Только я опустил столб в яму и начал уминать черенком лопаты землю, как вдруг заметил, что Гид засеменил к машине. Мне он ни слова не сказал, а просто взял да и понесся. Ладно, сэр, я за вами. У вас там в ведерке со льдом скучает холодное пиво, вам одному с ним не справиться. Когда я подошел, он уже устроился в тени своего нового пикапа и высасывал первую банку. Я тоже открыл банку, сел у заднего колеса и приготовился слушать. Гид закинул соломенную шляпу в машину и поставил банку между ног, наверное, чтобы она не мешала ему размахивать руками. Шляпа не спасла его от ожогов — лысина покрылась волдырями. Под лысиной разбойничал град. Утром мы поспорили с Молли, где вести забор, а споры с Молли почему-то всегда возвращают Гида к воспоминаниям о том страшном граде.
— Я ездил в Антелопу за почтой, — говорил он. — А этот старикашка Диртдобер ничего не понял — ну туча и туча, думает. Но мне-то виднее. Я всегда заранее знаю, когда град будет.
— Это точно, — сказал я. — Угадать погоду для тебя сущая ерунда. Тут ты никогда не промахнешься.
— Я получил каталог «Монтгомери Уард» и засунул его в карман седла, — продолжал Гид, — а потом вытащил аркан. «Шевелись, ублюдок», — говорю, и давай его нахлестывать по ушам. Он так удивился, что рванул галопом.
— Полегче, Гид, — сказал я. — Не размахивай руками, пиво перевернешь.
Но когда у него начинался словесный понос, ему уже было не до пива. Лет до шестидесяти он все больше помалкивал, а позже просто не закрывал рта. Тот град случился в Талии аж весной 1924 года, а ему никак его не забыть. Его не забыл никто из старожилов — людям тогда досталось больше, чем окнам или посевам. Старик Харшел Монро только вышел из банка, так ему градиной раскроило череп. Говорят, что Белла Монро эту градину подобрала и спрятала в ледник. Она там лежала десяток лет, пока кто-то из внуков не засунул ее в рот вместо леденца. Эта история пересказывалась столько раз, что даже я в конце концов в нее поверил.
— Тут мы добрались до небольшого мескита, — говорил Гид. — Старина Дирт уже еле шевелился.
— Само собой, — сказал я. — Нечего ездить на двадцатидвухлетней лошади.
— Ну, тут я спешился и стащил седло. А, черт!
— Так и знал, что ты прольешь, — сказал я. — Полбанки коту под хвост.
— Не твоя банка, — сказал он. — Тебе-то что?
— Пиво, ясное дело, твое, — согласился я. — Но чего ж открывать, коли все равно не пьешь?
— Раз купил, нужно открыть, — сказал он и потянулся к ведерку за новой банкой.
— Слушай, — сказал я, — давай я из твоей попью, а ты рассказывай.
— Заткнись, — сказал он. — Пока ты возился с одной банкой, я две приговорил.
— Ясное дело, — сказал я. — Во-первых, ты постарше меня будешь. А во-вторых, я пью до конца, на землю не выливаю, как некоторые.
Он замолчал и стал сосать пиво, пока не высосал почти всю банку.
— Ты бы работал, как болтаешь, — заявил он. — Было бы чем похвалиться в жизни.
Ну вот. По нему выходит, что за жалованье работать унизительно. А по мне, так лучше делать что хочется, и плевать, есть ли у тебя собственные мескиты да дикие груши, или нет. Сто раз я ему втолковывал, но не доходит, нет, не доходит.
— Я рассчитывал, что старина Дирт устоит на месте, — сказал он. — Залез ему под брюхо, да еще седлом накрылся.
Он все тер лицо рукавом, наверное, его старый облупленный нос чесался.
— Ну и жарища, — сказал он.
— Давай, рассказывай. Солнце сядет, тогда поработаем.
— Сижу под седлом и слышу — льет. Думаю, град кончился, пошел дождь. Но запах не тот. Гляжу — на землю падает, и тоже — на воду непохоже. Град молотит вокруг, как с цепи сорвался, остается тихо сидеть. А потом все же встаю и шарах ему седлом в брюхо. «Чертова скотина, — говорю, — подождать не мог».
— Отлично, — сказал я. — Хотелось бы полюбоваться.
— Не смешно, — сказал он. — И ничего постыдного тут нет.
— Ну, и хвастаться тоже нечем, — сказал я.
Он помахал банкой пива перед моим лицом.
— Ты-то, вообще, помолчал бы, — сказал он. — Где ты сам был во время этой бури? Я, по крайней мере, — дома, как порядочный человек. Ни по какому Нью-Мексико я не шастал.
— Я тоже, — сказал я. — Ты даже рта не раскрываешь, а я уже знаю, что ты скажешь. Девятисотый раз тебе говорю: я ни в каком Нью-Мексико не был. Я был в Техасе, рядом с Бейлиборо. Чего уж там не было и в помине, так это лошадей, которые бы меня поливали мочой.
— Не меня! Седло! — эту деталь Гид каждый раз настойчиво подчеркивал.
— Пока ты все объяснишь, мозги от жары расплавятся.
— Я ему врезал, а он меня лягнул, — сказал Гид грустно, уплыв в воспоминания.
Гид страшный поперетчик, но мне его иногда жаль. Стареет, но сам этого не хочет признать. Середина июля, настоящее пекло, а этого старого болвана не заставишь полежать и отдохнуть. Только и знает рассказывать пыльные байки и сам заводится от воспоминаний. Если бы я мог ему хоть что-то внушить, то усадил бы его и сказал: «Черт тебя возьми, Гид, ты уже стареешь, пора угомониться. После обеда полежать и отдохнуть вовсе не вредно». Но он только разозлится, и пользы от совета будет куда меньше, чем вреда. Пусть уж все идет само собой. Да я и сам не прочь послушать старые байки хоть в сотый раз.
— Гид, надень шляпу, — сказал я. — Ты куда-нибудь помчишься и о ней забудешь. Вот тебе и солнечный удар.
— За десять лет Дирт тогда лягался первый раз, — сказал он. — Удивительное дело. А потом он от меня убежал.
— Ты на него не орал?
— Ну да. Только что толку?
— Конечно, никакого, — сказал я. — Ты на меня тоже орешь, и тоже без толку.
— Так ты же не лошадь.
— Какая разница? Когда ты кричишь, никто тебя не понимает. Ни одного ясного слова.
— Ерунда, — сказал он. — Если бы ты вставил себе эти штучки для слуха, все бы разобрал. Они совершенно незаметны. Никто не виноват, что ты стареешь.
Только он один умел сообщать новости таким мерзким тоном.
— При чем тут старость? — сказал я. — Когда орешь, ты брызгаешь слюной. Ясное дело, виноваты вставные зубы. И еще, когда будешь покупать пиво в следующий раз, купи лучше «Перл». А это, которое пьем, как нагреется, делается вроде лошадиной мочи.
Он кинул пустую банку в мусорную кучу.
— Слушай, Джонни, хорошо бы убрать отсюда все банки, — сказал он. — Эта дрянь блестит, как тут скот загонишь в машину?
Я тоже швырнул банку в кучу. Хорошо, когда есть куча, где копятся пустые банки: результаты твоих трудовых усилий налицо.
— Пусть лежат, — сказал я. — Куча растет, и в нее легко попасть. И я что-то не слыхал, чтобы в ближайшее время мы собирались что-то отгружать.
— Да, куча что надо, — сказал он.
Гора банок до сих пор на месте. Мы, слава Богу, так и не сподобились с нею расправиться. Теперь она вроде памятника.
— Может, поработаем? — сказал я.
Он исчиркал не меньше пяти спичек, пока зажег сигарку. Она тут же потухла. Но, вообще-то, он их покупал, чтобы жевать.
— Кажется, тебе хотелось отдохнуть, — сказал он. — Я стараюсь облегчить ему жизнь в такую жару, а он рвется вперед, как дикий мустанг. За тобой нужен глаз да глаз, а то, чего доброго, ты себя загонишь до смерти. Похоже, ты просто хочешь доказать, что еще на что-то годишься.
— Ну, давай, бей меня, бей, — сказал я. — Я ведь ручной.
— Ну, куда тебе? Вчера смотрю, а у тебя поджилки трясутся. Это ты яму для столба копал.
— Вчера было жарко, — признался я. — В такую жару любой может перегреться.
— Ну, конечно. Любой. Да, да.
— Не дадакай. Сидит тут и дадакает, — сказал я. — Тебя самого качает по сто раз на дню. Падал бы, если б за лом не держался.
— Не выдумывай, — сказал он. — Просто, когда пот заливает очки, я спотыкаюсь. Вот и все.
— Конечно, — сказал я. — Так оно и есть. Через месяц, значит, ты из-за пота ложишься на операцию? Из-за пота?
— Издеваешься над больным человеком, — сказал он. — Дай мне рассказ закончить.
Хоть я и знал эту историю наизусть, получше, чем проповедник Библию, но все равно решил послушать. Любопытно, какие-такие новые повороты в нее вплетет Гид.
— Дело было в том, — сказал он, — что старикан Дирт наступил на меня, когда удирал, и повредил мне бедро.
— То-то ты такая развалина, — сказал я. — Нужно было в молодости беречься.
— У тебя на шляпе шпанка, — сказал он. — Гони, пока не укусила. При чем тут «развалина»? Есть, конечно, пара хворей, но, вообще-то, я в полном порядке.
Я взмахнул шляпой, чтобы отшвырнуть чертову муху.
— Эти паскуды одолеют всю страну, — сказал я.
— Да. Вместе с мескитами и правительством. Надеюсь, не доживу и не увижу, как это будет.
— Не доживешь, — сказал я. — Страна еще как-то продержится.
— Что-то непохоже, — сказал он. — Еще десяток лет, и пуп надорвешь, чтобы по-честному жить.
Четырехдюймовый огрызок сигары он швырнул в гору банок.
— Ну, чтобы жить по-честному, нажимать нужно и сейчас, — сказал я. — Но большинства это не касается. Что случилось с сигарой?
— Ничего. Неплохая сигара. Просто себе дороже зажигать такой огрызок, вот я и выкинул.
— Иди ты в задницу, — сказал я. — Дают тебе с доллара сдачи четвертак, и ты его не берешь. Таскать в кошельке себе дороже.
— Именно, — сказал он, — себе дороже. Ничего на него не купишь.
— Нет, Гид, ты подумай. Ты выкинул целый гамбургер. Или пять ореховых батончиков.
— Ты сам подумай, — сказал он. — Кому нужны целых пять ореховых батончиков? Только представь себе человека твоего возраста, который грызет конфетку.
— Ореховые батончики — очень хорошая вещь. Так и тают во рту.
Все потешались над тем, что я люблю сладкое. Я постоянно грыз конфеты и вовсе не собирался менять привычки только потому, что кучка идиотов считает это недостойным занятием. Еще мне нравится «Делаварский пунш»[3].
— Хочешь не хочешь, а прохладное время дня пролетает зря, — сказал я. — Завтра будет не меньше ста десяти градусов[4].
— Завтра мы не работаем, — сказал он. — Я обещал Сьюзи сходить с ней на «Белоснежку».
Потом я опять копал ямы, а Гид загонял в них столбы и утрамбовывал землю. Чертова земля была страшно твердой, я долбил раз по десять в одно место, чтобы пробить верхнюю корку. Под ней был песок с гравием. Не знаю, как долго мы возились, но когда я поднял голову, красное солнце уже сидело на вершине горы Скво, что милях в десяти отсюда. И опять — воспоминания. Когда мы были молоды, там было излюбленное место для пикников. Считалось, что там похоронена какая-то индианка, и мы с Молли вместе не раз глядели на ее могилу. Именно там Молли укусила гремучая змея. Эта змея даже не сворачивалась в кольцо, но все равно достала Молли до бедра. Когда я готовился вырезать укус, Молли закрыла глаза. Я никак не мог решиться начать. «Если ты не сделаешь, я не смогу быть твоей девушкой», — сказала она, и я решился. Когда я накладывал повязку, она меня поцеловала. «Я остаюсь твоей девушкой», — сказала она. Я чуть не сдох, пока вел ее домой.
— Солнце садится, Гид, — сказал я. — Давай кончать.
Он оперся на трамбовку и поглядел на солнце. Уши у него вспотели, так он упарился.
— Еще одну яму, — сказал он.
Я выкопал яму, он вставил столб и утрамбовал землю, а я тем временем вытащил рубашку из штанов, чтобы вечерняя прохлада добралась до живота.
— Ну и денек, — сказал он, бросил трамбовку, оперся на столб и уставился на меня.
— Ну, чего тебе? — спросил я. — Яма мелковата?
Он фыркнул.
— Ты никогда не верил, что этот град был таким страшным, — сказал он. — Сидел в Нью-Мексико и прохлаждался. А твой папаша в тот год не смог собрать ни бушеля пшеницы.
— А я тут при чем? Он что, когда ее сеял, не знал, что иногда случается град?
Хотя, конечно, папе можно было посочувствовать. Тот град снова превратил его в нищего. Но, если бы не град, все равно случилось бы что-нибудь другое.
Гид подобрал лом, я взвалил лопаты на плечо, и мы пошли назад вдоль линии забора.
— Уже почти семь, — сказал я. — Старперу, вроде тебя, нельзя работать так долго. Ты уже не дикий койот.
— Ты сам тоже не жеребец.
Мы дошагали до стоянки и загрузили все наше барахло в багажник пикапа. Гид кинул монетку, чтобы выяснить, кто поведет машину. И опять ему повезло — то ли он был большим специалистом по киданию монет, то ли самым удачливым типом на свете. Чаще одного раза в месяц он за руль никогда не садился.
— Не налети на тот валун, — сказал он, когда мы тронулись.
— Не встревай, — сказал я. — Водитель здесь я.
Через пастбища мы выехали на шоссе.
— Красивый закат, — сказал Гид. — Только глянь, какое зарево. Как будто кто-то поджег весь мир.
— Только не мы, — сказал я.
Небо на запад от Талии, в самом деле, было страшно ярким, раскрашенным в оранжевое с красным.
— Хорошо бы выбрать время и заехать к Молли, — сказал он. — Может быть, послезавтра.
Через три дня я встретился с Гидом на дороге. С утра его не было, и после обеда я решил съездить поиграть в домино. Хотя, наверное, мог бы сообразить, что он все же явится. И тут же, на полпути до города, увидел его машину, шедшую мне навстречу со скоростью миль шестьдесят, впереди за два подъема. Понял, что зря поехал.
Когда обычно мы встречались с ним на шоссе, он сперва чуть не пролетал мимо, разговаривая сам с собой и ругаясь, словно не заметив или не узнав меня. Я ждал, остановив машину: чего пятиться по узкой дороге? Да и водители из нас аховые. Он возвращался задним ходом очень быстро, изо всех сил своего шестицилиндрового шевроле, высунувшись из окна, выплевывая сигару и поддавая газу. Иногда скатывался в кювет, а то налетал на пивную бутылку или невесть откуда здесь взявшийся железнодорожный башмак. Обычно обходилось без серьезного ущерба, но пару раз случались настоящие поломки.
С утра шел дождь. Мы встретились на вершине холма возле пастбищ Джемисона Вильямса. Дорога была немного скользкой. Гид, пока соображал и тормозил, укатил за гребень. Я ждал, выжав сцепление и нажав на тормоз.
Вскоре послышалось завывание мотора и показался хвост шевроле. Приближался он слишком быстро и направлялся чуть западнее, чем следовало. Я отпустил сцепление и съехал с дороги. Руки у Гида вспотели, что ли, но, он не удержал руль, и его шевроле стало заносить. Слетев с насыпи, машина станцевала вальс, перепрыгнула канаву, проломила забор Джемисона, завертелась, прошибла забор в другом месте и направилась к дороге. Через кювет не перескочила, а перевернулась.
Ничего себе! Я выскочил из пикапа и подбежал. Гид был погребен под разным барахлом: дорожными картами, старыми конвертами, открывалками для пива, плоскогубцами. Всегда его бардачок был набит под завязку. Я помог ему выбраться.
— Ты не ранен? — спросил я.
Нос был сильно ободран. Рана вроде не глубокая, но на новую серую рубашку капала кровь.
— Нос не сломан?
— Нет, черт побери! — сказал он. — Не задавай идиотских вопросов.
— Наверное, ты врезался в лобовое стекло, — сказал я.
— Я трахнулся о крышу, — сказал он.
— Не разговаривай, — сказал я. — Посиди просто так. Ты понимаешь, что попал в аварию?
Но он упорно шагал к дороге, согнувшись, чтобы кровь не капала на рубашку. Как будто собрался идти пешком до ранчо.
— Эй, — окликнул я его. — Кончай разгуливать. У тебя могут быть повреждены внутренности.
— Сигара, — сказал он. — Я потерял сигару. Только ее зажег. Я не собираюсь ее ни за что ни про что выкидывать.
Железная логика. Я прислонился к шевроле. Он отыскал сигару и подошел ко мне.
— Кончай рассиживаться, — сказал он. — Гони сюда свой пикап, тащи цепь, будем вытаскивать эту срань.
Я встал и огляделся: ну и дела! Только со мной может такое случиться. Когда я выскакивал из пикапа, то позабыл про все на свете. Теперь этот говнюк сам собой скатился в кювет по другую сторону дороги и там отдыхал. Гид взбесился.
— Жопа, — сказал он. — Мог бы догадаться затянуть тормоз.
Даже ребенок на моем месте сообразил бы не снимать машину с передачи или затянуть ручник.
— Ты так орал, когда летел на забор, — сказал я, — вот я и заторопился.
— Ну, а что делать, когда прешь прямо на забор? — сказал он. — Только орать. Послушай, я за что тебе плачу, как ты думаешь?
— Будь я проклят, если знаю, — сказал я. — Я проработал у тебя всего лишь тридцать восемь лет, так что у тебя еще не было времени, чтобы мне объяснить.
— Во всяком случае, не за то, чтоб ты ежедневно гонял в салун резаться в домино.
— Сегодня я подумал, что неплохо бы съездить в салун и узнать новости, — сказал я. — Вдруг началась война, откуда я знаю.
— А радио на что?
— Ну, там то музыка, то треск. Часто треск симпатичнее.
— Ладно, — сказал он. — Кончай со мной спорить. Хватит тут торчать. Давай ее вытаскивать.
— Которую?
— Твою, конечно. Моя все равно вверх ногами.
— Ради Бога, тащи сам, — сказал я, решив, что от удара он повредился умом. — У Генри есть трактор. Тут всего пара миль. Я могу сходить и пригнать трактор в мгновение ока.
— Я не собираюсь одалживаться у Генри, — сказал он. — Начинай подкапывать.
Но тут из дубовой рощи показались козы Джемисона Вильямса. Их было около сотни, и они перли как раз к дыре в заборе. Это зрелище слегка отрезвило Гида.
— Бежим, — сказал он. — Надо заткнуть дыру, а то эти сволочи расползутся по всей округе, и нам придется их собирать до второго пришествия.
Он был прав. Коза может легко схорониться в высоком бурьяне или в барсучьей норе, и ищи-свищи ее потом хоть целую неделю. А тут их целая сотня.
— Тащи лассо, — сказал он. — Может, удастся натянуть между столбами.
— Восемь рядов проволоки не останавливают козу, — сказал я. — Что толку от веревки?
— О'кей, — сказал он. — Бери на себя северную дыру, а я — южную.
— Ну, беру. И что делаю? — спросил я. — Собой затыкаю?
— Черт тебя побери, Джонни, — сказал он. — У тебя что, мозгов нет? Что, прикажешь каждый шаг тебе подсказывать?
Он засеменил к дыре со скоростью моего обычного шага. Наверное, ему казалось, что он бежит. Я подошел к своей дыре и остановился.
— Маши руками и кричи, — сказал он.
— Гид, — сказал я. — Тебе самое место на олимпийских играх. Ты там всех уделаешь. Представь, что случится с тем недоумком, который на тебя нападет. Особенно если рядом нет ничего вроде дерева, чтобы взлезть и спасти свою шкуру.
Он бесился и мог запросто кого-нибудь укусить. Кроме меня никого не было под рукой, поэтому мне следовало заткнуться. Мы подняли страшный шум, и большая часть коз побоялась идти напрямик через дыры в заборе. Но, поскольку шевроле проделал довольно большой пируэт, расстояние между проломами составляло ярдов тридцать. Забор, конечно, не дыра, но не препятствие для настоящей козы. И, хоть Гид и вопил, как индеец из племени чоктоу, один старый козел плюнул и махнул прямо через забор. Наверное, пора было вызывать «скорую помощь» или добровольцев-пожарных. Козел выбрался на дорогу и блеял, призывая соплеменников.
— Врежь сукину сыну! — вопил Гид.
Кроме комка земли, ничего под рукой не оказалось. Я швырнул, но промазал. Гид располагался на склоне повыше, возле него было много камней, и он открыл по козлу беглый огонь. Перелет случился на четвертом или пятом броске: камень со звоном взорвал заднее стекло моего пикапа.
— Черт побери, — сказал Гид. — Нашел, где пикап пристроить.
— Нашел, где кидаться камнями, — сказал я. — У меня там на сиденье банка с мазью от слепней. Если ты ее разбил, я от тебя увольняюсь, слово чести. Не хочу всю оставшуюся жизнь нюхать эту дрянь.
Но тут двинулись в наступление остальные козы Джемисона Вильямса. Они рассредоточились и подлетели к забору, как стая перепелок. Чтобы их отогнать, у нас просто не хватало рук. Да я и не сильно рвался бороться с козами, а стал пересчитывать тех, кому удалось преодолеть забор.
Гид сражался с невиданным упорством. Сцепился с козой, развернул и отправил ее обратно. И только налетел на старого козла, как коза развернулась волчком, махнула через кювет, побежала по дороге, скакнула через другой кювет, продралась сквозь колючую проволоку и исчезла в кустах. Гид в обнимку с козлом рухнул на землю. Похоже, что Гиду пришлось труднее, чем козлу, но упорства у него было побольше. Гораздо больше. Более упорного человека, чем Гид, я никогда не встречал, кроме, разумеется, его отца. И это вовсе не какой-то там сомнительный комплимент. Раз он решил, что хоть один козел обязан остаться на пастбище Джемисона, так оно и случилось. Мы связали его брючными ремнями, и Гид на него уселся.
Выглядел он совершенно измочаленным. Разом постарел так, что мне стало страшно. Сплющенная его шляпа валялась на земле. И когда он за ней потянулся, козел взбрыкнул. Гид полетел вверх тормашками и упал вниз лицом. Было не смешно, я потянулся, чтобы ему помочь, но он не двигался.
— Я пока полежу, — сказал он. — Ноги не держат. Даже на связанном козле не усидеть.
Я вспомнил, как когда-то там, на равнинах, он объездил за день восемнадцать диких лошадей. Упасть с козла — настоящее поражение. Он сел и стал вытирать рукавом рубашки ободранный нос. Я подал ему шляпу.
— Возьми платок, — сказал я. — А то вотрешь в нос инфекцию.
— И пусть, — сказал он.
— Может, все обойдется, — сказал я. — Может, Джемисон научил коз собираться по сигналу рога?
— Труби хоть в рог слона, их все равно не собрать, — сказал он.
Что же это за штука такая — рог слона? Никогда не слыхал. А козел, раз ему удалось отделаться от Гида, решил, наверное, что ему подвластны сами небеса, и, лежа на боку, продолжал брыкаться и биться о землю.
— Если бы хватило денег, я просто выкупил бы всех этих коз, — сказал Гид. — Пусть бы себе бродили, а если бы кто какую поймал, то пусть бы себе и взял.
— Мы их понемногу соберем, — сказал я. — Джемисон не станет нас торопить.
Более медлительного и бестолкового белого, чем этот Джемисон, на свете не было. Он держал небольшое стадо убогих коровенок, которых отпускал летом болтаться вдоль дороги. Каждый вечер его старуха Юдифь и парни их собирали и гнали домой, а позади тащился сам Джемисон на своем унылом старом додже.
— Он тихоход, но не дурак, — сказал Гид. — Сообразит, сколько с нас содрать за этот сраный забор. Ты не мог, что ли, еще пару минут проторчать дома? Тогда ничего бы такого не случилось.
— Ну, и ты мог выехать раньше на пару минут. Все одно. А если бы ты не так хреново водил машину, тоже ничего бы не случилось. Взрослый человек, а с машиной не справляешься. Где это слыхано?
— Бывает, — сказал он. — Сплошь и рядом.
Он все потирал локоть. В конце концов я спросил, что там у него.
— Да нет, ничего такого, — сказал он. А когда закатал рукав, показалось что-то вроде опухоли, как после укуса змеи. Локоть раздулся с грейпфрут и стал цвета старой автомобильной покрышки — наверное, там лопнули сосуды.
— Этого только не хватало, — сказал я. — Устраивать сеанс борьбы с вонючим козлом до потери руки. Смотри, как все почернело.
— Это руль, — сказал он. — Долбаный руль. Он хуже змеи. Когда я в первый раз его отпустил, он закрутил мне руку. Думал, что все обошлось, но, наверное, рука сломана.
Похоже. Он ломал эту руку три раза. Однажды его снесло ветром с крыши гумна, потом его сбил с ног подлый бычок, а еще раз, как мне кажется, он врезал по руке дверцей своего пикапа.
— Слышишь, машина? — сказал я. — Я ее остановлю, и тебя отвезут в больницу. Нужно сделать рентген. А я останусь и вытащу пикап.
Вообще-то, я собирался пойти к Генри за трактором.
Но Гид даже не пошевелился.
— Пусть едут, — сказал он. — Я чуток передохну и помогу тебе копать.
— Нет, сэр, — сказал я. — Ваша рука нуждается в лечении.
Я вышел на дорогу. И кто бы вы думали ехал? Конечно, Молли. Ее машина еще не вынырнула из-за бугра, а я уже знал, что это она. По пятницам она всегда ездила продавать яйца, и теперь показалась ее единственная за всю жизнь машина, старенький форд. Я почувствовал, что мы оба в дерьме — один разбился, другой завяз, — и отвернулся от дороги.
Зная, как она водит машину, я думал, что она проедет мимо, не заметив нас. У нее продавленное водительское кресло, и ей приходится сильно задирать подбородок, чтобы вообще что-то видеть. Где уж тут глядеть по сторонам. И, скорее всего, она нас и не увидела, а просто почуяла и стала тормозить. Если бы дорога была чуть более скользкой, в канаве оказались бы целых три машины вместо двух. Жалко, что она не завязла, — должна же существовать хоть какая-то справедливость. И она, и Гид одинаково плохо водили машину. Только в сложном положении она замедляла ход, а Гид — напротив, поддавал газу.
Но на этот раз повезло — остановилась она без приключений. Гид все так же сидел на прежнем месте, ощупывая руку, а связанный козел сумел, извиваясь и брыкаясь, упрыгать шагов аж за тридцать. Не могу сказать, что Молли выглядела на миллион долларов — на ней была панама, синий комбинезон, в котором она обычно доила коров, и старые, бывшие мои, галоши. Но умрет она все равно симпатичной женщиной: в ней сохранилось достаточно шарма, чтобы напомнить, какой она была прежде. Стоя на дороге, она не спеша осматривала поле битвы. Потом пнула ногой машину Гида, чтобы понять, качается ли она, и стала изучать следы на склоне, пытаясь восстановить для себя картину происшествия.
Гид ждать не умел.
— Иди сюда, — сказал он. — Ну авария как авария, и ничего стыдного тут нет. Мы тебе расскажем.
Но она расхаживала по склону, пытаясь разобраться во всем самостоятельно.
— Посмотрите-ка на нее, — сказал Гид. — Ледяная коровка. Такая независимая. Кто-нибудь ей рога-то пообломает.
— Ну, тут плюнешь и запросто попадешь в двух парней, которые пытались это сделать лет сорок подряд, — сказал я.
— А я это сделал, — сказал он. — И сделаю еще раз.
— Никогда не думал, что ты такой оптимист.
Наконец она перебралась через кювет и подошла к нам, спокойная, как всегда. Когда бы я ни заставал ее за кухонным столом, она выглядела довольной, словно кот, наевшийся сливок. Жизнь поработала над ней не так, как надо мной и Гидом. Она уперлась руками в бока и смотрела на Гида сверху вниз, смахнув панаму. Ее волосы, которые только слегка тронула седина, свободно развевались. Они были почти сплошь черными, длинными и красивыми, как прежде.
— Ну, нос-то у тебя ободран, — сказала она. — Кажется, ты угодил в аварию.
Гид фыркнул.
— Какая тут авария, — сказал я. — Просто мы соревновались, кто из нас сможет состроить из себя большего придурка.
— Даже не скажешь, кто победил, — улыбнулась она мне.
— Кто б говорил, — сказал Гид. — Мало я тебя вытаскивал из кюветов и всяких канав?
— Конечно, — сказала она. — Я и не утверждаю, что я хороший водитель. Но я собираюсь в город, а у вас какие планы?
— Сидеть здесь, пока нос не затянется, — сказал он. — Не хочу шастать, брызгая кровью.
— Ладно, давайте цепь с крюком, — сказала она. — Попробую вытащить пикап.
Похоже, он только того и ждал, — лишь бы самому не просить.
— Если твоя колымага потянет, будет здорово, — сказал он.
И протянул мне руку, чтобы я помог ему встать. Но тут же завопил, как раненый бык, — сдуру он подал мне больную руку. Пришлось усадить его обратно, а Молли присела с ним рядом, закатала ему рукав и стала осматривать его локоть. Он отмахивался от нее здоровой рукой, но ей все было нипочем.
— Не суй свою лапу мне в лицо, — сказал она. — Тебя что, змея укусила?
Говорить он не мог, так болела рука. Потом он протянул мне здоровую руку, и я помог ему встать.
— Идем, — сказал он. — Она тебя вытащит, только цепь найди.
На Молли он не глядел, боялся, что она увезет его к себе и станет лечить. И не успел я пошевелиться, как он уже пересек дорогу и принялся обшаривать пикап в поисках цепи.
— Никогда он ничему не научится, — улыбнулась Молли. — И это хорошо. Иди уж, найди эту цепь, что ли. А то он уронит ее себе на ноги.
— Если бы. Это было бы здорово, если бы у него одновременно отказали и рука, и нога. Может, тогда мы бы его притормозили и уберегли от серьезных увечий.
Я подошел к пикапу. Половину барахла из-под сидений Гид уже вывалил наружу.
— Не путайся под ногами, — сказал я. — Однорукому не стоит возиться с цепью.
Цепь нужно было вначале найти, а потом вытащить. Ее заклинило между гидравлическим домкратом и большим водопроводным ключом, который жил на этом месте больше двух лет, застрявши так крепко, что никто не мог его освободить. Будь проклят изобретатель сидений в пикапах: под них ничего не спрячешь, не ободравши костяшки рук, а спрятав, хрен вытащишь обратно. Я отстранил Гида, и он заворчал:
— Всегда так. Мое состояние уходит на его жалованье, а он еще мною командует.
Мне удалось приподнять домкрат и ухватиться за конец цепи. Тут подошла Молли, и Гид заткнулся, словно спрятался в черепашьем панцире.
— Интересно, что придумают козы, — сказала она. — Пока они двигают к мосту.
— Пусть эти твари подохнут с голоду, — сказал Гид, прислонившись к крылу машины и, похоже, оставив все попытки чем-нибудь заняться. — Пусть ночью поднимется вода в ручье и всех их утопит. Чем коз, лучше держать борзых, один черт.
— Ничего плохого в козах нет, — сказала Молли. — Наверное, они приносят Джемисону неплохой доход.
Успокаивая нервы, они продолжали свою дружескую дискуссию, а я наконец вытащил цепь. Потом я собрал все, что раскидал Гид, и кое-как уложил обратно. А когда закреплял цепь, увидел Джемисона на старом, толстом, унылом коне. Он приближался к нам, спускаясь с холма.
— Глянь-ка, кто к нам едет, — сказал я. — Готовь чековую книжку.
— Ну тебя в задницу, — сказал он. — Если бы ты так не возился, мы бы давно уже были в городе.
— Он верхом на своем Грустном Беби, — сказал я. — Его нетрудно обогнать и пешком.
Молли изо всех сил старалась не рассмеяться.
— Джемисон ведь тебя не поколотит, — сказала она. — Он никогда не выходит из себя.
— Да не боюсь я, что он меня поколотит, — сказал Гид. — Я боюсь его безумных мыслей. За ремонт этого гнилого забора он такое запросит. Сейчас увидишь.
— Не паникуй, — сказал я. — Придумай какую-нибудь байку. Например, что в этот забор тебя втолкнул другой автомобиль, который потом смылся.
— Не стоит, — ответил он. — Без толку. Джемисон такой тупой, что врать ему бесполезно. Он понимает только чистую правду.
И в самом деле, Джемисон понял все без особых усилий. Он подъехал к дыре, сполз с Грустного Беби и пошел прямо к Гиду, протягивая ему руку. Он был помешан на рукопожатиях. Здороваясь с Молли, он коснулся шляпы, подошел пожать руку мне и только потом заговорил.
— Ну, Гидеон, — сказал он, — вижу, пробил ты мне забор. Что, скользко на дороге?
— Немного, — сказал Гид. Когда его прижимали к стене, речь его становилась крайне скудной.
— Ну, а сколько времени тебе и Джонни нужно, чтобы собрать всех коз? — сказал Джемисон. — Юдифь не любит, когда козы болтаются на дороге.
А это вот неправда. Юдифи было все равно. Может, она даже была бы рада, если бы козы сгинули навсегда.
— Поглядим, — сказал Гид. — Во что ты их оцениваешь, то есть сколько за голову?
— Знаешь, Гид, как я узнал, что козы разбежались? Честное слово, я бы ничего не знал, если бы этот одноглазый старый козел не ворвался во двор и не боднул малыша. Он крепко боднул малыша, а потом стал гоняться за собаками.
— Бог ты мой, — сказала Молли. — Мне козы всегда казались такими мирными. Никогда не подумала бы, что они могут кого-то поранить.
— Это же самое я говорил жене, — сказал он. — Такая жалость, что она плохо стреляет. Прежде чем попасть в этого козла, она пристрелила отличную собаку.
— Может быть, стоило стрелять из дробовика, — сказал Гид. — С ружьем труднее справиться.
— Ну, знаешь, Гид, она стреляла из десятикалиберного. Даже не скажу, сломала она себе плечо или нет. Может, доктор сделает ей рентген, когда повезем к нему мальчика. Козел боднул его сквозь садовую ограду.
— Очень скользкие дороги, Джемисон, — сказал Гид. — На твоем месте я бы подождал, пока немного просохнет, прежде чем ехать. Человек оказывается в канаве с раздолбанной машиной и даже не успевает ничего сообразить.
— Насчет коз я вот что думаю: плати по сорок долларов за голову, — сказал Джемисон. — Если они мокнут под дождем, то шерсть никуда не годится.
Поклонившись Молли, он снова коснулся шляпы и пошел, чтобы влезть на своего Грустного Беби. Не многим повезло видеть фантастическое зрелище, как садится на лошадь коротышка Джемисон. Глаз не отвести. Он подвел Грустного Беби к машине Гида, залез на машину, а с машины взгромоздился на лошадь. Но Гида это представление не развлекло, настроен он был предельно мрачно.
— Сорок за голову? — сказал он, прикидываясь, что цена завышена.
— Да, за эти деньги козы твои, Гид, — сказал Джемисон. — Их было восемьдесят шесть. Если тебе неохота их покупать, вы с Джонни можете в любое время пригнать и оставить их в загоне. Юдифь с парнями их подоят и выпустят на пастбище.
Позже мы узнали, что Юдифь сломала ключицу. Хорошо, что она не пристрелила кого-нибудь из своих детей.
— Завтра мы вернем коз, — сказал Гид. — И я приведу людей, чтобы починить забор. Мне очень жаль, что так получилось. Пришли мне потом медицинские счета.
— Такова жизнь, Гид, — сказал Джемисон. — Ну и дел с этим дождем. Оставьте коз в загоне. Мы с женой рады помочь соседям.
— О'кей, — сказал Гид. — Заезжайте к нам всей семьей.
— Непременно. Пошел, Беби, пошел.
И он уехал в направлении гумна.
— Ну и цирк, — сказал Гид.
— Молли, подгони машину поближе, — сказал я. — Цепь коротковата.
Как только я прицепил машину Молли к пикапу, вытащить его уже не составляло большого труда. Но удивительно, как Молли не разорвала его пополам.
— У тебя есть примерно десять футов слабины, — сказал я. — Езжай потихоньку, натягивай цепь, а как натянется — жми на всю катушку.
— Думаешь, она сможет? — спросил Гид.
— Отойди-ка, чтоб тебя грязью не забрызгало, — сказала Молли.
Она разогнала свой форд, как какой-нибудь «Боинг». Я знал, что она может устроить, поэтому покрепче вцепился в руль. Когда цепь натянулась, получился такой рывок, что моя голова чуть не улетела ко всем чертям. Но из грязи мы выбрались. Гид хотел запрыгнуть на ходу, но оказался слишком далеко и не успел. Я просигналил, чтобы она остановилась, дорога была слишком скользкой, и я боялся тормозить. Просто сидел и готовился выпрыгнуть, если что случится. Невозможно угадать, что устроит Молли за рулем. Однажды, когда я ехал с нею, она умудрилась перевернуть трейлер с двумя свиньями и одиннадцатью хряками только потому, что нам просигналил при обгоне автобус. «Нечего ему было сигналить», — сказала она потом. А я полдня собирал эту визгливую сволочь.
Но тут мне повезло. Цепь провисла и дернулась на повороте, и Молли вспомнила обо мне. Я вылез из пикапа и отвязал цепь, пока мы не укатили слишком далеко.
— Вот это да, — сказала она. — Похоже, мы забыли Гида.
— Он нас догоняет, — сказал я, не оглядываясь. Настолько-то я его знал.
Я уже собирался подать машину к нему, когда раздался его вопль.
— Стой на месте, — кричал он. — А то на меня наедешь!
Он раскраснелся и стал похож на старого сердитого индюка.
— Ты что? — сказал он Молли. — К дереву тебя привязать?
— Ну, чего ты пешком пошел? — сказала она, ни капли не сердясь на него, как всегда. — Садись ко мне в машину. Мы в город не едем, мы возвращаемся ко мне. Нужно заняться твоей рукой.
И она поймала его за больную руку, чтобы он не мог убежать, и молча повела к своему форду. Он знал, что с ней шутки плохи, тем более когда у нее такое физическое превосходство.
Молли прожила всю жизнь в старом тейлоровском доме на холме. Говорили, что это самое высокое место графства. И правда, от дома открывался вид во все стороны на многие мили. Впервые я увидел Молли именно здесь: она несла из погреба кувшин виски для своего старикана. Первый раз в жизни я был в гостях. У меня в семье все светловолосые, и я никогда не забуду, как был потрясен, увидев черноволосых детей Тейлоров. Мой папа со старым Тейлором сидели на задних ступеньках и полчаса пили виски, а потом отловили нас с Молли и заставили тоже выпить по глотку. Мы заплакали и убежали в свинарник, где стали есть лепешки из месива, которым кормили свиней, чтобы отбить мерзкий вкус виски. Когда мы вернулись назад, Тейлор придумал еще одно развлечение: он повесил на забор ведро и пообещал мне десять центов, если я в него попаду из его старого двенадцатикалиберного дробовика. Что такое десять центов, я не знал, но был без ума от ружей. Папа придерживал ружье, поэтому вряд ли вся отдача досталась мне, но все же удар был приличный. В ведро я, конечно, не попал, и старик не дал мне десяти центов, — что такое эти центы, я узнал только через пару лет. Молли пожалела меня, отвела в погреб и показала самогонный аппарат.
Она всегда оставалась на месте, прожив всю жизнь на одном и том же холме. Наверное, она не видела смысла в передвижениях. Однажды ночью, когда мы были помоложе и еще спали вместе, я проснулся от дребезжания стекол под ветром и спросил ее об этом.
— Разве тебе не интересно поглядеть мир? — спросил я.
— Нет, — ответила она. — Я здесь живу точно так же, как жила бы в любом другом месте.
Обняла меня, и мы заснули.
И, возможно, она была права, испивая свою чашу на этом холме. Здесь она родилась и ходила в школу возле Бугра Идиота, чтобы поучиться ту малость, которую ей довелось поучиться. Матушка ее умерла от гриппа в 1918 году, а папаша спился. Не знаю, что стало со старшим братом Шэпом. Сестра Мери Маргарет вышла замуж за продавца из магазина, а Рича поймали на краже седел и отправили в колонию. Как-то Молли говорила, что он вышел на свободу, но здесь он не объявлялся никогда. Эдди упал с вышки, Джо убили немцы, Джимми — япошки, а Молли так и оставалась на этом самом месте и продолжала жить. Иногда я думаю о том, что же будет со старым тейлоровским домом, когда не станет Молли и всех нас. Не могу представить этот холм без нее. Хотя, наверное, все на свете имеет конец.
Когда мы приехали к ней, она угостила нас персиковым пирогом и кофе. Гид сидел тихо, как мышь. Она принесла из коптильни керосин, чтобы смочить Гиду руку. Он тут же ожил.
— Ой, и это все? — сказал он.
А до того никак не мог справиться с рукавом, верно, опасаясь, что Молли притащит пилу.
— Кричи, если она будет зверствовать, — сказал я. — Пойду на воздух. Здоровому человеку вредно нюхать керосин.
Я вышел и присел на задние ступеньки. Отсюда было видно далеко, просматривались все земли Молли и часть земель Гида. Так хорошо было просыпаться раньше в ее спальне.
Дождь кончился, и облака на западе становились прозрачными, как полотнища газовой ткани. Вскоре на мокрых мескитах заиграло солнце. Сквозь сетчатую дверь я слышал, как Молли разговаривает с Гидом, и, странное дело, чувствовал себя брошенным. Но я ведь это и так знал. Несмотря на возраст, Гид то и дело поговаривал, что пора покинуть Мейбл и переехать к Молли, и она тоже хотела этого. Наверное, это было бы хорошо для них обоих, но от этого я казался себе вроде бы лишним. Ведь мы оба так долго были с нею связаны. Конечно, Гиду следовало бы бросить Мейбл, терпеть ее тридцать лет — настоящая каторга. Но она удерживала его внучкой. Я пошел в огород поглядеть, как поживают помидоры и кукуруза. Если я хочу уничтожить полчища шпанки на этом огороде, придется почаще заглядывать к Молли на ужин. Все равно она всегда поджидает меня к ужину.
Теперь солнце стало таким жарким, что я укрылся в тени возле парадной двери. На крыльцо вышел Гид. Его рука была обмотана чуть ли не половиной простыни, и он выглядел довольным, как опоссум.
— Я просто заново родился, — сказал он.
Молли принесла три больших стакана пахты и тарелку холодных кукурузных лепешек. Мы сидели молча, поедая лепешки и запивая их пахтой. Изредка кто-нибудь что-то говорил и смолкал. Видно, все мы думали о былом. Наконец я заметил, что Гид и Молли ничего не видящими глазами смотрят вдаль.
— Который час? — спросил я.
Они оба дернулись от неожиданности.
Гид выудил карманные часы, но они не шли.
— Тени уже длинные, — сказала Молли.
— Пора собираться, — сказал Гид.
— Остались бы на ужин. У меня свежие бобы, вылущенные. Сейчас мы их поджарим.
— Кажется, мы не сможем, — сказал Гид мрачновато и поставил пустой стакан на поднос. Рана у него на носу все еще ярко горела.
Молли пошла во двор и стала срезать лилии для букета.
— Чего вам чуть-чуть не обождать? — сказала она. — Ужин скоро будет готов.
— В другой раз, — сказал Гид. — Спасибо тебе.
— Не нужно мне вашего спасибо, — отрезала она. — Я хочу, чтобы вы поели вместе со мной.
Мы обошли дом, постояли у старого погреба, который строил еще старик Тейлор. Солнце было совсем низко, а на северо-западе снова собирались тучи.
Гид сказал, что нужно ехать, а Молли еще раз пыталась уговорить нас остаться. Совсем скисшая, она вышла с нами к пикапу. Пытаясь поднять ей настроение, Гид похвалил повязку, которую она сделала.
— Не забывайте меня, приезжайте, — сказала она.
— Обязательно, — сказал я. — Может, я вернусь сегодня.
— Давай, если сможешь. Я оставлю что-нибудь на плите.
— Нет, специально не жди, — сказал я. — Вдруг я смогу не раньше одиннадцати.
— Хорошо, — сказала она. — Как хочешь.
Мы простились и выехали через ворота для скота на луг. Она стояла у ветряка, глядя в пространство, а может быть, просто нам вслед.
— К старости она стала совсем одинокой, — сказал он.
— Скажи, куда ехать, — сказал я. — А то будешь ворчать, что я тебя не туда завез.
За всю жизнь он никак не мог взять в толк, что я не умею читать его мысли. Однажды, когда мы были помоложе, я напился и повез его на родео в Ньюкастл. А потом выяснилось, что у него были билеты на родео в Уорике, штат Оклахома, за сто пятьдесят миль в другую сторону.
— Отвези меня домой, — сказал он грустно.
Уже много лет он по вечерам в тоске. Если бы меня ожидала ежевечерняя встреча с Мейбл, закат мне бы тоже казался отвратительным.
— Молли уже давным-давно одинока, — сказал я. — Ее независимость просто показуха.
— У нее бываем только мы, — сказал он. — Интересно, почему она не водится с женщинами?
— Потому же, что и я. Они все, кроме Молли, глупы, как курицы.
Он стал обдумывать сказанное. Еще не совсем стемнело, но в Талии уже горели огни. Пока мы поднимались на холмы, я видел их мерцание. Дождь принес приятную прохладу, остро пахло зеленью.
Я повернул на дорожку, что вела к его дому, и затормозил. Гид открыл дверцу, но не двинулся с места.
— Как же мы выловим этих долбаных коз? — сказал он.
— Лучше трах-бах, — сказал я. — Патроны дешевые.
— А козы дорогие. Придется поутру их отлавливать.
— Так я и знал, что тебя потянет на приключения.
— Если будешь в салуне, скажи Чарли Стартону, чтобы он взял свою «Техпомощь» и вытащил мою машину, — сказал он. — Можешь показать ему, где она.
Не хотелось ему, видишь ли, чтобы она ночевала в канаве.
— О'кей, — сказал я. — Увидимся на рассвете. Какую лошадь тебе привести? Может, специальную для охоты на коз?
— Приведи любую, — сказал он.
Он вылез из машины, но все еще держался за дверцу. Я тронулся задним ходом. Лучший способ отделаться от него — взять да и уехать. Когда я выворачивал на улицу, мои фары его высветили: он чистил сапоги возле дверей.
Чарли Стартон стоял возле салуна и курил сигару.
— Что случилось с Гидом? — спросил он. — Водить разучился?
— У него замедлилась реакция, — сказал я. — Ну, ты едешь или нет?
А у Чарли, когда дело касалось денег, реакция достигала невиданной скорости. Мы тут же поехали, и он вытащил машину из кювета. После десяти я смог заглянуть к Молли, но она уже спала. Это было неправильно. Мне не нравилось ее одиночество и то, что я лишился ужина, на который рассчитывал. Но делать было нечего. Поехал домой, накормил цыплят, съел целую миску печенья и завалился спать.
Однажды утром, пару недель спустя, мы встретили Молли в магазине кормов. Уже был август, стояла засуха, и Гид хотел немного подкормить коров. Мы приехали рано, надеясь, что окажемся первыми покупателями, но у погрузочной платформы уже стоял старенький форд Молли.
— Наверное, корм для цыплят покупает, — сказал я.
Гид занервничал. Может быть, они недавно выясняли отношения, кто их знает.
Она сидела на задворках магазина на мешке с кормом для собак и пила кофе с рабочими. Самюэль Хаустон гладил своего старого шелудивого пса и что-то заливал, как всегда.
— Привет, Гид, — сказал Самюэль Хаустон. — Видел моего пса? Умнее собаки у меня никогда не было, я назвал его Солнышко Билли. Он умеет выпивать яйца прямо из-под курицы, а она даже ничего не замечает.
— Не хотелось бы вас, ребята, беспокоить, — нетерпеливо сказал Гид, — но, если вас не затруднит, я хотел бы получить дюжину мешков хлопкового жмыха.
Три мексиканца расхохотались. Им так сладко было сидеть за кофе, что они были готовы смеяться по любому поводу и без повода.
— Нет проблем, — сказал Самюэль Хаустон. — Никаких проблем. Мы для этого тут и находимся. Присаживайтесь, выпейте кофе.
— Нет, благодарю, — сказал Гид. — Нам нужно получить жмых и ехать. Если будем тянуть резину, станет еще жарче.
— Зачем куда-то ездить? Этак можно перегреться, нужно себя поберечь. После обеда жара спадет.
— Конечно, посидите минутку, — сказала Молли. — У меня к вам просьба.
Но на Гида накатило упрямство. Он нервно топтался на месте. Мне надоело стоять, и я сел.
— Нам в самом деле нужно ехать, — сказал Гид. — Может, мы с Джонни сами погрузим, если вы покажете, где лежит корм.
— Как хочешь, Гид, — сказал Самюэль Хаустон. — Он прямо в том углу. Будь как дома.
Так я и знал — дело закончится тем, что придется грузить мне. Гиду проще совладать с гремучей змеей, чем с мешком корма. Он никогда не таскал мешков, разве что, если уж совсем приспичит. Но стоило мне встать и сделать первый шаг, как мексиканцы бросились к мешкам, и через минуту корм был погружен. А как только Гид это увидел, он подумал: ага, работа идет, значит, можно тут немного посидеть.
И сказал то, чего говорить не стоило, потому что Молли немедленно приняла это на свой счет.
— Ну вот, — сказал он. — Теперь можно поехать и поработать. Я привык работать, не то что некоторые.
Не знаю, почему он такое сказал, может быть, потому, что нервничал, и непонятно, почему Молли отнесла эти слова к себе. Он-то, конечно, вовсе не имел ее в виду. Однако она поставила чашку и глянула на него с удивлением и обидой.
Тут подъехал управляющий элеватором, и Самюэль с мексиканцами побежали работать. Мы остались втроем, и стало совсем тихо. Я все старался придумать, что же такое сказать, чтобы сгладить неловкость. Гид, ясное дело, думал о том же, но ничего путного не шло в голову. Получилась страшная глупость, мне стало не по себе, и еще через минуту меня бы стошнило.
Точку поставила Молли. Она просто взяла и заплакала. Так я и знал, что этим кончится.
— Не слишком красиво говорить мне такое, Гид, — сказала она.
Она согнулась, опустив голову на колени, и мы видели только сотрясающуюся копну ее волос. Потом она резко выпрямилась и уставилась мне прямо в глаза.
— А ты? Ты не заступишься за меня? — сказала она и опять заплакала.
Я не знал, что сказать. Полный бред. Налил кофе и протянул ей.
— Спасибо, — сказала она.
Она пила кофе, согнувшись, упираясь локтями в колени, а слезы стекали к углу рта и капали в чашку. Гид не выдержал — вытащил и протянул ей носовой платок.
— Не порти хороший кофе, — сказал он.
Молли взяла платок и слабо улыбнулась.
— Ну что мне с собой делать? — сказала она.
— Прости меня, Молли, — сказал Гид. — Я ничего такого не имел в виду.
— Я знаю, — сказала она. — Все моя глупость. Не понимаю, почему некоторые вещи меня так расстраивают. Ты тут ни при чем.
Но как раз он-то был при чем, и сам это знал. В тревожном молчании мы пили кофе.
— Пока плакала, кое-что вспомнила, — сказала Молли. — Не вспоминала об этом много лет. Мы еще были детьми, все еще жили дома, а вместо сахара тогда везде использовали ромовую патоку. Папа поехал в Талию за припасами на зиму.
Она замолчала, глядя сквозь дверь магазина на жаркую, пыльную улицу и дома, сплошь утыканные телевизионными антеннами. Казалось, она видит, словно в телескоп, что-то такое же далекое, как луна. Наверное, она видела те давние дни. Нужно обладать крепкой памятью, чтобы, сидя на мешках с собачьим кормом, вспомнить, как старина Клитус Тейлор катил на телеге в Талию. Могу поспорить, что рядом с ним на сиденье трясся кувшин виски.
— Он вернулся перед самым закатом, — сказала она. — И спереди телеги стояла большая бочка патоки из сорго. Пока они с Шэпом выгружали муку и все остальное, мы, дети, все любовались этой бочкой сиропа. Прежде я не могла даже вообразить, что бывает так много сиропа. В бочке приехали наши сладости на всю зиму. Потом папа и Шэп вернулись и перекантовали бочку к хвосту телеги, чтобы спустить ее на землю. — Тут ее голос задрожал, но она продолжала: — Как оно случилось, я не поняла, но, когда они стали сгружать, кто-то из них ее не удержал, она рухнула на землю и лопнула. На мгновение патока зависла в воздухе, а потом стала растекаться. Ручеек пополз по склону в сторону курятника. Мы замерли и глядели, не в состоянии шевельнуться. Первым очухался Ричард и засунул в патоку большой палец ноги. Патока текла страшно медленно, и в нее влипали разные жучки и муравьи. Собрать ее было невозможно. Потом мы все заплакали. Больше всех переживала Мери Маргарет. Она прямо-таки зашлась и забегала вокруг дома, задыхаясь, пока ее не выловили и не постукали по спине. Тогда она стала колотиться головой о дверь погреба. Она была настоящим мастером заходиться и колотиться. Даже Шэп заплакал. Один только Ричард сохранил рассудок — он присел на корточки, макал палец в патоку и облизывал. И так все время, пока не стемнело. Я не могла поверить в то, что случилось. Никогда мне не было так больно, как тогда. Потом Ричард поймал жабу, кинул ее в патоку, и она там увязла. Я убежала в дом, спряталась в дровяном ящике и не вылезала оттуда, пока не кончился ужин. Папа и Шэп все спорили, кто виноват. Дело кончилось тем, что Шэп навсегда ушел из дому, а папа проторчал почти всю зиму в погребе, распивая виски.
— Бог мой, — сказал Гид. — Настоящая трагедия.
— Никогда не забуду, как патока текла по склону, — сказала Молли.
— О чем ты хотела нас попросить? — спросил Гид.
— А, старуха Рони сбежала на большое пастбище, — сказала она. — Мне ее никак не поймать.
Рони — ее дойная корова. Настоящая бешеная ведьма.
— Сейчас поедем и поймаем, — сказал Гид и встал.
Молли поставила чашку и пошла к своей машине, а мы к пикапу.
— Чур, ты за рулем, — сказал Гид.
— Не беспокойся, — сказал я. — Этот пикап — мое единственное средство передвижения. И я не могу допустить тебя к рулю.
— Неохота гоняться за коровой, — сказал он. — Чего доброго, своих не успеем покормить.
— Нет уж, давай отловим, — сказал я. — Через пару дней ты ляжешь на операцию, и мне тогда что — крутиться одному?
— Нужно Молли выдать замуж, — сказал он. — Трудно ей одной. Я ведь совершенно не собирался ее обижать.
— Иногда она бывает слишком чувствительной, — сказал я.
— Я уже слыхал как-то историю про патоку, — сказал он. — Жуть. Представляю, что чувствовали дети.
Когда мы подъехали к дому Молли, она входила в заднюю дверь, собираясь готовить обед. Я отправился на гумно. Но не успел я подойти, как мне навстречу уже оттуда шел Гид.
— Давай побыстрее отловим старую потаскуху, пообедаем и поедем, — сказал он. — Кого ты хочешь, Честера или Мата?
— Пожалуй, Честера.
— Черт, — сказал он, пытаясь оседлать Мата. — Этого толстого борова седлать — все равно что бочонок с виски.
Но сочувствия он от меня не дождался, потому что я как раз откинулся назад, чтобы набросить седло, а тут Честер взял да и засунул переднюю ногу в подпругу. У меня чуть не сломалась спина, и я уронил седло.
— Я кончил, дорогой, — сказал я. — Больше у меня не встанет.
Гид вдоволь посмеялся.
Но, как бы то ни было, справляться с лошадьми все же проще, чем с коровами. На старуху Рони мы наткнулись быстро. Она стояла прямо у корыта с солью, и Гид развеселился.
— Ты только погляди, — сказал он. — Управимся мигом. А то я уже боялся, что старая карга прячется где-нибудь в кустах.
— Ну, тут бабушка еще надвое сказала. Бывало, что скотина торчала возле самых ворот и все равно ухитрялась сбежать. Помнишь эту парочку — Мика и Засранца?
Это были два шустрых вола, которых Гид держал десяток лет. В одно лето мы только тем и занимались, что гонялись за ними вдоль всего Луковичного ручья, пока наконец не затолкали в загон, где было сено. Но тут Гид потерял бдительность, и Засранец сбил его с ног, свалил корыто с водой, разорвал три проволочных забора и удрал.
— Ну ладно, это же просто старая дойная корова, — сказал он. — Обойди ее с той стороны.
Я начал обходить. Старина Честер скакал с грацией дорожного катка. Сперва Рони вела себя прилично, может быть, она даже нас не заметила. Наверное, подумала, что Честер и Мат оказались тут сами по себе. Обычно Молли погоняла ее, двигаясь пешком, и может быть, Рони прежде вообще не видала людей верхом на лошадях.
Но когда разобралась, что к чему, начались гонки. Пригнув голову и мотая выменем из стороны в сторону, она дала деру. Я оказался ближе к ней, чем Гид, и потому вонзил шпоры: если она скроется в мелколесье, мне не отмыться до второго пришествия. Глупый Честер ничего не понимал, но старался изо всех сил. Еле-еле нам удалось преградить корове дорогу в заросли, но тут она повернула на юг, а Гид рванул следом. Смешнейшее было зрелище. Его Мату было все едино — что корова, что луна, и когда нужно было преградить корове путь, чтобы она развернулась, вместо этого он на полном ходу внес Гида в чащу. Его хлестали ветки, а до меня доносилась громкая ругань. Но было не до него, я мчался следом за Рони. Оказалось, что она бегает куда быстрее, чем мой Честер, и я надеялся лишь на то, что она тормознется у южной ограды. Но тут Гид на Мате вылетел из кустов и сел ей на хвост. И, хоть ни шляпы, ни части рубашки на нем уже не было, колючие кусты не погасили его боевого пыла. Он держал наготове лассо. Никто, будучи в здравом уме, не стал бы бросать лассо, сидя на рабочей лошади, но Гид, если ему взбредет в голову, готов заарканить слона со спины пони. Он то и дело нахлестывал бедолагу Мата, и тот, похоже, решил, что наконец-то участвует в бегах. Раскручивая лассо над головой, вопя и гикая, Гид взлетел на небольшой бугорок, пустил лассо и поймал корову. Вот тут-то и настала беда. Любая нормальная лошадь, если у нее есть хоть капля мозгов, останавливается сразу после того, как седок кинул лассо. Но Мат про это никогда ничего не слыхал. Гид все сразу понял и натянул поводья — не тут-то было, Мат продолжал гонку. Летя мимо старой коровы, он, быть может, и обратил на нее внимание, но никак не мог предположить, что они с ней как-то связаны. Для него она была лишь частью пейзажа. Рони совсем обалдела. Секунду назад она летела в гордом одиночестве, а теперь вдруг ее тащила веревка, на другом конце которой дергался Мат. Ей пришлось пропахать землю не хуже плуга. Гид остался всего лишь зрителем, болеющим за корову. Наконец до Мата дошло, что он тянет за собой настоящий якорь. Когда я к ним подъехал, все трое тяжело дышали.
— Ну вот, она и поймана, — сказал я.
Один ее рог сломался, а передняя нога оказалась вывернутой в сторону. Пользы теперь от нее было столько же, как от половой тряпки.
— Почему ничего нельзя сделать как следует? — сказал Гид.
Он не сказал: «Почему я не могу ничего сделать как следует?» А если бы корову заарканил я, он сказал бы: «Что за дурацкие фокусы?»
— Утешает одно, — сказал я. — Больше не нужно ее ловить.
Но Гиду было не до шуток.
— Никто в этом не виноват, — сказал я.
— Да, но сделал это я, — сказал он. — Я дам Молли новую корову.
— Не выйдет, — сказал я. — Молли откажется. Мы же просто соседи, поэтому она попросила нас помочь. А тут несчастный случай, всякое бывает.
— И чаще всего со мной, — сказал он. — Поехали. Пусть корова побудет здесь, пока мы не вернемся.
— А если ее не окажется на месте, мы легко ее выследим, — сказал я. — Где твоя шляпа?
Рука его взлетела к голове, и он еще больше помрачнел. Он еще не успел заметить ее отсутствия. Мы с Честером подождали на холме, пока он искал шляпу.
Молли приняла печальную весть спокойно, как могла. А может, ее это вообще не тронуло, не знаю. Когда мы приехали, на столе уже стояло мясо с бобами и подливой, в большом котле парились кукурузные початки, а по стаканам чая со льдом стекал пот.
— Жаль корову, — сказала Молли. — Но она все равно была вроде дикой волчицы. Мне всегда приходилось ее треножить.
Про новую корову она не хотела и слышать, и даже не разрешила нам пристрелить старушку. Разговаривать не было настроения, мы быстро поели, погрузили наши седла и поехали. Молли провожала нас, стоя на заднем крыльце и завязывая тесемки панамы.
— Все это ужасно, — сказал Гид.
Понятно, нужно время, чтобы он мог успокоиться, поэтому мне лучше было промолчать. Никто не мог уговорить Гида не переживать. Но только стоило чему-нибудь отвлечь его от тягостных мыслей, как он снова становился самим собой. А тут как раз подвернулся один из детей Джемисона Вильямса. Он бежал прямо по середине дороги.
— Бог ты мой, куда же он так несется? — сказал Гид. — Езжай по обочине, он нас не видит. Обойди его.
Но стоило нам догнать мальчика, как он остановился и заплакал. Он стоял на дороге и ревел, попеременно вытаскивая из горячего песка то одну, то другую ногу, чтобы охладить о штанину.
— Нельсон утонул в лошадином корыте, — сказал он. — Только что утонул.
Мы подхватили мальчишку и поехали. Юдифь качалась в качалке на крыльце, рыдая и так крепко прижав к себе утопленника, что, даже если бы с ним был полный порядок, он все равно бы не выжил.
— Он утонул и меня покинул, — причитала она. — О, Святой Петр, помоги нам.
Гид вырвал у нее ребенка и перевернул его вниз головой, а я побежал на задний двор, завалил пинком дождевую бочку и прикатил. Мальчишку мы положили животом на бочку и стали его выжимать, покачивая бочку. Когда у него изо рта вытекло с полкорыта воды, он ожил, и мы отдали его Юдифи. Она все еще билась в истерике и, наверное, так и не поняла, кто его откачал. Наверное, она решила, что это сделал Святой Петр. Так или иначе, но мы наконец отправились дальше.
— Ну и денек, — сказал Гид.
Когда мы добрались до ранчо, коров кормить было поздно. Пока Гид решал, что же делать, я выгрузил двенадцать мешков корма.
— Я уже ничего не доделаю, — сказал Гид. — Стойла нужно перестраивать. Чертов забор никак не достроим. Зачем это все вообще?
— Я часто об этом думаю, — сказал я.
— Конечно, если не упираться, никогда ничего не добьешься, — сказал он. — Давай посидим немного в тени.
— Некоторые не упираются, а богатеют без всяких стараний, — сказал я. — Например, Перл Твасс. Валялась в кустах с каждым, почитай, встречным, а теперь разъезжает на большущем «Крайслере» и отдает детей в престижные школы.
— Какое же это богатство? — сказал он. — Просто алмаз в собачьей заднице.
— Может быть. Но теперь затащить ее в кусты стоит подороже, чем раньше.
— Мне нужно заняться организацией дел, — сказал он. — Перед больницей. Зачем только я согласился на эту долбаную операцию. Вдруг она меня свяжет по рукам и ногам.
— Я-то понял, что это простая операция почки, — сказал я. — Вроде регулировки клапанов в машине.
— Так-то оно так, но кто ж его знает, — сказал он. — Я, наверное, пессимист.
— Ну, по крайней мере о ранчо не беспокойся, — сказал я. — Я тут тридцать восемь лет. И бездельничать не собираюсь.
— Это-то меня и беспокоит, — сказал он. — Ты так расстарался, что тут теперь ничего толком не работает.
— Нечего скупиться на приличное оборудование, — сказал я.
— Ладно, будь что будет, — сказал он. — Я задам тебе кучу дел, как раз до моего возвращения.
— Я очень рад, — сказал я. — Задавай. По крайней мере, буду знать, чего делать не надо.
Он достал карандаш и занялся подсчетами, а я обстругивал палку. Огромные белые грозовые тучи клубились, как перекати-поле, южный ветер то и дело вздымал пыль.
— На первое время достаточно, — он протянул мне четыре или пять листков из записной книжки. — Я тут все записал, чтобы ты не забыл. Не потеряй.
Я пробежал листки взглядом.
— Обязательно потеряю, — сказал я. — При мне нет бригады мексиканцев.
— Тут же всего несколько небольших заданий, — сказал он.
— Давай уточним вот что, — сказал я. — Когда Мейбл потащила тебя кататься на пароходе, у меня произошли некоторые недоразумения с ее братцем Вилли. Если он явится сюда и начнет мне указывать, я могу случайно его обидеть.
Вилли был депутатом собрания штата от нашего графства, самым толстозадым политиканом из тех, кого я встречал. На ежегодных бейсбольных играх он раздавал зрителям маленькие усохшие персики. Однажды предложил и мне. «Ты ведь не такой старый, чтобы не ходить на выборы», — сказал он. «Я состарюсь раньше, чем за тебя проголосую», — ответил я. Он заткнулся, словно я полил его квасцами.
— Я тебе раньше об этом не говорил, — сказал я. — Не хотел ставить тебя в неловкое положение.
— Бог мой, мне это нравится, — сказал Гид. — Вилли захотел тобой покомандовать?
— Он хотел, чтобы я уволился, — сказал я. — Они с Мейбл считают, что я на тебя дурно влияю.
— Вот жирный мерзавец, — сказал он. — Ничего удивительного, от него можно ожидать чего угодно.
— Я тоже не удивляюсь, — сказал я. — А ты не удивляйся, если он вдруг заявится к тебе в больницу стучать на меня, что, мол, я обошелся с ним слишком круто.
— Я бы не возражал, если бы ты его утопил, — сказал он. — Пора бы Мейбл прекратить свои интриги, ведь это ее проделки. Похоже, чем старше я становлюсь, тем меньше со мной считаются.
— Не теряй сон из-за Вилли, — сказал я. — Просто хочу тебя предупредить.
— Только не заводись с ним настолько, чтобы пришлось увольняться, — сказал он мрачно, будто планируя собственные похороны.
— Замечательно, — сказал я. — Мы с тобой дружим шестьдесят пять лет. И ты думаешь, будто какой-то толстожопый Вилли сможет взять надо мной верх?
— Да нет, конечно, — сказал он. — Извини.
Мы помолчали.
— Как здорово Молли справляется с возрастом, — ни с того ни с сего сказал вдруг Гид. — Я все еще подумываю бросить Мейбл и перебраться жить к ней. Получил бы несколько лет покоя. Если переживу операцию, так, наверное, и сделаю. Только не говори пока никому.
— Конечно, не скажу, — сказал я, а он очень внимательно поглядел на меня.
— Тебя это сильно расстроило бы? — спросил он. — Ну, если бы я переехал к Молли? Я никогда не думал об этом с твоей точки зрения.
— Я бы не расстроился, — сказал я. — Для вас обоих это было бы здорово. И еще — прекрасный урок для Мейбл с Вилли.
Я, конечно, соврал, и он это понял. Не глядя на него, я продолжал стругать палку.
— Мне кажется, что все же тебе было бы неприятно, — сказал он. — Она же у нас вроде как одна на двоих, правда? Ладно, это всего лишь одна из моих безумных идей. Не уверен, что она сама согласилась бы.
Насчет Вилли я как в воду глядел. Примерно через неделю после того, как Гид лег в больницу, я целое утро лечил больных телят. Тут на стоянку въехал огромный автомобиль Гида, а из него вышел Вилли и направился ко мне с таким видом, будто я президент Соединенных Штатов. На ходу он стягивал перчатку, чтобы пожать мне руку.
— Дай пять, Джонни, — сказал он. — Сколько лет, сколько зим.
— У меня руки в мази, — сказал я. — Ничего не случилось, Вилли?
— Да нет, ничего, — сказал он. — Просто, пока Гид в больнице, я живу у Мейбл. Может, тебе нужно помочь? Мне не мешало бы немного размяться, подвигаться.
— Ну, стоит ли беспокоиться, — сказал я. — Видал толстяков и потолще тебя.
Вообще-то, он был настоящей горой сала.
— Ты только покажи, что делать. Не зря же я вырос на этой сухой земле.
— Не зря? — сказал я. — А я-то всегда думал, что зря, иначе не подался бы в политику. Или просто ты ничего не смог вырастить?
Разговаривая с этим Вилли, я не мог ходить вокруг да около, а сразу переходил к оскорблениям.
— Точно говорит Мейбл, — сказал он. — Ты не умеешь ладить с людьми, даже не пытаешься. Видишь, я приехал в такую даль за свой счет, чтобы помочь, а ты начинаешь унижать моих предков.
— Перестань болтать, — сказал я. — Перед тобой нет ни одного избирателя. А катаешься ты за счет Гида. Жаль, что перед больницей он не выбросил ключи от машины и не аннулировал кредитные счета.
— Ну ты, Мак-Клауд, — сказал он. — Нам с сестрой ты изрядно надоел.
— А не пошли бы вы в задницу, — сказал я. — Я на вас досыта нагляделся. Видишь бутыль? Тут мазь от слепней — черная и вонючая дрянь. Если не хочешь, чтоб она оказалась на твоей белой рубашечке, лезь в машину и рви когти.
И я стал приближаться к нему, огибая ясли с бутылью наизготовку. И бросил бы, если б его пасть еще раз открылась. Но он смолчал. Один из способов, как отделаться от политиков, сработал.
Увы, на следующий день я снова с ним столкнулся. На этот раз обстоятельства мне не благоприятствовали. Я только что вышел из салуна, где играл в домино.
— Похоже, ты сегодня просто надорвался, чтобы принести моей сестре пользу, — сказал он.
— Нет, сегодня я полдня играл в домино, — ответил я. — Но тебя это не касается.
— Меня касается все, что имеет отношение к Мейбл, — сказал он. — Ты ведь работаешь и на нее тоже. И мне кажется, что нам следует кое-что обсудить.
— Мои чеки подписывает Гидеон Фрай, — сказал я. — Потому что я работаю на него.
— Вот поэтому нам и нужно поговорить, — сказал он. — Ты, конечно же, не видел Гидеона после операции. Если бы ты потрудился его навестить, то догадался бы, что он еще долго не сможет командовать.
— Ну, чтобы командовать, ему не нужно стоять на ногах, — сказал я. — А я хочу навестить его послезавтра.
— Он очень болен, — сказал он. — Врачи сказали, что ему вообще нельзя работать. Что ты думаешь по этому поводу?
— Ничего не думаю, — ответил я. — Тут нет ничего нового. Они постоянно твердили ему что-нибудь в этом роде. Но он не прекратил работать. А если так случится, то ни тебе, ни Мейбл мною не командовать. Можешь собрать все свои распоряжения и засунуть туда, куда обезьяна сует орехи.
На этом беседа номер два закончилась.
Но тревога осталась, и по пути домой я заехал к Молли.
— Я так и знала, что ты сегодня приедешь, — сказала она. — И вообще, нам нужно поговорить.
— Я не разговариваю на пустой желудок, — сказал я.
Она улыбнулась. На ужин у нас были бобы и говядина, приправленная ботвой репы. Еще я съел почти половину сладкого пирога с яйцом и выпил чуть ли не целый кофейник.
— Пора выполоть бурьян вокруг гумна, — сказала она. — Вчера чуть не наступила на змею.
— А сегодня другая змея пыталась наступить на меня, — сказал я. — Политическая змея.
— Небось, Вилли Петерс? — сказала она. — Я вчера была у Гида.
— Я так и думал, — сказал я. — И как он?
Она тоже была встревожена.
— Он еще слегка не в себе, — сказала она. — Я смогла там пробыть всего минут десять.
— Вилли говорит, что ему велено прекратить всякую работу.
— Велено уже лет десять назад, — сказала она. — Они это твердили постоянно. Одна из сестер сказала мне, что у него нашли небольшую застарелую опухоль. Только неизвестно, злокачественная ли она. Кажется, Мейбл была там поблизости, поэтому меня быстро спровадили. А я так не хотела уходить.
— Завтра я к нему съезжу, — сказал я. — Может, удастся с ним поговорить. Пошли, посидим на крыльце.
На крыльце стояли стулья, и мы уселись. Было уже темно. Мы молчали, наслаждаясь южным ветерком. Взошла луна, и по небу катились белые облака. Жаль, что старины Гида не было с нами, ему всегда нравилась вечерняя прохлада. Молли была почти не видна в темноте, я дотянулся до нее и погладил ей руку.
— Куда делась старая качалка? — спросил я. — В самый раз покачаться.
— Боже правый, — сказала она. — Я отдала ее школьникам, они собирали металлолом.
— Я хочу у тебя кое-что спросить, — сказал я. — Из чистого любопытства, конечно. Гид тут как-то сказал мне, что хочет уйти от Мейбл и перебраться к тебе. Вы оба когда-нибудь решитесь на это?
Молли вздохнула и помолчала.
— Мы об этом много говорили, Джонни, — сказала она. — Но так ничего и не решили. Во-первых, Гид не хочет потерять малышку Сьюзи. А во-вторых, они еще могут отправить его в клинику Майо, кто их знает.
— Могу спорить, что это им не удастся, — сказал я.
— Я бы, конечно, хотела, чтоб он перебрался ко мне, я сумею дать ему хоть немного покоя, — сказала она. — Всю жизнь у него нет покоя. А я бы ухаживала за ним лучше всех.
— Мне просто интересно знать, что ты об этом думаешь.
— Все зависит от того, к кому он больше привязан — ко мне или к малышке Сьюзи, — сказала Молли. — Ты же знаешь, какой он совестливый. Ему всегда нужно было доказывать, что правильно то, а не это, а иначе его с места не сдвинешь. Или его нужно обманывать.
— Обмануть его очень просто, — сказал я. — Я это умею, в час хоть девять раз, а вот убедить в чем-то — никак.
В больнице мне повезло: Мейбл и Вилли только что ушли, а Гида в этот день не пичкали успокоительными. Он полусидел на койке, подняв ее спинку так, чтобы глядеть на улицу, и я тут же понял, что он вне опасности.
— Ну что, начинается засуха? — спросил он. Голос его не казался слабым, хоть лицо было белее простыней.
— Слегка, — сказал я.
— Что это значит — слегка? — сказал он, настраиваясь на долгую беседу.
— Просто слегка, — сказал я. — Дождь, конечно, не помешал бы, но бывали засухи и пострашнее. А в тот день, когда ты укладывался в больницу, в районе Реки неплохо поливало.
— Молли говорила, что выпало только на дюйм, — сказал он. — Все, небось, уже сгорело.
— Хватит, успокойся, — сказал я. — Уже десять дней, как ты в разобранном виде упрятан в палату с кондиционером. И чего ты мне рассказываешь, как сухо на дворе?
— Глаза у меня есть, — сказал он. — Я вижу отсюда лужайку. Поливают ее каждый день, а она все равно сухая. Ну, а как скот?
— Весь передох от ножной болезни, и еще ураган повалил ветряк, — сказал я. — Ну что, достаточно? Когда ты собираешься домой?
— Через пару дней, — сказал он. — Только никому не говори. Они собираются держать меня здесь недели две, а то и больше.
Гид был настоящим чемпионом по бегу из больниц. Проделывал он это четыре-пять раз в жизни.
— Замечательно, — сказал я.
— От Вилли я чуть не спятил, — сказал он. — А к тебе он вязался?
— Слегка. Я отпугнул его при помощи мази № 62. Ты думаешь, это правильная тактика?
— Сойдет, пока я здесь, — сказал он.
— Молли говорила, что тебе велено сбавить обороты, — сказал я.
— Еще чего, — сказал он. — Врачам дай только волю, так весь мир перестанет шевелиться и будет только жопу отсиживать. Но скажу тебе по секрету. Я последний раз в больнице. Если у меня начнет болеть так, что жить не захочется, я застрелюсь, как отец. Он правильно смотрел на всю эту лабуду.
— Вообще-то я принес тебе подарок, — сказал я.
Я выбрал для него хорошую, гладкую резную трость и теперь вручил. Я надеялся, что он никому этой тростью не врежет. Однажды я подарил ему бич, после чего врачи и сестры меня чуть с потрохами не съели. Им казалось, что у него и так хватает оружия.
Трость развеселила его до коликов.
— Большое спасибо, — сказал он. — Теперь я — настоящий денди.
Тут открылась дверь и возник маленький рыжий врач.
— Ну, как наш больной? — сказал он.
Мы промолчали, а он подошел и стал разглядывать температурные кривые. Я понял, что он прибыл, чтобы меня выгнать.
— Ну что ж, все прекрасно, — сказал он Гиду. — Неплохо бы этому джентльмену уйти, а вы бы немного вздремнули.
Говорил он с некоторой робостью, видно, уже успел схлестнуться с Гидом.
— Это было бы говенно, — сказал Гид, выкладывая трость на простыню.
— Но вы же понимаете, больному нужен покой, — обратился врач ко мне. Лечащим врачом Гида он не был. — Я уверен, джентльмен не против удалиться.
— Откуда вы знаете? — сказал я. — Может быть, я не уберусь ни за какие коврижки.
— Выйди, — сказал Гид врачу. — Мне нужно обсудить кучу дел с этим парнем. А спать я буду, когда захочу, я не собираюсь менять свои привычки.
— В больнице есть правила, — сказал врач. — Если он не уйдет, его придется выставить.
— Прекрасно, — сказал я. — Только позови на помощь всю банду своих телок-сестер.
— Ну, вы, ковбои, — сказал врач. — Вбили себе в голову, что весь мир крутится вокруг вас. Дождетесь.
И ушел в ярости.
— Пора валить отсюда, — сказал Гид. — Нечего тянуть резину.
Я промолчал, а он глянул в окно.
— Подгони свой пикап поближе, — сказал он. — Я по горло сыт этим дерьмом.
Двадцать минут спустя мы с ним уже катили в Талию, и за нами гнались все кому не лень, кроме разве что ЦРУ. Врачи и сестры устроили настоящий Судный день. Но Гид на них не обращал внимания. Больнице в Уичито не сравниться с той, в Галстоуне. Оттуда он удрал, арендовав аэроплан, и самостоятельно прилетел домой. Иногда очень удобно быть богатым.
— Вот ты теперь возьмешь да и помрешь, — сказал я. — А виноватым окажусь я, а не врачи.
— Нет, я в порядке, — сказал он. — Просто еще какое-то время надо беречь бок.
— Тебя домой отвезти?
— Пожалуй.
Когда мы проехали еще пятнадцать миль, он немного прокис.
— Нет, Бога ради, отвези меня к Молли, — сказал он. — Дома меня просто вырубят и отволокут обратно в больницу. Врач будет меня навещать и у Молли, а вы с ней поможете мне отбиваться от водителей «скорой помощи».
— О'кей, — сказал я. — Как только окрепнешь, чтобы самому о себе заботиться, я отвезу тебя домой.
— Слушай, вдруг я не выздоровею? — сказал он. — Это сильно удивит Молли?
А я понял, что вопрос решен окончательно, разве что он умрет прежде, чем я довезу его до Молли. Похоже, он проживет у нее до конца дней своих. А что остается делать мне, если так оно и случится, я не знал.
Побег Гида развеселил нас всех. Сигналя что было мочи, я взлетел на холм возле дома Молли, и, наверное, она решила, что началась война. Тряска по сельским дорогам так измучила Гида, что, скорее всего, он уже жалел, что не остался в больнице. Но тут Молли выбежала нам навстречу, мы отвели Гида в дом и уложили его в большой спальне с южной стороны, где его обвевало свежим ветром, и скоро он снова ожил. Молли спросила, чего бы ему хотелось, и он сказал, что хочет помидоров. Она притащила из огорода целый таз, и он ел помидоры и запивал их кофе до тех пор, пока к нему не вернулась бодрость духа. Ближе к вечеру объявился его лечащий врач и попытался забрать его с собой в больницу, но Гид не дался. Теперь врачу придется приезжать сюда каждый день.
Побег из больницы пошел Гиду на пользу. Иногда он еще бывал вялым, но, вообще-то, стал быстро поправляться. Молли ухаживала за ним, хорошо кормила и заставляла много спать, а для Мейбл с Вилли он оказался недоступен. Никто его не расстраивал.
С Вилли мне пришлось сцепиться в очередной раз. Я пил «Делаварский пунш» на заправочной станции, и все парни смеялись до колик, услыхав историю про Гида. Потом, когда я оттуда ушел, на улице увидел Вилли. Он махал рукой, чтобы я остановился.
— Нечего мне махать, Вилли, — сказал я. — Я тебе не автомобиль какой-нибудь.
— Ты отдаешь себе отчет, какую гнусность ты сотворил? — сказал он. — Ты спрятал Гида от всех.
— От кого это от всех? — сказал я. — Сегодня утром у него был врач и сказал, что он быстро идет на поправку.
— Ты спрятал его от любящих людей, — сказал он. — Ну, и когда он возвращается?
— Наверное, когда сам захочет, — сказал я. — Вчера он сказал, что на следующей неделе снова возьмется за ограду. Это тебя успокаивает?
— Нет. Ты ведь знаешь, что ему нельзя работать.
— Я-то знаю, — сказал я. — Только как мне его остановить? Может, ты сумеешь?
— В общем, я тебя просто предупреждаю, — сказал он. — Не ссорься с законом. У меня найдутся приятели-судьи.
— Они тебе наверняка понадобятся, — сказал я, и он удалился.
Слушая эту историю, Молли и Гид веселились. Гид, сидя в постели, ел мороженое.
— Как бы его вытурить из нашей округи, — сказал я. — Сплошные неприятности с этой демократией. Столько возни с выборами, а в результате народ оказывается таким глупым, что снова и снова запускает в офисы мерзавцев и бездельников.
— Мне такие разговоры не нравятся, — сказала Молли, помешанная на демократии.
Гид протянул ей вазочку из-под мороженого.
— Угу, — сказал он. — Все это очень мило. Но мне пора подниматься и браться за дела.
Молли поморщилась, но он не заметил. Он уже составлял планы. Понятно, в постели он долго не задержится.
Но Молли творила чудеса. Она с ним спорила и воевала, играла в домино и кормила мороженым, и ей удалось удержать его в койке еще неделю. Она так старалась, что чуть не слегла сама.
Не знаю, что они там решили насчет его дальнейшей жизни. Молли, ясное дело, хотела, чтобы он остался с ней, и, наверное, они об этом разговаривали без меня, но дела на ранчо обычно занимали целый день, и я только к ужину выбирался проведать больного. По ночам становилось прохладнее, мы сидели на крыльце и разговаривали.
Однажды утром все кончилось само собой. Я помогал Молли устроить ловушку для сов в курятнике. Мы возились уже битый час, когда вдруг подняли головы и увидели, что Гид, полностью одетый, выходит из задней двери с чемоданом в руке. Молли была потрясена, она надеялась, что он останется навсегда.
— Куда это он? — сказала она. — Никуда ему не надо ехать.
Я чуть не провалился сквозь землю. Она вцепилась мне в руку.
— Слушай, — сказала она. — Если я не смогу уговорить его остаться, обещай проследить, чтобы он не напрягался на работе. Обещаешь?
— Конечно.
Гид уложил свое барахло в пикап и подошел к нам, гордый, как филин.
— Совы мешают жить? — сказал он. — Могу я чем-нибудь помочь?
— Можешь, можешь, — налетела на него Молли. — Убирайся с солнцепека, ложись в постель и не вылезай. Вот этим ты бы мне сильно помог.
Но тот стоял как скала.
— Нет, — сказал он. — Мне нужно вернуться к делам.
Я возился с ловушкой, Молли вся дрожала и, насколько я понимаю, была готова заплакать. Но Гид преисполнился решимости.
— Не думай, что я не благодарен тебе, — сказал он. — Но меня ждут дела, Молли.
Я поймал какой-то ее странный взгляд. Она разрывалась на части от боли. Было удивительно, что в ее возрасте она испытывает такие сильные чувства. Я таких чувств никогда не испытывал, ни в каком возрасте.
— Милый, ну хорошо, поработай, — сказала она. — Но зачем же тебе переезжать, ты ведь можешь возвращаться сюда после работы.
«Милым» она никогда не называла его при людях, никогда, сколько я ее знаю. Меня бросило в дрожь, и непонятно, как Гид устоял на ногах.
— Да нет, Молли, так нужно, — сказал он. — По крайней мере, пока. Мало сбежать из больницы, чтобы решить сложные дела.
Она заплакала, и никто из нас не посмел до нее дотронуться.
— Тебе всегда всего мало, — сказала она.
Он ответил, что, возможно, не всегда.
— И огромное спасибо за твою заботу.
Наверное, она сочла, что Гид уходит от нее в последний раз.
— Не за что, Гид, — сказала она. — Да хранит тебя Господь.
Она повернулась и, всхлипывая, пошла в дом.
— Если ехать, так поехали, — сказал я.
Гид тоже был здорово расстроен. По пути в город мы все больше молчали.
— Нужно было бы получше придумать, как уйти, — сказал он. — Ненавижу огорчать Молли.
— Знаешь что, — сказал я. — Тебе нужно было остаться, ты ведь сам этого хочешь. Если ты намерен себя хоть немного побаловать, то сейчас самое для этого время. Извини, но мне так кажется.
— Да, я хочу, — сказал он. — Возможно, так и будет. Но нельзя же просто так сорваться, подчиняясь минутному импульсу. Еще нужно отдать кучу всяких распоряжений. Бывают правильные и неправильные пути.
— А ты единственный человек на свете, который в этом разбирается, — сказал я. — Или единственный, кого это заботит.
Наверное, через пару недель я поинтересовался, навещает ли он Молли, и он сказал: да. Мейбл вместе с Сарой и Сьюзи уехали отдыхать в Колорадо, и Гид был предоставлен сам себе. Надо думать, у Молли он бывал часто. Я так и не спросил его, что они там решили насчет совместной жизни, а сам он ничего не сказал. Ясное дело, пока Мейбл не вернется, он не мог позволить себе что-нибудь предпринять, иначе чувствовал бы себя жуликом, Говорил он об этом нехотя, и я его понимал. Мы почти не касались этой темы.
Однажды утром он явился в смурном настроении — вбил себе в голову, что именно сегодня нужно заняться ремонтом ветряка на старой их усадьбе, где я теперь жил. Мне ветряк годами служил без особых подлостей, только изредка выходил из строя шток насоса. В этот день человек из города должен был привезти новый набор труб, новый резервуар, ну, словом, все. Пахло адской работой, и я пытался его отговорить.
— Гид, ты только подумай, — сказал я. — Сегодня первое сентября. Через месяц будет прохладно, и мы все легко сделаем.
— Ну, да, сейчас жарковато, — сказал он. — Ноу нас как раз есть время, и мы починим ветряк. А через месяц у нас будут другие дела.
Поджидая человека с новыми железками, мы сидели в тени водокачки и травили подходящие к случаю разные древние байки о ветряках и мельницах. Я боялся ветряков пуще гремучих змей, потому что у меня был дядя, который погиб от ветряка. Я рассказал об этом Гиду.
— Вышка была стальной, — сказал я. — И когда он на нее залез, ударила молния. Он погиб от удара электричеством.
— Да, это опасные штуковины, — сказал Гид. — А на деревянных мельницах часто ломаются перила, можно запросто сверзиться. Помнишь Кларенса Фирсона? Вот так он свалился и сломал себе шею.
— Помню, — сказал я. — Ходил годами с шинами на шее. Повезло парню.
Вскоре приехал механик с трубами, и началась тяжелая работа. Лишь только мы подтащили новую трубу к вышке, как Гид уже раскалился, точно ствол пулемета, да и я не загибался от мороза.
— Не стоило бы с этим возиться, — сказал я. — Как бы тебе не потянуть шов, волохая это железо. Я сам еле-еле выдерживаю.
— Где ты хочешь быть — на земле или на вышке? — спросил он.
— Пытаюсь угадать, что лучше для тебя. На вышке у тебя закружится голова и ты сверзишься, а если останешься внизу, тебе достанется самая тяжелая работа.
— Не волнуйся за меня, — сказал он. — Я еще не развалился, и вообще — имел дело с мельницами и ветряками всю жизнь. Так что ты остаешься внизу.
Он полез наверх и принялся отворачивать то и выколачивать се, и вскоре отступать стало некуда, потому что мы все раскурочили. Потом мы стали разбирать старую трубу, вытаскивая ее по кускам.
К полудню мы оба выдохлись. Я пошел в дом, поджарил нам немного мяса и приготовил чай. Мы пообедали и выпили по галлону чая со льдом. Гид рухнул на диван в гостиной, а я с подушкой устроился на полу. До двух часов дня мы не могли пошевелиться.
— Боже правый, — сказал я, когда наконец удалось сесть. — Как представлю, что нужно снова идти туда, просто с души воротит.
— Да, трубы горячие, — сказал он. — Тяжелые и горячие.
— Никак не возьму в толк, — сказал я. — У тебя куча денег, а ты сам лично воюешь с этим долбаным ветряком. Зачем, Гид?
— Иногда сам себе удивляюсь, — сказал он.
Мы вернулись к работе. От жары солнце на небе превратилось в размазанное бледное пятно, а на новых трубах можно было жарить яичницу. Лучше бы, даже в перчатках, держаться от них подальше, а нам нужно было нарезать резьбу для трех или четырех соединений. Это заняло полдня. Потом Гид заполз наверх, мы подняли трубу и, шаг за шагом, опустили ее в колодец. Один раз вся хренотень выскользнула у Гида из рук и чуть-чуть не рухнула вниз, но мне удалось притормозить ее гаечным ключом, пока Гид снова в нее не вцепился. Наконец труба встала на место, и Гид спустился вниз передохнуть. Мы пропотели насквозь.
— Ну что, почти готово, — сказал я. — Через час станет прохладней. Мы молодцы.
— Похоже, — сказал Гид, вытирая лицо. — Знаешь, что хорошо? Когда мы окончательно наладим эту хреновину, лет двадцать пять нам с тобой можно будет к ней не прикасаться. Она должна протянуть не меньше двадцати пяти лет.
— Может, и мы столько протянем, — сказал я. — И тогда нам придется ремонтировать ее снова. Мы замечательные специалисты по ветрякам и прочим дурацким мельницам.
— Ну да, по этим делам у нас большой опыт.
— Да ладно, — сказал я. — Черт с ним, с опытом. Дело не в том, чтобы уметь, а в том, чтобы суметь. Пару недель назад ты ел суп, лежа на спине.
— Вот именно. То, что я разлеживался, меня чуть не сгубило.
Мы вставили шток, но он оказался примерно на фут коротковат. Пошли на гумно и нашли другой. Дневная жара закончилась, от гумна уже падала длинная тень. Гид полез наверх, вставил шток и спустился.
— Запускай, — сказал он. — Я хочу посмотреть, как течет вода.
Я отпустил тормоз, и легкий южный ветерок закрутил ветряк. Вскоре из крана полилась застоялая ржавая вода. Мы ждали, когда струя станет чистой. До заката оставался еще целый час, а мы уже были всего-навсего парой усталых ковбоев. Сидя на корточках, Гид уставился на струю, а я прислонился к столбу, выпростав из штанов рубашку, чтобы хоть немного охладить пузо. Наконец вода стала прозрачной. Гид прилип к крану и долго пил, потом отдышался и стал пить еще.
— Осторожнее, — сказал я. — Не лопни. Вода тяжелая и холодная.
— Замечательная вода, — сказал он, оторвавшись от крана. — Я помню, как мы с отцом копали этот колодец. Хороший колодец.
И тут мы услыхали за спиной плеск воды. Оглянулись, и оказалось, что наверху вода выливается из трубы, которая вела в бак. Мы забыли ее присоединить.
— Я сделаю, — сказал я. — Это одна секунда.
— Нет, иди попей, — сказал он. — Я все равно оставил наверху клещи.
— Ты прямо верхолаз какой-то, — сказал я и стал пить.
Я успел сделать три добрых глотка, когда услыхал его крик: он ударился о землю. Поскользнулся или не удержался, но, во всяком случае, падал с небольшой высоты — он не мог успеть подняться по лестнице больше чем на три-четыре фута и вряд ли ударился сильно. Он стал вставать, ухватившись за перекладину. И вдруг замер, а я подумал, не сломал ли он ногу.
— Погоди, Гид, — сказал я и подскочил к нему.
Перевернул так, чтобы он мог опереться на локоть. Было незаметно, что ему больно или он испытывает шок, но меня он почему-то не узнал.
— Надо же, ребята, он опять меня сбросил, — сказал он. — Но я все равно его объезжу.
Волосы у меня встали дыбом, но по-настоящему я еще не встревожился, потому что решил, что он просто на мгновение потерял сознание. Такое с ним уже случалось. Он пытался подняться, но я его не пускал.
— Дайте мне встать, парни, — сказал он. — У меня ничего не болит.
— Хорошо, хорошо, Гид, — сказал я. — Просто полежи и отдышись.
Он узнал меня.
— Джонни, эта гадина меня сбросила, — сказал он.
И перестал сопротивляться, лежал спокойно и казался совсем слабым. Это напугало меня больше всего.
— Слушай, — сказал я. — Как ты думаешь, где ты сейчас? Ты свалился с лестницы, с высоты пары перекладин. А говоришь о каких-то давних делах.
Я-то знал, о чем он говорил. В нашей молодости была лошадь по кличке Старая Миссури, и все пытались ее объездить. Бог ведает, зачем только отец ее держал. Однажды она сбросила Гида шесть раз подряд, а меня — всего один, да и то — только потому, что вторую попытку я решил не предпринимать. Но такой лошади, которую бы не укротил Гид, не было на свете, и, в конце концов, он смог на ней усидеть.
— Я падал и похуже, — сказал он.
Я не стал его тормошить, решив, что вскоре он и сам очухается. Но он выглядел слабее рыбы на берегу, и я понял, что им нужно заняться. Дотащить его до машины оказалось настоящей мукой. Я уложил его на заднее сиденье, вернулся и затормозил ветряк. Врач Гида жил в Уичито, но я поехал в Талию, она ближе. Вначале я ехал осторожно, стараясь избегать тряски, но потом плюнул и поддал газу.
Выехав на шоссе, я притормозил, а Гид открыл глаза и посмотрел на меня совершенно осмысленным взглядом.
— Ты как думаешь, что сейчас делает Молли? — сказал он. — Похоже, я поскользнулся.
И снова отключился. Я тронул машину.
— Кажется, поезд? — сказал он. — Я слышу. Едем в Панхендл, мне здесь надоело. Едем вместе.
А потом он очухался окончательно.
— Чертов ветряк, — сказал он. — Ты выключил?
— Последнее, что я сделал, — сказал я.
— Подсоединить ту трубу ничего не стоит, — сказал он. — Бок у меня болит, зараза. Жаль, что я не пришел в себя пораньше, ты бы отвез меня к Молли, я не так болен, зачем мне в город. Может, на этот раз у меня хватило бы ума остаться. Мое место там. А может, ты просто повернешь назад? Я хочу с ней увидеться.
— Лучше сперва увидеться с врачом, — сказал я. — К ней я отвезу тебя попозже или завтра утром.
Потом, наверное, он глядел в окно, потому что говорил то же, что и всегда, когда смотрел летом на поля:
— Такая сушь, хорошо бы пошел дождь. Трава почти вся засохла.
Я ничего не ответил, но вздохнул с облегчением: похоже, он пришел в себя. Я обгонял трактор, тащивший прицеп с сеном.
— Бог мой, Джонни, — сказал он, — ну и времечко было, правда?
— Правда, Гид, — сказал я.
Солнце уже опустилось и било прямо в глаза, все мое внимание было приковано только к дороге. Мне казалось, что он сказал что-то еще — мне, Молли, кому-то другому, а потом замолчал, и я решил, что он задремал. Но когда остановился на красный свет перед зданием суда в Талии, я оглянулся и понял, что Гидеон Фрай умер.
В больнице сказали, что случилось это всего десять-пятнадцать минут назад. Наверное, для него эти минуты были все равно что десять лет. Умер Ой из-за тромба, сказали они. Потом кое-кто ругал меня за то, что я тряс Гида по раздолбанным дорогам. Но я не думаю, что можно было что-нибудь сделать иначе. Разве мог я оставить его лежать одного рядом с ветряком и мчаться за врачом — двадцать пять миль в один конец, столько же — обратно? Врачи сказали: внутреннее кровоизлияние случилось оттого, что он ударился, падая.
Труднее всего было уехать, оставив Гида одного в больнице. Его повезли куда-то на каталке, и я спросил врача, что мне нужно делать, он ответил: «Ничего». Я позвонил Баку, зятю Гида, и он мне объяснил, в какое похоронное бюро отправить Гида. Я спросил его, не знает ли он, как разыскать Мейбл, и он дал мне номер ее гостиничного телефона в Колорадо-Спрингс.
— Мейбл, у меня плохие новости, — сказал я, когда меня соединили с ней.
— Что с ним? — спросила она.
— Он упал с ветряка, — сказал я. — Он не повредил ничего, но от удара образовался тромб. Он умер от тромба, Мейбл. Он умер примерно час назад.
— Господи, помилуй, — сказала она. — Это точно? Что же мне теперь делать?
Она бросила трубку. Говорят, с ней случилась истерика.
И тут все нити управления выпали из моих рук. Мне больше незачем было оставаться здесь. Но уйти было трудно, казалось, что я не должен оставлять его одного. Я начал думать, что же он хотел, чтобы я сделал на ранчо в ближайшие два-три дня. Потом понял, что все равно нужно уходить, делать мне здесь больше нечего. Медики не обращали на меня никакого внимания, а запах больницы был отвратителен.
Я поехал к Молли. Уже совсем стемнело. Она вышла во двор меня встретить, и я ей все сказал, и она заплакала прямо у ворот. Весть ее подкосила. Потом мы съездили на ранчо, и она повела машину Гида в город, а я ехал позади в пикапе. Машину мы оставили у Бака. Когда мы вернулись обратно к Молли домой, она уже почти не плакала.
— Что ж, пошли варить кофе, — сказала она. — Ты ведь останешься со мной на ночь, правда?
— Да, — сказал я.
В эту печальную ночь мы не сказали друг другу и пятнадцати слов и выпили очень много кофе.
— Знаешь, той ночью, когда пришла весть о Джимми, мы с Гидом играли в домино, — сказала она.
— Хочешь сыграть? — спросил я.
— О, Господи, нет, конечно, — сказала она. — Нет, лучше не надо.
Впервые за три или четыре года я опять ночевал у Молли. Она сходила в ванную и надела белую ночную рубашку, а я лег в постель. Мы пролежали на спине без сна часа полтора, я держал ее за руку. Молли изредка всхлипывала.
— Вот был парень, — сказал я. — Такого поискать. Помнишь, он подарил мне седло? Самое дорогое седло из тех, что делали в Талии. И в тот самый день, когда он мне его подарил, мы с ним подрались, крепко подрались. Из-за тебя, похоже.
Наверное, Молли было хуже, чем мне. Мы лежали в том самом доме, в той самой спальне, где они провели вместе столько времени. Даже невозможно себе представить, о чем она сейчас вспоминала. Наверное, для нее он заполнял собой весь дом.
— Гид был мой любимчик, — сказала она.
Потом я заснул, а удалось ли ей — не знаю.
Утром случилось невероятное. Ночью во сне я перевернулся, положил руку Молли на живот и уткнулся лицом в ее волосы. Когда я проснулся и открыл глаза, она глядела прямо на меня. Под глазами — черные круги, но на лице светится еле заметная улыбка. Непонятно, в чем дело, но потом гляжу на самого себя. Ого! В моем возрасте, да еще в такое утро. То-то она так на меня глядит. Смущаюсь.
— Надо же, — говорю, а что тут еще скажешь.
Но она улыбается и жмет мою руку.
— Первый раз в жизни я вижу, как ты смущаешься, — говорит она. — Шестьдесят два года этого ждала.
— Да не из-за этого я, — говорю. — Не впервой, стоит только на тебя глянуть. Ты до сих пор очень красивая. Я из-за Гида смущаюсь.
— Не нужно, — говорит она. — Это природа, а она не знает, что такое уважение. Даже если нам будет по сто лет, не смей смущаться.
Потом ее улыбка становится грустной, и на мгновение она превращается в двадцатилетнюю.
— И нельзя тратить все это попусту, — говорит она.
— Ты необыкновенная женщина, Молли. Но тратить-то нечего, — говорю. — Раз старина Гид этого не может, то и я не буду. Как тебе такая мысль?
— Дурость вроде этой сказал бы и он, — отвечает она. — Только, слава Богу, ты не будешь за нее так упорно, как он, держаться.
Она подкатилась ко мне, обняла и целый час проплакала. Пришлось встать, чтобы найти салфетки.
Когда я приехал к Молли через неделю после похорон, она была в огороде и не слышала машины. Я постоял у ворот, глядя на нее. Она ползала на коленях, вытаскивая луковицы и складывая их в передник.
— По-моему, ты глохнешь, — сказал я, подходя к ней. — Любой подкрадется к тебе незаметно.
Она радостно улыбнулась.
— Подержи-ка лук, — сказала она.
— Пошли на кухню, — сказал я. — Там попрохладней и можно чего-нибудь съесть.
Но она повела меня на крыльцо.
— Поешь здесь, — сказала она. — Но видишь ли, есть только холодный картофельный пирог, а ты его не любишь. Я тебя сегодня не ждала.
— Вообще-то я люблю пироги, — сказал я. — Причем, заметь, двух сортов — горячие и холодные. Так что тащи.
Мы поели пирога, и она принесла кофе.
— Ну вот, я собрался, — сказал я. — Завтра, наверное, перееду.
Меня, конечно же, уволили, и я возвращался в наш старый семейный дом за три мили отсюда.
— Так уж им не терпится, — сказала она.
— Да нет, они не торопят, — сказал я. — Просто барахла немного, так что тянуть нечего.
Мы поговорили о Гиде, о его завещании, о разном другом. Гид завещал мне старый пикап и тысячу акров земли — ему хотелось, чтобы я хоть немного разбогател. Получилось, что я хорошо устроился в старости — от отца у меня оставалась тоже пара кусков земли. Мейбл и Вилли очень переживали по поводу этой тысячи акров, им казалось, что мне хватит и старого пикапа. Молли он оставил только старые карманные часы своего отца. Наверное, догадывался: завещай он ей что-нибудь посерьезнее, Мейбл все равно отсудит. И Молли была довольна.
Взошла молодая луна размером с баскетбольный мяч, и разговор иссяк. Лицо Молли казалось усталым, да и я тоже устал. Она отнесла в дом тарелку из-под пирога и вернулась. Мы пошли к пикапу. Луна светила так ярко, что было хорошо видно кур, рассевшихся на крыше курятника.
Я думал о важном, но никак не мог начать разговор. Мне казалось, что я должен предложить Молли, ради нашего прошлого, выйти за меня замуж. Но не знал, хочет ли этого она, и даже — хочу ли я сам, ведь нам и так жилось неплохо. Наконец я собрался с духом и обнял ее за талию.
— Ну, а как ты думаешь — может, нам с тобой пожениться? — сказал я.
— Думаю, мы с тобой из разной глины, милый, — сказала она. — Но все равно — я тебе благодарна, спасибо, что предложил.
Я почувствовал облегчение, грустное облегчение.
— Я немного припозднился со сватовством, — сказал я. — Нужно было это делать лет сорок назад.
— Мы хорошо прожили эти годы, — сказала она. — Остальное не так важно, пусть хоть весь мир думает иначе.
— Ты скучаешь по Гиду? — спросил я. — Никогда не думал, что буду так скучать по этому упрямцу.
— Да, — сказала она.
— Молли, только из любопытства, — сказал я, — если бы он был жив, вы бы съехались?
Она вытащила из кармана моих штанов носовой платок и понюхала, чтобы проверить, чистый ли он. Оставила, чтобы постирать.
— Да, мы так решили, — сказала она. — Но решали мы это раз тридцать. Похоже, еще пара лет, и мне удалось бы так усыпить его совесть и укрепить волю, чтобы он остался.
Мы помолчали.
— Знаешь, ты его беспокоил не меньше, чем Мейбл, — сказала она. — Он все твердил, что съезжаться нечестно по отношению к тебе.
Она долго смотрела на меня.
— Меня это доставало, — сказала она. — Тошнило оттого, что он нервничал, когда ты был рядом. Наверное, ты замечал.
— Нет, — сказал я. — Но я верю.
— Джонни, когда речь шла о нем, мне было наплевать на приличия и порядочность.
— Я тебя не виню, — сказал я.
Когда я сел в пикап, она нагнулась и поцеловала меня в щеку.
— Раз стало попрохладнее, возьму тебя на бейсбол, — сказал я.
— Отлично, — сказала она. — С тех пор как Джо перестал играть, была на бейсболе не больше шести раз.
Я потихоньку поехал, но она все держала меня за руку.
— Завтра ужин будет получше, — сказала она. — Хоть мы и не собираемся пожениться, это не значит, что тебе позволено не приезжать ко мне. Приезжай каждый вечер, каждую ночь и вообще всегда, когда ты сможешь меня вытерпеть.
Ехал я не торопясь. Дома поставил пикап в гараж и запер дверь. Достал из ледника «Делаварский пунш» и вышел на затянутое сеткой заднее крыльцо. У Молли на меня было напал сон, но пока ехал, снова проснулся.
Ночь тихая и прохладная. Ставлю бутылку пунша на пол и выхожу во двор отлить. Еле слышно стрекочут сверчки, да вдали, возле Дейла, работает нефтяная качалка. Бреду по усадьбе, поглядывая на белую луну, плывущую над землями Гида. Странно, что, пока он не умер, я не знал, как крепко к нему привязан.
— Старый ты сукин сын, — говорю я. — Ты никогда никого не слушаешь. Я же хотел лезть наверх. Но нет, сэр, вам охота все всегда делать самому.
— Ты бы не справился, — говорит он. — Ты никогда не умел обращаться с трубами.
— Ну и что с того, — говорю. — Это не ковбойское дело.
— Ладно, не ковбойское. А удача? Кто из нас разбогател и кто всю жизнь проишачил по найму?
— О'кей, ты скопил кое-что, — говорю я. — Ну и что в этом хорошего? Ты же всю жизнь вкалывал, как каторжник. И у кого же из нас жизнь удалась?
— Простой вопрос, — сказал он. — Ни у кого. Потому что ни ты, ни я на ней не женился.
Разговариваю сам с собой. Гид отправился в Великое Не Знаю Что. Оглядываю дом, оглядываю гумно. Как ни верти, а что коту игрушки, то мышке слезки. Но Гид всегда был упрямым. Вспоминаю давний день выборов, когда я задал ему жару. Мы с Молли дежурили в первую смену. Она тогда еще была нераскрывшимся бутоном. Платье надела голубое в белый горошек, а на голове никогда ничего не носила. За две недели до того у нас была с ней первая ночь. В утро выборов мы целый час были одни, целовались, гуляли, развлекались вовсю, я носил ей воду в шляпе, чтобы она пила. Потом приехал Гид и уговорил ее остаться, когда я уеду. Его помощником был Айки, и от него нужно было отделаться, но не помню, как он это сделал. Я завелся: ишь, гусь, решил, что целых два часа Молли будет принадлежать ему одному. Я уехал чуть раньше Айки и стал кружить, поджидая его. Он трюхал на старом искалеченном муле. «Как тебе не стыдно, Айки, — сказал я. — Ты живешь в свободной стране, где правительство разрешает тебе голосовать. А как только правительство доверяет тебе небольшое дело, ты смываешься, потому что тебе кто-то что-то поручил. У тебя могут быть неприятности. Так что разворачивай своего мула и возвращайся». Я выломал огромную ветку мескита и протянул ему. «Может, она поторопит твоего мула», — сказал я. А он, небось, решил, что я сейчас буду его охаживать этой веткой. «Да, масса Джонни, — сказал он. — Я сейчас возвратился. Я не хочет уехать раньше». И бедняге Гиду досталось всего минут двадцать. Пожалуй, я вел себя гнусно, но ведь вкусным никто не наедается вдоволь. Гид поступил бы точно так же. Теперь я жалею только о двух вещах. О том, что не мог увидеть лицо Гида в тот момент, когда он услыхал копыта этого хромого мула. И о том, что в то утро не захватил фотоаппарат, чтобы снять Молли, сидящую на ступеньках школы в голубом платье в белый горошек.
Перевод с английского
Сорт американского лимонада.
По шкале Фаренгейта (примерно 43° по Цельсию).