Покидая Шайенн - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 3

IСТРАНА ЕГО КРОВИ

Раскинулся на плоскогорье,в зените дневной круговерти,кусок моей кровной земли… о, хрупкий и чистыйголодный мой мир…Закутанный в звездное небовысокий пленительный край легендкруговертью тревожит мой сон.Джудит Райт из «Зенита моих дней»

1

Моя нога задергалась, я начал просыпаться. Когда открыл глаза, отец стоял рядом с кроватью и тормошил мою ступню, будто она — столб забора, а он проверяет, крепко ли столб сидит в земле. Он всю жизнь будил меня только так, а мне это было горше редьки. Я даже предложил ему другое средство побудки — стакан с водой, чтобы он мог поливать меня по утрам. Несколько раз я запасал воду с вечера, но он ее все равно не трогал, а исправно тряс мою ступню. Иногда, правда, если ему хотелось пить, он прежде опустошал стакан.

— Поднимайся, — сказал он. — Раз ты так сильно вырос, что имеешь право голосовать, нечего дрыхнуть, когда солнце уже встало. Дом сегодня на тебе. А я — на пастбище, погляжу, что и как. Вдруг та костлявая пеструха отелилась.

На этот раз вставал я почти охотно. Был день выборов, и мой ушлый приятель Джонни исхитрился, чтобы ему и Молли выпало дежурить у избирательной урны в первую смену. Дежурить полагалось по двое. Было ясно, что до обеда никто голосовать не явится, и он сможет вдоволь покрутиться возле Молли за государственный счет. А я собирался не допустить этого. Я против того, чтобы надували государство.

С хозяйством я справился слишком рано. В половине седьмого уже было нечего делать, но раньше восьми к школе ехать не стоило. Дороги верхом туда минут десять, школа стоит сразу за Бугром Идиота. А вот чего я не умею, так это ждать. Поэтому совершил ошибку: взял тряпку и стал наводить лоск на седло. Полировать такое седло — одно удовольствие, но ошибка обнаружилась тогда, когда вошел отец и меня застукал.

— Чего дергаешься? — сказал он. — И прятать его нет нужды. Я ведь его уже видел. Хорошее седло. Почему ты им не пользуешься?

Седло было спрятано под брезентом, в темном углу пустого закрома для овса, но от папы, видно, ничего не скроешь.

— Потому что оно не мое.

— Какого черта, — он чуть удивился. — Ты что, его украл?

— Не огорчай меня до усрачки, — сказал я. — В жизни еще не украл ни гроша, ты это знаешь.

— Немало парней начинали позже твоего. Так чье же оно?

— Ты что, не видел именную пластинку? — спросил я. — Она, между прочим, из чистого серебра, мог бы и заметить. Это седло для Джонни, я его заказал, просто не было случая отдать.

Папу я, наконец-то, сразил. Я знал, что так и случится, и врать не было никакого смысла.

— Отдать ему? — переспросил он. — Подарить седло за сто пятьдесят долларов ковбою, которому тридцатка в месяц красная цена? Даже дурак скажет, что это дурость. А тем более я.

— Ничего не попишешь, папа. Джонни сделал мне… оказал такую услугу. Рассказывать не могу, права не имею. Никто никогда мне ничего такого не делал, и, может, я проживу дольше твоего, и никто мне ничего такого не сделает. У Джонни никогда не было приличного снаряжения. А я был при деньгах, вот и решил подыскать ему что-нибудь полезное. Ничего плохого в этом нет.

У отца были настоящие черные глаза, и если он хотел выглядеть суровым, то на полпути не останавливался. Он выглядел суровым взаправду.

— Отдавать такое седло Мак-Клауду — все равно что застегивать алмазной брошкой козлиную задницу, — сказал он. — Невзирая ни на какие услуги. Кроме того, все свои деньги ты получил от меня.

— Джонни не убогий какой-то, — сказал я. — Если он беден, то это не значит, что он не человек. А за те деньги, что потратил на седло, я достаточно поишачил. Но раз тебе кажется, что ты мне переплатил, найми себе другого батрака.

— Заткнись, — сказал он. — Я не собираюсь тебя пороть, для этого ты слишком большой. Пошли на двор. Отполируешь седло в другой раз.

Мы остановились у корыта с водой и смотрели, как пасется скот на Луговом пастбище на нашем берегу Реки. Я оттер руки от ваксы.

— Разве это не хорошее ранчо? — произнес отец. — Я потратил на него уйму труда и много лет, и Бог видит, что все вернулось ко мне радостью и деньгами.

— Давай пой быстрей, — сказал я. — У меня срочные дела.

— Знаю, — ответил он. — Тебе надо скакать к школе дежурить, следить, чтобы твой милый друг Джонни не забрался в штаны мисс Молли. Ты надеешься, что, если удастся его удержать, как-нибудь ты сам туда заберешься. Ничего, можешь немного посидеть здесь и послушать. Вдруг чему-нибудь да научишься.

— Мне не нравится, как ты говоришь о моих друзьях, — сказал я.

— Плохо дело, — сказал он. — Когда-нибудь я оставлю ранчо на тебя, и хотелось бы, чтобы ты начал относиться к нему серьезно. Насчет седла я не сержусь. Но ты взял и усвистал куда-то в самую пору отела. Меня не предупредил, да еще увез с собой этого парнишку, Мак-Юшуда. А потом ни звука — где ты был и зачем. Это не больно-то разумно, и я вовсе не радуюсь, оставляя ранчо несмышленышу, кем бы он мне ни приходился.

— Ну, мне жаль, что так получилось, и ты это знаешь, — сказал я. — Но рассказать ничего не могу. Просто нужно было уехать.

Папа глядел вдаль, на пастбища, опершись на забор. Он стал крепко сдавать.

— Ни разу в жизни мне не оказывали услуги, которая стоила бы двести долларов, — сказал он. — Похоже, когда я помру, ты лет за десять спустишь все, что я создавал пятьдесят. Старость — дерьмо.

— Перестань, — сказал я. — Я за десять лет увеличу это ранчо вдвое, клянусь.

— Да, а я клянусь, что сию секунду взмахну руками, взлечу и буду себе порхать, как гарыч, — ответил он. — Седло и вправду хорошее. Но вот что я тебе скажу — мне не больно-то нравится Джонни Мак-Клауд.

— Насколько мне известно, он от тебя тоже не в восторге, — сказал я.

Я спрятал седло обратно под брезент, а отец пошел в дом завтракать.

Как всегда, мои расчеты лопнули. Утром отец обнаружил в стаде больную телку, но лечить ее самому ему было не с руки, и мне пришлось сесть на лошадь, ловить телку и мазать ее болячки мазью. Только после этого я отправился на избирательный участок. Я мог там оказаться только около девяти, а Джонни околачивался возле Молли с восьми Меня аж тошнило, так мне это не нравилось.

Они сидели на ступеньках школы, когда я прискакал, оба улыбались, и она позволила, чтобы Джонни держал ее за руку. Как хороша была Молли, бог мой! На ней было бело-голубое платье в горошек, а длинные черные волосы развевались на ветру. Вокруг никого не было. Джонни казался возбужденным и развязным, и было совершенно непонятно, как далеко он сумел зайти. Молли прямо таяла перед Джонни.

— Смотрите, кто приехал, — сказал он. — Что случилось, ты не опоздал? А где же твой приятель Айки?

— Я работал, — ответил я. — Привет, Молли.

Так я и знал, что он проедется насчет Айки, но рассуждать с ним на эту тему вовсе не собирался. Айки — нигер, но не простой, а с правом голоса. Мы должны были дежурить с ним вместе. Молли обещала остаться со мной после своей смены, так что моя задача состояла в том, чтобы придумать, как вовремя отделаться от Айки. Джонни, гад, конечно, догадывался обо всем. Но это его не касалось.

— Слезай, — сказала Молли. Она, как обычно, мило мне улыбалась, но Джонни продолжал держать ее за руку, а она не пыталась освободиться.

Я не знал, что сказать, поэтому просто привязал лошадь к кусту мескита и вошел внутрь школы. Я хотел проголосовать, но, оказалось, эти дежурные были так заняты амурами, что даже не распаковали бюллетени. Пришлось это сделать мне. Опустить свой бюллетень я, конечно, забыл. Кажется, на этих выборах я не голосовал вообще. Наконец-то Молли высвободила руку, и мы втроем пошли к цистерне попить воды.

— Чем это от тебя несет, Гид? — сказал Джонни. — Похоже на мазь от слепней. Ты бы сполоснулся, прежде чем работать на правительство.

— А ты прямо цветок прерий, — сказал я. — Давно скунсов не ловил?

Когда Джонни был мальчишкой, Мак-Клауды продавали шкурки скунсов, чтобы свести концы с концами. Этим занимались многие, но Джонни ненавидел запах скунсов. Со временем дела у его предков поправились, но жили они по-прежнему в двухкомнатной лачуге.

— Давно, — буркнул он, слегка подвянув.

Обычно, когда мы переругивались с Джонни, Молли оставалась в стороне. Она улыбалась своей прелестной дружеской улыбкой и крутила вокруг пальца прядь волос. Настоящая картинка.

Айки ездил без седла на старом искалеченном караковом муле. Стоило ему появиться вдали, как Джонни начал лыбиться. Он всегда подшучивал над ним, и почти всегда получалось смешно.

— Вот и он, — сказал он. — Верхом на треноге. Мул о четырех ногах, и тот спотыкается. Нужно отпилить ему четвертую ногу. Она не будет волочиться и тормозить.

— Заткнись, — сказала Молли. — Если тебе ногу отпилить — понравится?

— А ты попробуй, — сказал Джонни. — Может, и понравится.

— Нельзя такое говорить. Гид, скажи, чтоб он заткнулся, — она немного придвинулась ко мне, самую малость.

— Пора отпилить ему дурную башку, — сказал я.

Тут подъехал Айки и сгрузился со своего колченогого мула.

— С добрым утром, миса Молли, — сказал он. — Доброе утро, миста Джонни, доброе утро, миста Гид.

Айки, вообще-то, меня беспокоил. Он так гордился, что ему, будто белому, доверили дежурить возле урны с бюллетенями, что вряд ли он поторопится убраться. Но я надеялся, что сумею его уговорить.

— Доброе утро, Айки, — сказал Джонни. — Почему бы тебе не пристрелить этого несчастного мула и не избавить его от страданий?

Мне пришлось улыбнуться. Айки же удивился так, как будто его попросили пристрелить собственную жену. Он был уверен, что его мул — лучший мул в Соединенных Штатах.

— Стрелять этот мул? — Он отнесся к предложению по-деловому. — А на чем приехать?

— Айки, не обращай на него внимания, — сказала Молли. — Он чокнутый. Пойди, проголосуй, Айки.

Мне это было на руку, поэтому я тут же выдал ему бюллетень. Я думал, что, если обставить его голосование поторжественнее, он будет доволен и отбудет домой.

— Это очень серьезное голосование, Айки, — сказал я. — Каждый голос важен. Хорошо подумай, Айки, не торопись.

— Ну, не нервируй его, — сказал Джонни. — А то он уколется карандашом. Не волнуйся, Айки. Победит тот, у кого мошна толще. Только так всегда и бывает.

Айки не обращал внимания на нашу болтовню. Такое у него было устройство: одновременно он мог заниматься только одним делом. Сейчас он занимался голосованием. Вытащил предмет своей гордости — очки и потер их о брюки. Потом пристроил на носу, но так, чтобы смотреть поверх них. Голову даю на отсечение, что если бы он глянул сквозь стекла, то не увидел бы ничего. Наверное, ему смотреть в очки — все равно что в чугунные крышки конфорок на кухонной плите. Водрузив очки так, чтобы они не мешали зрению, Айки принялся изучать бюллетень. Это длилось очень долго, и мы с Джонни пошли на двор отлить, оставив Молли помогать Айки.

— Ну, ты, хитрожопый, — сказал я, когда мы вышли — давно уже здесь ошиваешься?

— Что ты, что ты, мне так стыдно, — сказал он. — Кстати, тебе не кажется, что у меня потрясающая девушка?

— Молли, вправду, замечательная девушка, — ответил я, — но тебе к ней не подобраться, даже на расстояние выстрела. Займись Мейбл Петерс.

— Брось, Мейбл сохнет по тебе, — сказал он. — Куда ты льешь? Угодил на мои габардиновые штаны. После этого ты просто дерьмо. Я серьезно.

На самом деле, я только слегка обрызгал его сапоги.

— Тебе ведь уже домой пора, правда?

— Да, конечно, — сказал он. — Пойду, позову Молли.

И он пошел, только с Молли ему не обломилось. Они вышла из дверей вместе, и она даже снова позволила взять себя за руку, но, похоже, сказала ему, что обещала побыть тут со мной, так что Джонни выглядел не слишком весело. А я пошел помогать Айки.

Он все сидел и слюнил карандаш, и прошло еще не меньше пяти минут, пока он, наконец, не проголосовал.

— Бог мой, — сказал я. — Совсем забыл. Сегодня мне нужно было вырубить репейник. Там, у Реки. Отец уже две недели меня пилит.

— Так иди и руби, — сказал Джонни. — Я могу остаться и подежурить вместо тебя. Вали, не стесняйся.

— Да нет, — сказал я. — Не могу. Теперь ведь я отвечаю тут за все.

— Не стоит так волноваться, — сказала Молли. Милая девчонка, она так и не поняла, что меня волнует. А Джонни понял.

— Нет, Гид правильно дергается, — сказал он. — Не хотелось бы мне оказаться на его месте, когда мистер Фрай рассердится. Лучше уж плюнуть на государство и пойти поработать.

— Ну, раз ты так обо мне печешься, — сказал я, — может, съездишь туда и все вырубишь? Там работы часа на четыре, не больше.

Похоже, ему это не понравилось.

— Нет, мне что-то неохота, — сказал он. — Я ковбой, а не какой-то там рубщик репейника.

— Слушай, Айки, ты не сильно занят сегодня? — спросил я. — Может, я найму тебя? Я плачу два доллара, и можешь не дежурить возле урны. Мисс Молли здесь еще немного побудет, она тебя с радостью заменит.

Айки не спорил. А я этого и ждал, ведь обычно ему платят не больше четвертака в день.

— Я буду рад их вырубить, — сказал он. — Я буду очень рад.

Я вручил ему два доллара. Такая куча денег его потрясла, и он с трудом смог упрятать ее в бумажник. Потом он медленно-медленно сложил свой бюллетень. Наверное, ему было жалко с ним расставаться. Вот уж что он действительно любил, так это — голосовать. Айки бросил бюллетень в урну, встал и снял очки.

— Ну, я поехал рубить, миста Гид, — сказал он. — Миса Молли, мне очень понравилось голосование. Надеюсь, что скоро будет еще одно.

Молли засмеялась.

— Обязательно, — сказала она. — В ноябре. Будь осторожен, Айки, не отруби себе ногу и не наступи на змею.

Айки взгромоздился на мула и поехал. Джонни усмехнулся и подмигнул Молли. Его так просто не проведешь.

— Вот если бы я мог нанимать кого-нибудь на грязную работу, — сказал он. — Но не судьба. Всегда приходится уродоваться самому.

— Ни разу не заметил, чтобы ты перетрудился, — сказал я. — А вообще-то, дело в том, что мне жаль Айки. Пора ему купить себе нового мула.

— Если ты не сказочник, то я папа римский, — сказал он. — Айки все пропьет, и ты это знаешь не хуже меня. И добрую половину его виски ты вылакаешь сам. И не пудри мне мозги.

— Эй, Гид, я слышала, ты перестал пить, — сказала Молли. — Что, снова начал?

— Да нет, не начал, — сказал я. — Этот парень просто грязный клеветник.

— Ну, мне пора, — сказал Джонни. Все, на что хватило его вредности, уже было сделано. — Не берите взяток меньше пяти долларов.

Джонни вспрыгнул в седло и ускакал, а мы остались. Было только около десяти утра, и я не думал, что до обеда кто-нибудь притащится голосовать. Голосование такая штука, которую люди всегда откладывают на потом.

Мы с Молли смотрели друг на друга. Она улыбалась.

— Что ж, мистер Фрай, — сказала она, — ты очень шустро всех разогнал. Какой-то ты недружелюбный.

— С толпой дружить трудно, — сказал я. — Особенно, если толпа состоит из Джонни.

Я потянулся к ее руке, но промахнулся. Она рассмеялась и вышла за дверь, ее волосы развевались на ветру.

— Ты хваткий, — сказала она. — Хваткий мистер Фрай.

— Не называй меня так, — сказал я. — И не строй недотрогу. Пошли к цистерне.

— О'кей, пошли, — сказала она, — пошли. Только ты какой-то недружелюбный. Может, я лучше домой поеду?

Наконец я добрался до ее руки, сжал ее, и она ответила мне пожатием.

— Я, вообще-то, когда с тобой, очень дружелюбный, — сказал я.

Большую подстилку от седла я раскинул возле цистерны, чтобы до нас не добрались травяные жуки. Мы уселись в тени, прислонившись к камням. Цистерна стояла на холме, и мы могли издали увидеть любого, кто ехал к школе. Молли прислонилась ко мне и позволила себя обнять, и мы болтали о том и о сем. Я больше слушал, чем говорил. Вскоре рука моя затекла, но я не смел пошевелиться. Волосы ее упали мне на лицо. Наверное, она с утра вымыла голову, потому что пахло от нее чистотой и уксусом, которым она полоскала волосы.

— Подходящий день для выборов, — сказала она. — Смотри, как трава волнуется. Отсюда видать чуть ли не все графство.

Я хотел, чтобы она повернулась ко мне лицом, но она не поворачивалась.

— Гид-инг-тон, — сказала она, — что ты там делаешь у меня за спиной? Я тебя не вижу.

Иногда она так меня называла, ей казалось, что Гид — слишком коротко. Ну, а я не возражал.

— Разве ты не хочешь, чтобы я к тебе повернулась и ты смог бы меня поцеловать? — спросила она. — Не хочешь?

— Я-то не против, — ответил я. — Да ты ведь все равно не повернешься.

— Ты думаешь, я разрешу парню целовать меня в день выборов? — сказала она и повернулась. То есть разрешила. Ее волосы путались между нашими губами. Мне они не мешали. Но она вдруг засмеялась и завертелась.

— Что за удовольствие целовать волосы? — сказала она. — Дай, я их соберу.

Она выпрямилась, повернулась ко мне спиной, и единственное, что я видел, так это ее черные волосы и платье в горошек. Потом она откинулась на подстилке, опершись на локти.

— Хватит, — сказала она. — Давай просто поговорим. Что, если Джонни вернется?

— Ну и пусть. Его не касаются наши дела.

— А он считает, что касаются.

Я выцыганил еще один поцелуй. Но она хихикала, будто не принимая меня всерьез.

— Джонни считает, что его все касается, — говорила она. — Он всегда расспрашивает о нас с тобой.

— Пора ему прекратить, — сказал я. — Не собираюсь больше терпеть. Ты ведь теперь моя девушка, правда?

— Разве? — сказала она, разглядывая меня. И с полуухмылкой и одновременно полусерьезно: — Мне кажется, я слишком глупа для тебя.

— Неправда. Я глупее тебя.

— Нет, — сказала она совершенно серьезно. — Ты не такой глупый, как Джонни, а Джонни не такой глупый, как я. Один Эдди мне ровня.

— Если ты хочешь сказать, что он главный тупица, так ты права, — сказал я. Ух, как я ненавидел этого бедолагу Эдди. — Но я-то ведь кое-что соображаю. Соображаю достаточно, чтобы понимать, что ты самая замечательная девушка на свете.

Я снова напал на нее с поцелуями, и теперь она перестала болтать, расслабилась и стала просто конфеткой. Если ее удается взнуздать, то она становится самой теплой, самой сладкой девушкой во вселенной.

— Мне все же кажется, что ты — моя девушка, — сказал я.

— Может быть, — сказала она. — Давай помолчим.

Она прижалась ко мне крепко-крепко, но тут где-то затопали копыта. Это был мул Айки. Его я узнавал с расстояния в четверть мили.

— Черт возьми, — сказал я. — Айки возвращается. Этому Джонни пора шею свернуть. Это его проделки.

— Давай не будем вставать, — сказала она. — Айки нас увидит и повернет назад. Или давай спрячемся.

— Нет, — сказал я. — Я не хочу, чтоб Айки нас видел, а прятаться глупо. Это не по мне.

Она встала и свернула подстилку.

— Отряхни с меня траву, — сказала она. — Я сползла с подстилки.

Она повернулась спиной, и я ее отряхнул. Она не рассердилась, обняла меня и позволила держать за руку даже при Айки. Но смотрела все время вдаль, по направлению Бугра Идиота.

— Откуда такое платье, Молли? — спросил я. — Оно удивительно красивое.

— Сама сшила. Спасибо на добром слове, — она смахнула травинку с моей щеки. — Ты ведь не самый глупый паренек, правда?

2

Джонни так никогда и не признался, что это он прислал Айки обратно, такой уж он упрямец. Хоть я точно знал — это его затея. В конце концов мне удалось снова отделаться от Айки, но не успел он скрыться с глаз долой, как появился отец — вот уж кого я не ждал в этот час.

Он будто бы приехал голосовать, но на самом деле инспектировал, чем я тут занимаюсь. Он знал, что Молли здесь, и решил пошпионить за нами. Для меня горше редьки, когда он что-то такое делает. А Молли — все нипочем. Вообще-то она всегда принимала его сторону и потому ему нравилась. Он обращался с ней как с царицей мира. Но стоило мне заговорить о женитьбе, он тут же начинал злиться.

— Не будь дураком, не женись молодым, — говорил он. — Особенно на бедной. Потрудись лет тридцать, сделай состояние. Тогда езжай куда-нибудь и женись на богатой вдове. Не вздумай жениться на нищей дурочке, вроде тебя самого. Женись на такой, которая хоть что-нибудь да соображает. Тогда, может быть, ты насладишься жизнью.

Вот такой папа. Я не очень-то обращал внимание на его проповеди. Ему все было как-то невдомек, что я — не он.

А что до Джонни Мак-Клауда, так его ждали две вещи: доброе седло и добрая взбучка.

В то время он работал на старика Эштоу, и когда прошли выборы, примерно через неделю, старик отправил его с гуртом скота в Хенриетту. Джонни пригнал гурт, все чин по чину, но потом где-то надрался, сцепился с помощником шерифа и угодил в каталажку. Как только он вернулся домой, старик Эштоу его рассчитал, и Джонни оказался не у дел. Пришлось ему наняться в бригаду сборщиков урожая.

В свой первый рабочий день он вместе с бригадой оказался у нас. Они убирали наш овес, и папа, конечно, послал меня в помощь.

— Ну и пекло, — сказал Джонни, когда мы, пообедав, снова поехали за овсом. — Не для того ковбой создан, чтобы заниматься такой ерундой. Западло, скажешь нет?

— У меня нет выбора, — сказал я. — А для тебя, в самом деле, западло. Вел бы себя как человек, так гонял бы сейчас верхом.

— Проповедь я тебе не заказывал, — усмехнулся Джонни. — У тебя в башке столько же соломы, что и у меня. Где будешь — внизу или на телеге?

— На телеге, — сказал я. — Ты так ловко машешь вилами, что будет жалко, если потеряешь сноровку.

Около часу мы работали. Он вилами подкидывал мне целые копны, а я укладывал их на телеге. Получилась настоящая гора.

— Давай еще штук восьмь-десять, — сказал я. — Кидай побыстрее, а потом передохнем.

Он воткнул вилы в большую копну, и я заметил, что он притормозил и стал к чему-то присматриваться. Наверное, гремучая змея, подумал я, — в этот день мы убили их уже штук пять-шесть. Под копнами овса водится множество крыс, поэтому и змеи туда любят залезать.

Было страшно жарко, и я снял перчатки, чтобы вытереть пот. Джонни поднимал копну. Я протянул руки, чтобы ее принять, и тут вдруг громадная змеиная голова, шипя, наехала на меня и скользнула по моим ладоням. От страха я чуть не обоссался, прянул назад, но копна все приближалась, и змея уже целила точно мне в лицо. Я дернулся, как умалишенный замахал руками, отбиваясь, полетел вверх тормашками и шмякнулся оземь с такой силой, как будто сверзился с облака. Куда делась змея, бог ведает. Лежал я без единого движения, пока до меня, наконец, не стали долетать гогочущие голоса, и один из них принадлежал Джонни. Я приподнялся и увидел, как он и трое или четверо работников надрываются от хохота. Змея болталась на колесе телеги: это был всего-навсего старый коричневый уж. Уж был в бешенстве, но не более моего. Перед глазами плыли какие-то пятна, и мне пришлось опять лечь.

— Надо ему помочь, — сказал кто-то из них. — Вдруг он что-нибудь там себе поломал.

— Небось встанет, — сказал Джонни. — Давайте работайте, пока вам самим ничего не поломали.

Я уставился на него, приподнявшись на локтях.

— Ты, козел, — сказал я, — что, если бы это вправду была бы гремучая змея?

— Сильнее ты бы не усрался, — ответил он. — Вообще-то я видел, кто там.

— Зрячий? Ну что ж, гляди вокруг себя получше, запоминай, — сказал я, поднимаясь на карачки. — Я тебя так отделаю, потом не скоро что-нибудь увидишь.

— Да брось ты, — сказал он. — Это тебе наука, чтоб с моей девушкой не путался.

Кровь моя надула те самые жилы, из которых она схлынула при виде ужа. Джонни стоял в десяти шагах, прислонясь к телеге, и ухмылялся.

— Никакая она не твоя девушка, — сказал я.

И наехал. Мы сцепились, и сперва я чуть не вышиб из него дух, но потом мои кулаки стали месить воздух. Похоже, что при падении я утратил меткость. Скоро мы оба выдохлись, но упорно дубасили друг друга, пока вдруг разом не остановились.

— Когда тебе хватит, скажи «лассо», — сказал я. — Не хочу, чтобы ты лежал в больнице.

— Лассо, жопа, — сказал он. — Ты подохнешь от потери крови, если мы не прекратим.

— Ни хрена, — сказал я. — Летом у меня всегда нос кровоточит.

— Все равно, давай кончать, — сказал он. — Выпей водички. Ты сдался.

— Нет.

— Тогда будем биться до упаду, — сказал он. — В жизни такого барана не видел.

Может быть, мы сражались бы до ночи, но тут подошел старший работник.

— Лихие парни, — сказал он. — Другой раз воюйте вилами, меньше крови будет.

— Начал этот, — сказал я.

— Догружайте телегу, — сказал он. — Если приспичит, еще раз подеретесь вечером.

Я утер кровь, Джонни вооружился вилами, и мы закончили погрузку. Он больше не швырялся ужами. Потом мы поехали на гумно. Джонни сидел рядом со мной.

— В задницу, — сказал он. — В задницу так уродоваться. Я не деревенщина, чтобы мной командовали толстозадые.

— А деньги где возьмешь? — спросил я.

— Я думал об этом, — сказал он. — Я, Гид, хочу податься в Панхендл. В наших краях простора для ковбоя нет. Хорошо, если как у тебя — свое ранчо, а нет, так просто купаешься в дерьме. На равнинах большие ранчо. Уж там-то нужны настоящие ковбои. Надоело здесь ошиваться и собачиться с папашей. Вот возьму и рвану.

— Хорошо бы двинуть с тобой, — сказал я. — Ишачить на отца — хуже, чем батрачить. Он мне каждый чих пытается разобъяснить.

— Ну, так едем, — сказал он, загораясь.

Ну, а я, конечно, знал, что отца не смогу оставить. Ему одному вся работа не под силу. Да еще этот долбаный госпиталь: меня не было дома целых два месяца. Я поставил телегу в тень гумна, и мы слезли.

— Пошли к корыту, — сказал я. — Смоем кровь.

Я подумал, раз он собирается в ковбои, отдам-ка я ему все-таки седло. Хоть он и козел.

— Ну, так что — поедешь со мной? — спросил он. Он нагнулся, сунул голову под воду и вынырнул, отряхиваясь, как мокрый пес.

— Вряд ли, — сказал я. — Здесь много работы.

— Работы или амуров?

— Ты полегче, полегче, — сказал я. — Сегодня я сыт тобой по горло.

Он нахлобучил шляпу на мокрые волосы.

— Иди сюда, — сказал я. — Тебя тут кое-что ждет.

Мы пошли на гумно, и я вытащил седло. Поначалу он ничего не понял.

— Вот красота, — сказал он. — Чье оно?

— Твое, — сказал я. — Ты со мной нянчился в больнице, и я подумал, что оно тебе пригодится. Тем более ты нанимаешься ковбоем.

— Ты шутишь? — сказал он. — Ох, боже мой! Вот это да. Прелесть! В жизни не видел такого шикарного седла.

— Ага, его тебе надолго хватит.

— Ну, черт побери, я так благодарен, Гид, — сказал он, поглаживая седло. — Теперь есть чем похвастаться. В жизни не было у меня такой классной вещи.

— Давай испробуем, — сказал я. — Все равно, за овсом уже поздно ехать.

Мы поймали пару лошадей и поскакали. Джонни был страшно тронут и возбужден. Сперва он посидел в седле, потом я. Сидеть в нем было как в кресле-качалке. Оно было новое и скрипучее, но должно было объездиться в мгновение ока.

Вернулись мы вовремя, как раз чтобы успеть обиходить скотину. Папа уже похаживал по стойлам, приглядываясь к молочным телятам.

— Решено, — сказал Джонни. — Грех гробить такое седло в нашей глуши. Наверное, через пару дней двину. Едем со мной, а?

— Нет, не получится, — сказал я.

Отец подошел и внимательно оглядел нас.

— Похоже, вы воевали, детки, — сказал он. — Жаль, что у вас с мозгами туго.

— Как вам мое новое седло, мистер Фрай? — спросил Джонни.

Папа хмыкнул.

— Даже у меня ничего похожего не было, — сказал он. — А я в четыре раза старше и во много раз умнее тебя.

И он отправился в дом. Джонни подмигнул мне и улыбнулся. Он никогда не обижался на моего отца, и это мне нравилось.

Через пару дней Джонни поехал в Хенриетту, влез там вместе с седлом в товарный вагон и отбыл на север. Нас — меня, Молли, наши края, — он предоставил самим себе, но прощаться с ним было все-таки грустно. Невзирая на его хитрованство, он был верным другом, и без него мне стало одиноко.

3

Папа, наверное, надеялся, что я передумаю и оставлю новое седло себе, а когда седло укатило вместе с Джонни, то настроение у него испортилось аж на целый месяц. В таком состоянии духа он всегда изобретает для меня тысячи отвратительных делишек. Я вкапывал столбы для заборов, прочищал сточные трубы, вырубал репейник и пахал землю. Продолжалась эта каторга половину июля и весь август. Пахать — хуже всего. Я торчал на полях, погоняя этих долбаных строптивых мулов, глотал пыль, а Джонни в это время летал по равнинам, покачиваясь в новом седле, как настоящий ковбой. Я постоянно мучил себя этими картинками, и однажды меня прорвало, я сказал отцу, что собираюсь податься вслед за Джонни.

Мы объезжали коров на пастбищах у Реки, выискивая личинки слепней. Отец въехал на холм и остановил лошадь, чтобы прочесть мне нотацию.

— Черта с два, — сказал он. — Ты останешься здесь. И если я прикажу тебе пахать, клянусь Всевышним, ты будешь пахать.

— Но я-то не какой-нибудь там фермер, — сказал я. — Найми кого-нибудь. Зачем мне тратить свое время на ерунду?

— Я уже нанял. Я нанял тебя, — сказал он. — Зачем платить чужаку, когда мы сами справляемся? Так никогда не разбогатеешь.

— Вон, смотри, на юго-западе — еще несколько коров, — сказал я. — С чего это ты решил, что я хочу разбогатеть?

— Потому что тебя воспитал я, — ответил он. — Я не мог воспитать придурка, которому охота быть нищим. Ты ведь способен понять, что лучше быть богатым, чем бедным, правда?

— В Библии сказано наоборот, — заметил я.

— Я не отвечаю за то, что сказано в Библии, — он зыркнул на меня. — Если там сказано именно так, то это неправильно. А проповедь я, кстати, не заказывал. Я знаю, что в мире полно дураков, которые поют, будто нищета дело святое, но пусть походят, как я в детстве, зимой босиком, тогда посмотрим, насколько святой она им покажется. Чаще всего от нищеты люди делаются мелочными и злобными. Нищета крайне унизительная вещь.

— Хорошо, — сказал я. — Притормози. Я не хочу быть нищим. Но ведь можно не хотеть быть нищим и все равно не заботиться о богатстве.

— Можно. Но тогда ничего не достигнешь. Тогда ты просто посредственность. Если хочешь чего-то достичь, нужно стремиться к великому.

— На этом худородном поле до великого не доберешься, сколько ни паши.

— А вдруг, — сказал он. — Вдруг выгребешь алмаз, кто знает. Я насчитал в том углу двадцать голов.

— Восемнадцать. Поехали.

— Я еще не кончил объяснять тебе, что полезно, а что нет. Джонни Мак-Клауд сейчас носится по равнинам, и у тебя просто свербит в заднице, так тебе охота рвануть к нему туда и наняться в ковбои. Я расскажу тебе о Джонни Мак-Клауде. Верно, он хороший ковбой и отважный парень. Но и все, больше в нем ничего нет. Он всегда будет только хорошим ковбоем. Когда он будет умирать, он оставит только то, что на нем надето, и то, что когда-то получил по наследству. И еще седло, что ты ему подарил, если только не проиграет его в покер. Свою жизнь он просвистит, вкалывая на других, и никогда ничего не достигнет.

— Это еще не значит, что он дерьмо, — сказал я.

— Конечно, нет. Это вовсе не значит, что он дерьмо. Я знал многих вроде него, и многие мне нравились. Но в тебе много моей крови. Ты никогда не будешь рад гонять чужих коров. Жалко только, что у тебя уйдет куча времени, чтобы это понять. Выигрывает тот, кто тратит меньше времени и меньше сил. Я это знаю, а ты нет. Если научишься слышать меня, избежишь множества несчастий.

— Похоже, что ты знаешь все на свете, — сказал я. — Ты ведь никогда не ошибался, правда?

— Да уж. Ошибался. Ошибался чаще, чем иные были правы. Но это неважно. Я и забыл больше, чем иные когда-либо знали. Но как бы там ни было, — сказал он, — не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять: ты и Джонни — совершенно разные люди. Поехали, глянем на тех коров.

Мы нашли нескольких коров с личинками, намазали их мазью и возвращались домой. Время было предзакатное, папина ко, почесть немного смягчилась.

— Гид, — сказал он, — если тебе изредка приходится пропахать поле под овес, так что ты оплакиваешь себя целых два месяца подряд? До моих лет дожить не успеешь, как объешься этой ковбойской жизнью до усрачки. А человек, который учится управлять ранчо, должен уметь делать множество вещей.

— Говори, что хочешь, — сказал я, — а мне все равно жаль, что я не поехал в Панхендл. Не хочу я учиться сеять овес. Я хочу наслаждаться жизнью.

— Какое высокое стремление, — сказал он. — Наслаждаться жизнью может каждый дурак. А с чего это ты решил, что ею нужно наслаждаться?

— Ну, — сказал я, — если не наслаждаться, то что тогда с ней делать?

— Бороться. Бороться из последних сил. — И он заговорил о стадах, слепнях и засухе. О том, что нужно бы выкопать еще несколько прудов, и что хорошо бы ему дожить до того, как они наполнятся водой. Спорить мы перестали. Я распался на две части: одна половина хотела уехать, другая не могла. Папа старел, работы было много, так что вряд ли я хорошо бы себя чувствовал, бросив его одного. Все время представлял бы, как он тут уродуется один, и не чувствовал никакой радости. Ведь вообще-то мы с ним жили дружно. Пока я торчал в больнице, я то и дело представлял его дома за работой, и это точило меня не меньше, чем та дрянь, которая во мне завелась. Тут мы с Джонни, вправду, — разные. Его отцу примерно столько же лет, что и моему, и забот у того никак не меньше, но Джонни никогда не церемонился, когда ему приходило в голову куда-нибудь податься. Конечно, мать его еще жива, но Джонни просто считал, что отец может и сам о себе позаботиться.

— Останусь я дома или нет, — никакой разницы, — говорил он. — Все равно себя отец всегда заезжает до смерти, так заодно и меня заездит. Никакого смысла в этом нет.

И, наверное, он был прав. Главное, с какого боку смотреть. Мой папа тоже не сбавлял оборотов, когда я был с ним, да только тогда совесть меня не мучила.

Джонни уехал, и мне теперь не нужно было так тщательно присматривать за Молли. Кроме нас двоих, она ни на кого не обращала внимания. Правда, существовал где-то там Эми Уайт, но это было просто смешно. Вроде слизняка моего возраста. Когда ему хотелось подзаработать, он нанимался на нефтяную вышку, а вообще-то все больше болтался в Талии, играя в домино, или гонял своих собак по всей округе. Неровня он был для Молли, так что и обращать внимания на него не стоило. А говорила она о нем изредка, я так думаю, чтобы мне и Джонни пощекотать нервы.

В конце сентября, чтобы пощупать рынок, отец отправил гурт телят в Форт-Уэрт и сам поехал туда на пару дней поглядеть, как пойдет торговля. После такого длинного отпуска папа обычно наваливался на работу со страшной силой, будто хотел переделать все дела за ближайшие полчаса. Ну, а пока он не вернулся, я решил немного отдохнуть.

День стоял погожий и теплый, но не слишком теплый, потому что за четыре дня до этого подул первый северный ветер и принес приятную свежесть — прямо то, что надо. Я посидел дома часов до десяти, потом сел на лошадь и поехал через западные пастбища вверх по холму к усадьбе Тейлоров.

Старик Тейлор, конечно, торчал дома. Сидел на погребе, точил карманный нож и посасывал свой утренний виски. Зрелище не слабое. Щетина на щеках была белой, а на подбородке грязно-желтой от табака и виски.

— Вытри ноги, если входишь в мой двор, — сказал он. — Мне тут твое дерьмо ни к чему.

Это могло сойти за шутку, если бы не прозвучало так злобно, потому что двор, между прочим, смахивал на свалку. Было заметно, что старик все делал во дворе: здесь валялись куриные головы и кости, пустые бутыли из-под виски, какие-то железяки, обрывки колючей проволоки, старые башмаки, обломки досок, упряжь для мулов, лошадиный навоз, помойные ведра и уж не знаю, что еще. Молли оправдывалась, что время от времени она пытается привести двор в порядок, но старик ей не позволяет: все, что там лежит, говорит он, лежит потому, что может ему понадобиться. Просто чудо, что в таком поганом месте выросла такая прелестная и милая Молли.

Сапоги я почистил о проволоку забора, и старик больше не произнес ни слова.

Молли я застал в гостиной. Она гонялась за ядовитой ящерицей, спрятавшейся в дровяном ящике. Молли была одета, как мальчишка: в старой рубашке и в штанах одного из братьев. Все они давно покинули этот дом. Но выглядела она все равно девчонкой. Хотелось схватить ее в охапку и зацеловать, но старик устроил бы настоящее пекло, если бы нас застукал.

— Пошли, порыбачим, — сказал я.

— Знаешь, — она счастливо улыбалась, — на прошлой неделе я получила открытку от Джонни. Хочешь глянуть?

— Нет, я не хочу на нее глядеть, — сказал я. — Я хочу с тобой половить рыбу. Ты идешь или нет?

— Да, — сказала она. — Иду. Я просто подумала, что, может быть, ты захочешь прочитать открытку от Джонни. Он там и о тебе пишет.

Конечно, мне хотелось, но признаться в этом Молли я не мог. Трудно было представить, что же такой дурень, как Джонни, мог излагать в письме.

— Папа твой, похоже, не в духе, — сказал я.

— Возьми удочки в коптильне, а я соберу приманку, — сказала она. — Папа нам не помеха. Он любит рыбу на ужин.

Я вытащил удочки и прислонил их к забору. Потом оседлал лошадь Молли. Старик и глазом не повел — точил нож и хлебал свой виски. Вышла Молли с двумя мешочками — в одном обед, в другом — приманка. Подошла к старику, обняла и что-то зашептала ему в ухо, поцеловала в щеку и направилась ко мне. Старого пердуна она вправду любила. Меня всегда это изумляло. Он зыркнул на мешок с едой, но промолчал.

— Куда поедем, к пруду или к Реке? — спросил я.

— К большому пруду, — сказала она. — На юг от холма, на ваши земли.

Это был хороший пруд, только я там никогда ничего не поймал. Он больше годился для ухаживания за девушками, чем для рыбной ловли. Вокруг него росли тенистые деревья, густая волнистая трава, и было много уютных мест, чтобы просто посидеть.

Мы валялись на траве, играя друг с другом, потом пообедали. Еще мы рыбачили: поймали двух ершей и одного небольшого ката. Если хотели, поймали бы и больше, только нужно было этим заниматься. Леска дергалась часто, но Молли была так хороша, что я не обращал внимания на удочки. Я говорил ей, что это всего-навсего черепахи жуют нашу приманку, и не давал вставать. А она знала, какое это хлопотливое дело — поймать черепаху.

Около полудня, когда мы лежали под тенистыми деревьями и нам уже надоело изображать рыболовов, я в первый раз сделал Молли предложение. Трава там была жидкой, и мы лежали на подстилке. Целовались так долго, что мне показалось, что я ей всерьез нравлюсь. Так почему же было не посвататься? Я просто с ума по ней сходил.

— Молли, — сказал я, — слушай, Молли. Раз мы все равно любим друг друга, так чего бы нам не пожениться? Было бы здорово. Я страшно хочу на тебе жениться.

Она усмехнулась, даже не взглянув на меня.

— Ты что, этого совсем не хочешь? — спросил я. — Ты для меня создана, я это знаю точно.

— Ты мой любимчик, — сказала она, присела и поцеловала меня. — Гид-инг-тон. А что мы будем делать, когда поженимся?

— Ну, наверное, то же, что и все. Чем мы от всех отличаемся?

— Может, ты и не отличаешься, — сказала она, — а я отличаюсь. Пока я не хочу в этом завязнуть. Радости будет не больше, чем, например, сейчас.

— Откуда ты знаешь? — спросил я. — Ты ведь не была замужем. Может, радости окажется куда как больше.

Она рассердилась.

— Не надо песен, — сказала она. — Ни за тебя, ни за кого-нибудь там еще я замуж не хочу. Девчонки, которые выходят замуж, чтобы с парнями кое-чем заниматься, мне не по душе. Не нравится это мне. Лучше заниматься всем этим без всякого замужества, говорю серьезно. Я не выйду замуж, пока из-за ребенка не прижмет, и это тоже — серьезно. А если и тогда это будет необязательно, так оно еще и лучше.

Ее слова потрясли меня, как ничто другое на свете. Очень на нее похоже, думал я. Ей всегда было наплевать, что о ней скажут. Может, она полагала, что ее все равно не будут уважать, раз у нее такой папаша. Хотя я знал многих в Талии, которым она не нравилась. Но мне было все равно, что они там о ней думают.

— Птица моя, не говори так, — сказал я. — Я по тебе с ума схожу и хочу, чтобы ты стала моей женой, вот и все.

Она злилась по-прежнему, хотя чуть-чуть смягчилась. Мы лежали, обнявшись, и заговорила она не скоро.

— Я тоже схожу по тебе с ума, Гид, — сказала она, обвив меня руками. — Ты самый лучший. Но замуж — нет. И это серьезно. Я сделаю все, что ты хочешь, только не это. Хочешь — прямо сейчас, хочешь?

Я ее целовал, и она дрожала, как осина. Но ничего не вышло — из-за меня. Ее слова о замужестве так меня потрясли, что я не переставал о них думать. Она сняла рубашку, я увидел — о, что я увидел! — но перестать думать я не мог, я думал про то, что все это неправильно и нельзя так, и поэтому велел ей остановиться.

— Давай прекратим, — сказал я. — Так нехорошо, и ты сама это знаешь, Молли. Почему мы не можем пожениться?

Она окрысилась по-настоящему, но я тоже разозлился и не уступал.

— Пошли купаться, Гид, — сказала она ледяным тоном. — Очень жарко. Поговорим потом еще.

— Замолчи, — сказал я. — Меня раззадорить невозможно. Я не ребенок. Как мы будем купаться, у нас же нечего надеть?

— Кожа у нас есть! — сказала она. — Я не знала, что ты трус. Чего тебе жениться, если ты так боишься девушек?

— Слушай, Молли, — сказал я. — Не заводи меня, прекрати, а то не поздоровится. Извини. Я не трушу. Я просто знаю, что правильно, а что нет, и ты меня не переломишь, злись не злись.

— Больше не зови меня замуж, — сказала она вовсе не злобно, а совершенно спокойно. — Слезь с моей рубашки, дорогой. Ты трезвый зануда, мы с тобой никогда не поладим. Ты не знал, что я такая?

Несмотря на отчаянное сопротивление, я ухватил ее в охапку.

— Да, я слишком трезвый, — сказал я. — Возможно. Но я не дам никому сходить с ума, как бы нам обоим ни хотелось. Иногда стоит быть посдержанней.

— О'кей. Ты сказал. Теперь заткнись. Давай рыбачить, давай кататься, давай что-нибудь делать. Мне надоело тут сидеть и играть в сдержанность. Ты такой сдержанный, что теперь, небось, и за руку меня не возьмешь?

Но вскоре ее настроение исправилось, мы гуляли вокруг пруда, катались на лошадях и вернулись домой около пяти, когда тени уже удлинялись. Старика не было, и я почистил рыбу. Она ее пожарила, напекла лепешек и приготовила подливу. По костлявому ершу мы съели, а ката оставили старику.

После ужина мы вышли на крыльцо, покачались на качелях, вдоволь нацеловались, и она снова, как ни в чем ни бывало, сделалась тепла и мила. Было хорошо, как редко бывает, но я стал злиться на себя, что сегодня днем не воспользовался случаем. А она вела себя так, будто все позабыла. И дразнила меня, вспоминая Джонни.

— Я знаю, почему ты ко мне ездишь реже, чем раньше, — сказала она. — Потому что Джонни уехал. Не больно-то я тебе нужна. Для тебя главная сласть донимать Джонни.

Она была не права, оба мы это хорошо знали, но ведь мне и на самом деле нравилось ухаживать за ней у него на глазах. А он, похоже, если бы был на моем месте, вел бы себя точно так же.

За то, что случилось днем, я был прощен, только нельзя было говорить о женитьбе. Ладно, эта тема временно откладывалась, не так уж это и важно. Перед тем как я сел на лошадь, она меня крепко-крепко поцеловала и все время держала за руку, пока я сам не освободил ее и не тронул коня. Она стояла на холме и смотрела мне вслед.

Уже дома я здорово разозлился на себя, что оказался там, у пруда, полным тюхой. Наверное, действительно, испугался до смерти или с ума сошел, не знаю, что уж со мной сделалось. Даже не искупались, а какое уж это преступление! Дальше в лес — больше дров, и я чуть не поскакал обратно. Но вспомнил про ее старика, подумал, что он, чего доброго, уже вернулся. И остался дома.

4

Злился я на себя, злился, да вдруг однажды вечером, хоть и твердо знал, что творю глупость, помчался к Мейбл Петерс. Конечно, любить ее веки вечные я не собирался, но иногда она меня волновала. Парни ею не интересовались: живет на отшибе, да и предки совсем бедны. Она была хорошо сложена и тиха, ухажеров у нее не было, а ей хотелось, чтоб был кто-нибудь, и потому со стороны казалось — она готова на все. И я к ней поехал, хоть гордиться тем, для чего поехал, не стоило.

Ее родители были уже в возрасте и, вместе с парой младших детей, ложились спать рано. Вечерами она всегда была одна. Сидя в седле у ее ворот, я ждал, пока угомонятся собаки. Не любил я ездить к Петерсам из-за этой постоянной собачьей истерики. Собак было шесть или восемь, старый Петерс меньше никогда не держал. Мейбл, выйдя, остановилась в дверях.

— Кто здесь? — спросила она.

— Это я, Мейбл, — ответил я. — Я бы спешился, да боюсь, они меня загрызут.

— Гид? — сказала она. — Тихо, Пит, тихо.

Этот Пит, наверное, был у них за главного. Он подбежал к ней, и вся свора тут же угомонилась. Я спрыгнул с коня и привязал его к столбу почтового ящика.

— Заходи, — сказала она. — Не стоять же на крыльце.

— Нет, — сказал я. — Сидеть неохота. Может, погуляем? Месяц светит, фонарь не нужен.

И правда, месяц, огромный и белый, величественно плыл над пастбищами.

За гумном старикан Петерс всегда ставил свою повозку, большущий старый «студебекер», и я сообразил, что нам стоит двинуть туда. Внутри повозки лежал брезентовый тент.

Погулять Мейбл не отказалась.

— О'кей, Гид, — сказала Мейбл. — Куда пойдем?

— Просто пройдемся, — ответил я, и она тут же вцепилась мне в руку. Наверное, боялась змей. Прижалась она так крепко, что я едва двигался, опасаясь отдавить ей ногу. Я был готов растерзать себя — ни одного слова не приходило на ум, сказать было нечего, я молчал. Да и змеи — кому охота, чтоб его укусила гремучая змея? Но Мейбл молчание не стесняло, она шла, потихоньку напевая.

— Хорошо, когда кто-нибудь приезжает, — сказала она. — От матушки и папаши можно просто взвыть.

— Мой тоже иногда достает, — сказал я. Ее близость возбуждала. Как такая соплячка могла волновать, оставалось для меня самого загадкой. Если смотреть на нее сбоку, можно было ее вообще не заметить, такая она была тоненькая, но если она оказывалась близко, то тут же что-то такое со мной происходило. Мы немного потискались у почтового столба и у свинарника, а потом, как бы случайно, ноги прикинулись, что сами ведут меня к повозке. Но хитрить было ни к чему. Когда я спросил ее, не хочет ли она посидеть, она лишь кивнула, и через пару минут мы уже целовались, как давние влюбленные. И она ни разу не оторвалась от моих губ, только я иногда отстранялся. Поначалу я представил себе, что со мной Молли, потом мне стало все равно, и, похоже, мы свершили бы все до конца без всяких слов и болтовни, но тут я опять ошибся, потому что спросил у нее разрешения.

— Если хочешь, Гид, — прошептала она. — Как ты хочешь. Потом мы сможем пожениться и завести детей. Мне всегда хотелось. Ты будешь лучшим мужем в мире.

Мне показалось, что меня окатили ледяной водой, а ведь это был только шепот, ничего больше.

— Бог мой, это невозможно, Мейбл, — сказал я. — Мой отец устроит такой тарарам, и твой тоже. Но все равно, впусти меня.

Она долго меня целовала, не сердясь и не споря, но теперь это не могло помочь. Тормоза уже были включены. Я вдруг взбесился и чуть не врезал ей, но она казалась такой покладистой и милой, будто ничего и не заметила. Хотя, конечно, заметила, но ей хватило хитрости, чтобы себя не выдать. С Молли все было не так. Молли могла вдруг сделаться бешеной, но все равно была тепла и бесхитростна. Маленькие птичьи мозги Мейбл были сделаны из кусочка льда, холодного и расчетливого.

Но вела она себя так, что все выглядело иначе: жалась ко мне на тенте от фургона столько, сколько мне было угодно, а я лежал с ней, надеясь, что она наконец уступит. Но уступать она не собиралась, как луна, которая не собиралась менять свой путь на небе. Мейбл хотела только одного — выйти замуж.

Я помог ей спрыгнуть с повозки, и мы направились обратно к дому. По-прежнему прижимаясь ко мне, она молчала — догадывалась, что толком говорить не умеет. Чтобы сесть на лошадь, я с трудом освободился от нее.

Вид у нее был жалкий, она держала меня за щиколотку, и я боялся, что сейчас она заревет.

— Приезжай еще, — сказала она. — Здесь страшная тоска, я никого не хочу видеть, кроме тебя.

Не успел я немного отъехать, как мне стало ее жаль. По пути домой я решил, что не мешает приехать и попробовать еще раз. Это стоит трудов.

Утром уверенность моя ослабла. Поспал я всего два-три часа, и тут явился отец и стал трясти мою чертову ступню. Начинался длинный-длинный день.

5

В воскресенье вечером Джонни вернулся из Панхендла, а в понедельник нанялся к нам поденщиком. Скорее всего, он просто заглянул проведать меня во время завтрака. Только что мы купили партию скота, и нужно было клеймить всех новых телят. Словом, когда отец вернулся с утренней проездки, он предложил, чтобы Джонни поработал у нас, и Джонни согласился.

— Когда я говорю «работать», я имею в виду именно это, — сказал папа. — Если будешь рассиживаться на заднице, не увидишь ни доллара.

— От работы я никогда не бегал, — ответил Джонни. — Бывает, конечно, работенка прямо на меня скроенная. Разве у вас нет такой работы, которую вы любите больше других дел, мистер Фрай?

Отец фыркнул. Терпеть он не мог, когда Джонни философствовал.

— Больше всего на свете я люблю вообще не работать, — сказал он.

Прямо с порога Джонни наехал с вопросом: хорошо ли я заботился о его девушке?

— Ты имеешь в виду Мейбл? — сказал я. — Еще как! При каждом удобном случае.

— Спасибо, друг, — сказал он. — Только я не про нее. Похоже, ты и не догадываешься, о ком это я?

— Знать не знаю. Неужели об Анни Элденфелдер?

Так мы дурачились, поддразнивая друг друга. Честное слово, я был рад, что он вернулся. Вместе с Джонни все приобретало совсем другой вкус.

С его появления не прошло и недели, как мы всерьез поцапались с папашей Молли. Чего нам делать не следовало, так это воевать с ее папочкой, мы ведь хорошо знали о том, как она к нему относится и что ссориться с ним значило поссориться с ней самой. Но события не всегда подвластны нашей воле.

Через пролом в Ограде пара наших годовалых бычков сбежала на пастбище старика Тейлора. Во время утреннего объезда отец заметил их следы и послал нас с Джонни их отлавливать. Задача была проста. Бычки оказались в одной компании с тейлоровскими дойными коровами. Все это стадо мы отогнали поближе к нашим воротам, заарканили бычков и через ворота вернули на родную территорию. Было совсем рано и прохладно, лошади прятались в тумане по самое брюхо. Мы хорошо поразмялись для согрева.

Потом мы решили заделать пролом, и вот тут-то попали в беду. Первая наша ошибка была в том, что к пролому мы поехали по земле Тейлора. Знали, что старикан будет склочничать, если нас увидит, но все равно поехали — может быть, даже ему на зло. Вот тут Джонни и увидел койота. Зверь махнул через забор в ста ярдах от нас, а Джонни сказал, что заметил, как койот прилег в траву и затих.

— Давай поймаем этого сукиного сына, — предложил Джонни. — Я в жизни не набрасывал лассо на койотов, а ты?

— Никогда, — ответил я. — Думаешь, поймаем? — А сам уже готовил петлю. Давно я мечтал заарканить койота, и вот он, мой номер, он уже выпал. Джонни стал заезжать со стороны ручья, но я был уверен, что зверя ему не поймать: петлю он сделал такую громадную, будто мы охотились на динозавров.

— Я его не вижу, — сказал он, — но он прямо вот в тех зарослях чапараля. Подкрадемся к нему отсюда, чтобы ему не уйти обратно через забор. И погоним его на север, он же не будет там вечно торчать. А как сравняемся с третьим столбом, накинемся на него разом. Готов?

— Ему крышка, — ответил я. — Если промахнешься, гони его на меня.

До третьего столба мы придерживали лошадей, подкрадываясь, а там — вонзили шпоры и понеслись с безумными воплями и гиканьем, держа наготове свои лассо. Шляпу я потерял раньше, чем мы заметили койота, а Джонни — на миг позже. Через пару секунд мы были возле чапараля, и мистер Койот возник. Он подпрыгнул над кустами, и казалось, что он вдруг полетел, отталкиваясь от тумана в двух футах над землей. Мы с Джонни повисли у него на хвосте, и Джонни уже начал раскручивать лассо. Я отвернул в сторону, чтобы освободить ему путь. Его лошадь была просто создана для того, чтобы с нее бросать лассо: она легко догнала койота и прямо нависла над ним, Джонни оставалось только сделать точный бросок, но он запоздал и промахнулся футов на двадцать, от его броска койот прянул мне под копыта, когда я летел на всем скаку. Старина Денвер чуть повернул, и мы опять вышли вслед койоту, а Джонни даже затормозить не успел. Мы влетели в заросли мескита, казалось, что зверь ушел, но уже было не остановиться, нужно было гнать его, гнать и выгнать из зарослей на луг, гнать, чтобы на лугу возле тейлоровского водопоя накинуть на него петлю, он опережал меня футов на двадцать, Джонни болтался где-то позади, я вонзил шпоры, пригнулся, ветки мескита летели назад. С лассо Джонни справлялся неважно, но бог мой, каким он был наездником! В самой гуще зарослей он обогнал меня, раскручивая лассо, его лошадь летела по деревцам и кустам, расшвыривая ветки, словно стебли травы. А койот по-прежнему несся над туманом впереди. Я погнал быстрее, мы все трое выкатились на луг почти одновременно, и через мгновение оказались возле водопоя. Я прижал зверя к воде и заставил его повернуть к плотнике. Джонни перекрыл ему отход назад, но чертов койот вдруг мощным прыжком перелетел через запруду на другую сторону, мы с Денвером прыгнули следом, и я пустил лассо, когда еще был в воздухе. Все прошло как по маслу, и, хоть старина Денвер споткнулся и рухнул, никто не осмелился бы его за это упрекнуть. Я летел, кувыркаясь, вправо, койот — влево. Когда мы с Денвером поднялись, на конце моей веревки трепыхался огромный самец-койот.

— Вот это бросок, честное слово! — сказал Джонни. — А запруду эту, я думал, ты своротишь ко всем чертям.

— Чудо, что обошлось без этого, — ответил я. Больше говорить я не мог, дыхания не хватало. Джонни тоже накинул свое лассо на зверя, и мы натянули веревки, чтобы держать его на безопасном расстоянии.

— Жаль, отец не видел, — сказал я. — Спорим, он-то койотов никогда не ловил.

Вот уж что я точно умел делать, так это кидать лассо.

Пора было стукнуть койота по башке и отрезать ему уши, чтобы потом получить правительственную премию. Но тут на другой стороне ручья, откуда ни возьмись, возник старикан Тейлор. В одной руке он держал винтовку десятого калибра, в другой болталась пара беличьих тушек. Наверное, он собирался попотчевать ими Молли на завтрак. Когда он приблизился, стало видно, что у него мокрая борода — похоже, что где-то поблизости в дупле у него был запас виски.

— Ну вы, сопляки, — сказал он, — грабители чертовы. Сукины дети, что вы забыли на моей земле?

Мы молчали, хоть его спич был нам неприятен. Ругаться с ходу, не разобравшись, — последнее дело. Это выведет из себя кого угодно.

— Языки проглотили? — продолжал он. — Отвечайте, когда вас спрашивает старший. Разве родители не учили вас вежливости?

— Мы тут отлавливали наших бычков и хотели починить брешь в заборе, — ответил я. — И наткнулись на этого койота. Мы его связали, вот и все, мистер Тейлор.

— Всего-то? — злобно сказал он. — Сечь нужно засранцев вроде вас.

Наше терпение иссякало, но что предпринять, мы не знали. Да и отпустить веревки, державшие койота, мы не могли, и старик это видел.

— Освободите койота, — сказал он. — Это мой койот. Я не хочу, чтобы чужаки ловили моих койотов. Отпустите этого сукиного сына.

Разве у кого-нибудь есть право собственности на койотов? В жизни не слыхивал подобной глупости.

— Так не пойдет, сэр, — ответил я, прикидываясь кретином. — Он убежал с наших пастбищ. Мы только хотим вернуть его обратно.

— Да ты что? — сказал он, запихивая белок в карманы. — А ты, Мак-Клауд младший? Слезай и освободи моего койота.

Джонни развлекался вовсю.

— Простите, сэр, — сказал он. — Я-то не против, только я боюсь. Я весь дрожу, когда вижу, что мне собираются откусить руку.

Старик разозлился так, что потерял дар речи и уставился на нас. Тут мне стало по-настоящему не по себе, и не знаю, чем бы все кончилось, если бы вдруг не подъехал отец. Редкий случай — я страшно обрадовался его появлению. Старикашка Тейлор был так разъярен, что мог бы запросто нас пристрелить.

Наверное, папа заметил, что нас долго нет, и решил разведать, куда мы подевались. Когда нужно было поработать, он тут же вспоминал о людях. Подъехал он с таким видом, будто в картине, которая ему открылась, не было ничего необычного.

— Я вижу, парни, вы тут дурака валяете, — сказал он. — Вам ведь было сказано отогнать тех бычков и ехать домой. Как поживаешь, Клитус?

— Плохо, — ответил старик. — Только погляди, что эти сопляки сотворили. Прикажи им отпустить койота. Мне не нравится, когда какие-то молокососы ловят моих койотов.

Вот старый пердун!

— Извини, Клитус, — сказал папа. — Ты не обратил внимания — это мой койот, видишь — метка на ухе. Ишь ты, я даже не заметил, как он удрал. Хорошо, что мальчики его нашли. Если уж койот залезет в кусты, его оттуда трудно выкурить.

У меня отнялся язык. Похоже, у старикашки Тейлора тоже. Джонни веселился. Мы пригляделись, и — святая правда! — кусок уха у зверя был и впрямь оттяпан. Вряд ли папа имел к этому отношение. Скорее всего, ухо у койота было повреждено во время звериных разборок, но все же поручиться за то, что мой папа совсем уж тут ни при чем, тоже было нельзя. Тейлор чуть не проглотил свой кадык.

— Каким знаком ты метишь своих койотов, Клитус? — спросил отец торжественно, как судья. — Я никогда его не видел. Если покажешь, я прикажу мальчикам загонять твоих койотов обратно на твои пастбища.

Старичок Тейлор тоже был не промах, его трудно сбить с толку. Он подошел, рукой обхватил пасть койота и осмотрел его башку.

— Я сегодня без очков, — сказал он. — Он, конечно, твой. Но этот койот мне нравится. Сколько ты за него хочешь, Адам?

Кажется, папа удивился, но виду не подал. Он вынул табак, отрезал себе кусочек и протянул плитку Тейлору. Тот откромсал себе шмат покрупнее. По ходу дела отец, наверное, обдумывал коммерческое предложение. Держу пари, что все это забавляло и смешило его.

— Трудно сказать, Клитус, — сказал он. — Я последнее время не следил за рынком Пожалуй, доллара три мне причитается.

— Да, это по-честному, — сказал старик и, будь я проклят, вынул бумажник, вытащил три банкноты по доллару и протянул их отцу. Тот сложил их и засунул в карман рубашки. Это было на доллар больше премии за отрезанные уши.

— Правильная сделка, — сказал Тейлор. — Адам, пусть твои парни мне помогут. Я его сразу помечу, пока он связан.

— Конечно, — сказал папа. — Мальчики, помогите мистеру Тейлору пометить койота.

Нам пришлось взять опасную работу на себя. Мы спешились и стали подходить к зверю. Я шел, перебирая одну веревку, Джонни — другую. Нам удалось ухватить его морду, избежав серьезных укусов. Старик вытащил карманный нож. Я обмотал звериную морду своей веревкой от черпака, потом мы завалили койота и спутали ему лапы. Старик чиркнул его по уху ножом, и на том все кончилось.

— Спасибо, парни, — сказал он дружелюбно. — Теперь я этого негодяя всегда узнаю. Можно одолжить ваши веревки? Пусть полежит пока связанным, это его немного усмирит. А я пришлю свою девчонку, пусть отведет его домой. Ей все равно больше делать нечего.

То, что Молли придется тащить этого зверюгу на веревке, привело меня в бешенство. Но отец уже собрался ехать.

— Домой, ребята, — сказал он. — Надо заклеймить всех наших телят. Большое спасибо, Клитус. Бог тебе в помощь. Надеюсь, этот койот тебе хорошо послужит.

— Обязательно послужит, — сказал старик Тейлор.

— Хорошая сделка, — сказал отец. — Три доллара на дороге не валяются.

— Так это же мы его поймали, — сказал я. — Нам причитается наша доля.

Мы подъезжали к воротам. Папа остановился и стал ждать, чтобы кто-нибудь из нас спешился и открыл ворота. Джонни открыл.

— Ты так считаешь? — спросил отец. — А я так не считаю. Во-первых, это был мой койот. Вы только накинули на него лассо. Вот вы отлавливали моих телят, так от этого они же не сделались вашими, правда?

— Почему этот койот твой? — сказал я. — По метке на ухе, так это ведь не всерьез?

А он взял да и просто тронул коня. И ничего не ответил.

— Черт, — сказал Джонни. — Мне кажется, что с меня достаточно, мистер Фрай. Я вернусь и развяжу этого койота, пока Молли не пришлось волочь его домой. Я не хочу, чтоб она возилась с такой вредной скотиной. Он может запросто откусить ей руку.

— Поехали, — сказал я. — Давай отпустим его. С клеймами мы справимся потом, времени хватит.

— Черта с два, — сказал отец. — Я только что спас вас от крупных неприятностей, и снова этим заниматься мне некогда. Клитус только того и ждет, чтобы кто-нибудь из вас появился, чтобы выдрать из вас этот лишний доллар. И своего он добьется, будьте уверены.

— Доллар! — сказал я. — Ты получил три.

— Два он вернет обратно, когда продаст уши койота графству. Он не собирается держать никаких койотов. Эти деньги он потратил, чтобы не сдаваться.

Нам было трудно в это поверить.

— Ты хочешь сказать, что такой бедняк, как он, способен потратить три доллара из-за такой чепухи?

— Кто бедняк? — сказал отец. — Это Клитус Тейлор бедняк? Он просто скуп. Когда человек не тратит денег, это вовсе не означает, что у него их нет. Я вот трачу совсем мало, и поэтому у меня денег гораздо больше, чем у других.

— Будь я на его месте, будь у меня деньги, — сказал Джонни, — я бы купил себе и дочери приличную одежду. Я бы не стал шататься в отрепьях. Я бы потратился, хоть немного, на то, чтобы жить как-то повеселее.

— Большинство юных глупцов поступили бы точно так же, — сказал отец. — Вот почему у большинства юных глупцов нет ни гроша.

Мы заткнулись. Спорить с ним было бессмысленно. Тем более что кое в чем он оказался прав: когда мы проезжали Бугор, услышали «Хло-бы-ы-ы-ысь!» десятого калибра. Прямо как пушка какая-то.

— Одним койотом меньше, — сказал отец. — А жареных цыплят будущей весной я съем намного больше. Я рад, что вы, мальчики, наконец-то научились правильно обращаться с лассо.

6

Старикашка Тейлор все-таки сумел отомстить, но его месть вместо нас досталась Молли. За это я был готов его убить.

Через пару дней после того, как мы поймали койота, в Талии ожидался праздник по случаю окончания уборки урожая, на котором всегда затевались самые веселые танцы, самое шумное гулянье между Четвертым Июля и Рождеством. Я собирался там быть вместе с Молли. Договорились мы об этом в день рыбалки, тогда Джонни еще не вернулся из Панхендла. Когда он про это узнал, то готов был кусать локти. Пришлось ему довольствоваться Мейбл Петерс.

Короче, я навел марафет и одолжил у отца шарабан. В сумерках подъезжая к дому Молли, я дико волновался. Одна только мысль, что вот сейчас она сядет ко мне в шарабан и всю дорогу до Талии мы будем вместе, сводила меня с ума. А танцы — что там танцы.

Дом Тейлоров был погружен в глухую тьму. Я подумал, что тут не обошлось без проделок Джонни, может быть, он приехал раньше и забрал Молли. Или случилось что-нибудь еще. Вечер был тихий, красивый, не слышно было ни звука. Я привязал лошадей, пересек двор и взошел на крыльцо. По-прежнему ни звука.

— Что за черт! — сказал я и заколотил в дверь что было сил.

— Я сегодня никуда не поеду, Гид, — услышал я вдруг голос Молли. И чуть не свалился с катушек. Она стояла у дверей за сеткой, прижавшись к стене так, чтобы я ее не видел. — Я не могу. Тебе придется ехать без меня, — сказала она. — Я плохо себя чувствую.

— Ох ты, а меня чуть кондрашка не хватил. Во имя всего святого, что же ты свет не зажжешь?

— Не хочу, — сказала она дрожащим голосом. — Я буду сидеть в темноте, Гид.

Стало тихо, и тут, не видя ее, я понял, что она плачет. Она умела плакать, не издавая ни звука. Потом я услышал, как она двинулась в темноте, зацепилась за стол или что-то такое, пробежала через сени, и все снова стихло. Слышался только скрип ветряка.

Я зашел в дом. Молли, ясное дело, плакала, лежа на кровати. В окно светила луна. Я присел, старая кровать скрипнула, моя ладонь легла на руку Молли.

— Ну, лапа, — сказал я, — не расстраивайся. Повернись ко мне и скажи, что у тебя болит, вдруг я придумаю какое-нибудь лекарство.

Она не отвечала, и я слегка обнял ее за плечи, почувствовав, что пока продвигаться дальше мне не следует. Она спрятала голову ко мне под мышку, и было похоже, что ей нравится, что я здесь.

Я пошарил вокруг, наткнулся на спички и зажег лампу. И тут же понял, в чем дело. Под ее глазом устроился синяк, а лицо, шея и весь перед платья были мокры от слез. Синяк был не слишком велик, и от него она выглядела то ли старше, то ли красивее, но синяк был синяком, и я знал, кто его посадил.

— Не смей говорить об отце ни слова, — сказала она. — Я знаю, о чем ты подумал. Он бы ничего такого не сделал, если бы я не вела себя так гнусно.

Она, конечно, врала, но я промолчал.

— Жаль, что так получилось, — сказал я. — Только синяк не такой уж большой, Молли. Незачем из-за этого сидеть в темноте. Завтра он сойдет начисто.

Она вытерла лицо покрывалом, но в ложбинке на шее осталась влага. Лицо ее казалось почти злобным, а я вынул носовой платок и вытер ей эту ложбинку.

— Пусть никогда, нигде больше не будет вообще никаких танцев, — сказала она. — Тогда я про них забуду и перестану переживать. Не видать мне никогда танцев, будь их даже целая сотня. Я, наверное, такая дрянь, что их недостойна.

— Перестань, перестань, — сказал я. — Ты совсем не дрянь, мучиться нечего. Мы можем повеселиться и здесь.

— Но я тут сижу всегда, я не хочу здесь оставаться, я хочу туда, где куча народу.

— О'кей, — сказал я. — Едем. Еще не поздно. Нечего сидеть дома из-за легкой тени под глазом.

Тут она расплакалась пуще прежнего. Откуда у девчонок так много слез? Ничего в ее жизни от этих танцев не могло измениться, но плакала она так, будто у нее разбито сердце.

— Успокойся, — сказал я. — Ведешь себя, как последняя дура. Если хочешь ехать, вставай, вытирай лицо и поехали. Ей-богу, пока мы туда доберемся, все уже так напьются, что не заметят даже трех фингалов. А если ехать не хочешь, все равно — успокойся, пойдем в гостиную, приготовим попкорн или еще что-нибудь. Можешь плакать хоть всю ночь, но этим ты ничему не поможешь.

В конце концов она затихла и лежала, прижавшись ко мне, пока совершенно не успокоилась.

— Вот так лучше, — сказал я. — Ты решила что-нибудь?

— Останемся здесь, — сказала она.

— А где твой отец?

— У него кончился запас виски, пришлось ему ехать в Хенриетту. Наверное, дня на два-три.

Мы перешли в гостиную, развели в камине огонь, и только он нам светил. Молли собралась на кухню за едой, но я схватил ее в охапку, закружил и зацеловал.

— Вот тебе и танцы, — сказал я. — Так еще и лучше, когда нет никакой толпы. А синяк этот тебя просто украшает.

— Сними галстук, — сказала она. — Он царапается.

— С удовольствием. Я от него задыхаюсь.

Я снял галстук, снял и суконный пиджак, а Молли до кухни так и не добралась.

— Давай танцевать, — сказал я. — Сами по себе. Ты спой что-нибудь.

Она положила голову мне на грудь и стала напевать какую-то песню. Я ее крепко обнял, и мы закружились по комнате. От огня в камине все вокруг раскачивалось и колебалось.

— Я путаю мелодии, — сказала она. — Давай лучше музыку будем воображать.

— У меня с воображением плохо, — сказал я, но танцевать мы продолжали. Танец получался страшно медленным. Ее волосы потрясающе пахли. Хотелось послать к черту танцы и целовать ее, целовать. Я остановился и приподнял ее лицо. Мы целовались долго-долго, мне казалось, что вот-вот наступит рассвет, но было темно по-прежнему.

— Я хочу того, что не получилось в тот день, — сказал я. — Я люблю тебя. Я вправду очень тебя люблю.

Она стояла, прижавшись ко мне и закрыв глаза. Она ничего не ответила, но когда я снова ее поцеловал, ее губы радостно мне ответили.

— Ну что, о'кей? Исправим это сегодня?

— Да. Я хочу этого, — сказала она. — Только не торопись. Давай ни о чем не думать.

Мы стояли, целовались, все крепче прижимаясь друг к другу, потом перебрались в ее комнату. Как только мы там очутились, я вышел в сени, чтобы закрыть на задвижку сетчатую дверь. Когда я вернулся, она плакала.

Она вцепилась в меня, а я ее крепко обнял.

— Ты где был? — спросила она. — Не смей бросать меня и уходить.

— Я только дверь закрыл, — сказал я.

Она вдруг рассвирепела, и я еле удержал ее, чтобы она мне не врезала.

— Никогда не оставляй меня, — твердила она. — Мне плевать, закрыта дверь или нет. Если покинешь меня еще раз, можешь катиться и не оглядываться.

И вдруг укусила меня. Всерьез укусила. Наверное, так разозлилась, так обиделась или что-то там еще. Я здорово удивился и чуть не уронил ее на пол. Но удержал, и держал до тех пор, пока она не успокоилась. Тогда мы снова обнялись и снова долго целовались. Покидать я ее вовсе не хотел, это я знал точно. А вот как снять сапоги, не переставая ее целовать, не знал.

— Молли, давай сядем. Новые сапоги сведут меня в могилу.

— Бедный Гид, — сказала она. — Садись на кровать, я тебе помогу.

Через мгновение сапоги с меня слетели, и я обнимал ее снова. Потом я случайно порвал ее красивое платье и боялся, что вот тут-то она задаст мне жару, но нет, обошлось, она обняла меня за шею и поцеловала, а когда я попытался было извиниться, ее губы не дали мне говорить.

— Молчи, — сказала она. — Ни слова больше.

Наверное, я ждал, что отец вот-вот начнет трясти меня за ступню, поэтому проснулся первым. Рядом была Молли, и она была прекрасна. Через мгновение она тоже проснулась и зевнула. Увидела меня, улыбнулась, подкатилась ко мне и поцеловала. Как все было хорошо! Но тут я вспомнил, что папин шарабан с лошадьми так и стоит во дворе, сообразил, что уже давно светло и отец, небось, не может понять, куда это я запропастился.

— Боже праведный, — сказал я. — Отец сдерет с меня шкуру. Мне давно уже пора быть дома.

— Трус, — сказала Молли. — Будем валяться целый день. Покажем им, как нами командовать. Оставайся, здесь только мы, здесь тепло и уютно. Оставайся, а, Гид?

— Господи, как я этого хочу, — сказал я. — Но все-таки отец имеет право мной командовать. Лучше уж мне ноги в руки и бежать.

— Если бы мы только остались вместе, — сказала она. Потом села, ничем не прикрывшись, и улыбнулась. — Но лепешек я тебе все равно напеку.

Она меня поцеловала, перелетела через меня и, выставив на мое обозрение свою попку, стала искать в шкафу джинсы.

Если она сама не беспокоилась по поводу того, что произошло между нами этой ночью, то что же мне тревожиться? Я любил ее и был уверен, что теперь-то мне не составит труда уговорить ее выйти за меня замуж. Но когда мне на глаза попалась простыня, я перестал что-либо понимать.

— Эй, лапа, — сказал я, — может, с тобой что-то не так? Тут должна быть кровь.

— Что это ты придумал? — спросила она, с улыбкой поворачиваясь ко мне. Джинсы она нашла, но надевать их не спешила. — Смешной Гид.

Утренний свет лился из окна и всю ее словно окутывал. Она накинула рубашку, не застегивая, а волосы ее падали на плечи. Ничего красивее я в жизни не видел.

— Не беспокойся, Гид, — сказала она с невинным, будто утренняя заря, видом. — Кровь бывает только в первый раз.

И тут я по-настоящему съехал с копыт.

7

В середине ноября отец решил продать партию телок, самому возиться с ними ему было неохота, и он отрядил нас с Джонни.

— Я, конечно, делаю глупость, что посылаю двух придурков вместо одного, — сказал он. — Но все-таки иногда, может, кто-нибудь из вас слегка протрезвеет и приглядит за скотом. Я жду вас обратно в воскресенье, и я не хочу, парни, чтобы вы отдали гурт задарма. Если вам попадутся приличные годовалые бычки, можете купить и привезти сотню.

Для нас это было чистой малиной. Отправились мы ранним утром, когда дул дьявольски холодный ветер, пригнали гурт в Хенриетту, погрузили в вагоны на Форт-Уэрт и легли спать в единственном, пассажирском вагоне в хвосте поезда. Ночью прицепили паровоз, и мы двинулись, когда точно, я не заметил, потому что проснулся уже возле Декатура. Вагон жутко болтало. Джонни сидел на полу, держась за челюсть. Наверное, свалился с полки и стукнулся об пол. Кроме нас, был только один пассажир — промасленный работяга с нефтяной вышки. Он сел где-то по пути, может быть, в Беркбернете. Теперь он спал на скамье.

— Черт, пошли на воздух, — сказал Джонни. — Не могу спать в этой долбаной трясучке. Идем поглядим вокруг.

— О'кей, — сказал я.

Мы надели куртки и вышли в хвостовой тамбур. Ночь была ясной и чертовски холодной. Северный ветер хлестал в лицо. Мы прислонились к стенке вагона и смотрели на проносящуюся мимо нас страну.

— Поезд — это хорошо, — сказал Джонни. — Куда быстрее лошади.

Я следил, как выматываются и убегают назад из-под вагона рельсы, казалось, что скорость не так уж и велика, но постоянство их бега завораживало. Я все поглядывал, ожидая, что вот-вот они прекратятся, остановятся, но они не останавливались. Пронесся мимо нас какой-то городок, сплошь застроенный зерновыми элеваторами, как он назывался, я не знал и никогда прежде не видал в наших краях вплоть до самого Канзаса так много элеваторов в одном месте. В свете луны торчали только их причудливые силуэты. Путешествие — удивительная вещь.

— Вот тут, наверное, делают овсянку для всей земли, — сказал Джонни. — Хорошо, что я не фермер. Лучше ковбойской жизни ничего не бывает. Ни о чем на свете не заботишься.

— Как посмотреть, — сказал я. — А если работаешь на своем ранчо? Заботишься о деньгах, о скотине и много еще о чем.

— Тогда ты не ковбой, а хозяин ранчо, — сказал он. — Я никогда не говорил, что хочу иметь ранчо. Черт, чего это я не взял овчину? Никогда не думал, что в ноябре может быть так холодно.

— Это от скорости.

Уши замерзли, но все равно здесь было лучше, чем внутри болтающегося вагона.

— Мой совет, — сказал он. — Забудь об этом ранчо. И о женитьбе забудь. Поедем лучше на равнины и словим за хвост настоящую жизнь. А когда ранчо достанется тебе, продашь его, и тебе не придется беспокоиться ни о чем все оставшиеся годы.

— Это годится для тебя, — сказал я. — Ты безответственный, как обезьяна. Но ты ничего не достигнешь в жизни.

— На черта быть ответственным? — сказал он. — И вообще, все зависит от того, чего ты хочешь достичь. Я вот хочу стать хорошим ковбоем.

— Кстати, о женитьбе, — сказал я. — Ты мне напомнил, я давно хотел с тобой переговорить. Это серьезно. Я, конечно, понимаю, что у тебя больше прав на Молли, чем у меня, но ты мне ответь: ты на ней собираешься жениться или нет? Один из нас обязан это сделать, факт. Если ты не женишься, то женюсь я.

Он глянул на меня, как на помешанного. Потом рассмеялся, но как-то не слишком уверенно.

— Ничего смешного, — сказал я. — Я все знаю. Я знаю, что ты с ней был. Я тоже, но ты — первый, и это на твоей совести. Теперь один из нас должен что-то решать.

— Похоже, ты всерьез, — сказал он. — А еще похоже, что ты рухнул с дуба. Бога ради, о чем это ты?

— Все проще пареной репы, — сказал я. — Ты уболтал Молли, и она позволила тебе с ней переспать. О'кей. Я тебя не виню, я сам сделал то же самое. Кто бы отказался. Но в ответе — первый, больше других в ответе. Молли — девушка сердечная, с ней так нельзя, и ты это прекрасно понимаешь. Один из нас должен о ней позаботиться, иначе просто свинство. Ты был первый, поэтому — твой выбор.

— Это неправда, Гид, — сказал он. — Ничего подобного, я не был первым. Я всегда знал, что первый был ты. Ты! Нечего на меня валить. Я на твоем месте так никогда бы не сделал.

Тут я смутился.

— Не надо песен. Молли мне сама проговорилась, что я не первый. Чего это ты открещиваешься, чего крутишь?

— Да не был я первым, понял? — сказал он. — А раз это не ты, то первым был кто-то другой. Не ты и не я. До прошлого лета у нас с ней ничего не было. А когда у тебя началось?

— В праздник урожая, ночью, — сказал я.

После этих замечательных новостей мы оба заткнулись минут на пятнадцать. Уши у меня отмерзли окончательно.

— Что ж, похоже, мы ее поймали, — наконец произнес Джонни. — Вот это да. Я всегда был уверен, что первый — ты. А если нет, тогда кто же?

— Ну, не случайный же прохожий, — сказал я. — Она хорошая девочка. Кого же мы проглядели? А?

— Вот черт, — сказал он. — Могли бы сообразить раньше. Наверняка этот сучонок Эдди.

— Быть того не может. Он же просто пустое место. Никогда не поверю.

И тут же вспомнил, как она говорила об этом Эдди, что он единственный подходящий для нее глупец. Выходит, говорила всерьез?

— Точно, он, — сказал Джонни. — Придется его отделать как следует. Чего он липнет? Этот собачник, сукин сын, по пояс в блохах.

— Вот жопа, — сказал я. — Он всегда в говне по уши. Почему она связалась с таким ничтожеством?

— Чумовая она, — сказал он.

Невесело. Этого долбаного Эдди мы оба терпеть не могли.

— У нее мозги устроены не так, как у других девушек, — сказал Джонни. — Она слишком добра, в этом ее беда. И живет всю жизнь со своим сраным папашей, так что не умеет отличить приличного человека от подонка.

— Точно. Во всем виноват старикашка.

— Наверное, ей кажется, что ее никто из приличных людей не станет уважать, раз у нее такой папаша. Вот она и сошлась с Эдди.

— А может, кто-нибудь другой? — сказал я. — Уж лучше первый встречный, чем Эдди.

Но мы не смогли вычислить никого.

— Ладно. Ты понял, что никто из нас не обязан на ней жениться? — сказал Джонни. — Никаких угрызений совести. Раз он был первым, пусть сам и женится.

Ничего себе соображение!

— Господи, — сказал я. — Я что, буду тихо сидеть и глядеть, как этот козел женится на Молли? Да у него нет ничего, кроме своры собак и пары рабочих сапог. И ей всю жизнь придется таскаться за ним от одной нефтяной вышки к другой.

— Так ей и надо, ей-богу, — сказал он. Нечего было с ним водиться.

— Верно, — сказал я. — Но я все равно на ней женюсь, пусть даже я третий. Я не позволю, чтобы она вышла замуж за Эдди.

— Смотри, — сказал он. — Вот картинка! Я и не думал, что мы уже так близко.

Я повернул голову и увидел огни Форт-Уэрта. Вам и не снилось столько огней. Трудно было себе представить, как можно жить в таком огромном городе, но множество огней — это было потрясающе. Паровоз загудел. Мы вернулись в вагон погреться. Работяга-нефтяник продолжал спать, наверное, был пьян.

— Давай, — сказал Джонни.

Мы осторожно сняли со спящего ботинки, вынули из них шнурки и спрятали ботинки в углу. Шнурками мы обмотали ему лодыжки, шнурки завязали на много узлов, да еще и поплевали на них для крепости.

— За час не освободится, — сказал Джонни.

— Так ему и надо. Керосинщик хренов.

Нам казалось, что мы классно пошутили.

Вскоре нашему веселью пришел конец: поезд замедлил ход и остановился у скотных дворов. Как они устроены, что там за порядки, что нам следует делать, а чего не следует, мы не знали и проболтались в темноте на холоде не меньше часа, ожидая, когда выгрузят скотину. Вокруг нас сновали погонщики с палками и железнодорожники с фонарями.

— Надо бы спросить у кого-нибудь, — в конце концов сказал я. — Как бы поезд не увез наших телок.

— Черт знает, — сказал Джонни. — Руки отмерзли. Только мне неохота тревожить этих людей.

Мне тоже было неохота, и мы постояли еще. Потом паровоз загудел, мы так напугались, что остановили какого-то парня и спросили у него. Он оказался мексиканцем и говорил только по-мексикански, а мы — только как белые, так что пришлось обратиться к другому. Тот был погонщик.

— Парни, вы же совсем замерзли, — сказал он.

Оказалось, что наши телки давно выгружены и отправлены в загон. А мы толклись зазря около вагона, груженного скотом для бойни.

— Ну что, теперь пойдем в гостиницу? — спросил Джонни.

— Нет, сперва найдем наш гурт, — сказал я. — Не дай бог, его перемешали с другими. Отца тогда кондратий хватит.

И мы отправились на поиски. То еще было развлечение. Мы перелезли в темноте через сотню заборов, но узнать нашу скотину было невозможно. Гуртов были тысячи, по одному в каждом загоне. В конце концов мы оказались в загоне вместе с парочкой хряков. Поначалу мы их не заметили, думали, что загон пустой, но потом услышали приближающееся хрюканье.

— Черт побери! — сказал Джонни. — Бежим.

Мы рванули, но не успели сделать и двух шагов, как возник второй хряк. Он свирепо визжал и поднимался с земли, чтобы броситься на нас. Но не успел, потому что через мгновение мы уже висели на заборе.

— А пошло оно, — сказал Джонни. — Если охота, так продолжай искать. А я в гостиницу. Не хочу воевать с хряками.

Эти старые боровы хрюкали, скрипели и визжали так, будто впрямь жаждали нашей крови.

— Черт бы их всех побрал, — сказал я. — Выгрузили наш гурт, не спросившись. Я ведь за него отвечаю. А ежели он потерялся?

— Тогда домой нам дороги нет, — сказал Джонни. — Здесь чего-нибудь подзаработаем, а потом в поезд и на север. Если гурт пропал, то я больше никогда не покажусь в графстве Арчер.

Наконец мы выбрались из скотопригонного двора и оказались в огромном здании биржи. Через нее вышли на улицу и двинулись вдоль нее, разглядывая забегаловки и гостиницы. Забегаловки были еще закрыты, гостиницы выглядели полумертвыми, но одна наконец нашлась, «Лонгхорн». Выплевывая на ковер табачную слюну, навстречу выкатился старикан и сдал нам комнату за пятьдесят центов с носа. Я все думал о гурте. Если он потерялся, лучше уж мне убраться дальше, чем Панхендл. Пожалуй, стоит рвануть в Канаду.

А Джонни не волновался — гурт-то был не его.

— Я иду баиньки, — сказал он. — Интересно, тот керосинщик проснулся или нет?

Комната была голая, тесная и даже без намека на умывальник. А кровать — самая крохотная в мире.

— По полдоллара за эту коечку? — возмутился я. — У меня в детстве кроватка больше была.

Джонни стянул сапоги и рухнул. Спать он мог где угодно.

— Ты на мне или подо мной? — спросил он. — Рядом не поместишься.

Я поднял шторы и выглянул на улицу. Оказалось, что уже совсем светло.

— Эй, уже утро, — сказал я. — Поднимайся, пошли искать гурт.

Но Джонни крепко спал. Я решил, что управлюсь сам, и вышел на улицу.

Солнце было уже высоко, и на скотопригонном дворе все теперь выглядело веселей, мычали коровы, сновали и толпились торгаши. Поверх заборов перекинули мостки из толстых широких досок, можно было ходить по ним, не утопая в навозе, и осматривать скот. Вскоре я нашел свой гурт, и на сердце полегчало. Местный работяга закидывал моим телкам сено в ясли. Оказалось, что дело тут поставлено отлично. Работяга же оказался настоящим занудой.

— Привет, — сказал я. — Рад видеть свой гурт в полном порядке.

— Ты Фрай младший, верно? — спросил он.

— Гидеон Фрай, приятно познакомиться.

— А чего ты так долго дрыхнешь? — сказал он. — Твой отец всегда является сюда на рассвете. Прозевал двух хороших покупателей.

Нравоучения этого толстяка в вельветовой кепке меня не интересовали, и я спросил, куда пошли покупатели. Он взгромоздился на забор и показал одного из них в другом конце двора. Это был скупщик от «Свифта и Армера». Я подошел, представился, и, будь я проклят, он тут же купил весь гурт по десяти центов за фунт. Как только скотину взвесили, мы пошли в здание биржи, и он выписал мне чек. Вот и все. У меня вскружилась голова. Я-то собирался потеть здесь целый день, а через час после восхода солнца скот был уже продан.

Я погулял по улицам и позавтракал в маленьком кафе. Отправился было будить Джонни, да передумал — пусть спит. Деньги, заработанные на продаже телок, жгли карман, и мне казалось, что я попусту трачу время. Там, на скотопригонном дворе, было столько скота, который только и ждал, чтоб его купили, продали и заработали на сделке.

Когда я начал покупать и продавать, в кармане у меня было восемь отцовских тысяч. Я купил гурт бычков, а через час толкнул его с выгодой в один процент. Ей-богу, я чувствовал себя на высоте. Но потом какой-то козел из южного Техаса продал мне другой гурт. То ли я уже устал, то ли еще что, но его бычков я рассмотрел плохо. Короче, это был полный провал. Первая сделка принесла мне шестьсот долларов, и я рассчитывал, что на этом гурте наварю еще больше. Если потом я еще куплю для папы хороших бычков, то все равно останусь с прибылью. Но, Господь свидетель, хуже, чем этот южный гурт, я в жизни не покупал. Когда наконец я сподобился рассмотреть скотину внимательно, зрелище открылось жалкое: у всех телят был острый конъюнктивит, ноги в гнойных ранах, да и сами они были какие-то морщинистые. Глядя на них сверху, с мостков, я их плохо рассмотрел. Пришлось снова перепродать этот гурт тому же козлу, но теперь уже с убытком в четыре процента. В одночасье я потерял тысячу двести долларов. Еще днем я купил хороших бычков для отца и распорядился отправить их в Хенриетту, но тысячу двести эта покупка не покрывала. Доллары упорхнули. С торговыми делами в тот день я завязал. Очень хотелось отлупить того подонка из Техаса, но не было никакого законного повода. Лихо он содрал с меня шкуру, у меня во рту даже возник привкус, будто кошки нагадили.

За час до сумерек я убрался с биржи и отправился в гостиницу «Лонгхорн». Снова было холодно, хотелось спать, и казалось, что я один-одинешенек на всем белом свете. Нестерпимо хотелось видеть Молли. Форт-Уэрт стал отвратительным, пыльным и уродливым местом, почти таким же, как Канзас, где я лечился в больнице. Я тут же отдал бы еще тысячу двести долларов, только бы вдруг оказаться дома, ужинать с Молли и слушать ее голос.

Но там меня не было. Деньги потеряны, ничего не попишешь. Тоска. Я поднялся в нашу комнату, собираясь поднять Джонни, чтобы прилечь самому. Но Джонни не было. Комната казалась отвратительно голой, холодной, я чувствовал себя в ней так одиноко, что, хоть и валился с ног, тут же расхотел спать. На кровати лежало тонкое зеленое покрывало, которое все равно не могло согреть.

И я спустился вниз и снова вышел на улицу. Уже горели фонари, от них город выкрасился желтым и наполнился тенями. В ближайшей забегаловке Джонни не оказалось. Обошел я их десяток, пока его не обнаружил. Он сидел за столиком в глубине зала с незнакомым мне стариком. Как они видели друг друга — настоящая загадка, потому что их разделяло огромное количество пустых пивных бутылок. Старика звали Сэмом, я что-то слышал о нем от папы. Он попрошайничал на скотопригонном дворе. Одна нога у него была деревянная, но в ботинке. В молодости он был ковбоем на большом ранчо и потерял ногу, когда грузил скот в поезд: ее зажало между буферами двух вагонов. Настроение у Джонни было отличное.

— Привет, дружище, — сказал он. — Где тебя носило целый день? Я здорово поспал.

— Я торговал, — сказал я. — И лучше бы этого не делал. Один сукин сын так меня напарил, что я потерял кучу отцовских денег. Не знаю, как теперь быть.

— Пей пиво и не унывай, — сказал Джонни. — Никогда не унывай. Сэм покажет нам местечко, где мы сможем потерять девственность. Гульнем и поедем домой.

— Я покажу, сынок, — сказал Сэм. — Позови подавальщицу. Я подыхаю от жажды.

Явилась толстуха-подавальщица в красной юбке, страх какая уродливая. Пара бутылок пива не смогли поднять мне настроение.

— Что же ты не пришел? — сказал я Джонни. — Ты был мне нужен. Какой ты, к черту, помощник?

— Правильный, — ответил он. — И совсем не пьяный, так что не криви рожу. Я не имею права напиваться без тебя, это было бы непочтительно. А если бы я пришел, то мы бы потеряли намного больше и сидели бы по уши в дерьме — такое у меня было настроение.

— Я потерял достаточно, как раз на двоих, — сказал я. — Блядское везение.

— Мои слова, сынок, — сказал Сэм. — Блядское везение. Я это повторяю много лет. Позови подавальщицу, поставь мне еще пива, ладно?

Пива мы выпили целое море. Ушли не раньше десяти или одиннадцати, когда полчища пустых бутылок заняли весь стол и выстроились плотным кольцом на полу вокруг нас. Между мной и спящим Сэмом остался узкий проход для толстухи. Сэм давно уже соскользнул на пол и спал, удобно устроившись и положив свою деревянную ногу на перекладину стула. Кто-то пытался вытащить его вон, но мы с Джонни приказали оставить его в покое. В Сэмовом брюхе было столько нашего пива, что мы просто обязаны были его оберегать. Если бы кто-нибудь попытался его у нас похитить, мы бы дрались насмерть.

Мы пили и пили…

Конечно, на поезд мы опоздали. Наш новый скот прибыл в Хенриетту на двенадцать часов раньше нас. От этого он слегка сник. Приехали мы уже в темноте и гнали гурт до дому всю ночь, аж до половины десятого утра. В темноте нас то и дело заносило в заросли, а от холода мы чуть не отдали концы. Видок у нас к утру был тот еще. Когда мы загоняли скотину, папа уже был на гумне и подошел освидетельствовать покупку.

— Что ж, не самая плохая скотина, — сказал он. — А как дела с нашим гуртом?

— Хорошо, — сказал я. — Только я привез не все деньги. Я решил поторговать, немного заработал, а потом один тип меня напарил. Так что я потерял все и еще двенадцать сотен сверху. Может, за несколько лет отработаю.

Я был уверен, что он сейчас начнет орать, но он ощупывал скотину.

— Решил поучиться торговать, значит? — сказал он. — Хорошо. Может быть, научишься.

И тут же нарядил нас работать. Нужно было клеймить новый скот. Муки совести меня оставили, и я с радостью занялся делом. Оказалось, что предугадывать, как отец отнесется к тому или другому событию, я еще не научился.

8

Очухаться после поездки в Форт-Уэрт не удавалось до самой середины ноября. Джонни клялся завязать с пьянкой навечно, но обычно его вечность продолжалась не дольше недели, так было и на этот раз. А я жил невесело, все время ожидая, что папа наедет на меня по поводу двенадцати сотен долларов, но он прикидывался, что забыл о них, ничего не забывая на самом деле.

Однажды в середине октября мы, как каторжные, обмывали до вечера скот дезинфекцией. Едва добрались до постели, как кто-то с воплями подлетел к задним воротам. Я схватил штаны и выскочил во двор. Отец был уже там. Приехал младший брат Мейбл Петерс.

— Папа велел передать, что мы горим, — сказал он. — Бабушка подожгла дом.

Мы поверили сразу. Отец стащил мальчишку с лошади и велел мне скакать туда, а он с парнем приедет на повозке. Я накинул куртку и помчался.

Когда я приехал, на месте дома пылал костер — этот курятник сгорел в считанные мгновения. Петерсы, обняв собак, сидели на земле и плакали. Все семья была в сборе, и меня поразило, как их много — шестеро младших братьев Мейбл, отец с матерью и бабушка.

— Вот и все, нет нашего дома, — сказал старик. — Вся надежда на Господа.

Больше всех переживала бабушка, ведь это она устроила пожар. Ей было девяносто пять. Один из мальчишек сказал, что она плеснула керосин из лампы на скатерть. Мать Мейбл билась в истерике, она не могла досчитаться парнишки, который поехал к нам, ей казалось, что он погиб в огне. Затушить огонь было невозможно, приходилось просто тоскливо смотреть, как Петерсы пытаются прикинуть, что же у них вообще осталось. Старик сбегал к заднему крыльцу и сумел вытащить цедилку для молока, хоть она, скорее всего, не сгорела бы. Один из мальчиков спас каталог Гвардии Монтгомери, но оставил гореть Библию, а Мейбл вытащила блюдо с орехами, стоявшее на новом стуле, единственной новой вещи в доме. О стуле все позабыли, а малыши уже съели почти все орехи.

— Ну вот мы и погорели, сынок, — сказал мне старик.

— Отец едет, — сказал я.

Я заставил Мейбл устроиться поближе к огню, чтобы она не мерзла. Она была босая, а теплой одежды у нее не было никогда.

На пожар стал съезжаться народ. Отец прибыл последним, но он привез одеяла, кофеварки и еду, и получилось, что от него больше всего пользы. Мы подразгребли огонь, сварили кофе и вручили каждому погорельцу по одеялу.

— Вот беда, Гид, — сказала Мейбл, зубы ее стучали. — Жалко, что я не замужем.

Она глянула на меня. Огонь озарил ее худое личико. Лицом она была нестерпимо хороша.

— Будь я замужем, все было бы не так худо, — продолжала она. — Все бы могли пожить в доме моего мужа.

У меня тоже чуть не застучали зубы. Петерсов жаль, но кому охота, чтоб твой дом заполонила вся эта армия детей и стариков.

— Почему я не взяла тот стул? — произнесла Мейбл и снова заплакала. — Почему не взяла стул? Зачем эти орехи?

Сестра миссис Петерс жила в Талии, там погорельцы могли найти приют на несколько дней, даже если эта сестра и не будет в восторге. Отец поймал Петерсова мула и отправился домой, разъехались и все соседи, а погорелое семейство погрузилось в повозку, закутавшись в одеяла, и я повез их, самых грустных на свете людей, в Талию. Дул северный ветер, под курткой у меня ничего не было, и я начал замерзать. Петерсы спали, но на полпути проснулась Мейбл и села, поделившись одеялом, рядом со мной.

— Мы так благодарны тебе, Гид, — сказала она. — Ты самый лучший из всех, кто сегодня приезжал. Вот выйду за тебя замуж и все тебе верну сполна. Не я буду, если не так.

Я начал мямлить что-то, мол, не хотелось бы вселять надежду, но она обняла меня и стала целовать. И так всю дорогу до Талии, я едва управлялся с лошадьми. И впрямь, она сумела скрасить наше грустное путешествие.

— Помни, что я тебе сказала, — шепнула она, когда мы въезжали в город. Она была бледна и взволнована, холода мы совсем не чувствовали.

Мне самому пришлось будить сестру миссис Петерс, потому что все боялись собаки, а я отогнал ее кнутом. Зажегся свет, Петерсы сгрудились в гостиной, закутанные в одеяла и потешно смахивающие на индейцев. Сестра их приняла, я получил назад пару одеял и поехал домой. Но сначала выбежала Мейбл, повисла на мне и висела не меньше десяти минут.

— Приезжай меня проведать, — сказала она. — Мне будет так одиноко.

Для Петерсов настала тяжкая пора. Все, кроме Мейбл, уехали в какой-то городок в Арканзасе, откуда были родом. А она нашла работу в бакалейной лавке, сняла комнату у одной вдовы и принялась за созидание своего доброго имени. Она оставалась беднее бедного, и только спустя много времени ей удалось справиться с нищетой.

9

В октябре трижды случался сильный дождь, а во вторую неделю ноября — такой ливень, что уровень осадков составил целых три дюйма. Весь наш край снова расцвел, травы подросло больше, чем скота, и мы поняли, что легко перезимуем.

Однажды утром отец послал Джонни проверить, не прохудилась ли где запруда, а мне велел запрягать фургон — мы с ним едем в Талию.

— Ну вот, так и быть, — сказал он, когда мы были в пути. — Пожалуй, дам тебе в этом году посеять немного пшеницы. Поглядим, что ты за фермер. Сегодня купи себе семян. И не лопни от злости, — добавил он.

Я в самом деле готов был лопнуть.

— И вообще, заткнись, — продолжал отец. — И так целое утро зуб болит.

— Зуб тут ни при чем, — сказал я. — Как мне кажется.

— Я не спрашиваю, чего там тебе кажется. Я просто хочу сказать, что не могу слушать всякую болтовню при такой боли.

— Я не собираюсь делаться фермером, — заявил я. — Это сообщение твой зуб выдержит. Ты не в себе. Нам ведь скотину нужно покупать.

— Да врежь ты этому мулу, — сказал папа. — Шугани от канавы, нечего ему жрать по пути. Скоро будет засуха, помяни мое слово, несколько сухих лет. На будущий год пригодится все наше нынешнее сено, поэтому я не хочу, чтоб стадо разбухало. А тебе не помешает поучиться фермерству.

Я тут же подумал о Панхендле. Нужно совершить что-нибудь из ряда вон, чтобы привести отца в чувство. Может, он остынет, если я на некоторое время смоюсь.

В Талии мы купили семена, а пока я их грузил и торчал в кормовой лавке, пытаясь выторговать по дешевке у хозяина полтелеги хлопковой шелухи, папа сходил к дантисту и избавился от зуба.

— Три доллара выкинул, — сказал он. — Когда прохудится следующий, ты мне сам его выдерешь.

— О'кей, — сказал я. — За два с полтиной. И ездить никуда не нужно.

— Когда же прекратятся эти северные ветры, — сказал он. — Кровь стынет.

По дороге домой мы разговаривали мало — до самого Бугра Идиота. Оттуда была видна усадьба Тейлоров на плоском верху холма, а на западе — подкопченный сарай Петерсов.

— Ты как думаешь, на которой из этих девок ты женишься? — спросил отец. — Можем поговорить об этом, раз уж все равно языки чешем.

Ну, дела.

— Может, я вообще не женюсь, — сказал я. — А тебя это не касается.

— Почему не касается? Любопытно же, в какого сорта дерьмо ты собрался вляпаться.

— Ну, если я вообще женюсь, так уж точно на Молли, — ответил я. — Жениться на Мейбл меня и под пистолетом не заставишь.

— Вот как, — сказал папа и сплюнул. — Доктор не велел, но, пожалуй, надо пожевать табаку. А то я кровью истеку.

Дальше он плевался не просто кровью, а кровью с примесью табачного сока.

— О'кей, — сказал он. — Мейбл не та девушка, которую ты хочешь. Это просто девушка, которая хочет тебя. А Молли тебя не хочет.

— Еще как хочет, — ответил я, но в животе у меня похолодело. — Откуда ты знаешь? У нас с ней все отлично.

— Конечно, — ответил он. — Я и не говорю ничего такого. Но тебе за ней не угнаться, и твоему дружку Джонни тоже, это ясно каждому, кто не слеп. И это хорошо. Потому что иначе она пустила бы тебя по миру.

— О чем мы тут толкуем? — сказал я. — Может, я вообще не женюсь. А если да, так только на Молли.

Не зарекайся, — сказал он. — И не жалей, если по-твоему не выйдет. Если не женишься на ней, она будет твоим лучшим другом. А если все-таки женишься, тебя ждут тридцать три несчастья. И не забывай, что я тебя предупредил. Женщины замечательные существа, черт бы их побрал, но мужчина не должен жениться никогда, разве что из-за детей. Другого оправдания нет.

— А ты сам? Женился, выжил, и ничего с тобой не случилось.

— Да, — сказал он. — Я выжил. А твоя мать — нет. Я и сам удивляюсь, что выжил. Нам досталось обоим.

— Ну, ладно, но насчет Молли ты ошибаешься. — сказал я. — Это я точно знаю.

Он ухмыльнулся.

— Точно ты можешь знать, который сейчас час, — сказал он. — Да и то, если у тебя часы лучше моих. Ну вот, а если женишься на девке Петерсов, придется тебе тоже не сладко, но зато не потеряешь друга.

— Ей-богу, с тобой невозможно разговаривать, — сказал я. — Ты про меня знаешь, как про какую-нибудь луну, не больше. Думаешь, что вдоль и поперек, а на самом деле ничего про меня не знаешь.

— Пожалуй, — сказал он. — Я исправлюсь.

Его что-то рассмешило, и следующие пару миль он только нахлестывал мулов вожжами и усмехался про себя.

— Ты что, хочешь сказать, что мне лучше жениться на Мейбл, чем на Молли? — спросил я. — Мне просто любопытно.

— Да нет, — сказал он. — Я тебе уже говорил: я вообще не советую жениться раньше сорока или пятидесяти. Доживешь до этого возраста, тогда сам разберешься. Только, боюсь, не хватит ума так долго ждать. Мне просто интересно, хорошо ли ты себя знаешь.

— Уж всяко лучше, чем ты меня.

Папа вздохнул.

— Из всех животных в мире человек трудней всего поддается воспитанию, — сказал он. — И это потому, что никто не занимался всерьез его породами.

— Никто не выводит породы людей, — сказал я.

— И очень жаль, — ответил он. — Я случаю нужного быка с нужной коровой в нужное время. И все — могу о приплоде не беспокоиться. А вот чтобы нужный мужчина сошелся с нужной женщиной, шанс ничтожен. Вот почему я не жалею, что постарел. Если бы я снова сделался молодым, боюсь, что натворил бы глупостей гораздо больше, чем когда-то.

Он сказал это как-то очень грустно.

— Тоскливо звучит, — сказал я. — Мне кажется, жизнь должна приносить куда больше радости, чем по-твоему выходит.

— Ты ее еще не прожил, — сказал он.

А потом рассказал мне, сколько работы нам предстоит этой зимой.

10

Работы и впрямь навалилось невпроворот, так что поехать к Молли, чтобы пригласить ее на рождественские танцы, я смог только после первого декабря.

Молли, одетая в красную фланелевую рубашку и широкие штаны, развешивала белье. Как обычно, она была босиком, несмотря на холод. Она обняла меня, а ее рука легла мне на шею, будто настоящая ледышка.

— Похоже, будет снег, — сказала она.

Я ее поцеловал и помог развесить белье. Оно застывало раньше, чем мы успевали перекинуть его через веревку, такой стоял холод. По двору кружили ошметки горелой мешковины: наверное, старик опять заморозил ветряк, и Молли пришлось отогревать трубы.

Она взяла меня за руку, я подхватил корзину из-под белья, и мы двинулись к дому. На кухне от тепла запотели все окна. Мы уселись за стол и принялись грызть печенье, которое утром испекла Молли.

— Ты вовремя приехал, — сказала она. — Я жутко по тебе соскучилась.

Она потрогала меня под столом пальцами ноги.

— Отец загонял вусмерть, — сказал я. — Так что когда я обычно освобождаюсь, то уже ни к черту не гожусь — не компания для прекрасной молодой леди.

— Я бы перенесла, — сказала она. — Неплохое печенье получилось? Ты вот приехал, и все стало так хорошо…

Я вместе со стулом пододвинулся к ней поближе. Нужно почаще сюда выбираться.

— Джонни иногда заезжает, — сказала она. — Он мне расписал, как вы с ним шикарно погуляли в Форт-Уэрте. Я бы хотела как-нибудь поглядеть на Форт-Уэрт.

— Можем там провести медовый месяц, — сказал я.

Она посмотрела на меня полунасмешливо, полусерьезно. Взгляд ее одновременно выражал скорбь и что-то еще, совсем другое. Моя рука лежала у нее в ладонях.

— Я же говорила тебе, — я не выйду замуж, пока не настанет время рожать, — сказала она.

— Ух ты, ух ты! Лучше помолчи, — сказал я. — Не говори глупостей. Следующим летом мы поженимся, а что ты там пищишь, меня не интересует.

Она покачала головой и задумалась, глядя в сторону.

— Ну ладно, а пока постарайся не схлопотать новый фингал, — сказал я. — Мы с тобой идем через две недели на грандиозные танцы.

— Мне очень жаль, Гид, — сказала она. — Я так и знала, что ты приехал из-за этого. Но я уже одному парню обещала.

Да, дела. Удар в поддых. Но ничего удивительного, Джонни каждый день проезжает неподалеку, всего в двух милях, нет ничего странного, что он меня обошел.

— Так и быть, один танец ему уступлю, — сказал я. — Но я с тобой все равно буду танцевать. До упаду. Джонни не посмеет со мной спорить.

— А это не Джонни, — сказала она. — Джонни меня уже приглашал. Но я пообещала Эдди, что ходить на танцы буду только с ним.

Я ничего не соображал. Просто не мог в это поверить.

— Ты что, с дуба свалилась? — сказал я.

И чуть не заорал на нее, но увидел, что она едва не плачет. И сдержался.

— Так это он пригласил тебя на танцы? — спросил я. — Что-то его не видать в последнее время. Может, его вообще нет в наших краях.

— Он не приглашал, — она пыталась не плакать, но слезы все равно текли из глаз. — Он, кажется, в Оклахоме, его нет уже целый месяц. Но ведь я ему обещала.

— Милая, он, может, и не приедет, — сказал я. — Ты же не хочешь пропустить танцы?

— Не хочу, ты знаешь, что не хочу, — сказала она. — Но он не велел ходить без него. Так что, видно, мне больше танцев не видать.

— Ну уж, это ни в какие ворота не лезет, — сказал я. — Высечь бы тебя как следует. А Эдди что за тип? Разве так поступают с девушками!

Я обнял Молли, и она уткнулась мокрым лицом в мою шею.

— Эдди не считается, — сказал я. — Ты сама это знаешь, Молли.

— Я иногда жалею, что ему обещала, — сказала она. — Но я обещала. А ты — мой любимчик.

Мы просидели долго, мало говорили, много целовались и ни разу не вспоминали ни Эдди, ни танцы. Ушло, стало вдруг безразличным. Просто было хорошо сидеть с ней.

— Останься поужинать, — попросила она. — Мы зарезали теленка, поедим мяса. Папа, кажется, сегодня не вернется, но я точно не знаю.

Я решил остаться. На всю ночь, если она захочет. Пошел подоил коров, задал им корму, наколол дров, чтобы Молли хватило на все холода. Свою лошадь поставил на гумно. Мы поужинали и здорово развеселились. Нашлась кукуруза, и мы отправились в гостиную готовить попкорн. Там царил порядок, видно, старикан сюда давно не заглядывал. При нем гостиная сразу же заполнялась всяким барахлом и пустыми бутылками.

— Тебе не хочется отсюда куда-нибудь уехать? — спросил я.

Мы сидели на полу у камина. Рубашка Молли была расстегнута, отсветы пламени играли на ее груди и шее.

— Это куда же? — ответила она. — И зачем? Нет, я не могла бы уехать. Я хочу жить здесь. И потом, кто бы присматривал за папой?

Попкорн мы посолили и приправили маслом. Когда Молли меня поцеловала, я почувствовал вкус соленого теплого масла. Никогда это не забуду.

— Как ты мне нравишься, — сказала она. — Ты всегда можешь оставаться у меня, когда захочешь. Ты и сам про это знаешь. Верно? А танцы не имеют никакого значения.

Она прилегла, положив голову мне на колени.

— Ты мне тоже очень нравишься. Но для меня все имеет значение. Я хочу тебя и не желаю, чтоб возле тебя кто-то еще крутился.

Она улыбнулась, села и снова поцеловала меня с солью и маслом. Огонь горячил наши лица. Тут вдруг хлопнула задняя дверь, и ввалился в кухню старик. Мы слышали, как он топочет, пытаясь снять сапоги.

Вот беда, мы даже с места не могли двинуться. Потом все же сели, так что, когда он вошел в гостиную, мы с невинным видом жевали попкорн.

— Я здесь, — сказала Молли. — Со мной тут Гид.

— Да ну?

Старик развернулся и потопал обратно в кухню. Было слышно, как он достает стакан из буфета. Он вернулся с полным стаканом в одной руке и бутылкой — в другой. Раньше я никогда не замечал, чтоб он пил из стакана. Он был в овчине и старой грязной шапке-шотландке с опущенными и завязанными под подбородком ушами. Видно было, что настроение у него хреновое, это меня немного встревожило. Я продолжал поедать попкорн.

— Иди, принеси дров, — сказал он. — Холод собачий.

Было непонятно, к кому он обращается — к Молли или ко мне. Я пошел и принес целую охапку.

— Положи сюда, — сказал он.

Я брякнул дрова рядом с его стулом. Он снял перчатки, выбрал подходящее полено и швырнул его в огонь. Молли пришлось отскочить, чтобы искры и пепел ее не достали. Я разозлился.

— Хороший способ поджигать дома, — сказал я. — Давайте я сам буду подкладывать, мистер Тейлор.

— На кой черт, — сказал он.

Он поставил стакан на краешек стула и глотнул из бутылки. Стаканом он больше ни разу не воспользовался.

— Как хотите, — сказал я. Спорить с ним не хотелось. — Но вообще-то, это опасно.

— Опа-асно… в жопу, — он ухмыльнулся и глянул на Молли, будто приготовил крутую шутку. — Здесь мой дом, понятно? Если я захочу его спалить, то спалю, понятно? И у тебя не спрошусь. Вали домой. Тебя кто-нибудь сюда звал?

— Он просто заглянул ненадолго, — робко сказала Молли. — Он ничего плохого не делает, папочка.

Старик тяжело глянул на нее.

— Я тебя не просил за него заступаться, — сказал. — Ты не соскучилась по ремню, сестренка, а? Что мой ужин, готов? Чего расселась?

Видно, что ей было больно и стыдно и что, похоже, она его смертельно боялась, только сама этого не замечала. Она молча взяла вазу с попкорном и отправилась на кухню.

Я встал, накинул куртку и подошел к огню погреть руки.

— Катись отсюда, — сказал он. — Не стой между мной и огнем, ты что — оглох? Видно, тоже соскучился по ремню, ловец койотов сраный!

Дольше терпеть старого козла я не мог.

— Вам меня не достать, — сказал я. — Слишком глаза залили.

Он гнусно осклабился.

— Нечего вертеться вокруг моей девчонки, — заявил он. — Я ее лучше топором зарублю, чем отдам такому хлюсту, как ты.

— Слушай, ты, у меня скулы свело от твоего поноса, — сказал я. — Если не заткнешься, я тебя вмажу в этот камин, ясно?

Ну вот, первый раз в жизни я нагрубил человеку старше меня. И сам испугался, но старикан только хватил еще один глоток виски.

— Ты сопливый хорек, — сказал он и уставился в огонь.

Я оставил его в компании с бутылкой и ушел на кухню. Молли плакала, помешивая его жратву на плите.

— Пожалуйста, не ссорься с папой, — сказала она. — Никогда, Гид. Иначе ты мне разонравишься.

Я обнял ее, прижавшись к ее спине.

— Не разонравлюсь, — сказал я. — Я не хочу без тебя сегодня ночью, понимаешь?

Она отвлеклась от сковороды и поцеловала меня, но все же было как-то не по себе оттого, что старикан находился рядом.

— Ты моя девочка, — сказал я. — Ты моя единственная.

Я оторвался от нее и собрался уходить. Она сдвинула сковороду с огня и вышла за мной. Холод стоял жуткий, а на ней надето было не больше, чем раньше.

— Я помогу тебе с лошадью, — сказала она. — Папа уже про ужин забыл и не вспомнит, пока я не напомню.

Я обнял ее и крепко прижал к себе.

— Чего это он так взбесился? — спросил я. — Я ничего плохого не сделал.

— Молчи, — сказала она. — Не говори о нем. Не нужно наскакивать на него.

Я, конечно, заткнулся, но все равно — ничего себе папаша у девчонки!

— Похоже, что сегодня он драться не будет, — сказала Молли. — Одна болтовня.

Молли смешная. Ей кажется нормальным, что отец ее бьет.

Пока мы добирались до гумна, ледяной ветер сбивал с ног. Молли совсем замерзла. Я накинул на нее свою овчину, а сам стал седлать лошадь. Молли светила мне керосиновой лампой, по стенам качались тени, и это совершенно не нравилось лошади. Я справился с седлом, отобрал у Молли лампу, поставил ее на землю и стал тереть ее руки, чтобы согреть.

— Ты простудишься, — сказал я. — Ты замечательная, но все равно — очень глупая.

Она обняла меня за шею заледеневшими руками.

— Я вышла, чтобы ты поцеловал меня на прощание, — ответила она. — В доме при посторонних никакого удовольствия целоваться.

Я поцеловал ее, и было очень странно, что она такая холодная снаружи и такая горячая внутри. Девушки горячей Молли я никогда не встречал. Я погасил лампу, и мы вышли на холод. Я посадил Молли в седло перед собой и обнял. Открылась луна, и тощие рваные облака пролетали по ней на юг.

— Не хотелось бы мне быть луной, — сказала Молли.

У ворот я спешился и помог ей слезть. Прижал ее к лошади, чтобы она поднабрала тепла от нее и от меня.

— Пойдем со мной на танцы, — сказал я. — Если Эдди станет приставать, ему придется иметь дело со мной.

Она поцеловала меня долгим поцелуем, переминаясь с ноги на ногу, окончательно, наверное, закоченев. Потом отстранилась и глянула на меня.

— Ты ведь не единственный хороший человек на свете, — сказала она. — Откуда ты знаешь, что ты лучше, чем он?

— Оттуда же, откуда и ты, — сказал я. — Ты просто себе голову морочишь. Давай пойдем вместе.

— Не могу, милый, — сказала она. — Я обещала. Но я так рада, что ты ко мне приехал. Приезжай почаще.

— Еще успею тебе надоесть, — сказал я. — Это я обещаю.

Она продолжала держать меня за руку, даже когда я уже сидел в седле. Потом вспомнила, что на ней моя куртка, сняла ее и протянула мне.

— Иди в дом, а то замерзнешь до смерти, — сказал я. — Скоро увидимся.

— Если бы ты мог остаться, — сказала она. — Не хочу, чтобы ты уезжал. Ты замерзнешь по дороге.

Я тронул лошадь, а то она сама замерзла бы окончательно. Не думаю, чтобы ей очень хотелось идти в дом. Шагов через двадцать я остановился, чтобы застегнуться.

— Не пропадай, — крикнула Молли.

— Иди домой, милая. Жуткий холод.

Наверное, она улыбнулась, не знаю. Когда я оглянулся еще раз, она все еще стояла на ветру у забора.

11

С Джонни мы договорились, что все равно пойдем на танцы, но никаких девчонок с собой не возьмем. Нам обоим была нужна только Молли.

В тот день вечер выдался красивый и не слишком холодный. Только лишь мы пересекли Луковичный ручей, на нас напал азарт, и мы помчались к городу галопом, но все равно оказались не первыми. Возле дансинга уже собралась половина всех лошадей и бричек нашего графства и даже несколько автомобилей.

Я тоже хотел автомобиль, но папа скупился. Джонни же уверял всех, что эта штука ему ни к чему.

Дансинг был почти полон, народ развлекался на всю катушку, танцуя, разгуливая и глотая один за другим яичные флипы. Мы вошли в середине кадрили, вклиниться не было возможности, так что мы просто стояли и притопывали.

— А вот и они, — сказал я.

Молли танцевала на противоположной от нас стороне площадки. Черные волосы так и летали вокруг плеч, и разрумянилась она, как никогда. Топот рабочих сапог Эдди сотрясал весь дансинг. Он даже и не подумал принарядиться, и было похоже, что уже сильно набрался. От ревности я не мог спокойно стоять: когда Эдди в танце сошелся с Молли, он наклонился к ней и крепко поцеловал, прежде чем перейти к другой девушке. Казалось, что ей это даже приятно. Наверное, вырвавшись из дому, она так обрадовалась, что попросту забылась.

— И чего это всех перестарков тянет на танцы? — спросил Джонни. — Настоящая потеха.

Я с ним был согласен. Сюда собрался весь город. Дети верещали и носилась в толпе, гоняясь друг за другом, и гадали, что за подарки им достанутся на Рождество. Родителям не было до них дела. Каждый, кто мог двигаться, танцевал: толстые, худые, уродливые, привлекательные. В комнате отдыха несколько холостяков набирались яичным флипом и рассуждали о войне, но их было не больше дюжины. А в одном каре отплясывал священник — редкое зрелище.

— Глотну-ка я флипа, — сказал Джонни. — А там посмотрим, что нам предпринять.

Он пошел один, я не хотел напиваться до окончания танцев. Тошно было и так.

Когда кадриль закончилась, я стал пробираться к Молли, но было так людно, что, конечно же, добрые пять десятков человек налетели на меня по дороге, чтобы пожать руку, потолковать о делах, пожелать веселого Рождества, расспросить об отце, о скотине и тому подобном, так что не успел я приблизиться к ней, как заиграли вальс, Эдди ее подхватил, обнял, и они пошли танцевать. Я разозлился не на шутку. Прижал он ее так крепко, что было непонятно, как она еще может дышать.

Когда вальс закончился, я оказался возле них. Джонни на другом конце площадки болтал с Мейбл и каким-то парнем. Эдди был весь красный и лыбился, а его чуб спадал на глаза. Настроение у него было что надо.

— Привет, скотник, — сказал он, — потанцуй с моей телкой. Мне пора выпить. Здесь чертовски жарко.

Он вручил мне Молли и пошел на улицу. Наверное, где-то припрятал бутылку.

— С Рождеством тебя, Гид, — сказала Молли. — Хорошо, что ты сюда выбрался. А знаешь, Эдди купил автомобиль.

Известие было не из веселых, и подробностями я не стал интересоваться. Очень похоже на этого придурка. Рубашки без пятнадцати заплаток у него в жизни не было. Позже мы узнали, что тогда он взял подержанную машину за сорок пять долларов. Наскреб на своей работенке, пуп надорвал.

Мы медленно, очень медленно закружились в вальсе. На Молли было темно-синее платье, под глазами лежали легкие тени, будто она не выспалась. Шея ее пахла лавандой. И еще от нее слегка отдавало виски, наверное Эдди уговорил ее выпить. Мне хотелось ей сказать очень много, но она положила голову мне на плечо, и разговор не получился. Потом я разрешил Джонни потанцевать с ней — сказал, что ему это подарок на Рождество. Один танец я танцевал с Мейбл, она заболтала меня до смерти.

С Молли отплясывали кадриль, у нас здорово получалось, настоящее веселье. В середине танца вернулся Эдди, пришлось ему посидеть и подождать. Для сегодняшнего вечера мне было достаточно, и я решил выпить. Когда провожал Молли после танца, сказал ей, что у меня для нее есть рождественский подарок.

— Я сама за ним приеду, — сказала она. — Последнее время у папы скверное настроение.

Эдди схватил ее и потянул к себе, он стал градусов на пятнадцать пьяней. Постепенно напивался и Джонни. Он все время был с Мейбл.

— Старина Джош отвезет ее домой, — сказал он. — А меня она зовет заехать попозже, она приготовит горячий шоколад. Я не могу устоять перед горячим шоколадом, ты же знаешь.

Я пошел и принял очень крепкий флип. Меня поманила скрипичная музыка, я устроился за баром и стал слушать. Потом вдруг прибежала Молли и зашептала мне в ухо. Она плакала.

— Разними их, Гид, — говорила она. — Такой хороший вечер, нельзя, чтобы они дрались. Эдди делается таким гнусным. Скажи Джонни, что он мне разонравится, если не прекратит драку.

— Что там у них? — спросил я. — Черт, многовато я выпил. Где они?

— На улице, — сказала она. — Иди, разними их.

От холодного воздуха в голове прояснилось. Эдди и Джонни я нашел за машинами. Похоже, что они уже успели разок сцепиться, потому что у Джонни из носа текла кровь. Вообще-то, это ничего не значило, иногда у него нос кровоточит, если он просто разволнуется, Человек восемь мужиков собрались вокруг полюбоваться. Несколько машин светили фарами, чтобы было лучше видно.

Эдди стоял наготове, согнув руку и сжав кулак, а Джонни просто следил за ним, заложив большие пальцы рук в карманы. Пьян он был в стельку. Оба они крепко набрались.

— Ты долбаный собачий керосинщик, трус ты паршивый, — сказал Джонни.

Джонни был в заводе, он любил подраться. Эми серьезно напружинился и держал кулаки наготове. Похоже, он трусил, а испуганный человек может быть очень опасным. Но Джонни никогда не обращал внимания на такую ерунду.

Я было начал что-то втолковывать Джонни, но передумал. Все равно драки не избежать. Эми был настороже и все усмехался своим гнусным смешком, но тут Джонни стремительно налетел на него, и они повалились на землю. Когда Джонни в ударе, он бывает очень скорым. Они катались в пыли, безуспешно стараясь ухватить друг друга за горло.

— Разве это драка? — сказал какой-то мужик. — Телепаются на земле, и все тут. Если уж драться, так вставайте и деритесь.

Они послушались, и для Джонни это стало роковым, потому что Эдди тут же снова отправил его на землю и принялся бить ногами. Джонни пытался встать, но когда почти встал, Эдди прижал его к автомобилю, продолжая месить кулаками.

— Вот теперь на драку похоже, — сказал тот же мужик.

Я заволновался: похоже, нам грозит позор. Джонни никак не мог выпрямиться, а Эдди метелил его и метелил, наконец снова сбил с ног и стоял, сжав кулаки. Видно, решил, что победа за ним, и усмехнулся.

— Вы, сраные скотники, драться не умеете! — заявил он. — Только рабочий класс дерется как следует!

Ох, как он ошибся, думая, что Джонни Мак-Клауд сдастся только потому, что его слегка помяли. Глаза Джонни были открыты, а я-то хорошо знал, что он никогда не кончает драку, пока глаза смотрят. Сейчас у него всего лишь перерыв для отдыха. Эдди продолжал лыбиться, а Джонни поднялся, и ему удалось устоять на ногах. Эдди выбросил вперед ногу для удара, но Джонни ее поймал, и — раз, Эдди валялся на земле, а его сапог, оказавшись в руках Джонни, уже летел далеко во тьму. Потом Джонни прижал Эдди к автомобилю, они куда-то качнулись, вылетели из света, и что было дальше, я точно не знаю. В общем, как-то так получилось, что Джонни закинул Эдди на крышу машины и скинул вниз на другую сторону, а сам быстро помчался туда же встречать клиента, зрители кинулись за ним, но тут шоу остановилось. Эдди держался за шею и отплевывался, он не мог ни встать, ни слова сказать. Похоже, что он прикусил язык. И вдруг явился шериф.

— Эти парни случайно не обижают друг друга? — спросил он.

— Нет, они просто дерутся, Гус, — сказал кто-то. — Я думаю, дело идет к концу.

Эдди наконец-то встал. Оба бойца утомились и вряд ли могли говорить. Я показал Джонни — молчи, мол, но он меня не видел. Этот шериф ничего не имел против драк, но терпеть не мог ругани.

— Оставь в покое девчонку, понял? — сказал Джонни. — Хер ты собачий, вот ты кто.

Эдди пошел искать сапог, а шериф ухватил Джонни за руку.

— Мне не нравится, когда так ругаются, — сказал он. — И вообще — кто начал драку?

— Я, видит Бог, — сказал Джонни. — И, видит Бог, я ее закончил. И тебя мог бы запросто отметелить, если бы не твой сраный значок.

Дурацкое заявление, ничего глупее нельзя было придумать. И шериф поволок Джонни.

— Я не потерплю, чтобы имя Господа поминали всуе, — говорил он. — Даже во время Рождества. Что, если бы тебя слышали леди?

И они удалились.

— Гус его не отпустит, — сказал тот же мужик. — Он терпеть не может, когда ругаются, и я с ним согласен.

— Но, знаешь, — сказал другой, — в этом графстве Гуса больше не выберут. Люди неблагодарны.

Я станцевал вальс с Молли и сообщил ей, что все о'кей.

— Они не покалечились, — сказал я. — Эдди придет, как только отыщет сапог. А мне, наверное, нужно отвести лошадь Джонни к тюрьме. Может, удастся уговорить шерифа, чтоб он его отпустил.

Узнав, что никто не убит, Молли почувствовала облегчение.

— Я хочу проводить тебя домой, — сказал я. — Несмотря на шикарный автомобиль Эдди.

— Я злюсь, когда ты так говоришь об Эдди, — сказала она. — Разве преступление работать на нефтяной вышке?

— Да нет, какое уж преступление. И спорить с такой сладкой девушкой, как ты, я не собираюсь.

— Хорошо бы, чтоб Джонни отпустили, — сказала она. — Передай ему, чтобы ко мне заехал, когда сможет. Жалко, что из-за меня у него такие неприятности.

На улицу она со мной не вышла, даже на секунду, — наверное, не хотела, чтоб мы столкнулись с Эдди, но я выудил у нее обещание прийти на следующей неделе к нам, помочь резать хряков. Тогда я и вручу ей рождественский подарок. Ох, как мне не хотелось оставлять ее здесь на танцах.

Шериф не отпустил Джонни, наверное, тот продолжал его доставать всю дорогу до тюрьмы. Это был особенный шериф. Он никогда не сердился и никогда не веселился.

— Этот парень много сквернословит, — заявил он. — Я этого не люблю, особенно когда присутствуют леди. Это позор для всего графства.

— Я вас понимаю, — сказал я. — Если вы разрешите мне его забрать, я его быстро вывезу из города, и он никому не сможет причинить вреда.

— Нет уж, пусть побудет тут, — ответил шериф. — Поставь его лошадь в сарай. Ему нужен урок. Я хочу с ним побеседовать, прежде чем выпустить. А он уже спит.

И я ехал домой в одиночестве — целых восемнадцать миль.

12

Папа решил, что резать свиней самое время в среду перед Рождеством. Нужно было забить четырех больших хряков. Три туши предназначались для продажи, и покупатели пришли нам помочь. Отец сам съездил и позвал Молли, чтобы она готовила еду для рабочих. Джонни, конечно, тоже был здесь, но только путался под ногами. Если из-под него вынуть лошадь, толку от него никакого.

День удался. Свиней разделали быстро, и Молли приготовила замечательный обед. После обеда мы стали варить мыло и жарить шкварки, а покупатели погрузили свою свинину и отправились восвояси. Дело было к вечеру, мы выскребли все котлы, а Молли осталась, чтобы состряпать нам ужин. Папа подарил Джонни четверть туши, тот пожелал нам всем веселого Рождества, привязал свинину к седлу и отправился домой. Я посмотрел ему вслед и на мгновение ощутил печаль. Молли никогда не выйдет за него замуж, но вдруг я подумал, как было бы здорово, если бы все сложилось иначе.

Мы с папой сидели на кухне за столом, горели лампы, было тепло и уютно. Молли колдовала у плиты, не обращая на нас внимания. Девять лет мы стряпали сами и считали, что все у нас получается прекрасно, но когда ужин приготовила и подала Молли, вся наша прежняя жизнь показалась бесцветной и скучной. А тут дом вдруг стал полным. Даже папа что-то такое почувствовал.

— Спасибо, что ты нас кормишь, — сказал он. — Лучшего подарка на Рождество не придумать.

Она повернулась и долго на него глядела, держа в руках сковороду с лепешками и соусник, и я не думаю, что она хорошо его расслышала. Она просто улыбнулась и вернулась к стряпне. Папа ничего такого больше не говорил. Бедный папа, он казался очень усталым, видно, уже нехорошо себя чувствовал. Мне так кажется. Но он ни словом об этом не обмолвился.

Молли накормила нас мясом с бобами, лепешками с соусом и пирогом. Мы здорово наелись. Я не мог отвести от нее глаз и только про то и думал, как бы уговорить ее выйти за меня замуж. Тогда бы она была здесь круглые сутки. Она села на другом конце стола и спокойно пила кофе. Мы все молчали, но молчание было легким.

Папа собрался спать и предложил заплатить Молли, но она, конечно же, отказалась. Тогда он велел ей забрать с собой четверть туши и шкварок, а мне — проводить ее до дому, чтобы ничего не случилось.

Он ушел, и мы остались в кухне вдвоем.

— Поехали к нам, Гид, — сказала Молли. — Папа уехал в Уичито. Сегодня тебе не придется с ним цапаться.

— О'кей, — ответил я.

У нее мы развели огонь в камине и долго сидели перед ним. Я вручил Молли рождественский подарок, только пока не разрешил вскрывать. Мы сидели, не разговаривая, даже не целуясь, ничего такого вообще, мы просто отдыхали вместе. Потом она наклонилась вперед, вынула шпильки, тряхнула своими длинными волосами и прижалась ко мне. Пламя играло на ее лице, глазах и губах. Я чуть не потерял сознание, так я ее любил и ею восхищался. Я ее обнял, она захотела пойти в спальню и по дороге вытащила рубашку из юбки. Было очень холодно, мы укрылись одеялами и через некоторое время согрелись, стало уютно и тепло, только ее пальцы остались холодными. Старика не было, и нас ничто не удерживало. Но я так разволновался, что у меня ничего не получилось. Видно, я мало соображал в этих делах.

— Черт бы меня побрал, — сказал я. — И впрямь, тебе стоит выйти замуж за кого-нибудь другого.

— Помолчи и успокойся, — сказала она и меня поцеловала.

— Зачем ты со мной только связалась, — сказал я.

— Ты мой любимчик, — сказала она. — Ничего страшного. Ты просто по Мне с ума сходишь. Я это вижу и этого хочу. Давай поспим, милый.

И я заснул. В жизни так замечательно не спал. Даже когда проснулся, не мог поверить, что можно так хорошо спать. Глаза Молли были еще закрыты, и я ее обнимал. Чистая радость. Потом я ее разбудил, потому что мне стало одиноко. Мы ласкались и болтали. Но она так и не пообещала выйти за меня.

— Это было бы ошибкой, — сказала она. — В этом смысле я тебя не люблю.

Она склонилась надо мной, и ее волосы касались моей груди.

— Но ты-то меня любишь, так ведь? — произнесла она, будто раньше это ей не приходило в голову. — И любишь именно в этом смысле, Гид. Это грустно. Я в этом смысле никого не люблю.

Она надолго уткнулась мне в шею, и я чувствовал ее дыхание.

На заре мы встали и плотно позавтракали. Нам было весело. Я поехал домой и принялся за работу, и все у меня ладилось. Но на следующее утро я проснулся в такой тоске по ней, что просто тошнило. Целый день мне мерещились ее волосы и лицо надо мной.

13

Январь выдался теплым, похоже, что и вся зима обещала быть теплой. Джонни возился с коровами, отец помаленьку ковырялся то там, то здесь и по-прежнему чувствовал себя неважно. Четыре дня подряд я таскался по дурацкому полю вслед за дурацкими мулами, непрерывно думая о Молли и о том, когда же мне наконец удастся с ней увидеться.

А потом, поздним утром в понедельник, ко мне на поле прискакал Джонни, свернув по пути на Дальнее пастбище. Он остановился в стороне, и конь его нерешительно перебирал ногами. Я махнул, чтобы он подъехал поближе. Мне все равно уже осточертело ломать ноги по комковатой земле. Джонни спешился, и мы присели у плуга.

— Ты не засох от работенки? — спросил Джонни.

— Нет, я ее обожаю, — сказал я. — Всю оставшуюся жизнь только бы и пахал. А ты чего грустный?

— Наверное, из-за Молли. Если бы меня так к ней не тянуло. Если бы. А то она меня ни в грош не ставит. Обращает внимания куда меньше, чем мне бы хотелось. Что-то у нее с мозгами не в порядке.

— У нее вывихнутые мозги, — сказал я. — Что она опять учудила?

— Ничего нового, — кисло сказал он. — Прошлой ночью я скакал черт знает откуда, чтоб ее навестить. А тут, глядь, стоит автомобиль этого долбаного Эдди. Я даже заходить не стал.

— Ты их видел?

— Я заглянул в окно кухни. Он сидел и жрал коблер, а она вокруг суетилась, будто он хозяин какой.

Мне стало просто дурно. Минут десять мы молчали, в голову ничего утешительного не шло.

— Дело дрянь, — сказал я. — Уедем куда-нибудь. Не я буду, если останусь здесь пахать, пока она поит коблером какого-то Эдди. Поехали в Панхендл, покажем им всем.

— Хорошо, — сказал он. — Ты прекращаешь пахать прямо сейчас?

Я перестал пахать, поехал домой на муле и его распряг. Папа сидел у печки и ковырял мозоль на пальце. Он выглядел утомленным, но мне в этот момент было не до сочувствия.

— Папа, — сказал я, — все очень плохо. Мне осточертело тут. Мы с Джонни поедем на равнины. На какое-то время. Я надеюсь, ты в состоянии нанять работников.

— На равнины? — сказал он. — Значит, керосинщик вас выживает?

— Ничего подобного, — ответил я. — Мне жалко, что ты останешься один.

— Я, пожалуй, справлюсь, — сказал он. — Справлялся всегда.

Он собрался заявить еще что-то, поэтому я заткнулся.

— Сообщай иногда о себе, — это было последнее, что он сказал.

В тот же вечер мы уехали в Хенриетту и там наняли одного знакомого, чтобы он отогнал наших лошадей домой. Мы выпили и расслабились, а около полуночи погрузились в поезд, шедший на север.

Около часу дня мы вышли в Кларендоне. Подняв воротники, мы пошли вниз по улице, разглядывая город. Прогулка могла быть приятной, если бы нам не пришлось тащить наши седла.

Похоже, что нам повезло: мы сразу же наткнулись на конные торги. Продавалась пара сотен мустангов, пригнанных из Нью-Мексико, а вокруг них толпились десятки скотоводов. Поосмотревшись, мы заприметили птицу попроще — одного забавного старика — и спросили его, где пара ковбоев могла бы подыскать работу.

— Ковбои это вы? — спросил старик дружелюбно. — А что вы вообще умеете? Например, объезжать мустангов?

Старик был неряшлив, а одному его уху не хватало половины.

— Умеем, — сказал Джонни. — Оба умеем.

Что было откровенной ложью — он смог бы усидеть на мустанге только если у того стреножить все четыре ноги. В седле он держался классно, но объезжать лошадей не умел.

— Объезжать мустангов умею я, — уточил я, — а он умеет все остальное.

— Меня звать Гринсом, — представился старик. — Мне пригодились бы пара помощников. После торгов нужно отогнать домой гурт лошадей, а потом кто-то должен их объездить, сам я этим заниматься не собираюсь. Едем со мной. Неделю я на вас погляжу. Плачу доллар за каждого мустанга, а потом, если мы поладим, — пятнадцать в месяц, плюс постель и стол. Идет?

Не жирно. Сам мистер Гринсом показался мне такой засушкой, что я не мог поверить, будто он владелец приличного ранчо, но Джонни решил, что условия подходящие, и мы нанялись. Выяснилось, что у Гринсома тридцать восемь акров земли. Он купил девятнадцать лошадей и доверил нам с Джонни самим решать, как мы их погоним к нему на ранчо.

Джонни в роли объездчика мустангов — сплошной смех. По дороге на ранчо мустанг сбросил меня только раз, да и то случайно, просто я зазевался. Джонни свалился четыре раза.

— Так ты ни одного мустанга не объездишь, — сказал ему мистер Гринсом после четвертого падения.

К этому времени Джонни был уже почти калекой и со злости решил во всем сознаться.

— Черт, я никакой не объездчик, — заявил он. — Гид это дело знает, ему оно нравится. А я — ковбой. Мне нравится ездить на лошадях, которые уже кое-что умеют. Я люблю спокойно работать. Я пробуду у вас неделю, и если вы не убедитесь, что я лучший помощник из всех, кто у вас когда-нибудь работал, то гоните меня в шею немедленно.

Мистер Гринсом развеселился.

— Мои мальчики устроят вам небольшой экзамен, — сказал он.

И в самом деле, он имел в виду своих мальчиков. Он жил с добродушной толстухой-женой и семью взрослыми сыновьями и гонял их куда сильнее, чем наемных рабочих. У всех парней были имена с «Дж»: Джимми, Джонни, Джерри, Джо, Джейки, Джей и Джордман. Мы с Джонни, батраки и семеро хозяйских сыновей спали в огромном сарае с нарами. Ужинали в большом доме, и миссис Гринсом рассказывала, что после появления четвертого мальчика в доме стало слишком шумно, и, когда дети подросли, их переселили в барак для ковбоев. Куда этот шум подевался — не знаю, каждый из них произносил после еды: «Спасибо за ужин, мама, все очень вкусно» — и больше ни звука.

Нам с Джонни показалось, что попали мы в довольно странную семейку. Но два других ковбоя — Эд и Малонус — вот они-то были твердо убеждены, что хозяева у них с придурью. Они так обрадовались появлению новых помощников, которые не имели отношения к семье, что чуть нас не расцеловали.

Наутро старик спросил меня, в самом ли деле я берусь объезжать мустангов. За доллар каждого, как и договаривались, ответил я.

— Ну, и скольких ты обкатаешь за день? — спросил он.

— Часам к трем — всех. Осталось только восемнадцать, — сказал я. — На одном я ездил вчера.

Не поверил, похоже. Отослал куда-то Джонни, своих парней и ковбоев, а сам целый день крутился возле конюшни, работая что-то по мелочи, а краем глаза присматривая за мной.

А мне было все равно. В то утро я был в ударе. Даже холод меня не брал. Я приготовил крепкие удила и направился к мустангам. К обеду я справился с шестью, а еще с шестеркой — за следующие три часа. Я даже оседлал по второму разу тех, кто оказался слабым учеником, и проехался на них заново, чтобы старик не платил денег зря. К тому времени он уже сидел на заборе. Держу пари, за день он сжевал целую пачку табака. Я закончил и отпустил лошадей пастись, и он отправился в дом, не сказав ни слова. Мне было все равно. Лошади сбрасывали меня семь раз, я закоченел, все у меня болело, но чувствовал я себя на миллион долларов. Наверное, я мог бы объездить и пятьдесят лошадей, но только пусть бы кто-нибудь их для меня седлал.

Вечером старик учудил. Он взял да и заплатил мне за ужином.

— Мать, ради Бога, — сказал он. — Вели этим парням замолчать.

Хотя они и так молчали.

— Я хочу, чтобы вы все слушали, — сказал он. — Вот парень, который умеет работать по-настоящему. Сегодня он объездил восемнадцать лошадей. Я сам видел. И еще одну — вчера.

Я смутился. Старик встал, проковылял в спальню и принес оттуда мешок, в котором побрякивал металл.

— Я плачу тебе прямо сейчас, — сказал он. — Пусть это раззадорит моих парней.

И он отсчитал мне девятнадцать долларов серебром. В комнате слышался только звон монет. Даже когда я клал деньги в карман, все молчали как рыбы. Позже Эд рассказал мне, что своим парням старик вообще никогда не платил, только давал им по доллару на Рождество. Я не сильно этому удивился. Мистер Гринсом — не первый скупердяй, которого я встречал.

Неделю мы поработали на славу, легко поладив с другими работниками.

А потом Гринсом послал нас на большое пастбище поискать больных телок — вот и вся работа, которая для нас имелась. И тут я решил, что с меня довольно. Я натянул поводья и остановился.

— К черту, — сказал я. — Возвращаюсь домой.

Мы повернулись спиной к ветру и смотрели, как он шарит по пустым равнинам. Джонни сделал попытку меня отговорить, но у него ничего не вышло.

Наверное, нам следовало пожать друг другу руки, но мы этого не сделали. Он слегка кивнул, повернул лошадь, пригнулся и направился к северу, навстречу ветру. Я постоял, глядя, как Джонни пересекает продуваемое насквозь пастбище. Потом поехал на ранчо, заявил об уходе и уговорил старика одолжить мне лошадь до Кларендона.

14

Помню, как наутро после моего возвращения папа заглянул в мою комнату, но не стал будить. Я уже почти проснулся и видел, как он постоял в дверях и вышел, видно, решив, что мне нужно отдохнуть с дороги. Я провалялся в постели до девяти.

Когда я наконец оделся и вышел во двор, он загружал ясли сеном. Утро было холодное, даже земля заиндевела.

— Ну, как дела в Панхендле? — спросил он. — Похоже, ты разбогател быстрее, чем я думал. Или быстрее разорился. Так что?

— Да нет, я просто по дому соскучился, — ответил я. — Как тут дела?

— Все разваливается, — сказал он. — Особенно я. Загляни-ка к лошадям. Парочку нужно перековать, а у меня сил нет.

Выглядел он скверно. Как я и думал, он не нанял ни одного работника. И не лукавил, говоря о развале. Он вдруг стал совсем худым, а был всегда крупным, в теле. Поначалу я подумал, что он перетрудился, но все было хуже. Он был болен и потерял свой кураж, а руки утратили ловкость и хватку. Но к врачам не обращался ни за какие коврижки.

Мне стало стыдно, что я бросил его одного. Конечно, останься я, здоровье его лучше бы не стало, но мне было бы полегче.

— Черт возьми, папа, пора сходить к врачу, — сказал я. — Может, тебе нужно просто какое-нибудь лекарство для бодрости. Что ты упрямишься?

— Я не упрямлюсь, — ответил он. — Не хочу платить врачам, они скажут мне то, что я и без них знаю. От старости нет лекарства.

— Ты просто скупишься, — говорил я. — Нельзя рисковать здоровьем из-за нескольких долларов.

— Ну да, я скупой, — сказал он. — А еще я богат.

— По тому, как ты живешь, — не скажешь.

— Это потому, что я хочу остаться богатым. Самый простой способ обнищать — начать жить, как богатый.

Ничего я не мог с ним поделать. День изо дня он продолжал работать, в холод и в зной. И сам не замечал, что толку от него никакого. Девять десятых делал я, а он только меня погонял и изматывал. Работа была занудной, тяжелой и постылой, без всякой радости: я перекидывал жмых и сено, кормил скотину, строил заборы и делал еще много чего, кроме этих обычных зимних дел, Только через три недели после возвращения я наконец увиделся с Молли.

Вдруг однажды она приехала сама, приготовила для нас ужин и, наверное, сразу же разглядела, как плох стал отец. Но виду не подала, целый день была весела и ни словом не обмолвилась об этом. Только стала приезжать два-три раза в неделю, чтобы нам готовить. Иногда приезжала так рано, что успевала выехать со мной на пастбища и вообще — помочь по хозяйству. Меня ее приезды радовали, я балдел от нее все сильнее. Так было одиноко, я так уставал, так беспокоился об отце, а тут рядом вдруг появлялся свой теплый человек. Но, что бы я ни втолковывал ей, выйти замуж за меня она не соглашалась.

— Я знаю, что ты этого хочешь, Гид, — говорила она. — Но если я соглашусь, все плохо кончится. Ты пожалеешь, что ко мне сватался.

— Неправда, — сказал я. — Никогда не пожалею.

Она немного подумала и улыбнулась, улыбнулась грустно.

— Или я вдруг пожалею, — сказала она. — И это тоже будет плохо.

Однажды вечером, когда папа ушел спать, мы сидели у камина и говорили о нем. Только с Молли можно было так замечательно посидеть у огня. Каждый раз, когда она приезжала, мы старались урвать время для нас двоих, и только тогда я мог слегка расслабиться.

— Постарайся уговорить его пойти к доктору, — сказала она. — Иначе он всерьез заболеет.

— Он упрям, как черт, — сказал я. — Не идет, и все тут.

— Не ругай его, — сказала она. — Он очень хороший. Никто так не добр ко мне, как он, даже ты.

При чем тут оно было, не знаю, но походило на правду. Папа всегда давал ей понять, что лучше ее никого на свете нет.

— Не может же он умереть, — сказал я. — Ты как думаешь?

— Может, Гид. Он становится все слабей, — сказала она и обняла меня.

Я испугался и задумался. Представить себе, что папы нет рядом, что он перестал командовать? Нет, невозможно. Несмотря на болезнь, он был вездесущим и никогда не пропускал ни единой мелочи. Жить было его естественным состоянием.

— Да ну, брось. У него ни минутки свободной, некогда ему умирать, — сказал я.

— Хорошо, что мой папа в полном здравии, — сказала она. — Он до ста лет проживет. Если бы он умер, я бы свихнулась.

— Никто не вечен, — сказал я. — А у меня в голове всегда сидело, что папа меня переживет, — смешно, да? Про то, другое, и не думал никогда.

Мы сидели и долго об этом соображали. Я не верил. Знал, что когда-нибудь это случится, но поверить не мог. Не верил, что его не станет.

Иногда жизнь показывает гнусную козью рожу. Мы вот жалели моего папу, а буквально через три дня отец Молли в поисках виски ввалился в свою коптильню и хватанул по ошибке изрядный глоток из бутылки со щелоком, который его и убил. Из коптильни он так и не выбрался. Его нашел Эдди, он там ошивался в это время со своим дружком, они выпивали со стариком. Вечер был пыльный и ветреный. И, как только я туда приехал, Молли мне сказала:

— Вот, Гид, мой бедный папочка так и не дожил до ста лет.

В ту ночь она чуть не свихнулась.

А я окончательно утратил уважение к Эдди Уайту. Наверное, он просто боялся мертвецов. Как бы там ни было, он послал к нам на машине своего дружка с сообщением о происшествии. Папа уже спал, я не стал его будить. Оставил ему записку на кухонном столё, чтоб утром он ее увидел. Потом оседлал лошадь и помчался, а когда я туда добрался, Эдди со своим дружком собирались восвояси. Уж не знаю, куда они так спешили, но все равно — бросили Молли одну с мертвым папашей, а этому, будь ты как угодно пьян, — оправдания нет. Я нашел ее на кухне, она надрывно рыдала, даже не зная, что Эдди уехал. Тело старика лежало на кровати в спальне, накрытое пледом. Про Эдди я не сказал ни слова, и она тоже — наверное, просто забыла, что он тут был.

Она все хотела что-то сделать для покойного, например, обмыть его. Но не желала входить в его комнату вместе со мной, а я не хотел пускать ее туда одну, чтобы она опять не разрыдалась. Я заставил ее выпить кофе, вытер ей лицо полотенцем, а потом мы помыли посуду. Посуды накопилось много, видно, она кормила ужином Эдди и его приятеля. Уборка ее чуть-чуть успокоила. Когда мы привели кухню в порядок, я велел ей держать лампу, а сам попытался выпрямить тело старика. Выглядел он ужасно, а я понятия не имел, что и как нужно делать. Стащил с него сапоги, обтер его, уложил и прикрыл поаккуратней. Напрасно Молли пришла со мной — ей стало дурно. Ее стошнило прямо в спальне, а потом я отволок ее в уборную и держал ее голову, пока желудок не освободился совсем. Она была бледна, ее колотило. В спальне я помог ей раздеться, натянул на нее ночную рубашку и уложил в постель. Пока я наводил порядок в уборной и другой спальне, она все плакала. Потом я притушил лампу на кухонном столе и лег с нею рядом. Она думала, что кто-нибудь может прийти, например, Эдди, ей казалось, что он поехал куда-то, чтоб сообщить о смерти старика. Я-то не верил, что он сообщит хоть кому-нибудь, и так оно и случилось.

— Что мне делать, Гид? — говорила она. — Ты же знаешь, без папы мне не прожить.

— Успокойся, милая, — отвечал я. — Давай я тебя крепко-крепко обниму. Давай немного помолчим.

С полчаса ее глаза были широко раскрыты, вся она была напряжена, но потом согрелась, расслабилась и уснула. Я пролежал без сна всю ночь, обнимая ее, а она не пошевелилась до самого утра. Когда посветлело и ока проснулась, я по-прежнему обнимал ее. Момент, в который она вспомнила о том, что случилось, я уловил совершенно ясно и испугался, что она снова раскиснет. Только ничего такого не произошло. Она очень серьезно поцеловала меня, потом встала и прибрала волосы. Она так и не заплакала, пока не приехал мой папа и не стал собираться остальной народ.

15

Последний приличный дождь, похоже, что последний на веки вечные, прошел в начале февраля. За март не выпало ни капли, и к середине апреля пастбища выглядели, как в июле. Погода не прибавляла бодрости духа ни мне, ни папе. В чертовом пекле нужно было кормить скот, а папе такая тяжелая работа была не под силу. Так что я вертелся между засухой и папиной болезнью.

Однажды утром я столкнулся с Эдди. Я подкармливал коров на пастбище Реки. Целый час я драл глотку, чертовы коровы прекрасно меня слышали, но так раскисли от жары, что им было лень шевелиться, чтобы подойти к телеге. Подползло не больше шестидесяти пяти или семидесяти голов. Только я начал их кормить, как из кустов с наглым лаем пулей вылетели три лопоухих пса. Коровы рванули врассыпную. Я слез с телеги, отогнал собак, еще раз собрал в кучу глупых телок, но, будь я проклят, собаки снова их разогнали. Я вскочил в седло, приготовил лассо и погнался за псами. Поймать не поймал, но пару исхлестал до полусмерти. Третий оказался здорово юрким. Возвращаюсь назад к телеге, сматываю лассо, а тут по луту ко мне подгребает Эдди. Я мог бы и сразу догадаться, что собаки его, — в эту пору только ему хватает времени носиться за этими тварями. Он был в старом джемпере цвета хаки, залатанных штанах и брезентовых сапогах, а рожа его не встречалась с бритвой вот уже дней десять, не меньше. Мы оба были в бешенстве. Но начал я все же довольно вежливо:

— Здорово, Эд.

— Черт бы тебя побрал, Фрай, — заорал он. — Ты что сделал с собаками? Где мне их теперь искать? Я гонялся за ними целое утро, а теперь все опять по новой.

— Я тоже за коровами гонялся, а теперь они разбежались, — ответил я. — Твои собаки жрать захотят, так домой прибегут, скажешь нет?

— На хрен они мне дома? — сказал он. — Может, я хочу еще немного поохотиться.

— Слушай, ты… — заявил я. — Мне твои желания до жопы, ясно? Я хочу, чтобы ты со своими псами убрался вон с моего пастбища. А если они еще раз напугают мне стадо, так нежно все не кончится. Они у меня будут ежами срать.

— Эй, готовься, сейчас схлопочешь по заднице, — сказал он.

Я слез с лошади.

— Ну, начинай, — сказал я. — У тебя пожрать есть с собой? А то проголодаешься, пока до дому доберешься.

— Ладно, отдыхай, — сказал он. — А то придется волочь тебя в больницу. Отложим на потом. А ты запомни.

— Не тяни резину, а то состаришься, — сказал я.

— И вот что, — продолжал он. — Оставь в покое мою жену. Даже близко к ней не подходи.

— Кого в покое оставить? — переспросил я.

— Мою жену! — рявкнул он. — Не приближайся, понял?

Меня ударила молния — не быстрая, а медленная-медленная: будто, пронизывая насквозь, вошло огненное сверло. Когда оно достигло пяток, я превратился в настоящий чурбан. И не мог произнести ни бе, ни ме.

— Похоже, ты малость удивлен, — сказал он. — Ну что ж, это тебе урок. Тебе и твоему пердиле-корешу. Мы женаты три недели, и она — настоящий персик. Мы оба в отпаде друг от друга. Никогда у меня не было женщины, у которой бы так от меня ехала крыша. Ну, почему не слышу поздравлений? — он подмигнул и расплылся в улыбке.

16

Папе становилось все хуже. Хотелось поговорить о нем с Молли, но время, когда это было возможно, ушло навсегда. Пару раз я наведывался к Мейбл Петерс. Приятная она девушка, да толку от нее мало. Она отчаянно хотела за меня замуж, и я сам начал к этому склоняться: хуже, чем есть, все равно не будет, а кто-то ведь должен стряпать и заниматься домом. Я было хотел нанять женщину, но папа не позволил.

Однажды мы с ним отгоняли небольшой гурт скота на Дальнее пастбище. На обратном пути остановились на Бугре передохнуть, и тут у нас произошел разговор. День был хорош, пахло весной, распустились кусты мескита. Папа спешился, чтобы отодрать с себя чертополох, и сказал, что пока ему неохота обратно в седло. Мы присели под дубом и начали говорить. Теперь мне уже нравилось с ним беседовать. Видно, чтобы так получалось, мне нужно было потратить много времени. Мы сидели и видели чуть не полграфства, до самых бугров на Западе над Луковичным ручьем, где кончались отцовские владения.

— Хорошее у меня ранчо, — сказал он. — Это единственное, что меня радует. Лучшей земли нет во всем графстве.

Пожалуй, он был прав. Только я особой радости в этом не видел.

— А еще хорошо, что я поизносился куда больше, чем эта страна. Не хотелось бы состариться в измочаленной стране.

— Ни черта ты не поизносился, — отрезал я. — Ты просто зануда. Полежал бы в больнице немного и поправился бы.

Он помолчал.

— Конечно, паршиво, что она за него вышла, — сказал он, глядя вдаль. — Она будет хорошей женой. И вот что, сын, я тебе скажу: женская любовь, она как утренняя роса, одинаково ложится что на розу, что на кусок дерьма. Будет лучше, если ты ее в себе переборешь.

— Мне теперь не так уж больно, — сказал я. — Только вот какого черта она выбрала такого подонка? Никак не возьму в толк.

— Ну, у нее хватит мозгов, чтобы постоять за себя, — сказал он. — Их у нее куда больше, чем у тебя. Она справится.

— Да нет у нее никаких мозгов, чтобы справиться, — возразил я.

Запах весны поднимался от земли сквозь траву и растекался вместе с легким ветерком. Было жутко, что папа чувствовал себя так плохо в самое лучшее время года.

— Я виноват, что ты не добился своего, — сказал он. — Я всегда тобой командовал. Слишком мало давал тебе воли. А она с пеленок была сама по себе.

— Поехали домой, — сказал я.

Когда мы доехали до гумна, был уже поздний вечер и последние солнечные лучи играли на флюгере. Отец устал. Он выпил немного пахты и пошел спать. Казалось, что наконец-то он обо мне чуть-чуть забеспокоился.

— Ты все же упрям, — сказал он. — А от упрямства происходят большие неприятности.

Следующим утром он меня не разбудил, а когда я спустился вниз, на столе лежала записка.

Дорогой Гид,

Ужасная ночь. Нет смысла терпеть все это.

Пожалуй, отправлюсь я в горы и отпущу своих коней. Знаешь эту песню, она очень старая?

Заботься о ранчо как следует, оно замечательное, не доверяйся первому встречному дураку. Побольше работай на воздухе, это полезно для здоровья.

Скажи мисс Молли, что я ценю ее помощь, скажи просто — благодарю, а Господь ее не забудет.

Таких длинных писем я не писал уже лет десять, оно становится слишком длинным. Обязательно почини ветряк, там, кажется, нужно заменить шток.

Твой Отец

В кладовке не оказалось ружья, и я понял, что это именно ТО. Я сел и обхватил руками голову. Ох, как нужно было, чтобы со мной оказались Джонни или Молли. Но никого не было. Я вышел во двор, остановил ветряк, потом снарядил повозку, положил в нее тент и поехал прямо к холму. Я нашел папу на западном склоне. На нем были чистые джинсы и рубашка цвета хаки, он был без шляпы и лежал на траве лицом к небу. Увидев его, я почему-то не испугался. Он лежал естественно и удобно, просто мой папа. Я втащил его в повозку, отвез домой и положил на диван в гостиной, накрыв одеялом. В пыльной, прохладной, сумеречной комнате все выглядело гораздо хуже, чем на солнце. Мне страшно не хотелось, чтобы именно я назвал его мертвым. Я долго не мог привыкнуть к его смерти. Даже три месяца спустя я все еще удивлялся, когда утром меня никто не будил.

Оказалось, что папа пользовался куда большей известностью, чем мне казалось: похороны были многолюдными, и произносилось много речей о том, каким славным первопроходцем он был когда-то. Только пользы от этого не вышло — ни ему, ни мне. Но больше всего меня напрягала неизбежная встреча с Молли. После того как я съездил в город к гробовщику, меня стали навещать разные люди, некоторые привозили еду. И Молли, конечно, тоже приехала. Она привезла пирог. Мне это показалось таким странным, что даже разболелась голова. Я понимал, что под впечатлением недавней смерти своего отца она искренне хотела мне помочь, но чем тут можно было помочь? Все приехавшие старались меня приободрить, но от всего этого моя тоска становилась еще черней. То и дело я ловил взгляд Молли, она была грустна и все плакала, и я жалел, что не подошел к ней, не обнял и не сказал, что, мол, все о'кей. В конце концов коротко мы все же поговорили.

— Молли, — сказал я, — одно из последних папиных желаний было, чтобы я поблагодарил тебя за помощь зимой.

— Хорошо бы, Гид, если бы ты навестил меня как-нибудь, — сказала она. — Когда все это закончится.

И она тут же уехала. Потом я видел ее издали на похоронах. Эдди тоже был там. Не было только Джонни. Я написал ему открытку, но он на нее не ответил. Он вернулся только в сентябре, и мы снова хоронили отца: отвели на холм его старую белую верховую лошадь, которую он звал Снегурочкой, и отпустили пастись на воле. На ней больше никто никогда не ездил. Папино седло осталось висеть в сарае. Изредка, когда ранним утром я занимаюсь хозяйством, мне кажется, будто папа и его старая лошадь где-то здесь, неподалеку, будто они плывут в тумане по пастбищам, осматривая новых телят.

17

Пару дней после смерти отца я всерьез хотел продать ранчо: плюнуть и податься куда глаза глядят, чтобы ничто не напоминало ни папу, ни Молли. Но потом передумал. Мне вдруг стало нравиться, что здесь все говорит об отце. Отвратительно чувствовать, что неподалеку Молли милуется с Эми, но бегать от них — жалкая трусость. Раньше я никогда тщательно не оценивал наши земли, землей занимался отец. Но теперь она мне нравилась.

Я перестал думать об отъезде, но о том, как мне тут жить, пришлось крепко призадуматься. Я понимал четко — я не отшельник. Останься я дома в одиночестве, — через месяц окочурюсь от тоски. Получалось, что единственный выход — жениться на Мейбл. Девушек лучше, чем она, в графстве уже не оставалось, а мне казалось, что я смогу с ней поладить. Она будет благодарна, что я взял ее в жены, и не издаст ни единого писка в ближайшие пятнадцать лет.

Когда вернется Джонни, я найму его в помощь. Было бы неплохо прикупить еще кусок земли, если удастся. Довольствоваться тем, что я получил в наследство, — заурядная леность. Правда, Мейбл и Джонни не сильно любят друг друга, но я рассчитывал, что это сгладится, когда мы поженимся, и Джонни прекратит свои попытки залезть ей под юбку.

Я не замечал, как наступает вечер, пока вдруг не обратил внимание на отражение луны в корыте с водой. Дом казался таким неприветливым, что я оседлал Денвера и отправился в Талию, даже не поужинав.

Заглянув в окно с галереи пансиона, я увидел, что Мейбл еще не ложилась. Она сидела и штопала стеганое одеяло. Мне стало ее жалко. Когда я постучался, она накинула халат и открыла дверь.

— О, Гид, заходи, — сказала она. — Я только что думала о тебе. Ты какой-то понурый, — добавила она. — Хочешь горячего шоколада?

Я отказался. Ее комната сверкала чистотой.

— Я что-то не в духе, — сказал я. — Давай посидим на крыльце. Вечер теплый.

— О'кей.

Мы устроились на качелях, потихоньку раскачиваясь, а она, теплая, как грелка, приникла ко мне. Высоко над нами стояла луна, и я гадал, отражается ли она по-прежнему в корыте с водой там, на ранчо.

— Солнышко, давай поженимся, — сказал я. — Мне осточертело жить в одиночестве.

— Мне тоже, — сказала она и крепко сжала мне руку.

Я ее обнял и поцеловал, а потом встал, думая, что она сейчас переоденется, и мы пойдем разбудим мирового судью, все совершим и поедем до-; мой. Но она оставила меня в дураках. Никогда не видал, чтобы кто-нибудь еще так быстро маневриррвал.

— Как я людям в глаза погляжу, если мы так скоропалительно поженимся? — заявила она. — О чем ты думаешь?

Выходило, что раньше, чем через две недели, нам не пожениться. Я не подозревал, что она такая несамостоятельная. Она даже не позволила мне у нее переночевать, и мне пришлось потратить пятьдесят центов на гостиницу.

Но я не уступал, не видел в этом пользы. На следующее утро я сказал ей, что не собираюсь ждать две недели, у меня слишком много дел. Тогда она решила, что мне нужно съездить на ранчо и одеться поприличнее. Пока я ездил, она уволилась с работы и уложила вещи. Вернувшись в город, я разыскал знакомого торговца и купил автомобиль. Если уж Эдди он по карману, то чем я хуже. Торговец показал мне, как с ним управляться, я подъехал к пансиону и уложил вещи Мейбл. Потом мы сходили к пастору Методистской церкви. День был отличный, и Мейбл нарядилась, как куколка. В шерстяном костюме я просто испекся. Пастор пригласил в свидетели свою жену и повенчал нас. Я заплатил ему три доллара. Мейбл висела у меня на руке всю дорогу до пансиона, и, было похоже, весь город уже знал, что мы свершили. Было неловко и жарко, но Мейбл мне не разрешила даже снять пиджак, пока мы не выберемся из города. С этим долбаным автомобилем на наших разбитых дорогах пришлось столько возиться, что я тысячу раз пожалел, что его купил. Но в конце концов до дому мы добрались, и я поставил его у задних ворот.

— Ну, вот мы и дома, — сказал я. — Муж с женой.

И я начал выгружать ее вещи с заднего сиденья.

— Как не стыдно, Гид, разве ты не поможешь мне выйти? — сказала она. — Похоже, мне придется тобою заняться.

И она немедленно перешла от слов к делу.

18

Кроме друг друга, за первый месяц нашей совместной жизни мы никого не видели. Наверное, с кем-то я встречался, но обменялся только парой слов, избегая всяких там длинных разговоров. От шуточек насчет молодоженов меня просто воротит. Можно лопнуть от смеха и без них — уже оттого только, что таковым являешься.

Не в том дело, что Мейбл оказалась никудышной. Она хороший человек, наверное, по-настоящему хороший, не какая-то там лентяйка и тому подобное. Она исправно выполняла свои обязанности и обихаживала меня куда лучше, чем это делал я сам. И часто я радовался, что она рядом.

Но, тем не менее, факт есть факт, а заключался он в том, что я совершил чудовищно необдуманный поступок. Когда я сообразил, насколько он был необдуманным, мне стало просто стыдно за самого себя. Право, я поступил, как десятилетний малец. Папа, пожалуй, верно говорил, что я совсем не умею понимать свою пользу.

Мейбл оказалась той еще штучкой. Я был уверен, что знаю ее вдоль и поперек, знал еще задолго до того, как к ней посватался. Но уже через две недели жизни вдвоем я сообразил, что даже полный идиот понял бы ее раньше и точнее, чем я. Она ставила себя гораздо выше, а меня — гораздо ниже, чем мне прежде казалось. За подарок судьбы она меня не признавала, а всячески давала понять, что я должен принимать за подарок судьбы именно ее. Она почитала себя первой красавицей графства, и никто не смог бы ее разубедить. Я было попытался, но бросил — пусть себе думает, что хочет.

Все, в сущности, сводилось к двум вещам. Во-первых, Мейбл не была щедрой. Наверное, у нее никогда не было возможности научиться щедрости. За каждый грошовый вклад она хотела получить с меня долларовую прибыль. И, кстати, — получала.

Во-вторых, я по-прежнему сходил с ума по Молли. Те несколько раз, которые мы были с нею вместе, весили куда больше, чем целая будущая жизнь с Мейбл. По отношению к Молли я был полон чувств, по отношению к Мейбл — нет. А Мейбл не испытывала никаких чувств ко мне.

И вскоре я снова начал пропадать возле скотины до самой темноты. Раньше мне не хотелось домой, потому что там пусто, а теперь — потому что не понимал, что мне там делать. Много раз я глядел на луну в небе и на ее отражение в корыте с водой и убедился в одном: ей, луне, на все наплевать. Что бы со мной ни происходило, ей было все равно. И всем остальным тоже, я чувствовал. Пришла наконец открытка от Джонни, но у меня не хватило пороху на нее ответить.

Такой тоски, как в тот первый месяц, я не испытывал никогда. Если тебе суждено одиночество, лучше быть одиноким одному. Но раз я сам отринул правильный выбор, так нечего киснуть. Что сделано, то сделано. Лучше попытаться извлечь из того, что есть, наибольшую пользу. Только что-то добра от этой пользы намечалось маловато…

19

Мы поженились в конце апреля и провели май вдвоем. В июне стало ясно, что нужно как-то выкручиваться, что-то делать с самим собой. Я так сник, что даже работа перестала мне быть в радость. Однажды утром, починив забор на северо-востоке, я решил, что пора навестить кого-нибудь из соседей. Ближе всех жила Молли.

Когда возле сарая я не увидел автомобиля, то вздохнул с облегчением. Глупо было бы поворачивать назад — решение поехать стоило многих сил. Молли развешивала белье на заднем дворе. Простыни трепетали на сильном ветру, и она меня не заметила. Она ни капли не изменилась — на ней были все те же джинсы и старая холщовая рубаха, хвостом выдернувшаяся из штанов. Один зажим она держала во рту, а еще несколько торчали из кармана рубашки. Спереди, где прикасались простыни, рубаха намокла. Распущенные волосы то и дело спадали на лицо, и она смахивала их рукой.

Я спешился, привязал Вилли к дереву мескита, вошел во двор и остановился возле ветряка у Молли за спиной. Занятно, смогу ли я что-нибудь произнести?

— Привет, соседка, — сказал я. — Как поживаешь?

Она обернулась, держа в руках скатерть. Казалось, что она вот-вот заплачет. Легкие тени лежали под глазами. Скатерть упала на траву, я бросился ее поднимать.

— Боже, Гид, — сказала она. — Ты меня напугал.

Я вдруг смутился. Присел, поднял скатерть, собираясь отряхнуть с нее траву. Молли тоже присела, положила мокрую руку мне на шею и поцеловала меня. Ее теплое, словно свет солнца, лицо было передо мной, я сел на траву и обнял ее.

— Ну, разве мы не настоящая супружеская чета? — сказал я.

Она улыбнулась, улыбка получилась недоделанной, ее рот задрожал.

— Наверное, похоже, — сказала она. — Я так рада тебя видеть. Пошли в дом.

Скатерть и зажимы остались лежать, где упали. Я помог Молли подняться, обнял ее за талию и спросил, не стоит ли развесить белье до конца. Она покачала головой.

— Нет. Давай посидим на погребе, — сказала она.

Погреб был каменным, его прогрело солнце. Она держала меня за руку.

— Где Эми? — спросил я.

— Отдохни, — ответила она. — Он в Оклахоме, уехал на буровую.

— Боже правый, — сказал я. — Ну и странный парень. Как это — взять да уехать и оставить такую, как ты? Не понимаю.

Она усмехнулась.

— Ты не Эдди. Он не семейный человек. Он бы спятил, если бы не мог болтаться по белу свету.

Меня подмывало спросить, какого черта она за него вышла, но я прикусил язык.

Молли все поглядывала на меня и поглаживала мою руку, улыбаясь.

— Ох, как я рада тебя видеть, — сказала она и меня поцеловала. Я приник к ней надолго, но потом сообразил, что мне следует ей, для нее, что-то сказать. Но она прочла мои мысли.

— Не деревеней, — сказала она. — От деревяшки никакой радости. Ведь сейчас только мы вдвоем, только ты и я.

— Знаю, — сказал я. — Слаще тебя я никогда никого не обнимал, и мне нравится это повторять. Но послушай, давай поговорим. Я женат, ты замужем, и я теперь не тот робкий малец, как когда-то.

— Ладно, — сказала она, улыбнувшись. — А робость тут при чем?

Она оторвала ниточку с воротника моей рубашки и погладила меня по шее.

— При том, — сказал я. — Она от поцелуев и объятий. Мне нужно или все, или ничего.

— Как мило, — сказала она. — Я всегда мечтала, что в один прекрасный день ты придешь готовый весь, целиком отдаться моей любви. Я надеялась, что рано или поздно так и будет.

Это заявление меня выбило из колеи.

— О Боже, радость моя, — сказал я. — Последние десять лет я только то и делаю, что целиком отдаюсь твоей любви. А может быть, еще дольше. И ты это прекрасно знаешь.

Она долго и немного грустно глядела мне в глаза, а один краешек ее губ был чуть-чуть приподнят.

— Да, тебе так кажется, — сказала она. — Но это не так. Это не так даже сейчас.

— Тогда что значит «весь целиком»? — спросил я.

Я глядел в ее лицо, такое близкое, и мне казалось, что любить сильнее, чем я ее люблю, невозможно. Но ее прохладный взгляд выводил меня из себя. Я был готов ее возненавидеть. Это было ужасно, этого мне совсем не хотелось.

— Ничего, кроме того, чтоб ты меня любил, — сказала она. — И ничего больше. Чтобы были только ты и я. А у тебя в голове то Джонни, то Эми, то ранчо, то твой отец, или что подумают люди, или что правильно, а что нет. Всегда что-то вроде этого. Или ты думаешь о себе и решаешь, сильно ли я тебе нравлюсь. Или просто хочешь со мной лечь. Или тебе нравится думать о том, что я твоя девушка. Это не значит любить. Я это знаю точно.

— Только не тебе об этом говорить, — заявил я, имея в виду ее замужество с Эдди.

— Почему же? Я тебе всегда про это твердила, — сказала она. — К примеру, сейчас ты думаешь не обо мне, а об Эми.

Она улыбнулась и дотронулась до моей щеки, но я уже был вне себя, мне казалось, что лопнули все мои кровяные сосуды, я повалил ее на погреб, прижал и стал целовать. Позже я заметил, что у нее на ноге содрана кожа. Удивительно, как вся она не покрылась синяками. Она отвечала поцелуями на мои поцелуи, это длилось очень долго, и я понимал, что ничего, ничего не получается, — она от меня далеко. Я отпустил ее и посмотрел: она была холодна, а я внутри сжат, как пружина. Я не понимал ничего.

— Молли, что я должен сделать? — спросил я. — Ты чуть не свела меня с ума, понимаешь?

— Мне хотелось бы свести тебя с ума окончательно, — сказала она, прижимая мою руку к груди. Я ощущал, как она дышит.

— Я не знал, что ты такая, — сказал я. — Почему ты хочешь сделать мне больно?

— Ох, Гид, — сказала она со слезами на глазах. — Я не хочу делать тебе больно. Я хочу одного: чтобы ты хоть на секунду вылез из себя, тогда ты сможешь удержать меня. Я больше ничего не хочу.

Она заплакала, а я устыдился своей злости, продолжая злиться по-прежнему. Ну как она могла выйти за Эдди, а потом чего-то еще ожидать от меня? Но мне не хотелось, чтобы она продолжала расстраиваться.

— Я не знаю, как мне сделать то, что ты хочешь, — сказал я. — Я бы сделал, если бы понимал, как.

Она села, вытерла глаза и улыбнулась, а щеки ее все еще были мокры от слез.

— Я знаю, что ты не понимаешь, — сказала она. — Но, может быть, я смогу тебе показать.

Тогда она повела меня в дом, и там, после солнца, было гораздо лучше — прохладно и сумрачно. Я заставил, чтобы она позволила помазать йодом ободранное место у нее на ноге, и йод чертовски ее обжег. Я казался себе полным ничтожеством, раз поднял на нее руку. Но она не сказала ни слова. Я чувствовал себя больным, беспокойным, напряженным, как будто состоял из одних нервов, и тогда она все это вылюбила из меня, как какую-то лихорадку. После того как мы кончили, я еще долго не мог заснуть, не мог спокойно лежать в постели, потому что все еще чувствовал себя виноватым, а она была со мной, я помню ее лицо, — и наконец я заснул и прекрасно спал. Проснулся я, когда солнце светило вовсю, а комната была накалена. Молли, ничем не прикрытая, по-прежнему была рядом и держала мою руку на своей груди.

— Если у тебя получается заснуть, ты хорошо спишь, — сказала она. — Ты за четыре часа ни разу не шелохнулся.

Я притянул ее лицо к себе.

— Я тебя не отпущу, — сказал я. — Я отдам тебе все, что у меня есть. Ты единственная, кто этого стоит. Знать не знаю, чего ты снова связалась с ничтожеством вроде меня, но теперь отступать уже поздно.

Она мотнула головой, смахивая волосы с глаз, но они снова упали, упали мне на лицо. Я пролежал целый час, прислушиваясь к ее дыханию и вдыхая ее запах. Было похоже, что она чем-то очень довольна. Хоть как-то мне удалось угодить ей, моей загадке. Солнце двигалось, его лучи переехали на нашу постель, мы лежали прямо в них, и тучи крохотных пылинок плясали над нами.

— Клянусь, ты пахнешь тыквой, Молли, — сказал я. — Никогда раньше этого не замечал.

— Может, раньше я пахла по-другому, — сказала она. — Я помираю с голода. Лежи, а я придумаю, чего поесть.

Я тоже был голоден, но не так, чтобы вставать. Никогда я не чувствовал себя так сладко и лениво. Остаться бы тут, в этой комнате, на парочку месяцев. Весь народ просто на уши встал бы. Молли вылезла из постели и собирала волосы, стоя у кровати, а солнечный луч упал прямо на ее живот.

— Ты просто картинка, — сказал я.

Она усмехнулась и натянула джинсы. Видно, я снова задремал. А когда открыл глаза, она сидела на кровати, скрестив ноги, и ела хлеб, запивая пахтой. Кроме джинсов, на ней ничего не было. Рядом на стуле стояла еда для меня: хлеб и пара кусков холодной курицы. Еда долго не продержалась. Когда мы поели, вся постель оказалась в крошках, а на верхней губе Молли красовалось пятнышко пахты. Я стер ее углом простыни. Я хотел, чтобы мы снова легли, но было так много крошек, что из этого ничего не получилось, мы оба встали, я натянул штаны, и мы перешли в гостиную, устроились на диване и немного поговорили, обнявшись.

— Когда я сюда ехал, то хотел задать тебе кучу вопросов, — сказал я. — Почему ты за него вышла, и тому подобное. Но вопросы я забыл, а если которые и помню, так ответы мне не интересны. Как ты думаешь, почему?

— Из-за меня, наверное, — сказала она.

Она где-то нашла леденец на палочке и теперь его посасывала, прильнув к моей руке. Она по-прежнему была в одних джинсах, совершенно расслабленная и в прекрасном настроении. Когда мы изредка целовались, к вкусу ее губ примешивался леденец.

— Я хочу, чтобы мы решили одно, Молли. Что нам делать с теми людьми, с которыми мы связаны, женаты? Ты хочешь, чтобы мы с тобой куда-нибудь уехали, или как?

— Ты хочешь уехать? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Это не для меня.

— Я рада, — сказала она. — Потому что я никуда не поехала бы. Я хочу всегда жить в этом доме.

Мы расстелили одеяло, вытянулись на полу в гостиной и пролежали так до самой темноты. Я не мог решиться ехать домой, а она меня не подгоняла.

— Гид, теперь я хочу родить ребенка, — сказала она. — Я уверена, из тебя получится отличный папочка.

— Боже милосердный, — сказал я.

В комнате стоял полумрак. Ее голова лежала у меня на груди. Не очень-то далеко мы отрывались друг от друга в этот день. Наверное, прежде она чувствовала себя такой же одинокой, как и я.

— Ты странная женщина, — сказал я. — Почему ты не хочешь, чтобы отцом ребенка был твой муж?

— Ох, Гид, — сказала она. — Какой из него отец? Во всяком случае, не такой хороший, как ты. Ты ведь не против, правда? — спросила она очень серьезно. — Я имею в виду, чтобы у нас с тобой был ребенок. Конечно, он будет числиться ребенком Эдди, и знать правду будем только мы с тобой и ребенок.

Я долго все это обдумывал. Вот ведь как получается: я женат на Мейбл, а Молли — замужем за Эдди. Было странно представлять, что у Молли родится дитя, но если этому суждено случиться, я хочу, чтобы оно было моим.

— Конечно, я не против, любимая. Если ты хочешь, я тоже хочу.

Она обняла меня.

— Я знала, что ты когда-нибудь ко мне придешь, — сказала она.

В тот день мы больше ничего друг другу не сказали. Вскоре я встал и оделся, а она проводила меня до лошади. Там мы еще постояли, глядя на Млечный Путь, Большую Медведицу и другие летние звезды. Наконец я вспрыгнул в седло.

— Я буду приезжать при первой возможности, — сказал я. — О'кей? Но, наверное, всякий раз так надолго оставаться не смогу. Я буду по тебе скучать.

— О'кей, — сказала она. — Я тоже.

Домой я ехал при лунном свете. Он был таким ярким, что я хорошо разглядел, как впереди меня старый большой койот нырнул в заросли. Наверное, следовало сочинять, что соврать Мейбл, но вместо этого я думал о Молли, о том, какая она нежная. И одновременно в ней есть что-то суровое, как у моего отца. Я вспомнил весь день: как по-разному она выглядела, как утром вешала белье, а рубашка у нее выпросталась, как сидела на диване вечером совсем без рубашки. У нее такое изменчивое лицо, хотя вроде всегда одно и то же. Когда я ехал через Дальнее пастбище, мне навстречу заржала папина белая лошадь. Папы мне сильно не хватало.

20

Однажды в начале июня Мейбл встала в стервозном настроении и почти выгнала меня из дому. Покончив с хозяйственными делами, я помазал мазью пару приболевших телят и решил съездить в Антелопу, где мы всегда получали почту. А раз я буду там, то почему бы мне не нанять людей на молотьбу пшеницы. Вообще-то я тогда думал, что пшеница у меня в последний раз и больше ничего общего с фермерством я не допущу.

Оседлал я Диртдобера, самого старого конягу на ранчо, ему было не меньше двадцати трех лет, и на нем ездили только за почтой. Пожалуй, это и было главной ошибкой. Добравшись до Антелопы, я его привязал и дал ему хорошенько отдохнуть, а покамест переговорил с ребятами и нашел парня с молотилкой, который пообещал на другой день приехать на ранчо. Пока я болтался по городу, на северо-западе возникла отвратительного вида туча, и я подумал, что неплохо бы успеть добраться домой сухим. Кроме того, в тот день пришел каталог «Монтгомери Уард», и он был таким тяжелым, что грозил оказаться не под силу старине Дирту, который очень не любил тяжести.

Однако я уложил каталог в седельную сумку, и мы отправились. Если начнется дождь, а на это было очень похоже, тому парню не придется возиться с моей пшеницей. Но я ошибся, не выпало ни капли. Врезал град.

Настоящий град. Вначале как слива, потом с куриное яйцо, а потом такой, что даже нашим индюшкам такие яйца не снились. И конечно, он застал нас с Диртом посреди чистого поля. Уговорить этого конягу двигаться шустрее я был не в силах. Прикрылся каталогом — никакого толку. Наконец, мы добрались до небольшого дубка-недоростка, и я понял, что лучше защиты все равно не найти. Мгновенно я расседлал Дирта, залез под его брюхо, накрылся седлом и так лежал, скрючившись. Сперва Дирт пытался на меня помочиться, но мне было наплевать — я больше беспокоился о сохранности собственного черепа. Пару раз я ему все же врезал, чтобы он прекратил свинство, а этот сукин сын сумел отвязаться, наступил мне на бедро копытом и смылся. Я испугался, что град может забить его до смерти, но гоняться за ним не стал. Перебрался по ту сторону ствола, где меньше доставал ветер, и свернулся под седлом. Слава Богу, голову от града я спас, а на седле появились вмятины, которые так никогда и не исчезли. Град лупил битый час. Когда он начал утихать, я устроил себе что-то вроде иглу из одеяла, и получилось так уютно, что у меня осталась одна только единственная забота — мокрая пшеница.

Град кончился, теперь поля выглядели как после метели. Выглянуло солнце, и все стало таять, но некоторые ледяные кучи продержались еще пару дней. Я мог только кое-как ковылять — Дирт чуть не сломал мне бедро, а о том, чтобы тащить седло и одеяло, не могло быть и речи, особенно по скользкой после града земле. Дирту, похоже, ничего не сделалось: было видно, как в полумиле от меня он трусит домой.

— Подонок, — выругался я. — Погоди, доберусь я до тебя.

Но смог доковылять только до дома Элденфелдеров. Это голландская семья, жили они за полмили от меня и держали около полусотни подлых борзых собак. Не хотелось, чтобы эта свора на меня набросилась, но мне, инвалиду, деться было некуда. Однако все обошлось. Они накормили меня слегка подгнившей говядиной, и Анни, старшая придурковатая дочь, доставила домой.

Дирт был уже там. Он пытался копытом открыть дверь в клеть с овсом. Старый болван вздулся множеством шишек, и сердце не позволило мне лишить его пищи.

Оказалось, что под градом гораздо уютнее, чем в доме. Десять разбитых окон не сильно подняли настроение Мейбл. И, конечно, нечего было рассчитывать, что она сделает мне массаж бедра. Даже если бы я ввалился с двумя культяшками вместо ног, она бы не обратила внимания. Ужином не пахло, и я, конечно, ляпнул неподходящее.

— Привет, — сказал я. — Что на ужин? Суп из града?

— Я тебе такой суп устрою. Из града, — заявила она. — Как ты смел смыться и оставить меня одну в такую бурю! Где шлялся целый день?

— Ну, я путешествовал в сторону дома, — сказал я. — Довольно медленно.

— Заметно, — сказала она. — Спорим, ты в Антелопе резался в домино. Торопился спустить все свое наследство.

Я промолчал.

— Где почта? — спросила она.

— Не было ничего, только каталог, я его потерял во время града. Придется попросить, чтоб нам прислали еще один.

Забавно, что она вдруг так взъерепенилась.

— Что же ты за муж? — заявила она. — Ничего такого мы не сделаем. Ты сядешь на коня, поедешь и его отыщешь. Я хочу сделать заказы по каталогу, пока он не устарел.

— Ты что — совсем с приветом? — ответил я. — Его град разнес в клочья. Нужно будет у кого-нибудь одолжить.

— Я ничего не собираюсь ни у кого одалживать, — отрезала она. — Ты потерял, ты и ищи.

Я попытался обнять и приласкать ее, стараясь поправить положение, но она ушла в спальню, а я не стал ее удерживать. Когда подоил коров и вернулся в дом, ее было не видно и не слышно. Я поджарил яичницу с беконом и поужинал. Потом помыл посуду, но Мейбл не появлялась. Тогда я уселся в гостиной и сделал в дневнике кое-какие подсчеты: хотелось прикупить три куска земли, чтобы наши владения на северо-западе сомкнулись.

Около девяти часов я ее услышал, а потом она явилась — похоже, что со сна, в халате и ночной рубашке. Если она бывала в форме, то выглядела классно.

— Привет, — сказал я, а она уселась мне на колени, поцеловала и вообще казалась вполне дружелюбной.

— Где каталог? — спросила она.

— Боже правый, — сказал я. — Ты о нем еще не забыла? Он там, где я его потерял. Он там и останется.

— Я знала, знала, что ты неотесанный болван, — заявила она. — Но что ты лентяй, для меня новость.

Она соскочила с моих колен и с ревом метнулась в заднюю дверь. Честное слово, я подумал, что она помешалась.

И пошел ее искать. Я вышел на крыльцо, а она тут же нырнула в погреб. Я остановился на его верхней ступеньке, там было темно, хоть глаз выколи.

— Вылезай, Мейбл, будет тебе, — сказал я. — Что ты страдаешь из-за сраного каталога? Вылезай, а то наступишь на ядовитую ящерицу.

— И пусть, даст Бог, — ответила она. — Пусть. Пусть закусают меня до смерти. Все лучше, чем с тобою жить.

Я стал спускаться, но, черт меня побери, если она не швырнула в меня банку консервированных персиков. Было слышно, как она разбилась о ступеньки подо мной. Потом полетела еще пара первых попавшихся банок.

И я решил оставить ее в покое — а то, чего доброго, все запасы будут уничтожены.

— О'кей, — сказал я. — Ночуй здесь, раз у тебя не все дома.

Она ничего не ответила, я повернулся и пошел спать. Ночь была теплой, а в погребе стояла койка. Я решил, что ничего плохого с ней не случится.

Уснуть по-настоящему я так и не смог. Пару раз пытался урезонить Мейбл, но это только нанесло дополнительный урон запасу консервов. Последний раз я вышел в половине четвертого, а потом просто сидел на кухне и читал альманах, пока не рассвело. Когда я снова заглянул в погреб, Мейбл мирно спала, свернувшись на койке. Ступеньки выглядели так, будто на завод фруктовых консервов обрушился циклон. Когда я готовил завтрак, услышал, как она закричала. И вышел к погребу.

— Я еще не ездил за каталогом, — сказал я.

— Ты не мог бы перенести меня? — спросила она. — Я же босиком, еще порежусь.

— Боюсь. Вдруг уроню и разобью твою драгоценную задницу.

Взял корзину, швабру и совок и уничтожил следы ночного разгрома. Она сидела на койке и смотрела. Потом пошла в дом и приготовила кофе. Больше об этом происшествии не было произнесено ни слова. А следующие пару дней она была просто душкой.

21

Дело было в июле, одна дурковатая лошадь пробила дыру в корыте с водой. Когда, мокрый по уши, я ее заделывал, то поднял случайно голову и увидел всадника. Он мчался через Бугор, приближаясь к гумну. Провалиться мне на этом месте, если то не был Джонни. Он вернулся и скакал на замечательном гнедом мерине, прозванном Бубновым Валетом.

— Вот это да, — сказал я, поднимаясь и пожимая его руку. — Где ты взял такую лошадь?

— Купил у одного типа, — ответил он. — Как живешь?

— Все в порядке, — сказал я. — Давно вернулся?

— Прошлой ночью.

— Ну что, остаешься дома? — спросил я. — Там уволился?

— Да, я здесь навсегда, — сказал он. — Тебе работник нужен?

— Еще как, — ответил я. — Можешь приступать хоть сегодня. Если хочешь, можешь жить во флигеле и столоваться у нас.

— Годится. Если Мейбл не будет против, — ответил он.

Я сказал, что не будет. До того мы о ней вообще не вспоминали.

Джонни помощник что надо. За день мы успевали наворочать столько всякого такого, с чем я один ковырялся бы целую неделю. С ним славно работалось. Почти всегда. Но иногда он ухитрялся меня разозлить как никто. Особенно когда вдруг вел себя так, будто собирался опять приударить за Молли. Хотя, честно сказать, я не верил, что тут ему что-нибудь обломится.

Освободившись от ковбойских забот, я получил время, чтобы обдумать свои планы, и меня стал сильно кусать земляной жук. Чего мне всегда будет мало, так это — земли. Словом, в один прекрасный день я нацепил шпоры и поехал в Уичито, чтобы взять в банке заем для покупки тех трех кусков, которые объединили бы мои земли на северо-западе. Это было хорошим началом для расширения моих владений. В банке мне сочинили купчую, я взял ее с собой, чтобы дать подписать другим участникам сделки, и отправился домой.

Проезжая владения Тейлоров, я решил показать купчую Молли. Я очень гордился приобретением, а то, что Эдди нет дома, уже знал — проверил с утра. Постучал в заднюю дверь и вошел, Молли повернулась ко мне от плиты. Она консервировала последний огородный урожай.

— Хорошо, что приехал, — продолжала она. — Давай посидим и остынем.

Я выпил два ковша воды из ведра. Она села за стол, и я протянул ковш ей.

— Да, попью, — сказала она и стала пить, закинув голову.

Видно, она работала не покладая рук — рукава пропотели по локоть, рубашка прилипла к животу, а мокрые пряди волос — к шее. Когда она опустила ковш, я нагнулся и поцеловал ее, она закинула руки за голову, и вода из ковша выплеснулась мне на плечо.

— Знаешь, почему я так рада, что ты приехал? — спросила она. — Я хочу тебе показать кое-что.

Я улыбнулся. Мне было чертовски хорошо.

— Что же у тебя есть такое, чего я еще не видел?

— Вот, — сказала она с улыбкой, вставая передо мной.

И задрала подол, выставляя передо мной живот. Он был не намного больше обычного, только чуть-чуть, но я тут же догадался, о чем речь. А еще она кинулась ко мне и обняла.

— Ты что — не рад? — спросила она. — Это мы с тобой его зачали. Я так этим горжусь. Я так этого хотела.

Я не знал, что и сказать. Бешеной радости я не испытывал, не то что она. Купчая меня волновала куда больше.

— Ну, конечно, Молли, — сказал я. — Раз ты хотела. А он вправду наш?

— Он в самом деле наш.

Больше мне сказать было нечего. А она была так счастлива, что взяла да потеряла сознание: прямо на мне вдруг обмякла.

Позже, когда было не до рассуждений, я сказал:

— Милая, я, конечно, ничего в этом не понимаю. Но ты такая горячая, а нам ведь нужно быть поосторожнее, чтобы не получилось, что ты выкинешь.

— Эта кровать настоящая лужа пота, — сказала она, перелезая через меня. — Я принесу воды, обольемся, будет попрохладнее.

Она притащила ковш, побрызгала на простыни и заодно на меня, присела рядом и взяла меня за руку.

— Я не выкину, — сказала она. — Я так рада, что первенец — твой. Не хотелось бы, чтоб первый появился от кого-нибудь другого.

— Ты самая странная женщина, — сказал я. — Другой такой нет на всем свете.

— Это хорошо, — ответила она.

Когда одевалась, снова выставила живот.

— Смотри, как растягивается резинка, — заявила она, натянув панталоны.

— Мне всегда казалось, что пузо уродует женщин, — сказал я. — Но тебя не уродует.

Она захохотала и упала на кровать. Мне очень нравилось, когда она так смеялась.

— Простыни все еще прохладные, вот хорошо-то, — сказала она.

Я был почти одет, но снова свалился с ней рядом и стал ее целовать.

— Ты мой лапушка, — сказала она.

Мы оделись, и я показал ей купчую. На нее она не произвела никакого впечатления. А может, и произвела, потому что просто так она меня в тот день не отпустила.

— Гид, а у тебя нет ли времени поглядеть мой ветряк? — спросила Молли. — Он еле вертится.

— Пошли, посмотрим, — ответил я.

— Идем. Только заколю волосы, а то от них жарко до смерти.

В ящике с инструментами я нашел клещи и гаечные ключи и поднялся наверх к насосу. Оказалось, что там просто разболтался шток, и я закрепил его за пару минут. Но вниз спускаться не стал, а присел на перекладину и стал поджидать Молли. В жизни мне теперь не хватало только папы. Обидно, что он не застал такой благодатный для скотоводства год, всегда он мечтал, чтоб так все сложилось. С того места, где я сидел, хорошо просматривались мои новые земли.

Я держался за насос и не заметил, как этот чертов шток поехал вниз. Он придавил мне палец. Я еле удержался, чтоб не рухнуть на землю. Стал обсасывать огромный кровяной волдырь. На северо-востоке набухали тяжелые тучи, возможно, собирался дождь.

Застегивая рубашку, на крыльцо вышла Молли. Волосы она собрала в высокий узел, чтобы шее было прохладнее.

— Слезай, — сказала она. — А то я окривею, на тебя глядя.

— Я любуюсь своими новыми землями, — сказал я. — Все, что отсюда на запад, до самого горизонта, все принадлежат теперь мне. Кроме твоей земли, конечно.

— Ты да твоя земля, — сказала она. — Мою ты не получишь. Слезай лучше ко мне.

Она смотрела вверх, прикрываясь ладонью от солнца.

Я слез.

— Палец чуть не отхватил, — сказал я. — Видно, пора домой, а то еще что-нибудь сотворю.

Она взяла мой палец в рот. Он по-прежнему болел, но домой мне не очень-то хотелось.

— Лучше поцелуй, — сказал я. — Нечего обслюнивать.

— Я маленького пока еще не ощущаю, — сказала она. — Но скоро почувствую.

— На днях заменю насос на твоем ветряке, — сказал я.

Молли с подобранными волосами выглядела гораздо стройнее, нежнее и казалась сдержаннее.

— Похоже, младенцы тебя не особо интересуют, — сказала она. — Пошли подоим корову. Уже не так жарко.

Я взял ведро. Старая пестрая корова ждала в стойле.

— Хочешь, я подою?

— Тогда ее нужно стреножить. Она не любит чужих.

Я кинул корму в ясли, и Пеструха подошла. Молли вытащила из-под корыта стульчик, села и занялась дойкой. Корова доилась легко, но то и дело махала хвостом и попадала Молли по лицу. Мне стало смешно.

— Эй, — сказал я, — давай подержу ее за хвост.

И схватил, а корова, похоже, и не заметила.

— Если она отдавит тебе ногу, научишься ходить в обувке, — сказал я.

Я присел на корточки с ней рядом и положил свободную от коровьего хвоста руку ей на шею. Там было прохладно. Потом проехал рукой по спине под рубашкой и добрался до живота. По ребрам стекал пот.

— Я очень хочу тебя понять, — сказал я. — Но никак не могу сообразить, чего ты от меня ждешь. А доиться ты будешь неплохо.

Я погладил ее грудь, она заулыбалась.

— Я хочу, чтобы ты просто меня любил и поменьше болтал.

Мы оставили Пеструху в стойле жевать траву прерий. Я нес ведро с молоком, Молли обняла меня за пояс, и так мы подошли к моей лошади. Я отнес ведро к дому, вернулся и поцеловал Молли на прощание. Она прижалась ко мне животом. Потом я вспрыгнул на лошадь, а она стояла рядом, улыбаясь и теребя полы рубашки.

— Я вправду рад, Молли, — сказал я. — Только пока у меня в голове новые земли. Лучше поеду, а то я начинаю по тебе скучать, еще не уехав.

— Похоже, я теперь знаю, что значит слово «хорошо», — сказала она. — Привет Мейбл.

— Непременно передам. А от меня привет Эдди.

Наша общая шутка. Если кто из нас и передавал приветы, то только она — такая уж она сумасшедшая.

— Ты меня не выгонишь, если я загляну через пару деньков?

— Вот уж чего никогда не делала, — ответила она.

Из-под крыши сарая вырвались ласточки и засновали вокруг. Молли глядела на них.

— Мне нравится, когда к вечеру делается прохладней, — сказала она.

Она стояла у забора, теребя полы рубашки, а я поскакал вверх по холму.

Дико было уезжать от нее, так и подмывало повернуть назад, пока она еще меня видела. Она всегда оставалась там, где ты ее оставил, оставалась столько, сколько могла тебя видеть. Я вспоминал ее на кухне — всю в поту и полную любви, вспоминал, как она пила воду из ковша и ее мокрую шею, и она мне казалась такой же вечной, как моя земля. Старина Денвер торопился домой, но я придержал его, чтобы он шел рысью, и до стойла он дорвался только когда солнце уже стало опускаться за Бугор.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• »