Покидая Шайенн - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 4

IIИ ВРЕМЯ УНЕСЕТ МОЮ ОТРАДУ

Все говорит о том, что час пробьет —И время унесет мою отраду.В. Шекспир. Сонет 641[2]

1

Однажды, когда я плакала под песни Кейт Смит, приехал Джонни.

— Бог мой, остановись, Молли, — сказал он. — Клеенку продырявишь.

— Я знаю, что глупо, — сказала я. — Присядь.

Встала и налила ему кофе, он дул на него и ничего не говорил, а потом дотянулся и пожал мне руку.

— Хватит, кончай, — сказал он. — День сегодня такой хороший. Иди, в огороде покопайся, нечего сидеть взаперти. Что на тебя нашло?

— Да это радио, — сказала я, — Кейт Смит. Мне от нее всегда грустно.

И вообще не от нее, а от одной песни. «Боже, храни Америку, край моей любви…» — она всегда ее поет. Просто я хочу, чтоб закончилась война и мои мальчики вернулись домой. Чтоб мой мальчик вернулся.

— Да не слушай ты это патриотическое барахло, — сказал он. — Нагоняет тоску. Ничего хорошего.

— Не раздражай меня, — сказала я. — А тебе не помешало бы чуть побольше патриотизма. Меня не развеселишь, если такое будешь говорить. Я хочу знать о маленьком Джо, знать что угодно, знать наверняка.

Он погладил мою руку и стал пить кофе.

— Я ведь тоже хочу, милая, — сказал он. — Он ведь и мой сын. И может, его уже нет в живых. Больше года, как он пропал. Ну, а если знать, что его вправду уже нет, — что, сидеть сложа руки и ничего не делать?

Заставил меня встать и выйти с ним во двор. День в самом деле был прекрасный. На воле я немного развеселилась. Мы присели на погреб, он снял шляпу и обнял меня.

— Я знал, что рано или поздно ты все равно улыбнешься, — сказал он.

— Смотри, какая уже высокая кукуруза, — сказала я. — Еще три недели, и приезжай есть початки. Что сегодня поделывает твой босс?

— Он пытается купить еще одно ранчо, чтобы мне было чем управлять, — сказал он. — Гид просто помешан на земле.

— А ты ему не перечь, — посоветовала я, потому что этот Джонни всегда пытается угомонить Гида. — Все на свете на чем-нибудь да помешаны.

Воздух был по-майски прозрачным, насквозь просматривалось полграфства. Май я всегда любила.

— А ты на чем помешана? — спросил Джонни.

— Я? Ни на чем, я просто чокнутая, — ответила я. — Мозгов у меня маловато, такая уж я есть.

Джонни наклонился и меня поцеловал — я заранее чувствовала, что дело к этому идет. Когда он только вошел в дом, это уже сидело у него в голове.

Перевод С. Маршака.

— А я, Молли, помешан на женщинах, — сказал он, обнимая меня за плечи и беспечно улыбаясь.

Рассмешил меня. Не могла его не любить, даже когда его не хотела. Он умел действовать самым рассудительным образом, но когда он был со мной, мне казалось, что он разом и мужчина, и мальчишка. Гид совсем не такой — он никогда не был мальчишкой, так его вымуштровал отец. Пожалуй, поэтому мне было трудно растить Джимми. Не то что Джо. С Джонни и с Джо я всегда справлялась запросто.

— Ты не хотел бы помочь мне подвязать помидоры? — спросила я. — Можно этим заняться.

— Можно заняться, а можно и не заниматься, — ответил он. — Нельзя ли хоть раз отнестись ко мне как к человеку, а не как к наемному рабочему? На Гида ишачу, так он мне хоть платит.

— Прошу прощения, — сказала я. — Но тут кто-то что-то пел про огород.

— Ну да. Чтоб ты про войну забыла. А знаешь, зачем я приехал? Я приехал за тобой поухаживать, — и снова меня поцеловал. Смешной какой.

— Хорошо, милый, я за тебя выйду, — сказала я, когда он перестал целоваться. — Вот только кошелек возьму, чтоб расплатиться со священником.

Всегда он терялся от таких заявлений, хоть знал, что я шучу. Если бывают на свете прирожденные холостяки, то первый среди них — Джонни Мак-Клауд.

— Да брось, — сказал он. — Скорей я на аллигаторе женюсь.

Только упомяни о женитьбе, и Джонни тут же выпадает в осадок. Пора бы мне прекратить свои шутки. Наверное, и Гид достает его насчет того же, и Джонни, небось, было стыдно, что он на мне не женился. Лучше бы он сделал предложение, я бы ему отказала, и вся неловкость бы кончилась. Второй раз выходить замуж я не собиралась, мне хватило одного Эдди. А уж если бы вышла, так не за Джонни. Может, за Гида. Но с ним — совсем другая история.

— Что ж, похоже, помидорам не суждено быть привязанными, — сказала я и взяла его под руку.

Не хотелось идти в дом, очень уж хорошо было на воздухе, но Джонни хотел. Ну, значит, так тому и быть. Единственная женщина, на которую он всегда мог рассчитывать, — я, и я всегда старалась дать ему все, что ему было нужно, иначе что же это была бы за любовь.

На его бедре обнаружилось огромное синее уродливое пятно — лошадь двинула его о дерево. Я принесла из кладовки мазь и велела ему лежать спокойно, пока я буду втирать эту мазь.

— Ты так обо мне заботишься, — сказал он. — Похоже, я давно бы стал калекой, если бы не ты.

— Не такая уж это забота — намазать мазью, — сказала я. — Мог бы и сам это сделать, если бы хоть чуть-чуть о себе подумал.

— Когда это делаешь ты, куда как приятнее, — сказал он. — И раз тебе нравится, можешь еще натереть мне спину.

Джонни и Гид и тут были разные. Когда Джонни забирался в постель, неважно зачем, он старался остаться там подольше. А Гид не такой. Чтобы он хоть десяток минут полежал, его нужно связать. Пыталась я с ним бороться целых двадцать лет — но безуспешно, и потеряла всякую надежду. Когда мы были помоложе, иногда удавалось заставить его расслабиться, но чем старше мы становились, тем неудачнее оказывались все мои попытки. В нем столько энергии, что ему не под силу затормозиться хоть на минутку. А может, ему делалось стыдно, когда он оказывался здесь, у меня, днем. Ночью с ним было полегче, но он редко бывал у меня по ночам.

С Джонни — совсем другое дело. Он мог часами валяться, наслаждаясь жизнью.

Теперь он лежал, вылупив глаза. Он всегда так упорно пялился на меня, что иногда доводил меня до смеха.

— Послушай, Молли, — сказал он. — Ты не могла бы залатать карман моих штанов, пока я их не надел? А то я потеряю кошелек со всем своим капиталом.

— Не знаю, есть ли у меня голубая нитка, — сказала я.

— Не важно, я не франт.

Он задремал, а я надела лифчик и починила ему штаны. Он всегда одевался во всякую рвань. Может быть, он влезал в нее специально, когда ехал ко мне, чтобы мне было что зашивать. Он спал, я смотрела на него. Точь-в-точь Джо. У того все от Джонни: и глаза, и беспечность. Если бы он не был таким легкомысленным, никогда бы не оказался в экипаже бомбардировщика. Но Джонни это нравилось. Уже после того, как наш Джо стал считаться пропавшим без вести, Джонни однажды сказал: пусть лучше сын будет мертвым героем, чем живым трусом.

— А по мне так лучше просто Джо, — сказала я. Думаю, что он меня не понял.

В головах у мужчин все по-другому, не так, как у женщин; а может, они и чувствуют иначе. Когда Джимми отправляли на Тихий океан, Гид сказал почти то же самое, что Джонни. Мальчики и сами, наверное, так думали. Джо нравилось летать на бомбардировщике, нравилось в Англии. Наверное, там вокруг него хороводились толпы девчонок. Боялась, что он возьмет да и женится на англичанке, привезет ее к нам в Техас. Ну и что с ней тут делать? Но в его письмах ничего такого не было. «Как там у вас, мама?» Или «что поделывают Гид и Джонни?», или «мама, мне так не хватает твоей стряпни, эти армейские повара тебе в подметки не годятся. Пришли мне своего печенья». Вот такие письма. Джо был всегда самым непоседливым и самым добродушным ребенком в мире. Дождалась, когда ему стукнет шестнадцать, и сказала, что его отец — Джонни. Не торопилась, потому что Джимми сильно переживал, когда узнал, что его отец — Гид. Но Джо только развеселился. Похоже, он сам подозревал, и, когда заулыбался, услышав от меня свеженькую новость, я заревела и ревела полчаса, так мне вдруг стало легко. Не думаю, чтобы они с Джонни когда-нибудь об этом толковали. Их обоих интересовали лошади, танцы и родео. Похоже, что они так ни словом и не перекинулись про отцовство. Джо такие вещи не волновали, не то что Джимми.

Джонни крепко спал. Конечно, на женщинах, особенно на мне, он уж точно помешан, и меня всегда забавляло, как он это преподносил. Но теперь его помешательство стало уже не таким, как прежде. Однажды много лет назад он так стремительно влетел в кухню и завалил меня на спину, что даже не заметил Джимми. Джимми отчаянно испугался. Наверное, скоро Джонни перестанет налетать на меня в середине дня, мне будет этого сильно не хватать, даже если сейчас оно мне не очень нравится. Вколола иголку в подушечку, вернулась в постель и заставила его повернуться, чтобы прилечь рядом, у него под рукой. Не спала, а глядела в окно и от нечего делать считала его пульс. На юге собиралось облако. Джонни изредка всхрапывал, словно хряк какой-то, — один короткий хрюк — и снова тишина. Однажды он вытягивал ногу и так меня оцарапал, что я чуть не подпрыгнула: ногти у него были просто невозможные. Тогда я дала ему щипцы, они просуществовали у него всего несколько дней и сломались: он перекусывал ими проволоку. Часы на его руке, которую я держала, показали шесть. Встала очень тихо, натянула платье и приготовила ужин: стейк с соусом и горох. Принесла с огорода зеленый лук, Джонни любил лук.

В спальне было почти совсем темно, только сквозь западное окно пробивались последние лучи солнца. Присела на кровать и потрясла Джонни.

— Вставай, если хочешь получить ужин.

Он открыл глаза и потянулся.

— О черт, ты уже одета, — сказал, улыбаясь.

— Повторять приглашение не буду, — сказала я.

— Мы с тобой гимнастикой давно не занимались, — заявил он. — Ты ведь не против, а?

— Ну, не знаю, — ответила я. — Я потеряла девичий азарт.

— Да у тебя его никогда и не было, тебе просто нравилось задом вертеть, — сказал он.

Пошла накрывать на стол, а он еще минут десять возился: одевался и умывался. Появился на кухне и сказал:

— Бог мой, откуда у тебя лук? Ты уже подоила?

— Нет, — ответила я. — Доить будешь ты, пока я вымою посуду.

— Чего ее мыть-то? — сказал он. И правда, чего?

Он пошел со мной на гумно, но доить пришлось мне самой. Загнал корову в стойло и развлекал меня болтовней, но дойка — занятие ниже его достоинства. Гид делает любое дело без разбору, а Джонни — привереда. Джо — весь в него, но я всегда старалась не давать ему спуску. Однажды я послала его полоть огород, а когда глянула, чем же он занимается, оказалось, что он забавляется с деревянной лошадкой.

— Что это ты делаешь? — сказала я. — Кажется, тебе было велено полоть грядки.

Он к тому времени уже стал крепким орешком.

— Иди к черту, мама, — ответил он. — Я еду на лошади. Ковбоям негоже полоть грядки.

— Сейчас я покажу тебе ковбоя, сынок, — сказала я.

Как сказала, так и сделала, но после парень стал еще более непослушным, а папа Джонни только смеялся. Зато когда в очередной раз он начал подъезжать ко мне с любовью — задала ему жару.

— Вали, обхаживай свою лошадь, — сказала я. — Ковбоям негоже путаться с девушками.

— Милая, чего это ты на меня сердишься? — сказал он, но в тот день так и остался ни с чем.

Подоила, Джонни растворил ворота, чтобы старуха Мюли шла на волю, а я понесла в дом ведро с молоком. Он догнал, обнял, и немного молока пролилось. Вручила ведро ему.

— Я всегда был плохой дояркой, — сказал он. — Зато сколько времени сэкономил!

Только один раз ему пришлось заняться домом, той зимой, когда убили Эдди, а я слегла с тяжеленным гриппом. Хозяйство по очереди вели Гид и Джонни, пока я не поправилась. Оба мальчика тогда тоже болели.

Вечер был красивый и теплый. Процедила молоко, а Джонни налил себе кофе. Открыла банку сливового варенья: он любит кофе с вареньем. Когда на блюдце собралось около сотни косточек, отобрала банку и спрятала на ледник.

— Чудо, что у тебя еще нет диабета, — сказала я. — Разве можно есть столько сахара?

— Чудо, что я не заработал что-нибудь похуже, имея дело с такой старухой, как ты, — заявил он.

Подошла сзади и надавила ему на шею.

— После ужина всегда делаюсь старухой, — сказала я. — А днем все равно молодая и красивая.

— Заметил, — сказал он. — Интересно, почему это так?

Еще немного посидели, потом он напялил шляпу, и мы вышли к задним воротам. Загорались звезды, а на западе посверкивали молнии.

— Гид сегодня, наверное, уже купил очередной пяток участков, — сказал он. — И слава Богу. Если бы не эта его придурь, он загонял бы меня до смерти. Но вообще-то, в сорок семь лет пора бы остепениться.

— Гид поздно начал, — ответила я. — Пока был жив отец, он еще и во вкус не успел войти.

— Зато сейчас наверстывает.

— Скажи, чтобы он ко мне заехал, — сказала я. — А то, как они в город переселились, я его редко вижу.

И поговорить с ним не успеть, когда приезжает. Он всегда спешит.

— Он у тебя и так часто бывает, без моих напоминаний, — сказал Джонни. — Не хочу его соблазнять.

— Как у него дела с Мейбл? — спросила я.

— Просто беда. Так разве когда-нибудь было иначе? Сейчас у них хоть большой дом, можно не попадаться друг другу на глаза.

— Жалко, — сказала я. — Гид заслуживает лучшего.

— Мне тоже так кажется, — сказал он.

— Мы пропустили последние известия. Совсем забыла.

— Ничего не потеряли, — сказал он. — Нечего принимать близко к сердцу всю эту армейскую чепуху.

— Ты же американец, — сказала я. — Неужели тебя не волнует, что там происходит?

— Не сильно, — ответил он. — Заволнует, когда япошки или немцы пересекут границу нашего графства.

Заткнулась, хватит, это наша больная тема. Джонни не меняется. Только он вдруг, кажется, пожалел о сказанном.

— Прости, дорогая, — сказал он и погладил мне руку. — Я не хотел, чтобы тебе было больно. Ты меня здорово накормила.

— Я рада, что тебе понравилось.

Поцеловала его в щеку, он влез в пикап и поехал. Потом притормозил и высунулся в окошко:

— Большое спасибо, что штаны мне починила.

— Не за что.

Его машина покатила вверх по холму. Задние огни подпрыгивали. Оба — что Джонни, что Гид — были никудышными водителями. Зато Джо и Джимми могли выписывать лихие восьмерки вокруг своих папашек. Стояла у забора, пока огни совсем не исчезли за гребнем. Похоже, что солидную часть жизни я провела, глядя, как они уезжают. Гид, Джонни, мальчишки. Да нет, все в порядке. Я должна быть там, где они всегда могут меня найти, если им вздумается вернуться. И они всегда меня находили. Понаблюдала за облаками и решила не беспокоиться — сильной грозы не будет. Пошла в дом и легла спать.

2

А через несколько дней налетела страшная буря. Перед сном я вышла на крыльцо, и вечер стоял хороший как никогда — можно было легко пересчитать все звезды Млечного Пути. Вернулась в дом, почитала пару рассказов из «Ридерс Дайджест» и уснула. Разбудил рев штормового ветра. Ветви старого платана колотились о крышу. Вылезла из постели и проверила, все ли окна закрыты, вышла на заднее крыльцо поглядеть на облака. Юго-западный ветер чуть не сорвал с меня рубашку. Под вой такого ветра спать невозможно, и я вернулась в спальню за халатом и подушкой. В погребе у меня заранее заготовлена раскладушка с несколькими покрывалами.

Попыталась поймать по радио прогноз погоды, но слышались одни только электрические разряды. Впрочем, стук платана по крыше заменял любой прогноз. Сунула в карман яблоко на случай, если проголодаюсь, и плотно прикрыла за собой дверь. Не успела сойти с крыльца, как меня стали лупить крупные дождевые капли. Ветер чуть не сбивал с ног, огромный клубок старого перекати-поля налетел с юга и вцепился в ноги. В темноте я его не увидела, он меня напугал и слегка поцарапал. Удалось освободиться из его объятий, добраться до погреба и захлопнуть за собой дверь. Прохладные ступени из песчаника приятно ласкали ноги. Тьма, хоть глаз выколи. Знала, что на столе — керосиновая лампа, но, пока до нее добиралась, ударилась пальцами ноги о старую скороварку, которая торчала на полу посредине погреба. Все забывала ее выкинуть и каждый раз, спускаясь в погреб, на нее натыкалась. Рев ветра доносился и сюда, но уже не казался таким угрожающим. Здесь я чувствовала себя в безопасности. Зажгла лампу и перетряхнула одеяла — вдруг там затаилась ядовитая ящерица. Погреб был чистым, ящерицы тут попадались редко, но проверить лишний раз не мешало — неохота, чтоб покусали. Потушила лампу, свернулась под одеялами и съела яблоко, сладкое, душистое, будто только что сорванное с яблони.

Можно было задремать и заснуть, но — не тут-то было. Лежала с открытыми глазами. Дождь барабанил в металлическую дверь погреба. Поняла через полчаса, что этой ночью мне от тоски не убежать, и заплакала, даже не пытаясь сдержаться. Сперва просто хлюпала носом, но потом все, что чувствовала, заполонило голову и грудь, и я заревела, заглушая шум дождя. Рыдала так сильно, что стала задыхаться, закашлялась, чтобы восстановить дыхание, потянулась за убежавшим одеялом, чуть не свалилась с раскладушки и спаслась только ухватившись за брезент. Груди мои болтались, как пустые мешки. Перевернула подушку сухой стороной вверх, поревела еще, потом успокоилась, наконец скинула подушку на пол и перевернулась на живот, устроив голову на руки. Так и не смогла заснуть, потому что на душе было очень скверно, но, во всяком случае, помирать уже не собиралась.

Когда терзает такая тоска, нет никакого лекарства, нужно просто сжать зубы и ждать, пока буря внутри не угомонится. Наверное, все от одиночества — невмоготу, когда не о ком печься. Тоскливо заботиться о себе самой, скучно, когда кто-то другой пытается держать меня под своим крылом. Оно, конечно, приятно, но в любви не важно, во всяком случае, для меня. Главное, чтобы было на кого излить свои чувства. На расстоянии не получается, нужно его касаться, ему стряпать, делать для него кучу разных мелочей, Он должен быть мужчиной или мальчиком. Не смогла бы опекать женщину, даже мать. Мужчинам нужны тысячи вещей, о которых они сами не догадываются, и получить они их могут только от женщины. Когда мужчинам требуется твоя забота, чувствуешь себя удобно и легко. Иногда возникают сложности, но все равно нужно пробовать. С Джонни и Джо всегда было просто: они почти одинаковы, и подход к ним нужен один и тот же. А с Гидом бывало тяжело — он слишком честен. Он никогда не обманывался насчет себя и не разрешал этого другим, даже самому себе во благо. Много раз пробовала, и всегда — неудачно, особенно когда у него осложнялись отношения с Мейбл. Тяжело было с папой и с Эдди, но всего труднее — с Джимми. Это просто умноженный Гид. Если папа и Эдди не любили меня, так хоть себя-то они любили, и потому всегда можно было сообразить, как с ними обойтись. А Джимми не любил ни себя, ни меня, и жизнь у него была просто адской. Он так и не изменился. Здесь или на Тихом океане, везде, где бы он ни был, он хотел быть не моим, а чьим-нибудь чужим сыном. Я не могла не только приласкать его, но даже коснуться его руки после того, как он узнал, что Гид — его отец и что не только Гида, но и Джонни я по-прежнему пускаю к себе в постель. И не просто так пускаю, а хочу, чтобы они приходили. Джимми, конечно, этого не знал, а если бы узнал — возненавидел бы меня еще сильнее, потому что ему этого было не понять. Может быть, дело в его религиозных заморочках, но не только в них. Сама я во всем виновата. Если бы вышла за Гида, то Джимми рос бы счастливым ребенком. Но разве это было возможно? Эдди убил бы Гида, или Джонни и Гид рассорились и разошлись навсегда, и мог бы не родиться Джо. Не понимаю, что же неправильного я сделала. Но знаю — Джимми несчастен. Я тоже почти всегда несчастна. В моей жизни было четверо мужчин и два мальчика, и, лежа на раскладушке в погребе, я представляла каждого из них как наяву. И хотела любого из них обнять здесь и сейчас. Уж лучше ослепнуть, чтобы только щупать и осязать, чем так, как теперь — видеть перед глазами одни бесплотные образы.

У всех бывают тяжкие ночи. Не первый раз вот так схожу с ума, и уже не девочка, чтобы думать, будто в последний. Когда дорогие люди вдали, в голову всегда лезут безумные, сумасшедшие мысли и видения. Видела руки, лица, отдельные части тел, даже животы Эдди, Джонни и Гида. Может, стоило выйти за Джонни, это было бы нам обоим во благо, но он-то никогда не решился бы на женитьбу, даже захоти я. Боялся ответственности. И что тогда было бы с Гидом? Это ведь он всегда видел меня своей женой.

Однажды почти решилась за него выйти. Наверное, ревность к Мейбл замучила. Мы были у меня в спальне.

— Если ты соберешься с силами ее бросить, то я за тебя выйду, — сказала я. — А если кишка тонка, так нечего об этом болтать.

Тут он стал разрываться на части — у него дома в это время творилось черт знает что.

— Кишки тут ни при чем, — сказал он. — Будь они тонкими, ты бы меня здесь не увидела. Но я считаю, что разводы — это неправильно. Если Мейбл хочет, пусть подает на развод. А я — не могу.

— Если бы тебя взаправду мучила совесть, тебя бы здесь не было, — сказала я. — Все дело в кишках.

Ужасно с ним разговаривала. Чего он меня не придушил-то? Доводила иногда его до исступления.

— Давай чуток помолчим, милая, — сказал он. — Минут через пятнадцать-двадцать мне пора ехать.

Стало стыдно, я притянула его к себе. С ним бывало трудно, не то что с Джонни. Или с Эдди. С Джонни всегда легко, а Эдди просто обожал быть грубым и подлым с женщинами. Никогда не ругалась с ним так, как с Гидом. Гида иногда ненавидела, а Эдди никогда не вызывал сильных чувств — ни добрых, ни злых.

Вдоволь наревевшись и передумав обо всем, вроде бы заснула. Сон был скверным, каким-то горячечным, но спала долго и могла бы проспать все утро. Но тут кто-то заколотил в дверь погреба. Открыла глаза и оказалась в полной темноте.

— Я здесь, — крикнула я. — Не заперто.

Вспыхнули яркие лучи солнца, осветили ступеньки и ножки раскладушки. Наверху возникли сапоги Гида.

— Ну, слава Богу, — сказал его голос. — Мне можно войти? А то я подумал, что тебя унесло.

Он спустился пониже, стали видны его колени.

Села, откинула волосы с лица.

— Бог мой, — сказала я. — Проспала. Который час, Гид? Корова, небось, решила, что про нее забыли.

— Да нет, еще не поздно, — сказал он. — Около семи. Корову я могу подоить. Мне можно спуститься?

— Входи, — я натянула на себя одеяла. — Дом не улетел?

Он спускался. Вначале слегка выпятившийся живот, потом и он весь, он мне улыбался, но был слегка взволнован. Гид — мой любимчик. Когда видела его, всегда чувствовала радость, иногда острую, как пчелиное жало.

— Очень за тебя волновался, — сказал он. — В пять часов по радио сказали, что тут пронеслись два смерча.

— Все в порядке, — сказала я. — Садись.

Гид сел на раскладушку, я его обняла, не удержалась. Он еще не побрился, щетина колола мне шею, мои руки гладили его спину, я чувствовала пронзительную радость. Он был напряжен и упруг, как барабан. У меня он всегда появлялся напряженным. Гладила его, ласкала, и он вздохнул, как будто расслабился внутри.

— Что бы я делал, если бы тебя унесло, — сказал он.

— Ну вот, не унесло же меня.

Потеснилась, чтобы он прилег рядом. Неудобно, но на несколько минут — терпимо. Снова стала собой. Он вдруг смутился, наверное, решил, что я могу подумать, что приехал он для постельных дел, и сел. Если он приезжал с этой мыслью, всегда смущался, когда ему казалось, что я угадала.

— Ладно, я приехал не для того, чтобы снова ложиться, — сказал он, поднимая с пола шляпу.

— Похоже, ты самый глупый мужик на свете, — сказала я. — Вот за это я тебя и люблю. Когда ты был моложе, казался умнее.

Встала, накинула халат, и мы поднялись наверх. Мокрая трава холодила босые ноги, но на солнце все стремительно подсыхало. Так долго не удавалось поспать два или три года. Двор был замусорен сломанными ветками, кустами перекати-поля, ветер сорвал с крыши несколько дранок, но серьезных повреждений не заметила. И Бог с ними, думать о них не хотелось, так стало хорошо. А Гид пошел изучать ущерб, нанесенный ветром. Я стояла столбом у погреба, потягиваясь, зевая и купаясь в теплых солнечных лучах. Гид вынес из дома молочное ведро и подошел. Похоже, он очень хотел провести этот день со мной и одновременно переделать кучу дел.

— Пойду доить, — сказал он. — В городе я не позавтракал и не прочь поесть с тобой. Сегодня у меня тысяча дел.

Потерлась головой о его шею, он смутился.

— Иди, дои, — сказала я. — Приготовлю завтрак. Но только не рассчитывай тут же смыться.

— Нужно, Молли, — сказал он. — Если бы я только мог остаться.

Пошла приготовила яичницу с беконом и лепешки с соусом, Гид принес молоко. Мы сели за стол.

— Что слышно от Джимми?

— Ничего.

И это все, что было сказано за завтраком. Догадывалась, что он собирается с духом, чтобы уехать.

— Отличный завтрак, — сказал он. — Ненавижу поесть и тут же мчаться, но ничего не поделаешь. Сегодня придется накрутить много миль.

— Подожди, Гид, — сказала я. — Останься.

Когда просьба выпаливалась вот так, прямым текстом, ему приходилось хотя бы посмотреть мне в глаза. Он был слишком честен, чтобы прятаться под шляпой.

— Нужно помочь? Что-то сделать? — спросил он.

Чуть не врезала. Помочь жить — это да, нужно было.

— Ничего не нужно. Просто чтоб ты был рядом.

Похоже, его задело. Молча засунул руки в карманы и покачал головой. Я потягивала кофе.

— Рад, что это так, — наконец-то произнес он. — Рад бы остаться, хоть на месяц. Но ведь ты знаешь мои правила. Обязанностей у меня чуть-чуть больше, чем у тебя.

Уже жалела, что так на него навалилась, но остановиться не могла.

— О'кей, — сказала я. — Приезжай после следующей бури.

— Давай по-честному, — сказал он, и было видно, что его трясет. — Есть кое-что, что я обязан делать, я ведь муж. Разве не понятно?

— Понятно только одно — оставаться ты не собираешься, — сказала я. — Ясно, не хочешь.

Вдруг он молнией, неуловимым движением руки рванул меня со стула, ухватил за волосы, больно отогнул мою голову назад. У меня из глаз брызнули слезы, а его лицо нависло совсем близко. Потом у него задрожали руки.

— Гид, прости меня, — сказала я.

Мы вышли вместе во двор.

— Я самый дурацкий белый на свете, — сказал он. — Я останусь на неделю.

— Нет, милый, езжай по делам.

— У тебя найдутся перчатки? Давай, подправлю коровьи загоны.

Мы пошли на гумно, он взялся за инструменты, и все утро мы ремонтировали стойла, меняли доски, вместе отдыхали, делали всякую всячину и без конца разговаривали. Если нужно было просто отойти, чтоб пописать, мы веселились до упаду. Потом приготовила ему серьезный обед, накормила, обняла и прогнала восвояси. Он пытался уволочь меня в спальню, но я не далась, а не то он целый месяц злился бы на себя и ни разу меня не навестил бы. А так он окажется тут как тут через пару дней, если только дела позволят. Ему же лучше. Сложный он парень, но я его долго узнавала, изучила все его повадки. С того лета, когда мы зачали Джимми, у нас было много хорошего, гораздо больше, чем плохого. Далекое лето, прекрасное лето.

Через три дня, обливаясь потом, я возилась в курятнике. Гид приехал около полудня. Я обтерла лицо и повела его в дом.

3

В середине июня человек с окраин Вернона предложил мне люцерну. Цена была приемлемой, да и не покупала ее вот уже три года. Заказала ему десять тонн. Он обещал приехать на следующий день.

Часа в три дня, надев комбинезон, собралась чистить сеновал. Не хотела, чтобы там возились мужички, которые приедут с люцерной. День был очень жарким. Отвернула кран над корытом, сполоснула лицо и вдоволь напилась. Работать на сеновале в такую погоду — все равно что в духовке.

Распахнув двери с обоих концов, чтобы хоть как-то проветривалось, поняла, что работы невпроворот. С тех самых пор, как папа построил гумно, здесь никто не наводил порядка. Слой сенной трухи и старого ненужного барахла, которое оставлял папа, а я не убирала, достигал голени. Какие-то куски проволоки, обломки вил, ржавые ведра. Старое сухое сено — самое подходящее место для разнообразных гнезд: мышиных, крысиных, совиных, кошачьих. Похоже, что тут еще гнездились когда-то опоссумы и скунсы, если только скунсы умеют лазить по стенам. А уж старую толстую мамашу-опоссума встречала здесь много раз зимами. Она дремала, зарывшись и угревшись в сене.

Вычистив наконец восточную сторону, принялась за северный угол. Вдруг грабли звякнули обо что-то стеклянное, и — что бы вы думали? — я выудила старинную папину бутылку виски с ручкой. У меня аж помутилось в голове. Сколько же она тут провалялась! Она была плотно заткнута пробкой, и внутри плескалась жидкость. Когда-то папа упрятал бутылку в этот угол, и никто с тех пор к ней не прикасался.

Положила грабли и уселась с бутылкой на кипу старого сена. И странно, мне стало казаться, что папа — здесь, он возник из небытия, и меня затрясло мелкой дрожью. Эта бутылка. Папина борода, нахлобученная на глаза шляпа. Я вытащила пробку и поднесла горлышко к носу. Резкие пары виски ударили в нос так, что я прослезилась. Его глаза, брови, сухие руки с желтыми ногтями, его два обломанных зуба и седые волосы, торчащие из-под шляпы возле ушей. Запах виски — его запах. Не помню, чтобы от него когда-нибудь не пахло виски. Эдди и Уорт в тот вечер принесли его из коптильни и даже не стянули с него сапоги. Потом их снял Гид.

Пыльная бутылка из толстого коричневого стекла. Пробка цела, внутрь пыль не проникла. Стоит чуть-чуть выпить, и язык в секунду онемеет. Дважды папа заставлял меня пить виски, и оба раза напиток обжигал мне горло. Однажды, когда была совсем малышкой, трех-четырех лет, к нам приехал тогда еще маленький Джонни с отцом. Мужчины пили. Вдруг что-то им взбрело в голову, они схватили нас, детей, и заставили отпить по глотку из жестяной кружки. Мы заревели, а потом убежали в свинарник. Так мы с Джонни стали друзьями. Вечером папа посадил меня на колени и стал подначивать. «Тебе понравилось виски? — говорил он. — Хочешь еще? Дам, если хочешь». Мама уже спала. Я крепко обняла его за шею, чтобы он больше не заставлял меня пить.

Еще раз такое случилось через много лет, года за три или четыре до его смерти. Папа уехал в Хенриетту, а я тем временем куда-то смылась с Эдди… Папа вернулся раньше нас, и, когда мы с Эдди увидели возле дома его телегу, поняли, что грозы не избежать. Эдди расстался со мной у гумна.

— Ты справишься с ним лучше меня, — сказал он. — Он же твой отец.

Но я не справилась. Вошла на кухню и сказала папе, где я была. Он скрутил меня, содрал с меня штаны и высек ремнем, на котором обычно затачивал бритву.

— Если я оставляю тебя дома, — сказал он, — то хочу, чтоб ты была на месте, когда я возвращаюсь.

От оскорбления и порки было тошно, хотелось зарыться в постель, но папе было так одиноко, жалость к самому себе так переполняла его, что он заставил меня просидеть с ним до полуночи за кухонным столом, чтобы ему не было скучно. Он налил мне целый стакан неразбавленного виски и велел потихоньку, не спеша выпить до дна. Чтобы ни капли не осталось. После я блевала половину ночи.

Только однажды я пила виски по собственному почину. Эдди заявил мне, что он хочет, чтоб я выкинула ребенка, будущего Джимми. То, что я беременна от Гида, он не знал, думал, что от него. Я плакала, плакала, уговаривала его и уговаривала.

— Перестань канючить, — сказал он. — Я тебе говорил — не хочу никаких детей. Когда я рос, под ногами всегда болталась вся эта щетина, мне хватит. От них одни хлопоты. Куда ты глядела? Если не избавишься сама, я отвезу тебя к парню, который тебя прочистит.

— Кто это? — спросила я. — Откуда ты его знаешь?

— Пришлось столкнуться пару раз, — сказал он. — Каждый — за пятьдесят долларов. Это дешевле, чем растить какого-нибудь засранца. А если у тебя мозгов хватит, сэкономишь нам пятьдесят долларов. Езди верхом побольше.

— Я его хочу, Эдди, — сказала я. — Больше у меня детей не будет, но этого я хочу.

Тогда я с ума сходила по Гиду, только о нем и думала.

— Сказано тебе, — проговорил Эдди, доедая бобы. — Если не хочешь операцию, делай, как я сказал. А не то я тебя все равно туда доставлю, даже если придется волоком тащить. Поняла?

Поняла-то поняла, но уже чувствовала, как Джимми толкается у меня в животе, и весь день проплакала, не переставая. Достала бутылку из запасов Эдди и стала пить, мешая виски с водой, пока, наверное, не напилась. Казалось, что голова наполнена дымом, а все в доме вызывало смех. Решила уговорить Гида сбежать со мной, а если он не согласится, сбежать самой. Из папиных денег я накопила четырнадцать долларов, Эдди о них ничего не знал. Сяду на поезд, что идет в Амарилло. Тронулась умом, наверное. Переодевалась за день три или четыре раза, решая, что лучше надеть, когда поеду к Гиду. Одежды у меня всегда было маловато, так что некоторые платья перемерила по два раза. Эдди вернулся и застал меня на четвереньках в одной старой ситцевой сорочке. Я шарила под раковиной, пытаясь найти какой-нибудь мешок, чтобы он был вместо чемодана. Пьяна, скорее всего, была в дым. И знать не знала, что Эдди появился, пока его бедра не уткнулись в мою задницу, а руки не обхватили за талию. Руки узнала — только его руки вели себя так.

— Здорово, когда жена разгуливает полуголой, — сказал он. — Это сильно возбуждает.

Я, похоже, совсем сбрендила и не понимала, что он говорит.

— Эдди, ты мешок не видал? — спросила я. — Мне нужен большой крепкий мешок.

Он не выпускал меня из-под раковины. Голову было не поднять.

— В задницу мешок, — сказал он. — Зачем тебе мешок, цыпленочек?

Его руки шарили по мне, он стал меня целовать, а потом отпустил. Я твердо знала, что уезжаю. Даже не заметила бы, что он меня целовал, если бы вдруг он не остановился на секунду. В тот день опять много блевала. А когда проснулась, Эдди тут же сказал, что ребенка можно сохранить.

— Я сделал открытие, — сказал он. — Трахаться с беременной гораздо приятнее, чем просто так. Никогда не знал. Интересно, почему это?

Мне было так скверно, что эта радостная весть до меня никак не доходила.

— Похоже, все дело в наклоне, — размышлял он. — Сейчас наклон получился гораздо лучше. Надеюсь, он еще улучшится. Хорошо, когда есть на что надеяться.

Наверное, так с этим наклоном и получилось, потому что Джимми начал рожаться, когда я была с Эдди. Эдди было не остановить, да я и не пыталась, бесполезно. Но когда ребенок родился, он ушел и не появлялся три месяца. Гид приходил каждый день или через день, и я была счастлива. А наклоны, так полюбившиеся Эдди, сильно облегчили жизнь, когда через три года забеременела от Джонни. Иначе Эдди или забил бы меня до смерти, или бы просто ушел. Либо и то и другое. Он совершенно не умел быть терпеливым.

Папа тоже не умел. Запах виски заставил вспомнить про папу такое, чего не вспоминала уже много лет. Когда он приближался к состоянию трезвости, настроение у него делалось страшным. Только виски возвращал ему радость жизни.

У меня с папой однажды случилась жуткая история. Это когда он открывал мне и Ричарду тайны жизни. Года за четыре до этого умерла мама, значит, мне было около семнадцати. Дальше школьного двора я ничего не видела, не считая единственной поездки в город, когда была совсем маленькой. Эдди тогда еще не появлялся в наших краях, школа была окончена, и поэтому Гида и Джонни я встречала всего несколько раз в году. Изредка они останавливались возле нашего ветряка попить воды. Завести парня мне даже не приходило в голову, единственными знакомыми парнями были мои братья. И у них так же — пока они не сбежали из дому, ни у кого не было девушки. Что ж говорить о Ричарде — до той поры он ходил в школу всего два года и видел в жизни только двух девушек — меня и Мери Маргарит, с которой, как у кошки с собакой, у него не прекращалась война.

Как-то раз вечером я месила тесто для лепешек на ужин, и тут вошел папа и уселся за кухонный стол. Дело было то ли в марте, то ли в апреле, на дворе бушевала песчаная буря, и волосы у него были все в песке. Он молча чесал голову. Я спросила, не постричь ли его. До тех пор пока у меня существовала семья, я всех стригла. Только Джо однажды обкорнали в школе машинкой, и он всем хвастался, а я злилась.

Но папа стричься не хотел. Настроение у него было какое-то странное, я не стала его теребить. Уже стала мазать жиром противень, когда он вдруг позвал Ричарда. Через минуту Ричард появился, сутулясь, как обычно.

— Подожди с лепешками, — приказал мне отец. — Идем с нами.

Вытерев руки от жира, пошла за ними в папину спальню. Там, как всегда, царил невообразимый бедлам. Папа не разрешал убирать даже постель.

— Закрой дверь, — приказал он.

Потом уселся на кровать и сдвинул шляпу на затылок. Минут десять он думал, а меня все беспокоили лепешки.

— Что ты хотел, папа? — спросила я.

Мы стояли и смотрели, только Ричард не выказывал нетерпения. Он всегда был терпеливым.

— Похоже, что Ричард уже достаточно подрос, — сказал папа. — Похоже, пора ему кое-что показать.

Мы оба не понимали, о чем он говорил. Он вдруг улыбнулся Ричарду.

— Сними штаны, — сказал папа.

Ричард не удивился, наверное, подумал, что его сейчас выпорют, вот и все. Он снял комбинезон. Было еще холодно, он оказался в кальсонах.

— Бог мой, ну и грязное у тебя белье, — сказал папа. — Сними это тоже.

— Так ведь холодно, — сказал Ричард, но все равно стал расстегиваться.

Тогда мы все — я, Ричард и Мери Маргарит — спали в одной постели, только Шэп спал отдельно, я видела письку Ричарда миллион раз, и он меня не стеснялся. Я чуть-чуть смутилась, но куда больше встревожилась — уж больно странно вел себя папа. Ричард был мерзляк, на его ногах выступила гусиная кожа. Смешно.

— Ну, Молли, а теперь ты разденься, — сказал отец.

Смешок застрял в горле.

— Зачем?

Можно было бы придумать что-нибудь получше этого вопроса. Папа глянул на меня — впервые за весь вечер.

— Если еще раз спросишь «зачем», когда я что-нибудь приказываю, задам тебе жару, — сказал беззлобно, просто предупреждая.

— Что мне снять? — спросила я.

Он отрезал шмат табаку и сказал:

— Все. Пора Ричарду показать, что такое женщина, а ты тут единственная. Давай побыстрей.

Впервые в жизни ощутила неловкость в присутствии мальчика. Сняла штаны и рубашку и осталась в белье.

— Достаточно? Мне тоже холодно.

— Сейчас согрею, — сказал он. — Сказано тебе!

На мне тоже были кальсоны, только подрезанные снизу. Сняла и стояла голая, скомкав белье перед собой. Папа не смотрел, но смущалась я ужасно. Странно все было. Он глянул, выхватил мое белье и бросил его на пол. Час от часу не легче.

— Ладно. Ричард, смотри, — кивнув на меня, сказал отец. — Вот так они выглядят.

И сам внимательно оглядел меня с ног до головы.

— Молли очень красивая девушка, — сказал он. — Тебе повезло, что смотришь на такую красавицу. Она гораздо красивее, чем была ее мать.

— На что мне смотреть? — спросил Ричард. — Это Молли, я ее и так знаю.

Если бы вместо Ричарда стоял тут кто-нибудь другой, смущалась бы сильнее, но Ричард был безобидным.

Отец рассмеялся.

— Плохо смотришь, — сказал он. — Подойди ближе и присядь. Видишь, там у нее растут волосы?

Что было делать с руками? Догадывалась, что закрываться нельзя, папа не позволит. Убрала руки за спину. Ричард, в самом деле, присел передо мной на корточки и разглядывал.

— Вижу. Она этим писает, — сказал он. — А зачем столько волос? У меня они тоже есть, но поменьше.

— Чтоб туда труднее было попасть, — сказал папа. — Запомни одно — в этом самом месте делаются дети, в этой щели.

— Странно, она такая маленькая, — сказал Ричард. — Мне без штанов холодно.

— Подымись, — сказал папа. — А то совсем замерзнешь. Хиловатый ты еще парень все-таки. А ты, Молли, давай сделай, чтобы у него встал. Я должен объяснить ему, как все происходит.

Знала, или казалось, что знала, о чем он говорит, но не пошевелилась. Не могла прикоснуться к Ричарду.

— Давай, возьми его рукой, — сказал папа. — Он не знает самого главного.

— Не хочу, — сказала я. — И Ричард не хочет. Он и так все понимает, он видел, как бывает у быков.

— Ну ты, поперетчица, — сказал папа. — Делай, что говорю.

Ричардова штуковина висела прямо передо мной, на расстоянии вытянутой руки. Но я знала, что ее не коснусь, что бы там папа ни приказывал. Заплакала, и слезы потекли по груди и животу.

— Пореви у меня, пореви, — сказал отец и вышел из комнаты.

Догадалась — он отправился за ремнем, на котором точил бритву. И что делать? Стояла и плакала. Но, оказалось, стоило ему выйти, как у Ричарда встал. Мы оба удивились.

— Она тебе помогла? — спросил папа, когда вернулся.

— Нет. Он сам собой, — сказал Ричард. — Прости, я не хотел.

Он был смущен не меньше моего.

— Ну вот, это мне и было нужно, — сказал папа. — Теперь смотри — когда он становится таким, он может войти ей в щель. И от этого получается ребенок. Так что соображай получше, кому его всовывать.

— Значит, если его туда не совать, то детей не будет? Тогда почему дети все-таки рождаются?

Наука давалась Ричарду с трудом. И мне было нелегко. Никак не могла дождаться, когда же все это кончится.

— Потому что очень приятно, когда он там, — сказал папа. — Когда-нибудь узнаешь.

Ричард встрепенулся. Все, что приятно, его сильно занимало.

— Вот как, — сказал он. — А можно, я попробую с Молли прямо сейчас? Я хочу понять, как оно происходит.

Папа полоснул ему ремнем по заднице.

— Нельзя. Надень штаны и вали отсюда, — сказал он. — Я показал тебе все, что ты должен знать. Никогда не делай этого с сестрой. Никогда, слышишь? Заруби себе на носу.

Потянулась за одеждой, но папа меня оттолкнул.

— Я хочу с тобой поговорить, — сказал он, когда Ричард ушел.

— Почему ты не хотела делать то, что я тебе велел? — спросил он.

Не смогла придумать подходящий ответ. На самом деле, сама не знала — почему.

— Не знаю, папочка.

— По ремню соскучилась? — спросил он, поднимаясь.

Замотала головой, хотя и знала, что порки не избежать.

— Если я позову парня обратно и прикажу тебе снова, ты послушаешься?

Долго обдумывала его слова. Поняла, что мне остается только одно — держаться за свое. Коснуться Ричарда все равно не смогла бы.

— Нет, не послушаюсь. Ни за что не послушаюсь.

— Сейчас я научу тебя послушанию, — сказал он и выпорол меня так, как никогда в жизни. Но я все равно не сказала, что послушаюсь, и он наконец сдался. Он всегда сдавался, если долго стоять на своем. Выдюжить иногда бывало трудно, а в тот раз и того труднее.

После всего, что произошло, Ричард, конечно же, стал невыносимым. Папа так растревожил его любопытство, что он тут же позабыл, что с сестрами этого делать нельзя. Два года он меня доставал. Но опасен не был, просто надоедал. Всегда справлялась с ним легко.

Папа считал, что дети должны только слушаться и не задавать никаких вопросов. Мои неприятности случались только из-за непослушания и вопросов. Но для меня он все равно оставался замечательным папочкой, а ни Гид, ни Джонни не могли этого понять. Не нравился он им. И Эдди тоже его не любил. Все замечали только его грубость. Он никогда со мной не нежничал, но я знаю — ему нравилось, как я все делаю, как о нем забочусь. Мучилась оттого, что я единственная, кто его любит. Он не ладил с мамой и обходился с ней суровей, чем с кем-нибудь другим. Мальчики ненавидели его, потому что он загонял их работой, Мери Маргарит его просто на дух не выносила.

С Эдди они сошлись на выпивке. Папа не любил пить в одиночестве. Виски — единственное, чем он мог с кем-нибудь поделиться. А Эдди был не прочь хватануть на дармовщину. Так он и втерся папе в доверие.

И однажды папа мне сказал, что если я соберусь замуж, то лучше Эдди мне мужа не найти.

— Он не бог весть что, — сказал папа, — но, по крайней мере, будет обходиться с тобой так, как следует с женой. Сюсюкать не будет, это уж точно.

Вот одна из причин, почему я вышла за Эдди. Еще сошлось, что и Эдди, и нашу семью никто в округе не уважал. Папа и Эдди были похожи, оба никогда не стремились пробиться наверх, не то что большинство мужчин. Всю жизнь они себя развлекали, но, по сути, всегда были несчастны. Эдди жил один, никто о нем не заботился, никто с ним не нянчился — вся его родня осталась в Арканзасе.

А Джонни мне нравился давно, с тех самых пор, как с ним познакомилась. Но какой же из него муж — он самый настоящий прирожденный холостяк. Выбирала между Эдди и Гидом. Гид нравился больше, была от него сама не своя и уговаривала себя выйти за Гида. Иногда хотела этого до тошноты. Но казалось — по-настоящему во мне нуждается только Эдди. Жестокая ошибка. Еще думала, что я необузданна и недостойна Гида. Боялась, если мы окажемся вместе, каждый мой шаг будет вызывать у него протест. Еще одна ошибка. Когда я была с Эдди, любой мой поступок вставал ему поперек горла, а Гид любил меня, что бы я ни учудила. Оказалось, что с Гидом у меня очень много общего, гораздо больше, чем с папой или Эдди. Но, чтобы понять это, понадобились долгие годы.

Конечно, не то чтобы только жалела Эдди, иногда и по нему сходила с ума. Особенно по его нечесаным кудрям на затылке. Они-то мне больше всего и нравились. Из-за них, пожалуй, и согласилась за него выйти. Глупо? Но он никогда не стригся, а мне всегда ужас как хотелось положить ладонь ему на затылок.

Однако воспоминаниями сеновал не вычистишь. Заткнула бутылку и выпихнула свое сиденье вниз, чтобы оно больше не соблазняло рассиживаться и мечтать. Стало попрохладнее, уже половина пятого, а когда справилась с западным углом, время подкатило к шести. Пора доить. Постояла в дверях, вытирая пот рубашкой и глядя, как корова бредет в стойло. Внизу в чулане повесила бутылку за ручку на гвоздь. Виски выдержанное, еще может пригодиться. Пока доила, подъехал на своем пикапе Джонни. Стала уговаривать его поужинать. Он легко поддался.

4

Автомобиля не держала вплоть до сорок первого года. Они казались мне опасными, дорогими и уродливыми штуковинами. Не могла взять в толк, чего это столько народу на них просто помешались. И оба моих мальчика тоже с ума посходили: первую заработанную сотню Джимми потратил на старый драндулет. Он гонял на нем три года, а потом продал Джо за пятьдесят. Они все время куда-то ездили. Я отпускала, потому что гораздо меньше боялась, если за рулем был кто-нибудь из них, чем когда водила сама. Они росли в то время, когда автомобили стали обычной нужной вещью, они неплохо в них разбирались и умели хорошо управлять.

А я только через пару лет владения машиной научилась доезжать до города и обратно без особых приключений, да и то, если не было скользко или кто-нибудь не пер навстречу по узкой дороге. Машину покупала в Уичито вместе с Гидом и Джонни.

Гид сел за руль, и мы выкатились из Уичито в сторону Шотландии — на простор. Сняла шейный платок и распустила волосы, шпильки искололи голову. Как хорошо оказаться снова на воле. Если меня спросить, я отвечу — Уичито-Фолс самое противное и уродливое местечко на земле.

— Машина неплохая, — сказал Гид. — Только подвеска у нее жестковата. Попрыгает по нашим ухабам и сломается.

— А я надеюсь на лучшее, — сказала я. — Даст Бог, прокатаюсь на ней всю оставшуюся жизнь.

Стала расчесывать волосы — голова чесалась после шпилек. Стояла ранняя осень. Оба мальчика записались добровольцами недавно, в августе, их еще держали на сборном пункте. Это уже потом Джимми отправили в Нью-Джерси, а Джо — в Калифорнию. Между ними пролегла вся страна.

— Кажется, с мальчиками все в порядке, — сказала я. — Жалуются только на еду.

— Что, оба пишут?

— Нет, только Джо.

Миновали Шотландию и приближались к молочным фермам. Уже были видны стада пасущихся коров.

— Он пишет, что Джимми тоже еда не нравится.

Гид насупился.

— Не расстраивайся, милый, — сказала я. — Мы ведь все равно не можем ничего изменить.

— Если бы что-нибудь придумать, — сказал он. — Мы с тобой наломали дров вокруг Джимми. Как бы это исправить?

У Гида тогда уже была маленькая Сара шести лет, но Джимми забрался в его сердце пораньше и держался там прочнее, чем она. Она была очень милым ребенком, но вся в мать.

— Ничего нам не исправить, ты сам прекрасно понимаешь, — сказала я. — Если только не переделать всю нашу прошлую жизнь. Можно только надеяться, что его ненависть к нам пройдет, как болезнь.

— Неужели — ненависть? — сказал Гид. — Нет, не верю.

Сама мысль казалась ему невыносимой. Но Джимми-то жил со мной, и я давно привыкла к его ненависти.

— Ненависть, — сказала я. — Странно, что он до сих пор нас не убил.

— Может, армия его изменит, — сказал он. — Может, когда вернется, станет добрее.

Разглядывала расческу. В ней застряло несколько волосков, солнце их окрасило золотом. Прикинула, как бы выглядела, если бы вдруг сделалась блондинкой, — наверное, еще страшней.

— Ничего армия не изменит, — сказала я. — Тебя она бы не изменила. Только мы сами могли все изменить, а не сумели.

Заплакала. Он хотел, чтобы я придвинулась к нему поближе. Не стала, сидела, прижавшись к дверце, и он смог только погладить меня по колену и продолжал смотреть вперед.

На проселке в миле от шоссе, среди пустых пастбищ, где уже не попадалось никаких машин, он остановил автомобиль и затянул ручник. Тормоз взвизгнул, визжит он и по сей день. Гид вынул носовой платок, придвинулся и вытер мне лицо. Сняла с него шляпу и положила на заднее сиденье. Виски его уже тронула седина.

— Не надо плакать, — сказал он.

Его платок промок насквозь. Спрятала его к себе в сумочку, чтобы потом постирать и погладить. Глядела в окно, а он меня обнимал. Забралась на сиденье с ногами, он поправил на мне юбку и провел рукой между бедрами.

— Мейбл непременно была бы в чулках, — сказал он. И больше ничего.

Поехали дальше, я свернулась с ним рядом и закончила расчесывать волосы. День был красивый, прохладный, пронзительный, ясный.

Доехали до дому. Дала Гиду понять, что буду не против, если он зайдет. Наверное, из-за воспоминаний о Джимми ему стало неловко, и он отказался.

— Не уезжай, — сказала я. — Никто сюда не приедет.

Он поцеловал меня на заднем крыльце, а внутрь не пошел. Вроде как бы меня застыдился. С ним случалось такое, но не часто. Когда случалось, делалось ужасно больно.

— Ты можешь остаться, — сказала я.

— Знаю. Но лучше не надо.

Повернулась и пошла от него в пустой холодный дом. Всего несколько раз в жизни я так уходила от Гида. Наверное, он сразу же уехал, потому что, когда я вышла доить, его уже не было. На душе кошки скребли: знала, что он казнит себя и мучается, но поделать с собой ничего не могла. Оставалось ждать, когда он появится сам. Прошли два месяца, два худших месяца в моей жизни. Он вернулся, и я его приласкала. А после того целых полгода он приезжал через день или даже ежедневно.

Мои любимые мальчики и мужчины, из вас я пока потеряла только Джимми. В нем все от Гида: глаза и даже то, как он себя вел. Это замечали все, и от этого было тяжело. Эдди умер раньше, чем проявилось сходство, и не успел ничего заподозрить. А Гид не беспокоился — он гордился Джимми и не скрывал этого. Мейбл держала меня за дешевку, существование Джимми и Джо служило лучшим тому доказательством.

А сам Джимми сломался. Слишком был смышлен, чтобы не догадаться, в чем дело. Наверное, ребята его дразнили, потому что он и Джо всегда ввязывались в драки. Но Джо было на все наплевать, а Джимми — нет. До восьми лет он сходил по мне с ума. Потом стал задумываться, его грызли сомнения. Что Гид его отец, сказала, когда ему стукнуло тринадцать. Он узнал и возненавидел. А до восьми лет был самым нежным мальчиком на свете, только и делал, что висел у меня на шее. Узнав, с той же силой, что любил — стал ненавидеть.

Было ему около десяти или одиннадцати, когда школьные учителя приучили его к церкви. Один из них, мистер Брейси, полюбил Джимми и каждое воскресенье заезжал за ним и отвозил в церковь и в воскресную школу, а потом привозил обратно домой. Джо он никогда не звал, только Джимми, но Джо это не волновало. Он не провел в церкви и пяти минут за всю свою жизнь. Наверное, от мистера Брейси Джимми получил больше добра, чем зла. Не могла на него сердиться, даже тогда, когда Джимми рассказал, что мистер Брейси с ним делал. Гиду ничего об этом не говорила.

Но именно попы научили Джимми ненависти. Чем глубже он погружался в религию, тем сильнее меня ненавидел.

Глазом не повел, когда сказала ему, что его отец — Гид. Мы сидели за столом.

— Я никогда не назову его отцом, — сказал он.

— Я тебя не уговариваю. Просто хочу, чтоб ты знал.

— Я вообще не буду его никак называть, — сказал он и слово сдержал.

Гид лез из кожи, чтоб с ним подружиться, звал его с собой то на пастбища, то на рыбалку, но Джимми всегда отказывался. Пока был маленьким, восхищался Гидом, а когда узнал правду, единственным его папочкой стал мистер Брейси.

Джимми оказался единственным человеком, на которого я не могла повлиять. Умела угодить папе, даже помочь Эдди. Для Джимми была что придорожный камень.

А вот с Джо он дружил, несмотря на то, что они оба такие разные. Он занимался спортом и был членом разных команд, поэтому и свои друзья у него водились. Везде успевал, стараясь поменьше торчать дома и работать по хозяйству. Говорили, что он хороший игрок и им гордится город. Джо тоже занимался спортом, но оказался игроком средненьким, потому что для него спорт был занятием несерьезным. Не видела ни одной игры с Джимми — он не хотел. А на Джо несколько раз удалось поглядеть.

Однажды произошел серьезный разговор. Летом Джимми побывал в религиозном лагере, и они там убедили его, что он должен стать священником. Возразить было нечего, только думала о том, как бы к этому отнесся его дед. Гид был против, но молчал. Джонни подшучивал, но как обычно, слегка. Джимми его любил и никогда не обижался на его шуточки.

Вечером в воскресенье Джимми вернулся домой из церкви. Кажется, тогда ему было восемнадцать или девятнадцать. Я лущила на кухне горох. Приготовила ему стакан чая со льдом — дело было летом. Терпимости, чтоб принять чай из моих рук, ему хватало. Похоже, его металл в этот вечер слегка размягчился: он начал задавать вопросы.

— Ты хоть раз в жизни была в церкви? — спросил он. — Хотелось бы знать.

— Конечно, — сказала я. — И в лагерь ездила.

— Тебе что — не нравится бывать в доме Господа? — спросил он, глядя на меня глазами Гида.

Не знала, что ему ответить. Сказала правду — нет, не нравится.

Он понурился.

— Пастор сказал, что я должен привести тебя в церковь и он попробует тебя спасти, — заявил он. — Но я сомневаюсь, что получится. Ты ведь не пойдешь?

Улыбнуться было трудно, но я попыталась.

— Нет, не пойду, — сказала я.

— Ты вправду не веришь в спасение души, Молли? — сказал он.

Иногда звал меня по имени, чтоб причинить боль. Не любил называть матерью. А я терпеть не могла, чтобы так, будто мы просто приятели.

— Джимми, если не можешь звать меня матерью, не зови никак, — сказала я. — Серьезно. Разве не сказано в Библии — чти отца твоего и матерь твою?

Молчал, уставившись в нерастаявший сахар на дне стакана. Прядь волос падала ему на глаза. Хотелось протянуть руку и убрать ее.

— Не очень-то я верю, что церковь может спасать души, — сказала я.

Продолжала щелкать маленькие стручки и раскрывать крупные, а он молчал. Подняла глаза — он смотрел прямо на меня. Как Гид, когда делал больно.

— Ты предавалась прелюбодеянию и разврату, — сказал он. — Женщине падать ниже некуда.

Он вдруг всхлипнул уголком рта и стал похож на маленького мальчика, который собирается заплакать.

— Я стыжусь тебя, мама, — сказал он. — Мне так стыдно, что даже не сказать.

Оторвалась от гороха.

— Что ты такое говоришь, Джим, — сказала я.

Готова была отдать все лучшее в жизни, только бы его сохранить. Умерла бы тут же, если только моя смерть освободила бы его от тяжести, но так просто ничего не делается. Он молчал, а у меня перехватило горло, не могла говорить совсем. Сидели молча.

— Прелюбодеяние и разврат, вот как это называется, мама, — наконец повторил он.

Может быть, он хотел, чтоб я спорила, опровергала, доказывала, что не совершала ни того ни другого, что священник сказал неправду. Положила горох на стол.

— Для меня, Джимми, это просто два слова, — сказала я. — Даже если они из Библии.

— Но ты делала это, — сказал он. — Ты делала это даже здесь, в доме, в котором мы живем.

— Я не говорю, что я этого не делала, — сказала я. — И не утверждаю, что я хорошая. Наверное, плохая. Но слова — одно, а любовь к мужчине — другое. Больше ничего я сказать не могу.

И правда, как словами описать то, что мы переживали с Гидом или Джонни? Как передать словами наши чувства? Джимми ведь никогда ничего подобного не испытывал, — и как же объяснить ему так, чтобы он понял?

— Есть понятия добра и зла, — сказал он, совсем как его отец.

— Наверное, — сказала я.

Ему нужно было, чтобы я спорила, — я не могла. Словно больна или страшно устала. Не проронила ни слезинки, а плакать хотелось.

Наконец он поднялся и пошел к двери.

— Эти понятия есть, — сказал он. — Неправедная жизнь кончается вертелом в аду.

Казалось, что маленький мальчик пытается сам себя в чем-то убедить. Выжечь меня сильнее, чем уже выгорела, не смог бы никто, и вертел представился ужасной глупостью. Занялась снова горохом.

На армейский сборный пункт его и Джо вызвали с разницей в две недели. Вместе с Джонни мы отвезли Джо в Уичито и посадили в поезд. Отвезла бы и Джимми, если бы он позволил. Но он хотел прошагать пешком три мили до шоссе, чтобы ехать на попутке. Даже подвезти его до шоссе не разрешил. Собравшись, он вышел на крыльцо. Сунула ему двадцать долларов, а поцеловать даже и не пыталась. Он простился и пошел, шел и шел через пастбища, не оглянувшись ни разу. Только перед тем как скрыться за Бугром, перекинул чемодан в другую руку.

Посылала ему пироги и пирожные. Наверное, ему они не нравились, но, может быть, нравились его товарищам.

5

Стоит только начать думать о Джимми, всегда в конце концов перескакиваю на воспоминания об Эдди. Однажды утром, собирая яйца, опять вспомнила о нем. Смешно, а Джимми никогда этого не понять, — я ведь вправду совершила то, что он называет такими страшными словами. Совершила с Эдди, а ведь он был моим законным мужем.

Обожала его кудрявый затылок и, безрассудно отдаваясь ему, совсем не обдумывала линию своего поведения. В ответ добилась, что он не уважал меня и обходился со мною по-хамски. Ему хотелось, чтобы, пока он развлекается на стороне, его жена раздувалась бы от гордости только потому, что она — его жена.

Для него-то, конечно, большая удача, что я за него вышла. Читала как-то в газете о помешанных на сексе. Они начинают убивать, потому что женщины не доставляют им удовлетворения. И с Эдди вполне могло такое приключиться. Всегда думала, что он псих, и даже говорила ему об этом, когда он по три-четыре раза на дню наскакивал на меня. Но ему казалось, будто дело только в том, что это я его завожу. Он бесился и запросто мог меня задушить. Иногда, и вправду, я его раззадоривала, но только не четыре раза в день. А он все ругался.

— Ты мерзкая сучка, — говорил он.

И повторял постоянно, и я наконец перестала замечать и раздражаться. Чем меньше я обращала внимания на его ругань, тем подлее он делался. Он вытаскивал меня на задний двор, когда у какой-нибудь из его сук начиналась течка, чтобы я наблюдала, как на нее влезают кобели. Вскоре перестала сопротивляться — смотрела и все тут. Кажется, это зрелище меня вообще никогда не раздражало.

— Ты только глянь, лапа, — говорил он. — Она ведь точно как ты, правда? Ну, совсем как ты. Тебе нравится?

Не отвечала вовсе или выдавливала из себя пару слов, закипая от его похабели.

— Что особенного в собачьей вязке? — говорила я.

А однажды говорю:

— Надо же, милый. Жаль, не знала, что тебе так нравится любоваться этим делом. Так уж и быть, давай пристроим зеркало у кровати, чтоб тебе было на что посмотреть.

В общем, придумала, как с ним справиться. Он удивился, но решил не отступать.

— Да ради Бога. Давай, — говорит.

Поставили зеркало. Он чуть не спятил. Ему нужно было чувствовать, что он самый потрясающий мужик на свете. И терялся, когда не получалось. А я в тот день не позволила ему распетушиться: то и дело смеялась, откровенно хохотала над ним. Все, что он вытворял, мог бы с тем же успехом проделывать с подушкой. Он и сам догадался. Стоило ему глянуть в зеркало, как он натыкался на мою усмешку. В тот раз ненавидела его за то, что вышла замуж за него, а не за Гида. Он так крепко сжал мою руку, что сломал мне безымянный палец.

— Мне осточертел твой идиотский смех, — говорит и стискивает мои пальцы. — Давай, поплачь теперь, стерва.

Не заплакала, а просто молча на него уставилась. Он встал, оделся, уехал в Оклахому, и недель шесть его не было. К тому времени, когда он вернулся, я почувствовала, что беременна. Это был Джимми.

Но не скажешь, что время, прожитое с Эдди, было таким уж плохим. Вела себя подло по отношению к нему всего несколько раз, когда никаких сил терпеть не было. А иногда, когда я мыла посуду, он вдруг входил, улыбался, развязывал на мне передник, прижимался сзади, поглаживая мои волосы, шею, грудь, спину, пока, наконец, я не поворачивалась к нему и не начинала целовать, оставляя мыльные следы на его рубашке.

Из его девчонок видела только одну, рыжую. Она явилась на похороны вместе с его сестрой Лориной. Эта Лорина исключительно тонко дала мне понять, что бедняге Эдди следовало жениться не на мне, а на этой рыжей. Когда его убили, то хоронили не дома, а в Чикише, штат Оклахома, где жила Лорина. Ехать туда нужно было поездом, и эта поездка была самой дальней в моей жизни. Дело было в холодном и дождливом феврале. Эдди в гробу выглядел очень красивым. Рыжая была так себе, красавицей не назовешь, и вела себя не слишком любезно. Обратно в Хенриетту я ехала одна целую ночь, путешествие было печальным. В черном окне вагона отражалось только мое лицо, ничего больше не было видно. Не могла поверить, что Эдди мертв, казалось, что настанет еще время и его руки прикоснутся ко мне. В Хенриетте поутру меня встречал Джонни с мальчишками. Они поджидали меня с вечера в небольшой гостинице. Солнце уже встало. Мальчики впервые в жизни уехали из дому. Наверное, они замотали беднягу Джонни вусмерть, таким усталым он выглядел. Рада была его увидеть. Мальчики стеснялись и молчали. Джонни подошел и положил мне ладонь на лоб. Рука приятно холодила.

— Молли, дорогая, у тебя жар, — сказал он. — Это от нервов. Похоже, что ты заболела.

— Не нравится мне разъезжать, — сказала я.

Присела на корточки, чтоб мальчики увидели, что я не сержусь на них, и они повисли на мне. Джонни купил им на завтрак пончиков, раньше они их никогда не пробовали. Кажется, мне тоже не приходилось. Пока мы ели, он накрыл телегу тентом — моросил дождь. Из кучи одеял он соорудил нам замечательную лежанку на соломе, там мы с мальчишками устроились, свернулись клубком и проспали почти всю дорогу. Мальчики вконец умаялись, ожидая меня, а потом целыми днями не отпускали от себя. Недалеко от дома я проснулась и перебралась на козлы к Джонни. Он хотел, чтоб я завернулась в одеяло, но туман и дождь были приятны. Увидела наш дом и заплакала, плакала до самого порога. В середине ночи проснулась. Джонни храпел, его рука лежала на мне. Пыталась представить себе Эдди. Нет, его больше не будет никогда. Заплакала, волосы мои на руке у Джонни промокли насквозь, но он так и не проснулся.

Гид и Джонни подкатили, когда яйца были собраны и я меняла воду для кур. Мотор работал, и они глядели на меня из машины. Понятно, оставаться не собираются, иначе бы уже усаживались на кухне. Принесла им попить воды. Оказалось, Гид торопится по делам, и Джонни еле-еле уломал его заехать, чтобы меня повидать, когда проезжали мимо.

— Обед у меня сегодня — сказка, ребята, — сказала я.

Гид был в перчатках, рука его лежала на руле.

— Надеюсь, у тебя неплохой аппетит. И ты все съешь сама, — сказал он. — До обеда нам нужно сделать двухдневную работу. Как поживаешь?

— Отлично. Только одиноко, — сказала я. — Сегодня ты похож на настоящего богача.

— Он такой и есть, — сказал Джонни. — Любой бы дурак разбогател с таким дешевым работником, как я.

Обошла машину и подошла к нему.

— Ты рискуешь, — сказал Джонни. — Не видишь, Гид держит ногу на газу? Он мог на тебя наехать.

— Не такое уж я дерьмо, — сказал Гид.

— Наверное, лучше обходить сзади, — сказала я.

— Нет. Нужно лезть по крыше. Этот тип может и назад дернуть.

Подурачились пару минут и укатили. Обещали на днях навестить. Стало тоскливо — рано или поздно придется Гиду показать письмо от Джимми. Для него оно будет страшным ударом. И не спрятаться от всего этого — война когда-нибудь да закончится.

Ничего поначалу не понимала в сексе, или понимала неправильно, или Гид не понимал, или просто так казалось. Похоже, нас по-разному воспитывали. Кроме папиного сеанса с участием Ричарда, никаких разговоров про это не случалось. Была еще девчонкой, когда умерла мама, но, даже если однажды утром родила бы тройню, она все равно ничего бы не сказала. Не та тема, о которой она могла говорить. Мы, дети, до всего доходили своим умом. А как проверить, правильны твои соображения или нет? Запросто могла родить ребенка в восемнадцать или девятнадцать. А могла и не родить.

Сначала понравились Гид и Джонни. Но они не были настойчивы. Наверное, их запутали родители. Подвернулся Эдди. Он-то уж точно знал, чего хочет и как этого добиться. Не понимала, как его остановить, и не догадывалась, что нужно останавливать. Да еще и была от него в восторге. Но не успели мы с ним свидеться пяток раз, как он сумел меня уложить. Да так, что и не встать. Восторга не получилось, одна дикая боль. Вопила, будто меня режут. А ему было все равно. И каждый раз испытывала боль — полгода или год. Не понимала, как женщина может хотеть, чтобы с ней такое проделывали. Но нашла объяснение: нужно оно только мужчине, чтоб потешить свою гордость, и его через это можно или приголубить, или обидеть — смотря, что тебе от него нужно. С Эдди я ничего не делала, просто разрешала ему развлекаться. Он был несносен, и я собиралась его бросить. Но потом стала сама получать столько же удовольствия, что и он, а вскоре еще больше. И перестала быть ему интересной: он не хотел, чтобы мне просто нравилось, а хотел, чтобы мне нравилось только тогда, когда со мной он. Но было поздно: и Гид, и Джонни уже набрались храбрости, а я стала понимать, какие удивительные вещи можно подарить мужчине, если разделить с ним немного боли.

Кажется, что первое время Эдди считал меня потрясающей и перестал мною интересоваться только после рождения Джо. Налетал на меня по-прежнему, но, хорошо мне или нет, его уже не интересовало. Делал, что хотел, кончал и останавливался. Однажды просто лежала и наблюдала, как он пыхтит, а тут он и говорит:

— Ну, сметана и персики заканчиваются в любой банке.

— Точно, — отвечаю. — Когда все съедено, остается грязная посуда.

Вообще-то, похоже, что Эдди женился на мне только назло Джонни и Гиду.

Гид был не таким. Считал, что я чиста и невинна, а он сам мерзок. Чуть не спятил, когда узнал, что он у меня не первый. Не верил, что секс — правильное дело. Как бы я ни старалась, он уходил из моей спальни, не стыдясь самого себя, раз пять, не больше. Нужно было с ним быть очень осторожной, чтобы он вдруг не подпрыгнул, как от электрошока. Но чутче, чем он, мужчины нет, и я нужна ему была на самом деле. Только не доходило до него, что я хочу, чтоб ему было хорошо, потому что люблю: умом он понимал, а нутро бунтовало.

Вот старина Джонни понимал все. Таланта чувствовать радость у него куда больше, чем у Гида и Эми, сложенных вместе. После объятий он поглаживал меня по плечу и проваливался в сон, спать мог неделями, и мне это нравилось. Что такое хорошо, а что такое плохо — вопрос для него праздный, он редко посещал его голову.

Всегда жалела, что мало знала отца Гида. Он помог бы разобраться в тысяче вещей, и я не тратила бы на эту науку столько лет. Никогда не встречала такого высоконравственного человека. Гид все стонет, что отцовская высота для него недоступна.

Небольшой разговор с мистером Фраем случился месяца за три или четыре до его смерти, когда его уже мучили боли. Иногда я приезжала приготовить им ужин: они жили по-холостяцки, и я их жалела. Пока Гид обихаживал скотину, мы с мистером Фраем сидели за кухонным столом. Побаивалась его, хоть и чувствовала, что нравлюсь ему.

— Делать нечего, — говорит он. — Кто-то берет, а кто-то отдает. Мало таких, чтоб умели и то и другое. Я всегда брал и хорошо выбирал, что брать. Это тоже важно.

— Да что вы, мистер Фрай, — говорю. — Только подумайте, как много вы дали Гиду.

— Ну да, ранчо неплохое, — говорит он. — Но он слишком молод, чтобы его оценить. На мои советы ему наплевать. Лепешки пахнут вкусно, — добавляет он. — Не будем дожидаться Гида?

Он намазал себе маслом четыре лепешки. А я думала о его словах.

— Наверное, я никогда ничего не достигну, — говорю.

— Ерунда, — говорит он. — Ты способна сорвать миллионный куш, если захочешь. Но ты будешь всегда жалеть мерзавцев, которые того не стоят, и тратить на них все силы. И ничего путного от них не дождешься. Хорошо, что вы с Гидом никогда не поженитесь. Ты бы утопила его в сиропе, и всю жизнь он бы лодырничал. Горе заставляет мужчину работать.

Смутилась, а он ел лепешки.

— Но готовишь ты хорошо, — говорит он и смотрит на меня. Такой острый, долгий взгляд. Сотни раз потом я вспоминала этот взгляд, когда Гид или Джимми смотрели на меня через стол: оба унаследовали его глаза.

— Будь я лет на десять помоложе, отвалил бы за тебя пару миллионов, — говорит он. — Все остальные мужики защелкали бы зубами, как голодные волки, а Гид просто околел бы с голодухи.

Хорошо, что ноги мои были под столом: они задрожали, и я не могла произнести ни слова. Смотрела на его руки. Он вытащил спичку и стал выстругивать из нее зубочистку. Когда я увидела его в гробу, подумала, что, будь он вправду моложе, наверняка сделал бы то, о чем говорил.

6

В последний день июля я поехала в город: нужно было забрать почту, купить военные облигации и зайти в бакалейную лавку. Старик Вашингтон, торговавший кормами, только что получил новый сорт смеси для цыплят и пытался мне ее всучить. Пришлось проторчать пол-утра в его лавке, болтая о том о сем. Корм не купила: те яйца, что успевали снести мои куры, и так было некуда деть. Зато совершила единственный доступный мне патриотический поступок — купила военную облигацию. В самом начале войны меня назначили наблюдателем за самолетами. Изучила кучу материалов об авиации, но самолеты надо мной не летали, разве что иногда появлялись трескучие тихоходы нефтяной компании, проверявшие сверху трубопроводы. Иногда по ночам гудели большие, но я их не видела.

Попила в аптеке и направилась на почту. Почтовый ящик был набит торговой рекламой, пришли «Домохозяйка» и «Ридерс Дайджест». Когда вытаскивала всю кипу, на пол упало письмо. Выкинула все проспекты в мусорный ящик и подняла его. Подошла к стойке, открыла, прочла. Во рту пересохло, казалось, что слиплись губы. Кто-то ходил мимо, люди, тени — не знаю. Старина Бердо, почтмейстер, вышел из-за стойки, чтобы пришпилить какой-то листок на доску объявлений, подошел ко мне и протянул носовой платок. Не знала, что плачу.

— Я так вам сочувствую, миссис Уайт, — сказал он. — Видно, оно истребит всех наших парней до того, как издохнет.

Пошла искать Гида, а про то, что нужно вернуть платок, вспомнила только через месяц. Знала, что Гид построил новый дом на восточном краю города, где-то на авеню Шелковых Чулок, которую он почему-то называл Ипотечными Рядами. То и дело останавливались машины, люди предлагали меня подвезти. Не знаю, что уж там им отвечала. Увидела машину Гида возле дома, а потом и его самого: он вкапывал столбы во дворе, строил что-то вроде загона. Увидев меня, он очень удивился. Я спрятала голову у него на груди, вдыхая запах пота и крахмала от рубашки, и перестала что-либо видеть.

— Последнего моего мальчика они тоже убили, — сказала я.

— Молли, ты, может, зайдешь?

Кирпичный дом был огромным и уродливым.

— Поехали домой, — сказала я.

Он отвел меня к своей машине и посадил на переднее сиденье.

— Зайду в дом на минутку, — сказал он.

Я надеялась, что он не приведет Мейбл. Не привел. Поехали.

— Остановись у почты, — попросила я. — Журналы забыла.

Он зашел на почту и забрал журналы: мистер Бердо отложил их в сторону.

Прижалась к нему, когда мы переезжали Луковичный ручей.

— Что же собирается оставить мне жизнь? — сказала я.

Вспомнила о своей машине, когда Гид затормозил у задних ворот, — набитая покупками, она осталась у почты.

По правде говоря, на Гида не обращала внимания, пока не выпила свою чашку кофе. Потом заметила, что его чашка все еще полна и уже успела остыть. Накрыла своей рукой его руку, увидела его глаза и устыдилась своего эгоизма.

— Попей кофе, — сказала я.

И горе ушло. Странно, я теперь не смогла бы плакать, даже если бы захотела. О Джимми в тот день больше не думала, а назавтра думала не о том, что я его потеряла, а о том только, что он лишился жизни и уже никогда ее у него не будет.

За столом Гид сидел со мной рядом. О двух мужчинах сразу никогда не умела думать: один теснил другого.

— Останься сегодня на ночь, — попросила я.

До вечера мы просидели на крыльце. Так много Гид никогда в жизни не говорил. Рассказал о делах, распрях с Мейбл и о многом другом. Стояла жара, и мы видели, как волны раскаленного воздуха колыхались над пастбищами. Я держала Гида за руку.

— Мы с тобой должны были стать мужем и женой, — сказал он в тот раз.

Не ответила. Не любила рассуждать о том, как было бы хорошо, если бы что-нибудь сделать по-другому. Мы сделали то, что сделали, и да, конечно, случились ужасные вещи, но ведь если бы мы поступили иначе, то все равно — случились бы другие ужасные вещи.

Мы закончили все хозяйственные дела, легко поужинали и сидели в гостиной, включив свет и не зная, чем заняться.

— Сыграем в домино, — предложила я.

Выдвинули карточный столик. Играли часа четыре, спать не хотелось. Мне везло, я все время выигрывала.

— Рыба, — наконец сказал и он.

Я долго мешала кости, а Гид попросил показать то единственное письмо от Джимми. Соврала, что письмо потерялось. На самом деле оно лежало в коробке из-под обуви. Я вся сжималась, когда приходилось врать Гиду, так он был доверчив и так легко его было обмануть. Часть меня все же требовала показать письмо: увидев, он никогда не смог бы меня покинуть. Но, слава Богу, не показала.

— Ну что ж, — сказал он. — Может быть, найдется на днях. Почему бы нам не лечь, раз нечего делать?

Было жарко, ни намека на ветерок. Сказала, чтобы Гид снял нижнюю рубашку, но он не послушался и тут же уснул. Три или четыре раза за ночь вставала, брызгала простыни водой: пот лил с меня не переставая. Один раз Гид проснулся, приподнялся на локтях и увидел, что я не сплю.

— Мы с тобой прошли долгий путь, ведь правда? — сказал он и снова уснул. Спал он всегда на животе. Да, вместе путь долгий, думала я. Только и порознь не меньший. Следующей ночью меня поджидает луна и пустая постель. Положила руку ему на шею, почувствовала под рукой капельки пота.

Похоже, что все же немного поспала: когда открыла глаза, Гид уже натягивал джинсы.

— Я по хозяйству, — сказал он. — Лежи, досыпай.

— Может, стоит пролежать в кровати всю оставшуюся жизнь, — сказала я и встала. Готовила завтрак, пока он обихаживал скотину. Потом поехала с ним в город за своей машиной. Сказать друг другу нам было нечего. Возле почты наклонилась и поцеловала его в щеку.

— Спасибо, что побыл со мной, — сказала я.

— Ты что, Молли, — сказал он. — Наш единственный сын.

Дома пошла в кладовку, вытащила то письмо из обувной коробки и, присев у мусорного бачка, перечитала его снова.

ЗДРАВСТВУЙ, МОЛЛИ,

пишу, чтобы просто сообщить — когда кончится война, я домой не вернусь, вы все меня не ждите. Доберусь до Техаса не скоро, в мире есть другие места, и они мне нравятся гораздо больше.

Джо как-то писал мне, будто ты опасаешься, что я вдруг женюсь на какой-нибудь филиппинской девушке и без предупреждения притащу ее домой. Не волнуйся, на филиппинке или какой другой не женюсь. Война сделала свое дело, религия меня больше не интересует, девушки — тоже, а интересуют только мужчины. У меня есть богатый друг, богатый по-настоящему, он хочет, чтоб я остался с ним, и обещает, что мне никогда в жизни не придется работать. Я собираюсь остаться с ним. Если нас не убьют, мы, наверное, будем жить в Лос-Анджелесе.

ДЖИММИ

Надеюсь, что этот богатый друг его любил. Джимми был жестоким мальчиком, но, наверное, пережить все это — моя судьба. Сожгла письмо, взяла корзину и пошла собирать вчерашние яйца.

7

На консервы, которым от роду было лет десять или того больше, наткнулась, когда наводила порядок в погребе в конце августа. Некоторые банки закатывались еще тогда, когда мальчики были совсем маленькими и жили мы по-настоящему бедно. Казалось, нужно накопить как можно больше еды на случай суровой зимы. Съесть их мы были не в силах, а с каждой зимой их набиралось все больше и больше. Наверное, половина уже стала совершенно негодной. Теперь я совсем одна, и что же мне с этим добром делать? Подозрительные банки выкинула, а те, что посвежее, стащила в коптильню, чтобы потом Джонни отвез бы их в Талию и раздал нищим.

То, что осталось, составила на пол, чтобы протереть полки. Работать даже в прохладном погребе было жарко и пыльно. Сделав половину работы, поднялась наверх, чтобы попить, и обнаружила Гида. Он топтался посреди двора, поджидая меня, и казался почему-то страшно напряженным.

— Привет, — сказала я. — Давно загораешь?

После получения известия о Джимми он приехал только второй раз.

— Пару минут, — сказал он. — Ты работаешь?

— Прибираю в погребе, — сказала я. — Останешься пообедать?

— Скорее нет, — сказал он. — Мне просто нужно с тобой переговорить.

Понятно. Сразу стало ясно, что ему только так кажется. А зачем приехал, видно даже невооруженным глазом, раз он так взвинчен. Жаль, что я такая пыльная и вспотевшая.

— Ну, заходи, — сказала я. — Приготовлю чай со льдом, пока будем разговаривать.

Не собиралась я давать ему чаю. Слишком хорошо его знала. Если позволить ему говорить, когда говорить не хочется, то он застесняется, застыдится, и все будет испорчено прежде, чем он меня коснется. До постели он не должен раскрывать рта. Когда мне удавалось его расковать, он обожал постель. Ему нравилось это не меньше, чем Эдди, может быть, даже больше, только расслаблялся он очень редко.

Шла на кухню, он — следом. Обернулась, он налетел на меня и поцеловал, не задумываясь. Ага, подцепила на этот раз. Лучше бы ополоснуться, смыть пыль, но, в конце концов, не так уж и важно. Главное, Гид расслабился, если он скован, то и я скована.

После ненадолго уснула, — такое случалось редко, — а проснулась оттого, что он протирал мне лицо и шею тряпкой.

— У тебя пыль на веках, — сказал он. — Я не хотел тебя будить.

— Я вся в поту, — сказала я. — Принесу чай со льдом, он уже готов.

Когда вернулась с двумя стаканами в спальню, он по-прежнему сидел с тряпкой в руке, но уже успел натянуть штаны.

Был он очень грустен. Почему? Я-то счастлива. Протянула ему стакан и залезла в постель.

— Что случилось, милый?

Он кинул тряпку на тумбочку и долго молчал. Потом сжал мою щиколотку.

— Я думал о тебе, — сказал он. — Похоже, я по-прежнему от тебя без ума, хоть и прошло столько лет. А приехал я сказать тебе, что больше я этого делать не буду. Наверное, мне грустно потому, что сегодня был наш последний раз.

— Еще чего, — сказала я.

Улыбалась, а в животе заныло. Хотелось схватить его и крепко держать. Никогда он ничего похожего не говорил, а как только сказал, я поняла, что это всерьез и что он будет крепко держаться сказанного. Нужно было молчать: чем больше наговорю, тем больше мы будем отдаляться друг от друга. Но ведь любила его, и потому бросилась в бой.

— Даже мысль об этом меня убивает, — говорил он. — Но так нужно, Молли.

Я помолчала, а потом сказала:

— Гид, конечно, не мое это дело, но очень любопытно, так чего же мне не спросить: вы с Мейбл когда-нибудь этим занимаетесь?

Рот его дернулся.

— Да, конечно, — сказал он. — Раза три-четыре в год. Но то, что я сказал, не имеет к Мейбл никакого отношения.

— Маловато, Гид, — сказала я. — Но если она не хочет тебе давать, а я даю, что ж тут плохого? Зачем нужно все усложнять? Разве ты не знаешь, что я устроена так, что должна хоть что-то кому-то отдавать?

Он по-прежнему держал мою щиколотку и молчал.

— Ты тоже меня стыдишься? — спросила я.

— Стыжусь? Тоже? — переспросил он. — Кем же надо быть, чтобы тебя стыдиться?

— Джимми стыдился, — сказала я.

Счастья как не бывало.

— Уж за кого мне стыдно, так за нас обоих, — сказал он. — Вместе. А решился я на то, на что решился, и из-за Джимми тоже.

— Почему же тебе стыдно, а мне нет? — сказала я. — Я что — жалкая тварь? Я всегда думала, что если чувства искренни, то грех не грех.

— Не знаю, — сказал он. — То, что мы с тобой делали, — зло, так меня воспитали, так говорится в Библии, так утверждают церковь и закон. Всегда, кроме тех минут, когда мы с тобой этим занимаемся, я уверен, что это зло. Но так живет любой негодяй. Люди считают, что воровство зло, только пока сами не пошли на дело. Но если оно вообще зло, так почему оно перестает быть злом, когда ему предаемся мы сами? Разве я не прав?

У меня задрожали ноги. Поняла, что теперь-то уперлась в стену по-настоящему, но зачем-то продолжала спорить:

— Гид, перед тобой просто я. Я не закон, я не церковь. Я просто хочу сказать, что раз оно зло, так пусть нам хватит мужества его творить. За грехи мы отправимся в ад, а без тебя мне там будет плохо.

— Может случиться кое-что и похуже, — сказал он, обхватив голову руками. — У нас мог бы появиться еще один Джимми. Ты ведь еще не стара. А у меня — маленькая девочка, о ней тоже надо думать. Мы поломали жизнь одному ребенку, а могли бы еще и другому. Это хуже, чем оказаться в аду.

Теперь сказать было нечего.

— Молли, ты можешь выйти замуж за Джонни, — сказал он. — Он ведь тоже всегда тебя любил.

— Он не хочет жениться, — сказала я. — А я не хочу замуж. Мне всегда был нужен только ты.

— Тогда зачем ты вышла замуж за того жалкого подонка? — спросил он. Наверное, двадцать лет хотел спросить и вот спросил. — Почему не вышла за меня? Мне-то ты ведь тоже чуть не поломала жизнь, Молли!

Я на самом деле чуть не поломала ему жизнь, я была всему виной. И перед Джимми виновата. А Гид собирается меня бросить. Вот как оно повернулось.

— Если бы знать, что же это такое — любовь, — сказал он. — Одни разбитые сердца, вот что это такое.

— Но ведь что-то доброе мы тоже делали, я знаю точно, — сказала я. — Не бросай меня, Гид, пожалуйста.

— Я буду заглядывать, — сказал он. — Как только смогу это себе позволить.

Тут я заплакала.

— Ладно, прощай, и пошел ты к черту, — сказала я. — Ты никогда не сможешь этого себе позволить, и плевать тебе, что мне сорок три. Мне нравилось то, что было, даже если оно не нравилось тебе, и я этого не стыжусь, даже если ты стыдишься.

— А Джимми? — сказал он.

— Джимми мертв. Ему не поможет, что ты меня бросаешь.

— Молли, я не бросаю тебя, — сказал он. — Так нужно. Разве ты не понимаешь, что я просто убит. В жизни никого не бросал.

— Ну, придумай слово поизящней, — сказала я. — Не я, а ты уже одет.

Все виделось сквозь слезы, я протянула к нему руки, а он встал и надел рубашку.

— При тебе вся моя гордость улетучивается, — сказала я, но он ушел, а я долго лежала и плакала.

8

Гид сдержал слово. Так и должно было быть. Ни разу он не позволил себе отпустить поводья. Только лет через десять прикоснулся ко мне, да и то лишь для того, чтобы похлопать по плечу.

Когда все только случилось, признать это было нестерпимо, и я решила, что верну его при первой же встрече, чего бы это ни стоило мне или ему. Знала, что смогу это сделать: в запасе было много еще не использованных способов.

Два месяца его не видела, а когда он появился, через пять минут поняла, что не стану делать то, что наметила. Приехал он в октябре. Я была на кухне, он постучал и вошел, держа в руках щенка койота. Он и раньше пару раз привозил мне щенков, чтобы я их растила.

— Я убил его мамашу, Молли, — сказал он. — Может, возьмешь?

— Конечно, — ответила я. — Сейчас найду для него коробку.

А когда устроила щенка, проводила Гида через двор. Но осталась за забором, не пошла с ним, как прежде, до машины.

В тот раз, когда он спрашивал, отчего я вышла за Эдди, а не за него, ответить мне ему было нечего. Потом стала думать, и, похоже, думала слишком долго, но ответа так и не нашла, даже для себя самой. Правильного, во всяком случае. Пожалуй, одного ответа и не существовало вовсе, а если был, то мне он остался неизвестным. Наверное, что-то во мне не так, как нужно, устроено, раз сама не разберу, почему вышла замуж за одного мужчину, а не за другого. Знаю о себе множество мелочей, например, какая нравится еда, какие запахи, что люблю делать. И кое-что поважнее — про «отдать» и про «взять» — то есть про то, о чем в тот единственный раз говорили с мистером Фраем. Мой брак с Эдди стал для нас всех самым главным событием, самым главным из того, что я в жизни совершила. Но так и не знаю, почему и зачем вышла за него, и что дало бы мне это знание. Оно ведь не изменило бы того, что уже однажды сделано.

За месяц, который прошел с тех пор, как Гид меня бросил, я растерзала беднягу Джонни в клочья. Приезжал он часто. То не подпускала его даже на десять шагов, то впадала в другую крайность. Плохо собой владела. Однажды за ужином он заговорил об этом:

— Молли, я думаю, что будет лучше, если я скажу. В последнее время ты меня путаешь с Гидом. Мне это не нравится. Мы с ним разные люди. И нечестно делать вид, будто я — это он.

Не могла произнести ни слова от стыда. Мы сидели молча.

— Ты прав, — наконец выдавила я. — Извини, Джонни. Не сердись на меня, ладно?

— Ладно. Не буду, — сказал он. — Если ты больше не будешь. На такого потрясающего повара как сердиться?

— Гид теперь ко мне относится по-другому, — сказала я. — Ты, наверное, знаешь. Мне плохо от этого.

— Ему еще хуже, — сказал он. — Мне даже казалось, что он готов с собой покончить. И раз так долго собирается, то, скорее всего, будет жить.

Я дала ему понять, что благодарна за терпение и за то, что наконец-то он кое-что сказал. Мне стало легче. Первый раз с тех пор, как Гид бросил меня в спальне, успокоилась.

— Послушай, — сказал Джонни. — Мы не станем никого убивать друг из-за друга, но нам хорошо вместе. И всегда было хорошо, и я хочу, чтоб оно так и оставалось.

— Ну не знаю, — сказала я. — Я-то кое-кого из-за тебя убила бы. Смотря кого, но так, немного, не больше двух.

Ему стало легче. Наверное, понял, что я не вру.

Мысли о Гиде меня не покидали, нужно было выговориться.

— Джонни, — спросила я, что ты думаешь о том, чем мы с тобой занимаемся? Хорошо это или плохо?

— Мне хорошо, — сказал он. — А судить об этом, будто я — не я, не собираюсь.

Такого ответа мне было мало.

— Не волнуйся, — сказал он. — Пусть Гид об этом думает. А тебе зачем забивать этим голову?

— Я и с ним тоже этим занималась, ты ведь знаешь, — сказала я. — Это плохо, что я все эти годы была с вами обоими?

— Чего плохого? — ответил он. — Гид сдвинут на тебе еще сильнее моего. Но он чокнутый, и сам с собой воюет.

— Мы с тобой, в конце концов, вырастили сына, — продолжал он. — Хорошего сына. С Гидом тебе в этом смысле не повезло, но такова жизнь. Так уж звезды для Джима сошлись, ничего не поделаешь. Я еще бессонницей от стыда никогда не мучился, надеюсь, и не буду.

— Ты прав, — сказала я. — В каком-то смысле. До последнего времени я тоже этим не мучилась. Вот если бы только Гид с нами согласился.

— Ну, тогда бы он перестал быть Гидом, — сказал он. — Кто-то должен решать, что хорошо, а что плохо.

Что бы Джонни ни говорил, как бы ни был прав, Гида мне всегда будет не хватать.

Около девяти вечера проснулась. Джонни натягивал сапоги.

— Ты разве не остаешься на ночь? — спросила я.

— Глупость, — сказал он. — Забыл дойных коров в стойле. Если их не выпустить, Бог ведает, что они там натворят. Ужас, как уходить неохота.

— Если так, то давай, — сказала я.

Встала, надела ночную рубашку и с фонарем проводила его до пикапа.

— Ты и помрешь босиком, — сказал он.

Одевался он наспех: один рукав остался не застегнутым, и я задержала его, чтобы застегнуть ему манжет.

— Если сможешь, возвращайся, — сказала я. — Тем более, раз я разобралась, кто ты есть.

— Не волнуйся, — ответил он. — Ты даже не успеешь заметить, что я живу не здесь.

Ночь была нежная, теплая. Вернулась на крыльцо и уселась на качели прямо, как была, в ночной рубашке. Спать не очень хотелось. Откуда-то со стороны Бугра долетел лай койота. Стояло полнолуние, и я смотрела, как огромная, старая золотая луна поднимается над пастбищами. Волосы мои распустились, расчески с собой не было, а идти в дом не хотелось. Пока я так сидела, передо мной, отплывая от луны, стали возникать мои мужчины, они плыли над пастбищами, по двору и крыльцу. Папа и Эдди, они были пьяны, от них разило виски. Отвернутое лицо Джимми. Может быть, он думал о школе. Смеялся Джо, и лениво чему-то ухмылялся Джонни. А Гид глядел прямо на меня, и было видно, что он жалеет о том, что не может запустить руки мне в волосы.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• »