак, завтра на закате я хочу встретиться с этими людьми. Я желаю, чтобы об этой встрече не знал никто, кроме тебя, даже они пусть не знают, кого ждут. Ты с охраной останешься по другую
сторону холма. Я поговорю с ними наедине, и никто не должен видеть их вместе со мной.
— Твоя воля будет исполнена, отец.
…Внезапный штурм Сарая-Берке начался на рассвете.
Все было выполнено, как и задумано. - Столица Золотой Орды располагалась на левом берегу широкого рукава Волги — Ахтубы, недалеко от соединения с основным руслом, а русло самой Волги чуть пониже делало крутой поворот, изгибаясь петлей. Здесь-то и высадилось с ладей предыдущей ночью небольшое, но сильное и хорошо вооруженное татаро-московское войско под командованием воеводы князя Ноздреватого и хана Нордуалет-Гирея.
Смертельно не повезло тем, кто случайно видел эту высадку и последующее продвижение войска, — все, кто попадались на пути — дети, женщины, старики, — убиваемы были на месте беспощадно и хладнокровно. Если бы кто-то успел предупредить город о приближении врага, это могло бы стоить десятков московских жизней, а чья жизнь дороже? Известно — своя.
К вечеру следующего дня город был окружен московским войском на таком расстоянии от его стен, чтобы остаться с них невидимым, и еще ничего не знал об этом — люди, которые выходили из города, уже не возвращались в него, а те, кто направлялись в город, до него уже не доходили.
Жители мирно уснули, не зная, что это последний сон в их жизни.
После того как более ста лет назад, в 1361 году, Сарай-Берке, тогда огромный, могущественный, с каменными стенами, был полностью разрушен и разграблен великим Тамерланом, он едва только начал становиться на ноги и, конечно, уже не был так силен и неприступен, как некогда.
Восточные и западные ворота без рвов и оград, невысокие деревянные, местами дырявые стены, отсутствие часовых на прогнивших башнях — все свидетельствовало о полной беспечности.
Да и кто бы мог подумать, что в ту минуту, когда великий Ахмат со своим огромным войском идет на Москву, что-то может угрожать его столице.
Невыразимо дорого обошлась эта беспечность нескольким тысячам жителей Сарая — не прошло и двух часов от начала атаки, и все их души принял к себе Аллах.
Едва рассвело, напали одновременно с двух сторон: Нордуалет со своими татарами с востока, Ноздреватый с московитами — с запада.
Пушки почти не понадобились, ворота проломились легко.
Два отряда, почти одновременно ворвавшись в город с двух сторон и преодолев сопротивление небольшого количества вооруженных защитников, первым делом начали планомерно уничтожать население.
Большой разницы между татарами Нордуалета и московитами Ноздреватого не было — и те и другие отличались одинаковой жестокостью и хладнокровием в этом деле, маленькое различие обнаруживалось в том, что московиты при каждом удобном случае насиловали всех попавшихся под руку женщин, от девочек до старух, татары же предпочитали не тратить на это время, а использовать его для захвата как можно большего количества ценностей.
Эта ночь страшным черным пятном врезалась Филиппу в память на всю его жизнь.
Находясь, как всегда, в первых рядах атакующих, он вначале с обычным яростным восторгом схватки, приобретенным в Ливонской войне на поле битв с закованными в железо рыцарями, крушил и дробил своей палицей тела мужественных, но слабо вооруженных и немногочисленных ордынских защитников ворот.
Вскоре, однако, он обнаружил, что перед ним нет больше вооруженных людей, а лишь мечется кричащая, обезумевшая толпа обычных городских жителей — торговцев, мастеровых, старух, женщин, детей…
Филипп в нерешительности остановился, озираясь по сторонам.
Вокруг не было никого, кто мог бы оказать ему сопротивление.
И вдруг он увидел, как приближается на коне сам знаменитый герой, князь Звенигородский Василий Иванович Ноздреватый, и спокойно со сжатыми губами рубит налево и направо саблей всех, кто попадается на пути, а когда никого уже нет перед ним, поворачивает коня и добивает тех, которые прижались к стенам, спрятались в нишах, пытались найти спасение в вонючей жиже сточной канавы.
Рядом с ним так же спокойно и хладнокровно, будто выполняя какую-то скучную, тягостную, но необходимую работу, косили людей воины его свиты.
Увидев растерянно стоящего с опущенной булавой Филиппа, князь подъехал к нему.
— Что, сотник, стоишь? Не привык? Трудись давай! А ты думал, что — ратный труд ■— это когда на поле брани? Нет, брат, там не труд, там битва! А труд, вот он — и ты свое дело мужское исполнять должен! Понял?!! Марш вперед! — заорал он.
Филипп, машинально подчиняясь приказу, поднял палицу и бросился вдогонку орущей толпе.
До боли зажмурившись, он наносил удары налево и' направо, слыша хруст проломанных черепов, страшные крики раненых и покалеченных, время от времени приоткрывая глаза только для того, чтобы увидеть, где еще есть живые люди, догонял их и бил, бил, бил…
Он пытался вызвать в себе какие-то необходимые чувства, он вспомнил, как Настенька рассказывала ему о татарах, которые ее похитили, и старался внушить себе, что вот они — перед ним, эти татары, — это они во всем виноваты и теперь должны понести наказание, но почему-то вместо ярости у него возникала огромная жалость к несчастной Настеньке, которая за свою короткую жизнь уже успела так настрадаться, и то ли от этой жалости, то ли от нервного напряжения вдруг слезы сами собой полились из глаз Филиппа, и он уже не мог ничего видеть, но тут конь под ним рухнул от изнеможения, Филипп покатился по земле, ударился о стену, приподнялся, сел спиной к ней и, закрыв лицо руками, не обращая ни на что внимания, разрыдался, как ребенок, с изумлением осознавая одновременно, что он не может вспомнить, плакал ли когда-нибудь в своей жизни вообще…
Постепенно приходя в себя, Филипп обнаружил, что сидит у стены какого-то дворца или мечети, одним словом, здания, богатого и ярко разукрашенного.
Откуда-то изнутри несся страшный женский крик, странный и необычный, будто очень много женщин кричали хором.
В двери этого здания вбегали московские воины и выбегали из них, унося какие-то вещи и драгоценности, иногда вкладывая в ножны окровавленную саблю, а странный хор женских воплей становился не то что тише, а как бы более редким — все меньше и меньше голосов исполняли заунывную песнь страха и смерти…
Из распахнутых дверей, рядом с которыми сидел на земле Филипп, выскочил вдруг, застегиваясь, его десятник Олешка Бирюков, которого князь Ноздреватый по рекомендации Филиппа вызвал на Волгу из войска Оболенского. Сверкая обезумевшими глазами, он заметил своего сотника и заорал:
— Лексеич! Отдыхаешь? Ну, я вижу, ты славно поработал — весь в кровище! И мы тоже на славу трудимся — ты не думай! Тут столько добра — золото камни—я такого в жизни не видал — к вечеру все соберем — думаю, твоя доля с одного этого дня будет больше, чем со всего Ливонского похода!
Он уже хотел бежать, потом вернулся и подмигнул:
— А ты чего сидишь? Заходи скорей, а то никого не останется, — приказано живых не оставлять. А это — гарем самого Ахмата — иди скорей, может, еще успеешь…
Теперь Филипп понял, что означал этот страшный хор женских голосов, который уменьшался на один голос с каждым вышедшим из здания воином…
Но сейчас это уже не был хор, а лишь неравномерные редкие вскрики и слабые стоны, характерные для смертельных ударов саблей в сердце.
Филипп поднялся на ноги и только тут увидел, что он действительно с ног до головы забрызган и залит кровью.
Он вошел в здание и огляделся.
В круглом, по-восточному роскошно убранном зале в причудливых позах валялись на полу тела мертвых женщин.
Наверх вела изогнутая лестница, оттуда сбежал с окровавленным ножом в руке московский воин и, вытирая нож о роскошную штору, весело сказал:
— Торопись, почти никого не осталось!
Действительно, сверху уже не доносились крики.
Филипп поднялся по лестнице и оказался в широком коридоре, по обе стороны которого находились распахнутые настежь двери.
Филипп двинулся по коридору вперед, заглядывая а эти двери.
Во всех комнатах была та же картина — мертвые, полураздетые, залитые собственной кровью женщины, в большинстве своем молодые и красивые.
Где-то впереди послышались приглушенные стоны и какая-то возня.
В последней комнате находились двое живых людей.
Московский ратник, натягивая штаны, поднялся с распластанного тела совсем молоденькой девушки с завязанным ее же шалью ртом, и девушка мгновенно сжала окровавленные, широко раздвинутые бедра.
Ратник улыбнулся и сказал:
— Хорошая ты девка, да война есть война! Не бойся, ничего не почуешь!
И, выхватив из ножен саблю, занес над головой сверху вниз, чтобы ударить в сердце.
Филипп схватил саблю прямо за лезвие, легко вырвал из рук ратника, бросил на землю, а самого воина, взяв одной рукой за ворот куртки, а другой за штаны, вышвырнул в высокое овальное окно, пробив телом тяжелые рамы и слюдяные стекла.
Девушка схватила лежащую рядом саблю и занесла, чтобы вонзить себе в грудь.
Филипп вырвал саблю у нее из рук, перерезал ею шаль, швырнул саблю в окно вслед за ее владельцем, прикрыл остатками одежды обнаженную грудь девушки и спросил:
— По-русски понимаешь?
Он спросил так, потому что, убрав с лица шаль, увидел ярко выраженные татарские черты. Девушке было не больше шестнадцати лет, и если бы страх, боль и ненависть не искажали ее лицо, оно, наверно, выглядело бы привлекательным.
— Сделай свое дело и убей меня, наконец! — закричала она, рыдая, на чисто русском языке. — Я не смогу, дальше жить!
— Почему? — спросил Филипп.
— Потому что меня обесчестил десяток грязных мужчин! Я не имею права и не хочу жить с этим!
— Нельзя обесчестить того, у кого честь в самой душе, — устало сказал Филипп. — Тебя просто лишили невинности. Но рано или поздно это и так бы случилось. А жизнь тебе дал Бог. Или Аллах. Он же ее у тебя и возьмет, когда сочтет нужным. А сейчас его воля была иной. Иначе я не вошел бы сюда. А мне Он послал через тебя надежду на спасение… Одна спасенная
жизнь взамен сотен загубленных… Может, хоть эта малость когда-нибудь мне зачтется… Ты ведь татарка…
Почему так хорошо говоришь по-русски?
— У меня мать была из литовских русинок, — девушка кивнула в угол комнаты и, закрыв лицо руками, протяжно завыла.
Филипп повернул голову и увидел мертвую женщину в дальнем углу.
— Не плачь, — сказал он. — Война есть война. Хан Ахмат идет сейчас на нас. У меня там осталась жена…
Ты на нее чем-то похожа…
Девушка вдруг подняла лицо и с ненавистью бросила Филиппу:
— Я проклинаю вас всех, и пусть мой отец и его воины сделают с твоей женой то, что вы сделали со мной!
— А кто твой отец?
— Хан Ахмат мой отец! Понял?! А моя мать была его любимой женой! Теперь ты должен убить меня, — зловеще прошептала она, — иначе мое проклятие обязательно исполнится…
— Я не верю ни одному твоему слову. Ты, верно, была здесь служанкой, а теперь врешь и выдумываешь, чтобы я тебя убил. Но я этого не сделаю. Как тебя зовут?
— Чулпан.
— Чулпан? Я не так хорошо знаю татарский. Это что-нибудь означает?
— Утренняя звезда.
— Утренняя звезда… Это очень красивое имя… Путеводное… Молись, пересиль свое горе, не желай зла другим, и все у тебя будет хорошо… Вот увидишь — найдется, обязательно найдется человек, для которого ты
станешь утренней звездой.
В коридоре прогромыхали шаги, и в комнату заглянул тысяцкий Урусов.
— А, это ты, Бартенев, — надо проследить, чтоб наши там с татарами не передрались из-за добычи… Давай кончай ее и пошли…
— Великий князь велел оставить в живых двух людей и отправить хану, чтобы рассказали обо всем. Эта
девушка и будет одной из живых!
— Ё-ё-ё! — с досадой хлопнул себя по лбу Урусов. —
Я совсем забыл! И точно! Боюсь, нам второго не найти — весь город уже выбит!
…Вторым только к вечеру нашли старика, спрятавшегося в бочке, в самом центре города.
На следующее утро старик и Чулпан, снаряженные продовольствием и теплой одеждой, отправились в дальний путь, чтобы сообщить хану Ахмату страшную весть о том, что города Сарай-Берке больше на земле не существует.
Нет также среди живых и большей половины самых любимых ханских жен и детей.
Он решил не брать их с собой в поход, чтобы не подвергать опасности, а взял недавних, новеньких, к которым не так был привязан.
Московская рать возвращалась по Волге обратно, почти без потерь и с огромной военной добычей.
Олешка оказался прав.
Доля Филиппа превысила то, что он привез из Ливонии.
Все вокруг пили, пели, плясали и веселились. Филипп молился.